Глава пятая
Если Большой лагерь Бухенвальда называли адом, то Малый лагерь, расположенный в северной стороне, можно было бы окрестить адом в аду. Этот лагерь считался карантинным. Сюда пригоняли пленников со всех стран Европы. Одних отсюда отправляли в другие лагеря, других оставляли в рабочих командах, третьих — уничтожали. Тысячи узников умирали от голода и болезней.
Андрей попал в шестьдесят второй блок Малого лагеря. Он уже побывал в трех концлагерях, но вид этого барака заставил его содрогнуться.
Четырехэтажные нары были разделены вертикальными стойками на отсеки чуть больше метра в ширину и в высоту. В каждом таком кубике находились пять-шесть человек. Люди лежали плотно прижавшись друг к другу. Громко бредили тифозные, истерически кричали сумасшедшие. В воздухе стоял удушливый запах пота, гниения.
Обезображенные голодом лица. воспаленные глаза. Одни смотрят на пришедших с тупым равнодушием, другие со страхом: «Неужели и этих будут втискивать между нами?»
Новички, осматриваясь, столпились в центре блока.
Андрей услышал, как кто-то позади него сказал по-русски:
— Вот они — салаги!
Бурзенко обернулся. В дверях стояли трое заключенных в полосатой одежде с зелеными значками на куртках. Андрей сразу отметил, что они не были так истощены, как остальные обитатели блока. Андрея поразило, что у одного из них под горбатым носом темнели тонкие холеные усики. Видимо, этот тип имел возможность следить за собой. Стоявший рядом белобрысый верзила что-то тихо сказал своим партнерам, показывая на Андрея, а затем крикнул:
— Эй ты, галоша, плыви сюда!
Андрей не тронулся с места. Трое направились к нему. Белобрысый, бесцеремонно ощупывая куртку Бурзенко, смачно прищелкнул языком. Тип с усиками — это был одесский вор Соколов, — засунув руки в карманы брюк, небрежно кивнул белобрысому:
— Киля, скинь этот макинтош.
Белобрысый, оглядев Андрея, нарочито вяло ответил:
— Он не скидывается.
Соколов ленивым движением полез в боковой карман, вытащил тряпку, очевидно заменявшую носовой платок, и тем же ленивым движением поднес ее к своему носу. Андрей заметил, что в тряпке блеснуло лезвие ножа. Смерив Андрея взглядом, Соколов спросил:
— А почему ж он не скидывается?
— В нем, кажется, человек.
— Киля, а ты его вытряхни.
Андрей понял, что словесные объяснения не приведут к мирному результату. Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.
Удар был настолько молниеносным, что никто, не успел его увидеть. Нелепо взмахнув руками, бандит плюхнулся на пол. Нож отлетел в сторону. Оба напарника Соколова бросились к двери.
Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.
— Вот это дал!
Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках к выходу. Со всех сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:
— Получай, гадина!
Узники с симпатией рассматривали новичков.
— Эй, хлопец, — позвали Андрея из одной клетушки, — подойди сюда.
Бурзенко подошел.
— Лезь, хлопец, есть местечко! — пригласил заключенный, говоривший с украинским акцентом.
В отсеке уже находилось четыре человека. Они потеснились и освободили место.
Андрей вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!
Посыпались вопросы: откуда родом? за что попал в Бухенвальд? где воевал? Черноглазый скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:
— Русиш?
Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:
— Славко. Партизан. Югославия.
Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с ним лежали поляк Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.
— А знаешь, кого ты стукнул? — спросил Пархоменко. — Это одесский вор Соколов. Он набрал банду, которая хозяйничает тут. Издеваются, хлеб забирают, одежду...
Андрей обратил внимание на левое ухо нового знакомого. Оно было наполовину срезано.
— Это меня обкорнали в гестапо за отказ работать на немцев, — пояснил Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.
И рассказал о том, что работал слесарем в Днепропетровске, а попал в Бухенвальд за организацию вредительства и саботаж на восстанавливаемом немцами заводе.
Славко и Пархоменко охотно рассказали Андрею о лагерных порядках. Через час он уже знал, что все заключенные Бухенвальда носят отличительные треугольники. Они пришиваются на куртках с левой стороны груди и на брюках. А над ними кусок белой материи с номером. Цвет треугольника обозначает «состав преступления»: зеленый — уголовники, красный — политические, черный — саботажники, фиолетовый — представители религиозных культов, и т. д. А буквы на треугольниках обозначали национальность: «R» — русские, советские, «F» — французы, «Р» — поляки... Чистые треугольники, без букв, носят только немцы. А евреям пришиваются два треугольника, образующих шестиконечную звезду.
— Самое страшное, хлопец, быть «флюгпунктом», — рассказывал Пархоменко. — Нашьют тебе на грудь и на спину белый круг с красным яблоком посредине. Такой знак — его здесь «розочкой» называют — хуже еврейского. Ты становишься живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.
— А кому такое пришивают?
— Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей. У Андрея отлегло от сердца: он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.
Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс — политический заключенный, немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что тот настоящий сатана.
— Но еще страшнее, — продолжал Пархоменко, — унтершарфюрер Фриц Рэй, которого наши стукнули на Восточном фронте под Смоленском... Жаль, что недобили. Ох, и зверюга! Мы его Смоляком прозвали. Смотри, хлопец, он новичков допрашивать любит. И если услышит слово «Смоленск», забьет до смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил...
Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к нарам подошел заключенный, появившийся здесь, очевидно, из другого блока. Лицо его показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза.
Пархоменко мгновенно вскочил на ноги и подтянулся перед пришедшим, как перед командиром. Они отошли в сторону, но Бурзенко расслышал их разговор.
— Иван, как профессор?
— Занятный человек. Вы только поглядите, Сергей Дмитриевич, — он тут просто университет развел. — Пархоменко указал на большую группу узников, собравшихся вокруг стола в конце барака. За столом сидел тощий седой человек в больших очках.
— Эх, Иван, замечательный это ученый, с мировым именем! Как только немцы перед ним не прыгали. Имение дарили. Институт предлагали. Купить хотели! Но не вышло. Вот он какой! А ты говоришь — занятный.
Они направились к профессору.
Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.
Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы узников он увидел, что профессор что-то чертил алюминиевой ложкой. Приглядевшись, Андрей узнал контуры Каспийского моря.
— Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море — одно из самых древних водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились люди. Иначе не могло и быть. Ведь море давало все необходимое для жизни. Люди любили Каспий, и каждый народ давал ему свое название. Получилось так, что море пережило огромное количество имен. За многовековую историю название моря менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название оно получило от племени, которое проживало на его берегах. Люди этого племени называли себя каспиями.
— Разрешите прервать вас, дорогой профессор? — сказал Сергей Дмитриевич.
Ученый поправил очки, внимательно посмотрел на говорившего и весь осветился радостью:
— О, товарищ Котов! Рад, очень рад!
Профессор поднялся, пожал Котову руку:
— Как дела-с, молодой человек? Что нового?
— Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.
Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:
— Ребята, дайте Петру Евграфовичу отдохнуть. Что ж вы его так эксплуатируете?
Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:
— Помилуйте, товарищ Котов, меня никто не эксплуатирует! Нет, нет! Напротив, это я их эксплуатирую! Да-с!
— Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.
— На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я — как все. Да-с.
Котов взял профессора под руку.
— Вам приветы, — сказал он, когда они отошли.
— От кого, позвольте узнать?
— От французов, Петр Евграфович. Кланяется вам профессор Мазо Леон, доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл новый заключенный, доктор богословия, профессор истории Антверпенского университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на французском. Лелуар очень хочет познакомиться с вами.
Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.
— Молодой человек, вы меня обижаете-с. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Я — как все!
Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:
— Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились. Им ведь присылают из дома.
Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:
— Кто это?
Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытывающе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:
— Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, — скоро состаришься. Идем-ка лучше спать.
Глава шестая
Утром, когда заключенные с жадностью проглотили кружку эрзац-кофе с кусочком черного суррогатного хлеба и собирали крошки со стола, в бараке появился унтершарфюрер Фриц Рэй.
— Выходи строиться!
В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладко выбритый Смоляк медленно прошелся вдоль строя. В правой руке он сжимал толстый хлыст из воловьих жил. Из расстегнутой кабуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:
Если весь мир будет лежать в развалинах,Потом он остановился и обратился на ломаном русском языке к новичкам, которых выстроили отдельной группой:
— Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик — это зараза. Зараза надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы вас не убивайт. Вы надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан...
— На-кося выкуси! — раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.
Напыщенность и надменность, написанные на лице Смоляка, словно ветром сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу:
— Что есть «накуся выкуся»? Кто переведи?
Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.
— Что есть «накуся выкуся»?
Не получив ответа, он привычным движением взмахнул рукою. Смоляк бил тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:
— Вот есть «накуся выкуся»!
Довольный своей находчивостью, избив десяток беззащитных людей, унтер-офицер успокоился. На его красном лице появилась улыбка. Он что-то сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре вернулся с велосипедом.
— Ну, хлопец, держись, — шепнул Андрею Пархоменко, — Смоляк с нами поедет...
На работу погнали в каменоломню. Там добывали камень для строительства эсэсовских казарм. Солнце уже стояло высоко, когда колонна заключенных, окруженная эсэсовцами, вышла за черту концлагеря. Смоляк ехал рядом. Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.
Андрей, шагавший в одной шеренге с Пархоменко, внимательно осматривал местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. «Чтоб ночью не блуждать», — думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла его.
Вдруг раздался отчаянный крик. Вдоль дороги были расположены постройки для служебных собак. И вот сюда, на площадку, огороженную колючей проволокой, пьяные эсэсовцы вталкивали десяток узников. Один из них, молодой, белокурый, не хотел идти, упирался. Рыжий немец подскочил к нему и ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его взяли за руки и ноги и вбросили на площадку. В ту же секунду эсэсовец спустил овчарок. Они бросились на свои жертвы.
Узники в отчаянии метались по площадке. Но спасения нигде не было. Разъяренные псы сбивали несчастных с ног и впивались в них зубами. Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один протяжный, ужасный рев...
Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось видеть страшные картины, но эта была потрясающей.
Андрей в бессильной ярости сжимал кулаки. Один из узников, поляк Беник, сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему стало дурно. Это заметил Смоляк.
— Выйти из строя! — приказал он. Шлепая деревянными подошвами, Беник вышел на край дороги.
— Шагом марш на псарню! Поляк задрожал:
— Пан офицер... Фашист поднял пистолет:
— Бегом!
Поляк, спотыкаясь, побежал к проволочной ограде.
— Просунь руку! — крикнул палач. По лицу узника покатились крупные слезы. Он бледными губами прошептал: «Святая Мария!» — и медленно протянул левую руку за колючую проволоку. В нее мгновенно вцепились зубами две лохматые овчарки. Раздался нечеловеческий вопль.
— Теперь не будешь хвататься за сердце, — ехидно сказал Смоляк и расхохотался.
От этого грудного, леденящего душу хохота мурашки побежали по спине Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел палачей в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев. И все они выполняли свое грязное дело автоматически, как заведенные машины, с тупым равнодушием или с открытым остервенением. Но он еще ни разу не видел, чтоб муки людей вызывали радость и наслаждение. В этом было что-то неестественное и до отвращения омерзительное.
Беник все еще стоял возле проволоки. В его застывших от ужаса и боли глазах медленно угасали искры разума. Темные волосы, разделенные простриженной полосой, на глазах у сотни узников стали белеть, белеть, словно их посеребрили осенние заморозки. А хохочущий Смоляк неторопливо отъехал на велосипеде и, придерживая левой рукой руль, правой спрятал пистолет.
— Мы, германцы, гуманная нация. Живи! Бенику нужно было срочно оказать помощь. Но старший охранник не пожелал возвращаться назад, в лагерь. Тогда Славко оторвал от своей рубахи рукав. С помощью Бурзенко он перевязал поляку кровоточащую рану.
Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:
Если весь мир будет лежать в развалинах,Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену утреннего тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое показалось справа от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещали красную черепицу высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями зайчиков в окнах солдатских казарм. Туман медленно уползал в долину, в межгорье, повисая плотным покрывалом над мрачными хвойными чащами.
Вдали показался всадник. Серый породистый скакун, игриво перебирая тонкими ногами, стремительно приближался. Андрей присмотрелся. В седле сидела женщина. Темный камзол, лаковые сапожки и рыжие, взбитые ветром, волосы. Мгновенье — и она поравнялась с колонной.
Узники, как по команде, нагнули головы. Пархоменко одернул Андрея:
— Не смотри. Заметит охранник, получишь двадцать пять горячих по заду.
Про Эльзу, жену Коха, Андрей слыхал. Неужели эта изящная амазонка, эта огневолосая красавица и есть та зверюга, о которой ему рассказывал Пархоменко?
Фриц Рэй, едва всадница показалась на дороге, замер на месте. Эльза проскакала рядом, и комья земли, вылетевшие из-под копыт жеребца, застряли в велосипедных спицах. Смоляк, смачно прищелкнул языком, повернул машину и, налегая на педали, устремился следом за всадницей.
Весь день Андрей двигался, работал, разговаривал, а в его ушах все время звучали крики умирающих, рычание овчарок, грудной хохот эсэсовца... Бурзенко с остервенением бил киркою в твердый камень и думал, думал. «Надо что-то делать... надо что-то делать...»
Вечером, когда оранжевый закат позолотил серые камни, лег румянцем на бледные лица узников, когда уставшие от безделья охранники разминали затекшие ноги, в каменоломне неожиданно появился Смоляк. Глаза его свирепо сверкали. Лицо перекосила злоба. Волосы были взъерошены, а воротник мундира расстегнут. Никто, даже старожилы, не видели еще унтершарфюрера в таком разъяренном виде.
Старший надсмотрщик, не успевший вовремя вскочить и отдать рапорт, получил пощечину.
Фриц Рэй приказал команде 62-го блока прекратить работу и выстроиться.
— Хлопцы, — приказал Пархоменко, — лопаты не бросать.
Андрей сжал в руках свою лопату. Подняв голову, он заметил, что все узники, как один, последовали этому примеру. Не выпуская из рук лопаты и кирки, они угрюмо занимали свои места в строю.
Размахивая пистолетом, Фриц Рэй побежал к левому флангу. Он извергал ругательства и повторял:
— Я знайт, что есть «накуся выкуся»!
Люди на левом фланге замерли.
— Кто сказайт «накуся выкуся»? Шнель!
Строй ответил угрюмым молчанием.
Смоляк, взмахивая пистолетом, начал считать:
— Айн, цвай, драй...
Заключенные знали, что при счете «десять» он нажмет на спусковой крючок. Заключенные, побледнев, застыли.
И вдруг, перебивая Смоляка, раздался твердый и властный окрик:
— Стой, гадюка!
С левого фланга вышел коренастый русский. Андрею не было видно его лицо, он видел только мускулистую спину и широкую шею.
— На-кось, выкуси! — вышедший сделал жест, пояснявший смысл восклицания.
Рэй, не ожидавший такой смелости, в недоумении поднял брови. Его глаза стали наливаться кровью.
— А-а-а! — завопил он и двинулся к смельчаку.
В ту же секунду коренастый принял оборонительную позу. Острый край лопаты блеснул, как штык.
Фриц Рэй вдруг остановился. Он увидел сотню поднятых лопат и кирок. Но еще внушительней были скрещенные на нем взгляды узников, острые, как ножи, полные лютой ненависти.
Мгновенно в памяти унтершарфюрера всплыла смерть Штерка, изуродованное кирками и лопатами тело. Эсе-совца охватил страх. Медленно, шаг за шагом попятился он назад.
На помощь Смоляку спешили два охранника. Он окинул их презрительным взглядом и выругался. И тут Фриц Рэй заметил поляка Беника. Тот продолжал сидеть в тени и, поддерживая здоровой рукой кровавый обрубок, улыбался блаженной улыбкой помешанного.
— Взять его! — приказал Фриц Рэй охранникам. Уходя, он оглянулся на коренастого:
— Ты есть счастливый!
Глава седьмая
Когда подполковника Смирнова уводили два эсэсовца, узники тридцатого блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.
— Неужели Ивана Ивановича в расход? — вслух подумал Виталий Логунов, который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.
— А то куда же? Ясное дело, в «хитрый домик», — широкоплечий костистый волжанин глубоко вздохнул. Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.
— Такие люди, как подполковник, вроде стали. Они не гнутся. Русский характер!
Узники смотрели на удаляющихся. Вот они, поднимаясь в гору, прошли широкую площадь, миновали солдатскую лавку, подошли к главным воротам. Остановились.
«Если повернут направо, — значит, в гестапо, будут пытать, — думал Логунов, — а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки, — значит, в «хитрый домик», на расстрел...»
Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце. У ворот к ним присоединился еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Виталий определил: офицер. Они вывели Смирнова из лагеря и повернули налево.
Заключенные переглянулись: куда же повели?
— Может, в канцелярию? — предположил волжанин.
— В той стороне нет канцелярии, — ответил Логунов. Там офицерский городок.
Ивана Ивановича действительно конвоировали к офицерскому городку. Миновав двухэтажные солдатские казармы, расположенные полукругом на вершине Эттерсберга, направились по широкой аллее вниз. Этот южный склон резко отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз подполковника отмечал расположение казарм, запоминал планировку улиц, определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.
Подполковника привели в штаб к коменданту лагеря. Штандартенфюрер Карл Кох, прежде чем расстрелять Смирнова, пожелал увидеть его и побеседовать с этим русским старшим офицером, который не скрывает ни своего звания, ни взглядов и даже перед лицом смерти держится гордо и независимо. Ивана Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.
— Это вы и будете подполковник Смирнов? — спросил на чистом русском языке высокий унтер-офицер, переводя вопрос коменданта. — Кох пристально посмотрел на Ивана Ивановича.
Они стояли друг против друга, почти одного возраста, почти равные по воинским званиям: сын костромского крестьянина и уроженец Дармштадта, наследник мясной лавки Кохов. За плечами у каждого — большая трудная жизнь, прожитая по-разному. Иван Иванович Смирнов прошел суровый путь от рядового солдата до командира артиллерии дивизии, сражаясь за свободу трудового народа. Карл Кох добился звания штандартенфюрера, полковника дивизии СС «Мертвая голова», сражаясь против трудового народа, против его свободы.
В годы гражданской войны, когда жители Даурии, Иркутска, Читы, освобожденные Красной Армией от колчаковцев, цветами встречали молодого красного командира Смирнова, в эти годы, изнывая от неудовлетворенной жажды власти, юный Кох организовывал тайные кружки националистов, в которых зарождалось коричневое движение.
В начале 30-х годов, когда командир группы бронепоезда Иван Смирнов, отстаивая независимость Советской Республики, сражался с японскими самураями, громил белокитайского генерала Ляна во время конфликта на КВЖД, в эти годы молодой начальник СС Карл Кох сражался против граждан своей страны: разгонял демонстрации, подавлял забастовки, устраивал еврейские погромы и открыто призывал к созданию грандиозных концлагерей.
Перед самой войной, когда преподаватель высшей офицерской артиллерийской школы подполковник Иван Иванович Смирнов отдавал свои знания и опыт будущим командирам, будущим героям обороны Москвы, героям Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, в это же самое время штандартенфюрер Карл Кох, комендант крупнейшего в Европе политического концлагеря Бухенвальд, учил своих подчиненных пытать, убивать, организовывать массовые казни, проверял действие печей крематория, готовился претворить в жизнь гитлеровский план «Обезлюживания Европы».
— Садитесь. Вы большевик?
Иван Иванович ответил утвердительно.
Кох усмехнулся.
— Странно видеть подполковника в таком жалком виде. Вам, вероятно, предлагали вступить в «Российскую освободительную армию», которой командует русский генерал Власов? Вы могли бы иметь видное положение в этой армии.
— Быть военнопленным — не значит быть предателем.
— Отдаете ли вы себе отчет в своих поступках здесь, в положении военнопленного?
— Что вы имеете в виду?
— Вы разводите большевистскую пропаганду, надеясь сорвать планы немецкого командования.
— Митингов я не устраивал. Будучи лишен свободы, я не лишен права мыслить, не лишен языка, чтобы своими мыслями обмениваться с людьми, которые окружают меня.
Переводчик внимательно посмотрел на спокойное лицо Ивана Ивановича и стал переводить его ответ.
— Ваша агитация вредна для вашей родины. Мы хотим привлечь военнопленных для налаживания порядка в вашей стране. Советские офицеры вступают в немецкую армию. Советские инженеры и рабочие-специалисты идут на наши заводы. У вас в стране в целом и в армии полное разложение, хаос. Мы должны спасти Россию общими усилиями.
— В Советском Союзе существуют такие организующие силы, которые не допустят разложения в армии и беспорядка в стране. Я глубоко убежден в победе моего народа.
Кох рассмеялся:
— Вы наивный человек!
Комендант открыл ящик письменного стола и вытащил листок, исписанный мелким почерком.
— Я покажу вам документ, который лишний раз свидетельствует о том, что разложение в Красной Армии явилось следствием больших пробелов в воспитании. Немецкий офицер никогда бы не решился написать донос на другого офицера, да еще старшего! Вот, почитайте, — штандартенфюрер протянул бумагу подполковнику.
Это был донос.
Иван Иванович пробежал взглядом по неровным строчкам, написанным, видимо, дрожащей от страха рукой: «Военнопленный подполковник Смирнов ведет в бараке большевистскую пропаганду...» «Комиссар Смирнов рассказывает о каких-то новых победах Красной Армии...» «В течение суток у него на беседах бывают десятки военнопленных...» «Коммунист-подполковник является очень опасным человеком в лагере...» Взглянул на подпись: «лейтенант Песовский».
Кох выжидающе наблюдал за подполковником.
Тот свернул лист вчетверо и положил его на стол:
— В семье не без урода.
Их взгляды встретились. Иван Иванович сурово смотрел в серые, оловянные глаза коменданта:
— Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.
Кох вскочил:
— А откуда вам известно положение на фронтах!?
Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.
— Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!
Унтер-офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая разговорчивость обычно ничего хорошего не обещала.
— О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!
— Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.
Штандартенфюрер сел.
— Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют. Иван Иванович гордо улыбнулся:
— Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.
Кох пришел в бешенство.
— Встать!
Узник неторопливо поднялся.
— Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтобы мучиться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!
Подполковника Смирнова вывели из кабинета.
В коридоре его догнал переводчик.
— Герр подполковник, я несколько смягчал ваши показания. Вас не расстреляют, — унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. — Надеюсь, вы не забудете этого.
Глава восьмая
Первые недели новых «гофлингов» — заключенных — приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. Капо — капрал рабочей команды уголовник Август Скауц — добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться — и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора.
Андрей раньше никогда не подозревал, что такое простое действие — снятие шапки — может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.
Громила — Август Скауц — требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головные уборы. Делать это следовало по команде «Мютцен ап!». Услышав «мютцен», заключенные должны были схватить правой рукой шапки и при возгласе «ап!» стукнуть себя по бедру. Идиотское упражнение проделывали сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал затрещину.
Вечерами, после проверки — «аппеля» — и отбоя наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек зорко всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.
Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые в это время открывали меновую торговлю.
Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва-едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.
Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.
— Кто у вас тут русские? — с заговорщицким видом тихо спросил он.
Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея:
— Пойдем послушаем.
Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:
— Ну как, ребята, надоело здесь?
— Еще бы, — сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:
— Эх, домой бы сейчас...
— Домой? — оживился незнакомец. — О доме, друг, забудь.
— Это почему?
— Да по всему, — дома у тебя нет и с родными никогда в жизни не встретишься.
— Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, — зашумели заключенные.
— А я и не развожу, — незнакомец уставился на Андрея. — Вот ты, парень, кто ты есть?
Андрей от неожиданности растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад — советским человеком.
А человек с мышиными глазами, воспользовавшись замешательством Андрея и глядя ему в лицо, бросил:
— Ты есть предатель родины!
— Что-о? — у Андрея заходили желваки.
— Ты не кипятись, — замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. — Я тебя не считаю предателем... нет, нет!
— А кто считает?
— Там, дома. Дома на родине, на родине тебя считают предателем! И тебя, и меня и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на родине, для нас в Сибири места подготовлены. Вот что, земляки, — немного выждав, продолжал незнакомец, — все мы, выходит, стали людьми без родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят...
— Да... — неопределенно протянул кто-то из заключенных.
— Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, — таинственно произнес провокатор. — Есть русские патриоты! Они собирают армию. Российскую освободительную армию! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот, прочтите!
И он вытащил из кармана пачку листовок.
— Постой, постой, — поднялся вперед Пархоменко, — а почему эту армию зовут освободительной? Она что — Родину от немцев освобождает?
— Чудак! — усмехнулся «гость». — Не от друзей-немцев, а от врагов России, от большевиков!
Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед носом негодяя:
— Вот видишь эту штуку? Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понял? Незадачливый вербовщик съежился.
— Убирайся отсюда, гадина... Видимо, привыкший к тому, что его награждают кулаками, незнакомец вскочил и попятился к двери. Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман:
— У нас в нужнике нынче бумага кончилась... Под улюлюканье вербовщик выскочил из блока. Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.
Низкое, каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершуце — полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислоняясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладко выбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, — решил Андрей, подходя к дверям. — Такой, как и наши ребята... Снять с него только форму...»
Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.
— Шнель!
У Андрея в предчувствии чего-то нехорошего страшного сжалось сердце.
Лагершуце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею.
Бурзенко тут же отклонился назад и по-боксерски «нырнул» под руку полицейского.
— Шнель! — взревел тот и ударил Андрея палкой по спине.
В полутемном коридоре три двери. В какую? Лагершуце палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.
Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы.
Справа у окна — письменный стол. Рядом с окном на тумбочке — радиоприемник. Пухлолицый с глазами навыкате грузный немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал да середину комнаты:
— Битте!
Потом протянул руку и толстыми, как сосиски, пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал такой музыки!
Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», — подумал он, прикрывая голову руками.
Офицер глянул на ручные часы и через три минуты выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.
У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.
В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул ему головой и стал переводить вопросы:
— Лейтенант?
— Рядовой, — ответил Андрей и вытянулся.
— Врешь?
— Врать с детства не учили.
— В каких парашютных войсках служил?
— Я рядовой пехоты.
— Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?
— Наша рота оказалась в окружении, и мы разбежались.
— Коммунист?
— Нет.
— Кем работал?
— Я был спортсменом.
— Кем?
— Боксером был.
Вопросы сыпались один за другим: где учился? в какой части служил? собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки? и т. д. и т. п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. Андрей понял: в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.
Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом, задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали Усмана и майора москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из Ганноверского «Шталанга» — лагеря военнопленных.