Глава тридцать первая
Ужасная весть об убийстве Тельмана сплотила всех антифашистов Бухенвальда. Опасаясь массового бунта, комендант приказал удвоить наряды солдат на сторожевых вышках. Эсэсовцы получили строгое предписание следить за настроением узников и в случае чего патронов не жалеть. Сотни провокаторов и предателей рыскали по лагерю. В помощь потерявшим влияние зеленым была брошена большая банда уголовников из концлагеря Дахау.
Атмосфера в Бухенвальде накалялась. Борьба между зелеными и политическими вспыхнула с новой силой.
После очередной победы Андрея Бурзенко на ринге группа отборных головорезов с криками кинулась на русского спортсмена, когда тот перелезал через веревки. Но на их пути выросли несколько крепких и плечистых русских. Вспыхнувшая потасовка быстро переросла в массовую драку. В нее втягивалось все больше людей. В скором времени на поляне шло настоящее рукопашное сражение, в котором с обеих сторон участвовало более тысячи человек. Эсэсовцы, наблюдавшие драку со сторожевых вышек, направили на заключенных оружие. Они ждали результата. Когда, к их разочарованию, явно обозначился перевес политических, с вышек полоснули из пулемета. Пули засвистели над головами. Узники стали разбегаться. Эсэсовцы спасали зеленых от разгрома.
Гестаповцы знали, что их злодеяние так или иначе станет известным мировой общественности. Но как сообщить о подлом убийстве? Даже самые тупоголовые фашистские палачи во главе с рейхкомиссаром Гиммлером понимали, что стандартному вранью «Покончил жизнь самоубийством» или «Убит при попытке к бегству» никто не поверит. Гестаповцы трусили, пытаясь вначале замазать следы преступного убийства. И лишь четырнадцатого сентября 1944 года, чуть ли не через месяц, фашистская пропаганда решилась сообщить о смерти Тельмана. Вечером, когда на площади Бухенвальда узники выстроились для вечерней поверки, они услышали, как берлинское радио передало специальное сообщение:
«При налете англо-американской авиации на окрестности Веймара двадцать восьмого августа многочисленные фугасные бомбы попали в концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных — бывшие депутаты рейхстага Брейтшейд и Тельман».
Наглая ложь министерства пропаганды была очевидна всякому. Двадцать восьмого августа ни Веймар, ни Бухенвальд не бомбили. Бомбардировка имела место на три дня раньше, двадцать пятого августа. Кроме того, — это знали все узники — ни одна фугасная бомба на территорию концлагеря не упала. Видимо, гестаповцы впопыхах не смогли договориться с министерством пропаганды и хотя бы правдоподобно подобрать дату убийства.
По рядам пленных прокатилась волна негодования. Дежурный рапортфюрер выключил репродукторы и разразился бранью.
Блокфюреры, размахивая палками, бросились наводить «порядок».
А ночью подпольщики приняли специальное сообщение московского радио: «Сегодня немецкое телеграфное агентство сообщило, что при налете авиации союзников якобы погибло много заключенных концентрационного лагеря Бухенвальд. Среди погибших будто бы находятся председатель Коммунистической партии Германии, депутат рейхстага Эрнст Тельман и депутат рейхстага от социал-демократической партии Брейтшейд. Как подтверждает командование союзных войск, 28 августа не только на Бухенвальд, но и вообще на Германию никаких авиационных налетов не производилось. Следовательно, смерть Тельмана и Брейтшейда — дело рук самих гитлеровцев. Это очевидно и из того, что Гитлер начал уничтожать вождей оппозиционных партий. Гиммлер дал приказ арестовать всех бывших депутатов рейхстага, которые не являются членами гитлеровской национал-социалистической партии...» Аналогичное сообщение передало и лондонское радио...
Утром это известие передавалось из уст в уста. Все понимали, что огненное кольцо фронтов вокруг фашистского логова с каждым днем сжимается все теснее. И в этом кольце мечутся нацистские вожди. Предчувствуя свою неминуемую гибель, они торопятся обезглавить пролетариат, убрать всех возможных руководителей будущей Германии. Спустя три дня геббельское министерство пропаганды передало «уточнение»:
«В ответ на утверждение противника немецкая сторона категорически констатирует факт, что авиационные соединения союзников двадцать четвертого августа сбросили на лагерь Бухенвальд около тысячи фугасных и несколько зажигательных бомб, в результате чего в лагере была учинена настоящая кровавая баня».
Неуклюжее вранье выдавало нацистов с головой.
Подпольный радиоприемник принял следующее заявление лондонского радио:
«Четырнадцатого сентября официальное немецкое телеграфное агентство сообщило, что двадцать восьмого августа в результате налета британской авиации на концентрационный лагерь Бухенвальд погибли Эрнст Тельман, Рудольф Брейтшейд и многие другие заключенные. Спустя три дня, семнадцатого сентября, немецкое информационное бюро опубликовало новый вариант своей сказки, по которому налет авиации союзников имел место двадцать четвертого августа. Этим налетом британские и американские авиасоединения якобы учинили в концентрационном лагере кровавую баню. Не долго думая, нацисты на четыре дня назад перенесли дату налета, причем они двадцать дней размышляли, прежде чем решились сообщить общественности о событиях в Бухенвальде.
По имеющимся у нас данным за июль — август в Бу-хенвальде было зверски убито семь тысяч узников, в том числе Тельман и Брейтшейд. Эти убийства являются новой попыткой нацистов устранить всех вождей оппозиции в Германии и Австрии».
Подпольный интернациональный антифашистский центр вынес решение провести в бараках вечера памяти Тельмана и организовать общелагерный траурный митинг. На этот митинг каждая из девятнадцати национальных подпольных организаций должна прислать своих представителей по два человека от барака.
После вечерней поверки Альфред Бунцоль вызвал Андрея и Григория Екимова.
— Пора.
Они, осторожно обходя полицейские посты, направились к дезинфекционному блоку. Перед низким каменным бараком расхаживала ночная охрана — лагерные полицейские, специально назначенные старостой лагеря из числа политических. Проникнуть в блок, минуя их, было невозможно. Лагершутце чех Владек узнал подпольщиков.
— Быстрее входите.
Андрей, Бунцоль и Екимов спустились по каменной лестнице в небольшое подвальное помещение. Здесь под низким каменным потолком стоял запах сырости и дезинфекционного раствора. Электрический свет проникал сверху через небольшие окошки.
Когда глаза освоились с полутьмой, Андрей стал различать узников, пришедших на траурный митинг. Он узнал Валентина Логунова, обменялся крепким рукопожатием с Левшенковым и Симаковым, дружески кивнул бельгийцу Анри Глинеру, поздоровался с Гельмутом Тиманом. Тиман беседовал с французом Полем Марселем, о котором Андрею много рассказывали как о бесстрашном коммунисте.
Гарри Миттильдорп подвинулся, освобождая место рядом с собой, и позвал:
— Андре, иди к нам.
Миттильдорп познакомил Андрея с двумя товарищами — голландцем и норвежцем. Норвежец долго тряс руку Андрея и говорил по-немецки:
— Гут, боксмайстер! Гут!
Гарри пояснил Андрею, что на митинг собрались профессиональные революционеры, коммунисты. Многим из них неоднократно приходилось встречаться с Тельманом.
На стоявший у стены ящик поднялся Вальтер Бартель.
— Товарищи, траурный митинг, посвященный памяти Эрнста Тельмана, считаю открытым.
Кто-то чиркнул спичкой и зажег два сальных огарка, установленных на перевернутых кадках. Их дрожащий свет озарил небольшой портрет Тельмана, нарисованный, как потом узнал Андрей, русским художником — заключенным Романом Ефименко. На родине в Донбассе ему неоднократно приходилось писать портреты Тельмана с фотографий. А этот рисунок Роман сделал по памяти куском древесного угля на листе грубой бумаги.
И участники траурного митинга увидели хорошо знакомое мужественное лицо вождя немецкого пролетариата, его упрямо сжатые губы и пристальный взгляд из-под козырька фуражки, взгляд, выражавший ум, суровость бойца и теплоту большой человеческой души.
Первым взял слово пожилой седоголовый человек в полосатой куртке с красной полоской над номером. Такой знак носили узники, находившиеся в концлагере более десяти лет. Андрей узнал оратора. Это был старейший немецкий коммунист Роберт Зиверт.
— Накануне плебисцита в Саарской области наша рабочая делегация прибыла в Берлин на свидание с товарищем Тельманом, — говорит Роберт Зиверт. — Нацисты не посмели отказать нам и открыли перед делегацией двери Маобитской тюрьмы. Один из наших товарищей, горняк, спросил Тельмана, не издеваются ли над ним. Помню, в глубоком волнении Эрнст ответил: «Да, издеваются!» И рассказал, что к нему в камеру неоднократно являлся сам Геринг и приводил с собой гестаповских громил. Они стремились побоями вырвать у Тельмана «признания»... Долго нам беседовать с Тельманом не дали. Как только он стал рассказывать об издевательствах, гестаповцы запретили продолжать беседу. Они грубо вытолкали делегацию из камеры. Товарищ Тельман крикнул нам: «Расскажите об этом саарским рабочим!»
Один за другим выступают ораторы. Воспоминаниями о встречах с Тельманом в Москве поделился Иван Иванович Смирнов. Альфред Бунцоль рассказал о том, как гиммлеровские молодчики глумились над Тельманом в Ганноверской тюрьме. В тот день, когда ему исполнилось пятьдесят два года, они конфисковали многочисленные письма, открытки и телеграммы, пришедшие на имя Тельмана. Обнаглевший гестаповский чиновник язвительно сказал товарищу Эрнсту, что его уже забыли, что он никому не нужен и его никто не помнит. Тельман ничего на это не ответил. Он отвернулся от гестаповца,» давая понять, что не желает с такой гадиной разговаривать. Но тот не уходил. Немного помедля, он предложил Тельману написать брошюру, в которой бы тот отрекся от коммунистического мировоззрения и объявил бы, что навсегда порывает с красной Россией. Тельман резко повернулся к гестаповцу и сказал: «Запомните, вы... как вас там, господин тюремщик, что Советский Союз существует уже двадцать лет. Ваша третья империя столько не просуществует!»
Андрея, как и всех участников митинга, потрясло выступление поляка Мартина Зденека, который оказался невольным свидетелем неслыханного злодеяния, совершенного в Бухенвальде.
— В тот роковой день, восемнадцатого августа, — взволнованно говорил Зденек, — меня заставили перевозить трупы из двора крематория к печам. После обеда во двор крематория въехала крытая гестаповская машина. Вы знаете ее. Заключенных из команды крематория не выпустили во двор. Старший фельдфебель Гельбиг, этот зверь, погрозил нам кулаком: «Сидите, как крысы, и не высовывайте поганого носа!» Мы забились в дальний угол. Я пробрался к окошку. Через открытую форточку мне было все слышно. Из черной машины вывели человека, высокого, широколобого, с ясными глазами. Он прошел в пяти шагах от меня. Лицо его показалось мне очень знакомым, но я не знал, товарищи, что это был Тельман. Гестаповцы повели его вниз, в подвал крематория. У меня сердце дрогнуло от жалости. Позади шли двое с пистолетами в руках. Одним из конвойных был Вилли — помощник палача. Только они спустились в подвал, я услышал выстрел. Потом, немного погодя, раздались еще два... Через несколько минут оба гестаповца вышли из подвала. Один из них сказал: «С Тельманом покончили!» Вот как это было...
Наступила тягостная тишина.
— Товарищи! Геноссе! — на ящик снова поднялся Вальтер Бартель. — Одиннадцать с половиной лет нацисты держали нашего вождя Эрнста Тельмана в одиночных тюрьмах. Затем они тайно привезли его в Бухенвальд и здесь зверски убили. Товарищи, если бы фашисты не творили никаких других злодеяний, не совершали массовых расстрелов и не грабили целые страны, то одной только этой смерти, этого подлого трусливого убийства вполне достаточно, чтобы они на вечные времена покрыли себя черной грязью несмываемого позора. Подлая рука нацистов вырвала из наших рядов дорогого и любимого вождя немецкого пролетариата, пламенного бойца революции, страстного проповедника коммунизма, Председателя Коммунистической партии Германии. Он отдал всю свою жизнь за светлое будущее трудящихся, он до конца дней своих горячо верил в неистощимую силу немецкого пролетариата, верил в окончательную победу и торжество идей коммунизма. Почтим память дорогого товарища Тельмана пятиминутным молчанием.
Узники — делегаты блоков — встали. В напряженной тишине медленно тянутся минуты. Андрей стоит, склонив голову, и мысленно дает клятву быть таким же стойким и мужественным, каким был Тельман, так же высоко нести над землей красное знамя, обагренное кровью погибших коммунистов.
Неожиданно в тишине возникает грустная, но мужественная мелодия. Она звучит так тихо, что ее едва улавливает слух, и вместе с тем она кажется такой громкой, такой призывной, нарастающей, что от нее сильнее колотится сердце.
Андрей, сдерживая волнение, смотрит поверх голов в дальний угол, туда, откуда плывет мелодия. Там, в полутьме, стоят пятеро заключенных чехов из лагерного музыкального взвода, Они стоят бледные, плечом к плечу, и выводят на поблескивающих никелем немецких губных гармошках русский революционный траурный марш.
Участники митинга чуть слышно поют:
Вы жертвою пали в борьбе роковой.Андрей присоединяет свой страстный шепот к бесконечно грустной и вместе с тем зовущей к борьбе песне.
...Вы отдали все, что могли, за него,Глава тридцать вторая
О тайном митинге стало известно гестаповцам. Днем последовал приказ Шуберта.
— Канцелярия, слушай! Срочно сообщить, где работают заключенные Вилли Блайхерт, Григорий Екимов, Ярослав Либерцайт и Франц Лайтнер. Данные, содержащие полные характеристики, представить непосредственно коменданту. Живо, свиньи!
К вечеру на территорию лагеря вошла большая группа солдат и блокфюреров. После повального обыска они арестовали старосту дезинфекционного барака Вилли Блайхерта, рабочих этого блока Григория Екимова и Тимофея Сивина, а также Ганса Бургарда, Губерта Мюллера, Франца Лайтнера и других.
Ярослав Либерцайт, не надеясь на то, что сумеет вынести пытки, покончил жизнь самоубийством: он бросился на колючую проволоку...
Сквозь сон Андрей почувствовал прикосновение чьих-то рук. Кто-то настойчиво тормошил его. Бурзенко с трудом открыл глаза. Это был Мищенко. Он шептал:
— Иди в уборную. Скорее.
В туалетной уже находилось человек пятнадцать. Многие были из других блоков. Все были встревожены. Их волнение передалось и Андрею. Об арестах он уже знал.
Пришел Николай Кюнг. Его сразу обступили подпольщики.
Он объявил приказ центра:
— Организация в опасности. Гестаповцы запустили в лагерь большую шпионскую группу. Необходимо срочно уничтожить все, что может в какой-то мере скомпрометировать организацию. Прием новых людей временно прекратить. Принять все меры к выявлению шпионов и уничтожить их. В первую очередь взять под контроль всех вновь прибывших в бараки, — закончил Кюнг. — Будьте осторожны и бдительны. Промах одного может стоить жизни многим.
После ухода Кюнга разошлись представители других бараков. Оставшимся староста сорок второго блока Альфред Бунцоль сказал:
— Друзья, обстоятельства требуют усиления конспирации. Отныне ко мне будете обращаться только в самых необходимых случаях, и то через Андрея Бурзенко. Подпольщики по одному покинули туалетную. За окном глубокая ночь, Андрей попытался уснуть, но сна не было. Он чувствовал, что его сосед Мищенко тоже не спит.
— Алексей! — тихо позвал Бурзенко.
Мищенко зашевелился.
— Послушай, Андрей. Не могу решить, как быть. Натолкнулся я сегодня на однополчанина. И сейчас после приказа центра ломаю голову. Запутанная история!
— Выкладывай.
Иду я по зоне Малого лагеря и вдруг слышу меня кто-то окликает: «Алексей! Алексей! Мищенко!» Я сначала хотел оглянуться, но вовремя спохватился. Ведь товарищи по Малому лагерю никогда не звали меня по имени или фамилии. Значит, думаю, окликнул меня человек, не знающий обстановки в лагере. Кто он? Зачем я ему понадобился? Я добавил шагу и, не оглядываясь, свернул за угол барака. Слышу, за мной побежали. Я приготовился к схватке. И вот выбегает человек, которого я ожидал встретить везде, где угодно, но только не в Бухенвальде.
Мищенко немного помолчал.
— Это был летчик штурмовой авиации майор Таламанов. Мы с ним служили в одном полку. Он попал в плен раньше меня, и я с ним столкнулся в Ноймаркском концлагере. В Ноймарке он решил пойти служить к немцам в гражданскую авиацию, чтобы при первой возможности перелететь к своим.
— Как же он попал в Бухенвальд? — спросил Андрей.
— Говорит, представилась оказия, и он попытался совершить перелет. Его поймали и отправили сюда.
— А может, специально забросили?
— Не думаю, кажется, он не из таких. У Таламанова на Урале дом, семья, дети... Но что с ним стало! Какой у него вид! Он хнычет, просит поддержки и помощи. Концлагерь довел его до безумия. Глаза ошалелые, весь трясется. Противно и жалко.
Андрей задумался.
— А что о нем говорят?
— Я уже кое у кого справлялся. Таламанов целые дни на свалке копается, выискивает крошки съедобного, попрошайничает... Ухватился за меня, дрожит. Он знает, что в Ноймарке я был в подпольной организации, догадывается, что и здесь существует подполье. Просит ввести, познакомить с товарищами, обещает выполнять любые задания. Что с ним делать, не знаю.
— Не верю таким.
— Мы с ним из одного полка. Воевал он, был не плохим летчиком, — Мищенко размышлял вслух. — Немецкий самолет увести хотел! Значит, жизнью рисковал.
— Такие только выжить хотят, а не бороться.
— Как же быть с ним?
Бурзенко ответил не сразу. Жизнь в плену научила его быть осторожным. Он понимал товарища, но в таких делах лучше десять раз проверить, чем один раз доверить.
Андрей вытащил кусок хлеба, тот, что ему передали друзья из кухни, и протянул Мищенко:.
— Вот, отнеси ему пайку. А знакомить не надо ни с кем.
Так они и порешили.
Ни Андрей, ни Мищенко, ни другие рядовые подпольщики даже и не подозревали, какая смертельная опасность нависла над их организацией. В ту ночь, когда Андрей и Мищенко разговаривали о Таламанове, гестаповцы пытали активных подпольщиков: восемнадцатилетнего комсомольца Тимофея Савина и коммуниста Григория Екимова.
Нацисты догадывались, что в лагере существует тайная коммунистическая организация. Они подозревали, что двое русских с ней связаны, и стремились вырвать у них признания. Но те молчали.
Особенно большое подозрение у эсэсовцев вызывал Григорий Екимов. У него была гордая осанка и прямой колючий взгляд. Он молча переносил пытки и на все вопросы отвечал одно:
— Не знаю!
Ничего не добившись, гестаповцы отправили Екимова в город Веймар — в руки более квалифицированных палачей.
О мужественном поведении Григория Екимова и Тимофея Савина подпольщики узнали от немецкого коммуниста, арестованного вместе с ними. Его после пыток в гестапо вернули в лагерь. Конвоир по ошибке, вместо того. чтобы вести политзаключенного в карцер, привел его в барак, где тот пробыл несколько часов и успел рассказать друзьям о допросах.
Напряжение в лагере не ослабевало. Допросы в веймарском гестапо продолжались, и судьба подпольной организации зависела от стойкости Григория Екимова, который знал очень многое.
Гестаповцы прижигали ему губы раскаленными углями, били резиновыми дубинками, вздергивали на дыбу. Но никакими побоями они не могли заставить его говорить. Тогда, взбешенные упорным молчанием русского, палачи применили усовершенствованную пытку. Они связали непокорного пленника и втолкнули в так называемую «камеру признания».
«Камера признаний» — это продолговатый железный ящик, размером семьдесят на сто сорок сантиметров. Его заднюю стенку составляли две трубы паровозного отопления. Они нагревали воздух в ящике до шестидесяти градусов. Помещенный туда человек без пищи и воды мог выдержать не более пяти суток.
На третий день гестаповцы открыли дверь «камеры признаний», выволокли полуживого подпольщика и продолжили допрос...
Три недели пытали Екимова. Три недели подпольщики ждали начала массовых репрессий.
Ничего не добившись, гитлеровцы умирающего Григория вернули в Бухенвальд. Его было трудно узнать. На теле не оставалось места, где бы не было кровоподтеков и синяков. Подпольщики уложили героя в больницу, старались сделать все возможное, чтобы спасти ему жизнь. Антифашисты различных национальностей восхищались русским коммунистом. В больницу тайно приходили многие узники и с благодарностью отдавали Григорию лучшие продукты из своих посылок. Ведь это благодаря его мужеству и стойкости Бухенвальд спасен от кровавой бани...
Спасти жизнь героя оказалось невозможно. Все усилия врачей были тщетными.
Бурзенко дежурил у кровати товарища, не отходя ни на минуту. На третий день Григорий Екимов ненадолго пришел в себя. Он открыл глаза и прошептал окровавленными губами:
— Ну что вы так смотрите на меня?.. Не надо... Мы снова вместе... Что-нибудь делайте... Пойте!
Николай Симаков отвернулся и украдкой вытер слезу. Бурзенко, подавив волнение, осторожно взял руку Григория и шепотом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов...
Подпольщики обступили кровать героя, обнялись и, смотря на проясняющееся лицо умирающего, дружно чуть слышно пели:
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой...
В палату вбежал Гельмут Тиман.
— Что вы делаете? Больному нужен воздух и покой... Отойдите!
Но его никто не слушал.
Выглянув в дверь и что-то сказав дежурным, Тиман вернулся к кровати Екимова. Он обнял за плечи Симакова и Бакланова и стал тихо подпевать по-немецки:
Это есть наш последнийЕкимов дышал прерывисто. Жизнь покидала его. Собрав остаток сил, он прошептал:
— Если бы у меня было две жизни... я бы, не задумываясь, отдал их Родине... Ведь мы — русские... Ленинцы!
Глава тридцать третья
Зеленые решили, наконец, покончить с Андреем. Они натравили на русского боксера одного из главарей преступного мира, бывшего боксера-профессионала Вилли. Вилли обладал страшной силой. Для потехи эсэсовских офицеров помощник главного палача часто демонстрировал свое «искусство» в подвале крематория: с одного удара убивал узников. Вилли, или, как его называли зеленые, боксмайстер Вилли, считался одним из самых жестоких и коварных головорезов. Заключенные Бухенвальда знали, что боксмайстер Вилли вместе с гестаповцами принимал участие в убийстве товарища Гельмана... И вот этот известный садист изъявил желание встретиться с Андреем.
О предстоящем поединке арийца с русским боксером уголовники раструбили по всему Бухенвальду. Они превозносили силу и мастерство немецкого боксмайстера и пророчили неминуемое поражение Бурзенко:
— Боксмайстер Вилли решил посчитать русскому ребра!
— Андрей, готовь гроб, боксмайстер Вилли убьет тебя, как котенка!
— Приходите смотреть, как боксмайстер будет демонстрировать класс бокса на живом мешке!
— Боксмайстер Вилли обещает показать такой нокаут, после которого уже не поднимаются никогда...
Подобными разговорами зеленые буквально преследовали Бурзенко. Они всюду, где только встречали Андрея, заводили «беседу» о предстоящем матче. Одни говорили сочувственно, другие — с сожалением, будто им жалко русского, третьи — со злорадством: посмотрим, как затрещат косточки непобедимого... Никто из них не сомневался в победе Вилли.
Сначала Андрей отмалчивался, насмешливо улыбался, но постепенно его стала охватывать злоба и негодование.
Он весь проникся одним желанием: устоять, победить...
— Посмотреть встречу Вилли с Андреем Бурзенко собралось несколько тысяч узников Бухенвальда. Над тесными рядами сидящих на земле зрителей пронесся одобрительный гул, когда Андрей появился на ринге.
Бурзенко прошел в свой угол и сел на табуретку. Гарри Миттильдорп, бессменный секундант, старательно бинтовал кисти рук боксера.
— Не туго?
— Хорошо, — Андрей несколько раз сжал и разжал кулаки. — Пойдет!
Все ждали выхода боксмайстера Вилли. Уж больно много разговоров было о нем. Но тот не появлялся. Публика начала волноваться.
— Ты не обращай внимания, — Гарри шершавыми ладонями массирует мышцы рук Андрея. — Типичный профессиональный трюк! Хочет, чтобы ты понервничал.
Андрей, «обстрелянный» в Бухенвальде во многих встречах, старался быть спокойным. Он знал: сейчас перед ним должен появиться враг. Враг в образе боксера. И он должен его сразить, сразить во что бы то ни стало!
Приход Вилли зрители встретили коротким молчанием. Они с удивлением смотрели на ринг.
Через веревки перешагнуло что-то громадное, волосатое и устрашающее. Это был не человек, а какое-то звероподобное существо. Квадратное тело плотно сидело на жилистых волосатых ногах. Покатые плечи, длинные, свисающие до коленей, руки, покрытые буграми тугих мышц, волосатая выпуклая грудь. Лицо Вилли — большая, выступающая вперед челюсть, крючковатый нос, рот почти до ушей и маленькие, глубоко сидящие в глазных впадинах глаза — усиливало неприятное впечатление.
Вилли удивительно легкой для его грузного тела походкой направился в свой угол и протянул руки секундантам. Те с усердием стали натягивать и шнуровать боксерские перчатки.
Андрей смотрел на широкую спину боксмайстера, покрытую редкими рыжими волосами, и отвращение, возникшее в первое мгновенье, переходило в негодование. Вот это животное, старательно растирающее подошвами боксерских ботинок скрипучую канифоль, является эсэсовским палачом, грозой Бухенвальда. Это он пытает политических заключенных в темных карцерах, ломая им руки и ноги, это он, в угоду своим хозяевам, для потехи, ударом кулака убивает неповинных людей, это он участвовал в зверском убийстве товарища Тельмана...
Одно упоминание о боксмайстере Вилли наводило страх на заключенных, а вид его приводил в трепет. Но Андрей не испытывал страха. Он не боялся палача. Он жаждал только одного — скорее схватиться с ним в центре ринга, скорее пустить в ход перчатки.
Судья на ринге, на этот раз уголовник, дал команду начинать состязание. Секундометрист перевернул песочные часы и ударил в подвешенную железку:
— Первый раунд!
Боксеры пошли друг другу навстречу. И чем ближе они сходились, тем отчетливее становилась видна разница между ними. Рядом с громадной фигурой Вилли худощавый Андрей выглядел почти мальчиком.
Противники сошлись в центре ринга. Передвигаясь легкими скользящими шагами, они пристально следили друг за другом, следили за каждым движением, старательно выбирая мгновенье для начала атаки.
Первым бросился вперед Вилли. Его прямые удары с дальней дистанции доставили немало хлопот Андрею. Ради сохранения сил Бурзенко вынужден был обороняться, активно обороняться. Но Вилли быстро приспособился к тактике Бурзенко. Обманывая ложными выпадами, Вилли удачно провел несколько ударов.
В первые же секунды боя Андрей понял, что перед ним опытный, коварный боксер, владеющий разнообразной техникой и всевозможными приемами. И победить такого будет трудно. Очень трудно.
Вилли, чуть наклонив квадратную голову, упрямо шел вперед, стремясь захватить инициативу. И это ему почти удалось. Андрей едва успевал отбиваться двумя руками: его встречные удары хотя и пробивали защиту боксмайстера, но не останавливали бурного натиска. Такого с Андреем еще не бывало. Он мысленно выругался и снова пытался сдержать, остановить натиск. Нет, не получилось. Вилли надвигался, невозмутимо спокойный и бесчувственный, как стена. И хотя Андрей наносил сам не меньше ударов, чем получал, он понимал, что инициатива ускользает из его рук. Вилли атаковал беспрерывно, осыпая русского боксера автоматически ровными, тяжелыми ударами, словно бросал на Андрея пудовые гири. И с каждой минутой тяжесть ударов усиливалась. Продолжать бой в таком темпе становилось очень опасным. Надо менять тактику!
Андрей, пригнувшись под бьющую руку, пытался приблизиться к волосатому телу Вилли, сойтись с ним на ближней дистанции. Уж тут-то он покажет ему! Но Вилли умело избегал сближения и продолжал осыпать русского ударами с дальней дистанции. Так он чувствовал себя хозяином положения. Длина рук создавала ему значительное преимущество.
Но Андрей все-таки заставил нациста принять ближний бой. «Ну, держись, боксмайстер!» — мелькнуло в голове Андрея, когда они сблизились и он пустил в ход свои излюбленные удары снизу, удары, от которых многие побывали на полу.
Однако на этот раз его надежды не оправдались. Вилли, только что старательно избегавший сближения, с удовольствием принял бой на короткой дистанции. Обдавая Андрея горячим дыханием, он интенсивно заработал руками.
Уголовники вне себя от восторга: наконец-то собьют спесь с проклятого русского! Наконец-то кулаки доблестного арийца утвердят превосходство высшей расы! Зеленые, обступившие со всех сторон ринг, шумели, гудели, торжествовали. Выкриками, свистом, аплодисментами приветствовали они каждый удачный маневр Вилли, каждую удачную атаку.
— Рус, ложись!
— Капут!
— Сдавайся!
Политические тревожно молчали. Даже самые несведущие в спорте понимали, что на ринге творится что-то неладное. Этот бой не похож на все предыдущие. Андрей торопливо отступал. Андрей избегал сближения. Андрею приходилось туго... И никто из друзей не может ему помочь. Тысячи взглядов скрестились на русском боксере. Держись, Андрей!
Удар гонга развел противников. Положив отяжелевшие руки на упругие веревки, Андрей широко открытым ртом жадно глотал воздух. Гарри Миттильдорп торопливо вытирал мокрой тряпкой воспаленный лоб и грудь боксера.
Встреча, судя по первому раунду, складывалась не в его пользу. Это Андрей уже понял. И напрасно Гарри шепчет успокаивающие слова, ободряет. «Нет, друг, ты же сам отлично понимаешь, что я сегодня проигрываю», — думал Бурзенко.
Конечно, будь эта встреча не в концлагере, а на воле, еще неизвестно, кому бы из них присудили победу! Но здесь, когда вокруг ринга кровожадные лица врагов, когда эти враги являются и судьями поединка, здесь нечего рассчитывать на объективную оценку, на справедливое судейство. Выиграть бой даже по очкам ему все равно не удастся. Немецкие уголовники сделают все, чтобы он проиграл.
В этом, почти безвыходном, положении успех может принести только явное преимущество или нокаут, чистая победа. Но как добиться ее, когда инициатива ускользает из рук? Как бросить противника на землю, когда он превосходит, в весе почти на двадцать килограммов? Трудно думать о победе, когда еле успеваешь защищаться.
Второй раунд был таким же, как и первый. Андрей, избегая сближения, уходил от боксмайстера шагами в сторону. Защищался отскоками, уклонами, парировал тяжелые удары подставками и отбивами. А мозг напряженно работал, анализировал ход боя, распутывал паутину атак, которую плел искусный враг. Глаза Андрея фиксировали каждое дыхание, каждый взмах руки, поворот корпуса, движение ног фашиста. У него, кажется, нет промахов! Он бьет, умело защищаясь, и, не забывая об опасности, атакует. Его атаки стремительны, но не сумбурны, удары резки, но не торопливы. Где же выход? Где же ключ к победе? Неужели у этого зверя нет уязвимого места?
В третьем раунде Вилли все также наседал и бомбардировал Андрея тяжелыми ударами. Он упрямо шел вперед. Но в его действиях начала появляться какая-то нервозность. Упорство русского стало раздражать Вилли. Он не привык, чтобы его жертвы защищались.
В разгаре поединка Вилли ударил Андрея открытой перчаткой. Он целил в лицо, но Бурзенко успел защититься и подставить плечо. На плече, словно кровавая печать, вспыхнули багровые полосы. По правилам бить открытой перчаткой не разрешается: за такой запрещенный удар судья обязан наказать виновника. Андрей выразительно взглянул на судью, но уголовник сделал вид, что ничего не заметил.
Пытаясь скорее сломить сопротивление русского, Вилли стал все чаще применять запрещенные приемы: бил открытой перчаткой, локтем, наносил удары по затылку и ниже пояса. Из толпы зрителей, особенно из задних рядов, раздавались негодующие выкрики. В минутный перерыв судья вынужден был подойти к Вилли и сделать ему дружеское замечание. Помощник палача, разгоряченный боем, вспыхнул. Ему осмеливаются указывать! Он вскочил и коротко размахнулся. Судья, подброшенный сильным и точным ударом, свалился под натянутые веревки.
Переступив через судью, Вилли медленно двинулся к русскому.
Начался неравный бой. Бой без судьи, без ограничения времени, без правил.
Бурзенко парировал два прямых удара и, не принимая ближнего боя, отскочил в сторону. Отскакивая, он успел нанести Вилли короткий удар снизу по корпусу.
Андрей — вел бой. Он защищался и контратаковал. Его точные прямые удары доставляли много хлопот нацисту. Благодаря им Андрей все время не допускал к себе взбешенного помощника палача. Тот упрямо лез вперед, стремился сблизиться, чтобы пустить в ход не только кулаки.
«А что, если?.. — мелькнула в голове Андрея дерзкая мысль. — А что если попытаться усыпить бдительность Вилли, заставить хотя бы на мгновенье ослабить защиту?..» Но Вилли опытный и коварный враг. Чтобы усыпить его бдительность, нужно большое самообладание и выдержка, нужно хотя бы несколько ударов принять на себя, а иначе он не поверит. А если принять удары, дать им достигнуть цели, где гарантия, что они не потрясут, не подорвут те силы, которые будут так необходимы в решающее мгновенье? Сможет ли Андрей сохранить в таком бурном темпе необходимую энергию для сокрушающего удара? Но сейчас спасти Бурзенко может только решающий удар.
Кровь стучит молоточками в висках Андрея, во рту пересохло, липкий пот застилал глаза. Другого выхода нет... И он решился: пан или пропал! Он пошел на сближение. Вилли принял это как должное.
Мобилизуя все свое мастерство на защиту от сильных ударов, Бурзенко стал все чаще и чаще задерживаться в ближнем бою. Задерживаться, но не для ведения боя. Едва только они сближались, едва только Вилли готовился обрушить на Андрея град коротких ударов снизу, он прижимался к врагу вплотную и обнимал его, буквально повисал на нем. Вилли сначала останавливал бой, пытаясь стряхнуть русского, потом стал грубо отталкивать.
— Вилли, давай! — вопят зеленые.
— Добивай!
Но Вилли не торопился. Он еще не верил в «усталость» Андрея. Быстро работая руками, Вилли слегка открывал свой подбородок. Он делает вид, что, забываясь в пылу схватки, открывает подбородок.
Подбородок открыт. Он рядом! Но Андрей, сдерживая искушение, медлит, не бьет. Он знает — это прием. Он видит — это испытание. Стоит только сделать малейшее движение; угрожающее подбородку, стоит только начать атаку, как тут же встретишь на своем пути перчатку Вилли. Ведь не напрасно тот перенес вес тела на левую ногу, а правую, облегченную, поставил на носок! Малейшая опасность — и Вилли легким толчком перенесет вес тела на другую ногу, что даст ему возможность сделать отклон назад или в сторону.
Андрей сдержал себя. Он не бросился вперед, чего так страстно ждал Вилли. Русский мастер продолжал защищаться, отвечать ударами, словно он не заметил открытого подбородка. Бурзенко всеми действиями старался показать, что устал и думает только о защите. Ему бы лишь продержаться, не попасть под рычаги Вилли.
Вилли презрительно улыбнулся. В его зрачках вспыхнули зеленые огоньки. Он стремился загнать русского в угол ринга. Там он покончит с ним!
Андрей, прижатый к веревкам, отчаянно защищался. Но противостоять натиску не мог. Вилли наседал.
Зеленые бурно выражают свой восторг. Они скандируют хором:
— Вил-ли! Гут-гут!
Атаки немца следовали одна за другой. Он рвался в ближний бой и в азарте стал забывать, даже пренебрегать защитой.
Андрей этого только и ждал. Была не была! Он сделал вид, будто сейчас снова поспешно отступит. Чтобы противник поверил в это, Андрей поступил так, как обычно защищаются при отступлении. Он наложил предплечья на руки противника, и тот не в состоянии был ударить. Вилли, поняв этот маневр, тоже решил отскочить назад, а затем, спружинив, тут же снова всей тяжестью обрушиться на русского. Он не даст ему уйти!
И в тот миг, когда Вилли оторвался от пола, когда он на мгновенье очутился в воздухе, Андрей сильно и резко, с поворотом всего корпуса ударил правой снизу в открытый квадратный подбородок...
В этот удар Андрей вложил все: последний сгусток сил и ненависти, жажду расплаты за погибших друзей и месть за подлое убийство товарища Тельмана...
То, что произошло на ринге, было для зрителей совершенно неожиданным. Вилли странно дернулся головой, на секунду окаменел и, словно подрубленное дерево, рухнул у ног Бурзенко.
На поляне воцарилась необычайная тишина. Из задних рядов, расталкивая удивленных уголовников, к рингу пробивались десятки русских военнопленных. Они спешили к Андрею, готовые по первому сигналу встать за него стеной.
Глава тридцать четвертая
— Разойдись! Разойдись!
Из-за бараков выскочили лагерные полицейские. У каждого в руке была увесистая палка или плеть. Лагершутце не скупились на удары. Узники быстро покидали поляну.
Несколько полицейских, растолкав политических, окружили Андрея. Бурзенко еще не успел переодеться. Он стоял в трусах и расшнуровывал перчатки.
Старший полицай огрел боксера палкой:
— Топай!
— Дай штаны надеть.
— Топай, тебе говорят! Шевелись!
Андрей, схватив одежду в охапку, стал искать глазами друзей. Но рядом их уже не было. Гарри Миттильдорпа, Мищенко и других политических погнали к баракам. Мищенко, закрывая руками голову, все время оглядывался на Андрея. Уголовники тоже бежали в сторону своих блоков.
Андрея толкали в спину, били палками и плетками. Его вели в карцер. Бурзенко шел злой, усталый и растерянный.
В полутемном карцере из всех углов веяло сыростью. Но Андрей ни на что не обращал внимания. У него кружилась голова, тошнило. Неравный поединок обессилил его. Предательская слабость разлилась по всему телу. Думать и соображать он не мог. В голове стоял какой-то неприятный звон.
Бурзенко устало подошел к деревянной койке и повалился на нее. Ему вдруг ужасно захотелось спать. «Надо бы хоть одеться», — сквозь дремоту подумал он, но так и не встал с койки. Он только снял боксерские перчатки и положил их под голову...
Он спал долго. Проснулся от странной тишины и лежал, не открывая глаз. Он догадывался, что уже наступило утро. Но почему-то не было слышно привычной суеты утренней побудки, не, раздавалась ругань блок-фюрера и его помощников.
Открыв глаза, боксер привстал от удивления. Где он? Как сюда попал? Андрей осмотрелся. Сквозь маленькое решетчатое окошко пробивается свет. Он лежит на голых досках грубой койки, накрытый ватным стеганым одеялом. Таким одеялом он не укрывался уже несколько лет. Перевел взгляд на дверь. Она массивная, окованная цинковым железом. И сразу вспомнилось все: вчерашний день, отчаянный поединок с Вилли, налет полицейских... Значит, он в карцере!
От этого открытия Андрею стало не по себе. Неужели зеленые хотят отомстить ему?
Андрей сел на койку. Рядом на табуретке оказалась еда. От изумления невольно вырвалось восклицание: перед ним лежал кусок вареного мяса, ломоть настоящего белого хлеба, кусок сахара и чашка с макаронами.
Что это значит? Если он действительно в карцере, то почему здесь теплое одеяло и такая еда?
Андрей читал в романах, что узников, приговоренных к смерти, перед казнью содержат в хороших условиях и дают самую лучшую пищу.
Аппетит сразу пропал. Андрей стал барабанить кулаками в дверь. Потом долго стучал ногами. Но никто не отзывался.
Устав, Бурзенко вернулся к койке, лег и закутался одеялом. Попробовал уснуть, но не смог. Хотелось есть. Вздохнув, он протянул руку и взял кусок мяса.
Николай Кюнг не спеша проходит вдоль колючей проволоки по аллее, отведенной для прогулок. Он смотрит на далекие горы, подернутые пеленой тумана, а сам думает об Андрее. Успели полицейские незаметно отвести боксера в больницу, в мертвецкую, или нет?
Вчера Рихард сообщил, что гитлеровская служба безопасности внесла номер Андрея в список узников, которых должны вызвать к третьему окошку.
По заданию центра Кюнг организовал «разгон» зрителей боксерского поединка. Полицейским — политическим заключенным — удалось, не вызывая подозрений, доставить боксера в безопасное место. Однако зеленые пронюхали, где находится Андрей, и сообщили дежурному офицеру. Тот велел схватить боксера. Послали двух солдат. Кюнг видел, как они протопали в сторону карцера...
Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды обращены за ограду.
Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся — чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.
Когда они поровнялись, Владислав позвал Кюнга. Тот вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания.
— Все в порядке, Андрей в подвале, — доложил шепотом Владислав и пошел дальше.
Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко уберегли от когтей гестапо! Недели две он поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают, — боятся заразиться тифом. А там видно будет...
Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца выхватили из сумрака вершину далекой горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на вершину. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы — Альпы. Они украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков...
Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и, вместе с закупленным ею породистым скотом сементальской породы, прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Домой вернуться тоже не пришлось. Встретилась ему на Смоленщине голубоглазая россиянка с длинной светлою косой и веселыми ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую теплую родину, ждущих его родственников, друзей. Всего себя, молодого, жизнерадостного, энергичного положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти, ногам.
Ефросиния Кудряшова была такая же обездоленная, как Фердинанд. Обрусев, он стал Федором Ивановичем Кюнгом и навсегда полюбил холодную, но приветливую страну, родину любимой подруги, родину своих детей.
Октябрьскую революцию Кюнги встретили радостно. Она дала крестьянам землю, которой всегда так не хватало, дала свободу. Многочисленная трудолюбивая семья зажила счастливо. В доме появился достаток, дети пошли учиться, выросли. Сын Иван добровольцем ушел в Красную Армию, стал офицером-танкистом. Герман, горячий, страстный комсомолец, еще до войны уехал по комсомольской путевке на Дальний Восток строить новые города. Третий брат — Григорий — имел склонность к механике, его золотые руки много сделали для родного колхоза. А когда осенью 1941 года в село нагрянули фашисты и гитлеровцы предложили ему сотрудничать с ними, Григорий не предал своей Родины. Немцы сожгли его в колхозной бане...
За два года до начала войны молодой учитель истории Николай Кюнг был призван в армию и стал пограничником, служил в Брестской крепости. Он и его товарищи первыми приняли вероломный удар фашистской Германии, первыми встретили огнем гитлеровские войска. Но, смятые в неравном бою многочисленным сильным врагом, отступали, отчаянно защищая каждую пядь родной земли. Будучи уже пленником, Николай, не щадя своей жизни, боролся с фашистами.
Осенние прозрачные туманы поднимались из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он — гражданин великой Страны Советов — всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И, если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую родину.
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь — третье поколение Кюнгов. Николай крепко верил: настанет день, когда он вернется в родные смоленские края!
Глава тридцать пятая
Наступила весна 1945 года. Фронт приближался к Берлину. Один за другим падали гарнизоны германских городов. Советские войска стремительно двигались вперед. Час возмездия пробил! Мертвая петля сжимала гитлеровскую империю. Теперь уже никто не сомневался в крахе проклятого третьего рейха.
Гитлеровцы метались между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Они торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед неотвратимо приближающейся расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили свою смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Миллионы людей превратились в пепел. Многочисленные братские могилы покрыли поля. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч пленников. В эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? И в тюрьмах энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы политических. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей узников поспешно эвакуировали в Тюрингию, направляли в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных. Между тем колонны измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, обессиленных многодневными переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли их перебегать стометровую площадь. Многие несчастные были настолько изнурены, что не могли пробежать это расстояние. Они падали на мощеные камни площади. Падали и вставали на четвереньки, пытались ползти... и снова падали.
— Шнель! Шнель! — эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы. звучал истерический хохот фашистов, раздавались леденящие душу вопли умирающих...
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
— Транспорт «Ганс»! Немедленно к воротам!
Узники из команды «Ганс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий...
Вновь прибывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные собирали продукты в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером десятого февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на руках обессиленных и умерших.
Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. И на фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.
Размещать прибывших было некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:
— Герр полковник, концлагерь переполнен. В бараках мест нет.
Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:
— Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!
Баня не работала — испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Тщетно эсэсовцы пытались палками поднять на поверку охваченных апатией людей. По приказу лагерфюрера Шуберта со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади...
Мищенко — он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» и находился в лагере — был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея.
— Скорее на площадь!
На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.
— Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.
У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди были настолько истощены и обессилены, что если кто-нибудь из них присаживался, без посторонней помощи уже не мог подняться.
Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбу. Одним он бросал слово «лагерь», другим — «крематорий».
Обреченных на уничтожение построили в колонну. Прозвучала команда «Марш!», и несчастные, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.
Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? Серые лица выражают одно: тупое равнодушие. В широко открытых глазах — пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий...
И вдруг в этой равнодушной толпе живых трупов Андрей увидел человека, который плакал. Он не мог идти сам и висел на руках товарищей. Видимо, разум у него еще не погас. И смотреть в глаза, из которых текли слезы, было тяжело. Андрей не выдержал. Он бросился к колонне. Он хотел спасти плачущего.
Мищенко едва успел удержать боксера.
— Захотел в крематорий?
— Он еще жив. Ты разве не видишь? Он плачет!
— Их не спасешь. Уйдем, а то полицаи уже шагают сюда.
Колонны голых узников, бредущих в крематорий, и беззвучно плачущие глаза долго преследовали Андрея, снились чуть ли не каждую ночь.
В Германии шла очередная «тотальная мобилизация». Нехватка пушечного мяса заставила нацистов призвать в армию всех мужчин, способных носить оружие, начиная с пятнадцатилетнего возраста. «Тотальная» коснулась и концлагерей. В первых числах марта по приказу коменданта Бухенвальда на площади выстроили несколько тысяч немецких уголовных преступников. Большинство из них за свои преступления были осуждены на пожизненное заключение.
Перед строем зеленых, служивших опорой эсэсовцев, с пространной речью выступил сам Пистер. Его нацистские завывания, слова о верности фюреру, о любви к Великой Германии и непобедимости высшей, арийской, расы зеленые встретили довольно равнодушно. Зато они радостно приветствовали приказ, подписанный рейхскомиссаром Гиммлером, в котором сообщалось, что им, чистокровным арийцам, великодушно прощаются все прошлые грехи перед Германией и именем непобедимого великого фюрера даруется свобода.
Ударили литавры, загремели барабаны. Сводный оркестр, составленный из заключенных, протрубил фашистский гимн.
Едва зеленые успели выразить свою признательность, как на их голову обрушился новый приказ. Лагерфюрер Шуберт торжественно зачитал официальный документ, из которого явствовало, что бывшие преступники, освобожденные из концлагеря и получившие гражданские права, призываются, согласно параграфам тотальной мобилизации, в ряды гитлеровской армии.
Комендант поздравил зеленых со вступлением в непобедимую армию. «Призывники» же не высказывали особого энтузиазма. Они отказались аплодировать. Произошла неловкая заминка. Пистер нахмурился. Находчивый капельмейстер взмахнул палочкой, и оркестр грянул «Дейчланд, Дейчланд, юбер аллес», а потом песню «Хорст Вессель». «Торжественность» была соблюдена.
Новоиспеченных солдат тут же переодели. Лагерные полицаи, капо, надсмотрщики, форарбайтеры и просто бандиты без должностей нехотя стаскивали с себя привычные полосатые костюмы и угрюмо натягивали солдатские мундиры. Единственное, что их радовало, это оружие.
Батальоны уголовников провожали на фронт. На перекличке, перед самой погрузкой в вагоны, не обнаружили ефрейтора Олесса, бывшего старосту Бухенвальда, Громилу, Трумпфа и Черного Изверга. Захватив оружие, бандиты скрылись.
После освобождения зеленых и мобилизации их в армию в концлагере остались одни неблагонадежные: политические заключенные, военнопленные, партизаны и участники движения Сопротивления. Им прощения не было. Их ждала страшная участь: они обречены на уничтожение. В этом никто не сомневался. Подпольщикам, работавшим в канцелярии и имевшим связь с политическим отделом, удалось узнать о шифрованном секретном приказе, подписанном Гиммлером. В нем говорилось, что «Коменданту концентрационного лагеря Бухенвальд штандартенфюреру Пистеру с получением сего приказа надлежит немедленно начать подготовку к ликвидации концентрационного лагеря: узников уничтожить, бараки сжечь. Для чего конвойным частям дивизии «Мертвая голова» передаются эскадрилья легких бомбардировщиков, танки с огнеметами и взвод подрывников...»
Гиммлеровский приказ ошеломил подпольщиков: жизнь оставшихся в концлагере, судьба шестидесяти тысяч человек практически предрешена! Кровавый приговор, подписан. А некоторые узники наивно верили торжественному заявлению коменданта Бухенвальда о том, что «если в лагере будет соблюдаться порядок и дисциплина, он постарается без кровопролитий и репрессий официально передать всех заключенных командованию приближающейся союзнической армии и те сами решат дальнейшую судьбу каждого».
Подпольный штаб русской военно-политической организации под руководством подполковника Смирнова спешно разрабатывал варианты массового вооруженного восстания. Военные специалисты, склонившись над самодельными картами и располагая данными разведки, решали сложную задачу. В лагере находилось около шестидесяти тысяч человек, в большинстве немощных, истощенных до последней степени. А боевые подразделения подпольной армии не имели ни достаточного вооружения, ни запасов боепитания. Подпольщики знали о секретном приказе, знали, что Бухенвальд будет уничтожен. Знали, что уже идет подготовка к проведению чудовищного приказа в жизнь. Но заглянуть в сейф коменданта, проникнуть в штаб эсэсовской военной части «Мертвая голова» не могли даже самые отчаянные разведчики: эсэсовский штаб и кабинет коменданта находились под сильной вооруженной охраной. И военные специалисты подпольной организации мучительно размышляли: как будут нацисты приводить в исполнение людоедский план? Может быть, они готовятся организовать поголовный, массовый расстрел? Может быть, рассчитывают уничтожить людей сверху, налетом авиации, и после интенсивной бомбежки добить остальных из пулеметов? А может быть, планируют покончить одним ударом: забросать с помощью самолетов концлагерь боевыми отравляющими веществами, тут же пустить в ход огнеметы и все сжечь?
Двадцать шестого марта в одном из отделений секретного блока патологии должно было состояться чрезвычайное заседание подпольного интернационального антифашистского центра.
Перед уходом на заседание Симаков собрал руководителей русской военно-политической организации.
— Штаб подпольной армии считает, что выступать надо немедленно, не давая возможности эсэсовцам подготовиться к уничтожению концлагеря, — доложил Иван Иванович. — Вчера было еще рано, а через одну-две недели будет слишком поздно. Судьба шестидесяти тысяч людей зависит от того, кто быстрее, мы или эсэсовцы.
Начальник политотдела подпольной армии Сергей Котов сообщил о проделанной комиссарами политико-воспитательной работе:
— Мы в любую минуту готовы к бою. Люди жаждут борьбы!
Все единодушно поддержали мнение военных специалистов. Зачем ждать, когда гитлеровцы приступят к уничтожению концлагеря? Надо самим, с оружием в руках пробить дорогу к свободе!
А через несколько минут Николай Симаков и Степан Бакланов входили в блок патологии. В небольшом полутемном помещении, имевшем два выхода, собрались руководители подпольных организаций восемнадцати национальностей.
Первым взял слово Симаков и от имени русской организации поставил вопрос о немедленном вооруженном выступлении. Его поддержал руководитель чехословацких патриотов Квитослав Иннеман.
— Мы считаем, что русские трезво оценивают обстановку. Мы поддерживаем предложение о вооруженном выступлении. Пришло время действовать.
Он обратился к Симакову:
— Бригада чехословацких патриотов, насчитывающая двадцать три боевых отряда, под командованием майора чехословацкой армии Войтека Ганзала, со всем вооружением, складами и припасами продовольствия с сегодняшнего дня поступает в распоряжение русской подпольной армии и готова выполнить любой приказ.
В бараке наступила тишина. Руководители многих национальных групп переглянулись: чехи больно торопятся.
За немедленное вооруженное восстание горячо высказался и представитель французских патриотов Поль Марсель. Командир французских отрядов Сопротивления полковник Фредерик Манес решительно заявил:
— Ждать больше нечего.
Руководитель польской организации, высокий, большеголовый, высказался против восстания:
— С оружием выступать еще рано, — убеждал он. — Посмотрите на карту, на расположение Бухенвальда. Вот города Веймар и Эрфурт. К Эрфурту, после форсирования реки Рейн и прорыва фашистской обороны, устремились войска союзнической армии. Она, как нам известно, движется быстрее и, вероятно, первой, раньше, чем Советская Армия, достигнет Бухенвальда. Советские войска ведут тяжелые бои. Значит, тут много фашистских сил. Западный и Восточный фронты еще далеки от нас. Нельзя рисковать жизнью десятков тысяч заключенных. Поспешное выступление может оказаться роковым!
В состав антифашистского центра входила также большая группа немецких социал-демократов. Друзья Каутского и Шумахера, те самые, которые своей нерешительностью позволили Гитлеру захватить власть, продолжали и в концлагере свою трусливую политику. Противники революционных методов боялись открытой борьбы.
Мнения разделились. Разгорелись прения. Степан Бакланов несколько раз порывался встать, вступить в спор, но Симаков все время его сдерживал:
— Степан, спокойнее.
— Неужели они не понимают? Или никогда не держали в руках — оружия, не воевали? Ведь все ясно, как дважды два!
— Степан, спокойнее.
После длительного обсуждения руководитель центра Вальтер Бартель поставил на голосование вопрос о немедленном вооруженном выступлении. Центр большинством голосов решил: выступать еще рано.
Глава тридцать шестая
Под сильной охраной в Бухенвальд прибыл запломбированный эшелон. Когда открыли двери, ужаснулись даже эсэсовцы: во всех девяти вагонах — трупы...
Вызвали лагерфюрера. Майор Шуберт, зажимая нос платком, заглянул в один вагон и набросился на унтер-офицера конвойной роты:
— Зачем сюда везли? Не могли на дороге вывалить? У нас и без вашего хлама трупов достаточно!
Унтер, стоя навытяжку перед старшим офицером, виновато моргал короткими белесыми ресницами. Он и сам не знал, что везет мертвецов. Кто мог подумать, что все узники околеют?
Шуберт прошелся вдоль эшелона и удалился. Через несколько минут по радио передали его приказ: всем узникам, работавшим на территории лагеря, немедленно явиться к воротам.
Андрей поставил в кладовку швабру и ведро и, на ходу вытирая руки, пошел на вызов.
У главных ворот каждому дали двухколесную тележку. Трупы свозили во двор крематория.
Из кармана одного мертвеца выпала бумажка. Андрей поднял ее, развернул.
«Нас эвакуировали из Освенцима, обещая спасти от красной заразы, подступающей к Кракову, — прочитал Бурзенко. — Но вот уже двенадцатый день, как нам не дают пищи... Бог видит наши страдания!.»
Андрей спрятал записку в карман. «Передам Левшенкову, — решил он, — центр собирает документы о зверствах. За все, гады, заплатят нам сполна!»
Когда Андрей снова поднимался в вагон, его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Гельмута Тимана. Тот сделал знак рукой. Андрей поспешил к нему.
— Ты должен мне помочь, — сказал Гельмут. — Давай тележку!
Бурзенко покосился на охранников и торопливо подкатил свою тачку.
— Стой здесь, — коротко бросил Тиман и скрылся в дверях вагона, в котором помещалась охрана.
Вагон был пуст. Конвоиры, уставшие в дороге, рассыпались по эсэсовскому городку, продавая и меняя награбленное добро.
Тиман высунул голову из вагона, осмотрелся и спрыгнул вниз. Андрей увидел, что он прижимал к себе ручной пулемет.
Бурзенко нагнулся к тачке и приподнял один труп:
— Клади сюда.
Спрятав пулемет под мертвыми, Тиман вторично полез в вагон и вернулся с двумя железными коробками, «Есть и патроны!» — радостно подумал Андрей. Поспешно надев ремни, он рванул тачку, почти не ощущая тяжести. Тиман, помогая, подкатывал тележку сзади и усиленно орал:
— Торопись! Шнель! Шнель!
Завидев поблизости эсэсовцев, он неистово ругал Бурзенко.
Они благополучно миновали первое оцепление, прошли ворота. Тиман шепнул:
— Сворачивай к больнице.
Не успели они отойти от ворот, как из-за бараков вышла группа блокфюреров.
— Куда везешь, русская свинья? Забыл, где крематорий?
Побледневший Тиман спокойным тоном возразил:
— Это не трупы, герр блокфюрер. Они еще дышат! Майор Говен приказал доставить в больницу. Имя Говена произвело впечатление.
— Какого же черта вы медлите! — эсэсовец переменил тон. — Шевелись!
...Появление пулемета и патронов привело в неописуемую радость подпольщиков. Особенно радовался Бакланов.
В конце марта американские войска, наступавшие на Западном фронте, были задержаны возле города Эрфурта, в двадцати километрах от Бухенвальда. Союзническое командование недоумевало: до сих пор немцы, спасаясь от русского плена, сдавались большими группами, шли навстречу американцам форсированным маршем в полном боевом снаряжении. Города и оборонные объекты сдавались без боя, выбрасывались белые простыни. А тут — что-то неладное! — нацисты губительным огнем встретили американские колонны.
Американцы несколько раз проводили сильную бомбежку и артиллерийскую подготовку, но и после этого все атаки оказались безуспешными. Нацисты упорно оборонялись.
Триумфальное шествие американских войск срывалось. Они затоптались на месте, застряв почти на две недели на подступах к Эрфурту.
Командование американцев знало, что поблизости расположен крупнейший фашистский концентрационный лагерь Бухенвальд, лагерь смерти, в котором томятся около ста тысяч узников. Знало и то, что большинство заключенных составляют антифашисты и коммунисты. Американские генералы, бесспорно, догадывались о том, что гитлеровцы намерены уничтожить узников. Именно поэтому так упорно удерживают нацисты подступы к Эрфурту, который является ключом к Бухенвальду. Однако, зная все это, американские генералы не приняли решительных мер, не развернули наступления, не оказали надлежащей поддержки узникам, жизнь которых висела на волоске.
Задержав наступление американских войск, нацисты не теряли напрасно время. Они лихорадочно готовились выполнить чудовищный план уничтожения Бухенвальда
Эсэсовцы увеличили число пулеметов на вышках, окружили лагерь тремя огневыми кольцами — блиндажами, пулеметными и минометными точками. За рядами колючей проволоки установили гранатометы — «панцерфаусты». Панцерфаусты, установленные в двадцати метрах друг от друга, были готовы в любую минуту обрушить огонь на заключенных. А на каждой сторожевой вышке охранники получили в дополнение к имеющемуся оружию еще и «фаустпатроны». В гестаповской канцелярии под руководством коменданта лагеря срочно разрабатывались и уточнялись детали людоедского плана уничтожения заключенных. Приказ Гиммлера: «Все сжечь, все снести с лица земли» — претворялся в жизнь.
Из берлинской имперской канцелярии ежедневно по радио вызывали коменданта лагеря. В шифрованной радиограмме Кальтенбруннер нетерпеливо спрашивал: «Как идут дела?»
И всем, даже служащим, было ясно, какими «делами» интересуется высокое начальство.
Фашисты нервничали. Гиммлер требовал ежедневной подробной информации о проделанной «работе», торопил коменданта лагеря с приведением в исполнение зверского плана.
Комендант старался, как мог. Все эсэсовские части приведены в боевую готовность. План уничтожения, разработанный с немецкой аккуратностью и педантичностью, доведен до каждого подразделения. Часовые стрелки на главной башне концлагеря отмеряли последние часы жизни узников. Эсэсовские чиновники спешно покидали офицерский городок. Вместе со своими семьями они удирали в центральные области Германии.
Выполняя приказ имперского управления охранных отрядов СС, майор Говен ликвидировал Гигиенический институт, сжег архив и уничтожил все «вещественные доказательства». Лаборатория, диагностический кабинет, испытательные камеры превратились в склады одежды заключенных и старой мебели.
Уничтожая архив, майор не предал огню многие важные документы. Он спрятал в свои чемоданы, вместе с награбленным добром и драгоценностями, результаты многолетних секретных экспериментов на живых узниках. Он верил, что эти анализы и исследования будут высоко оценены заокеанскими коллегами.
Накануне отъезда из Бухенвальда Говен зашел к фрау Эльзе. Майор знал, что ее постигло большое горе: она потеряла мужа.
Генерал вооружения, наследный принц Вальден, тот самый, который приезжал с комиссией в Бухенвальд, не мог простить Коху его высокомерия и надменности. Принц следил за всеми действиями Карла Коха и ждал благоприятного момента, чтобы отомстить. Ему через своих агентов удалось узнать, что главный инспектор концлагерей на оккупированных территориях утаил огромное количество награбленного золота и драгоценностей, которое предназначалось к отправке в государственную казну. Против Коха начали судебное следствие. Имперское Управление охранных отрядов вынуждено было покончить с Кохом. Он был приговорен к смертной казни.
На вилле бывшего коменданта царил беспорядок. Слуги спешно упаковывали в просторные ящики мебель, картины, ценные вещи. На паркетном полу валялись осколки разбитой вазы, куски плотной оберточной бумаги, серебряный подсвечник и скомканные платья.
— Где фрау Эльза? — спросил майор у служанки. Говен с волнением переступил порог комнаты, в которую мечтал попасть не в качестве гостя.
Фрау Эльза в черном траурном платье, но без скорби на лице сидела у небольшого столика и торопливо перебирала бумаги. Увидев Говена, она порывисто встала, откинула назад копну рыжих волос и, улыбаясь, протянула майору руки:
— Я рада вас видеть, дорогой доктор!
Майор осмотрелся. Возле двуспальной кровати на тумбочке стояла ночная лампа, абажур которой он сразу узнал. Его в прошлом году сделал доктор Вагнер из татуированной кожи трех русских моряков. На кровати лежало несколько сумочек и перчаток тоже бухенвальдского производства. Эти предметы, знакомые майору, придали ему смелости. «Мы должны уехать вдвоем», — подумал он и, решившись, твердо подошел к фрау Эльзе. Он предложил ей свою руку и сердце.
Фрау Эльза стала серьезной. Она задумчиво смотрела на майора и молчала.
— У меня большое имение, — Говен заглядывал ей в глаза, — там уже американцы, и мы будем в безопасности...
Вздохнув, фрау Эльза звонко рассмеялась. Говен с недоумением смотрел на нее.
— Чтобы содержать меня, герр майор, вам придется разориться...
Говен уехал один.
— Дождь шел всю ночь. Тяжелые капли барабанили по крыше, стекали струйками по оконному стеклу. От дождя становилось еще тоскливее. Андрей вместе с товарищами по бараку не спал. Они сидели возле стола, окружив двух узников — Юрия Ломакина и Володю Коваленко. Их с вечера поместили в барак, а утром они должны были пойти на казнь.
Москвич Юрий Ломакин, русоволосый, плечистый, рослый, с большими глазами, с опаленными бровями и ресницами, старается быть веселым. Но на его шутки узники не реагируют.
— Я же еще не покойник. Что вы все такие пасмурные, словно мух наглотались? Я не хочу видеть печаль и траур. К чертям собачьим!
Его друг, сын тульского оружейника Володя Коваленко, невысокий, щуплый, похожий на подростка, с багровыми ожогами на лице, хмуро сидел рядом.
— Перед самой войной я собирался жениться, — сказал Ломакин. — Невеста моя живет в Москве, на Ленинградском шоссе. И если кому из вас удастся выжить, расскажите ей всю правду.
Юрий назва-л ее адрес, пояснил, как найти квартиру, описал внешность девушки.
— Скажите ей, что любил я до последнего часа и с ее именем иду на смерть.
Андрей несколько раз повторил про себя адрес. Он мысленно поклялся, что, если уцелеет, обязательно разыщет эту девушку и выполнит последнюю просьбу товарища по неволе и борьбе. Бурзенко знал, что Юрия Ломакина и Володю Коваленко эсэсовцы привезли из филиала Бухенвальда — Мибау, — который расположен в нескольких десятках километров от главного лагеря. Узников этого филиала заставляли работать на военном заводе фирмы «Сименс-Шукерт-Гальске», поставлявшем радиоаппаратуру. В Мибау подполыцики организовали массовый саботаж. Рискуя жизнью, портили электрорадиоаппаратуру для нового немецкого орудия «У-1», для легких танков «Голиаф» и «Лилипут». Особенно много вывели из строя радиооборудования для управления снарядов «Фау-1» и «Фау-2». Жители Лондона должны поставить памятник отважным русским солдатам. Сколько тысяч жизней они спасли!
Продукцию нескольких месяцев — триста радиоаппаратов — забраковали и вернули из Берлина. Из гестапо нагрянула специальная комиссия. Улики были налицо, и никто из подпольщиков не ждал от нацистов милосердия. Собравшись ночью на совет, пленники решили дорого продать свои жизни.
Утром, когда их, как обычно, пригнали на работу в цех подземного завода, они по цепочке передали решение своего центра, И в обед, по сигналу руководителя Федора Сгибы, триста русских солдат неожиданно набросились на своих угнетателей, связали мастеров, охранников, надсмотрщиков, облили их и оборудование бензином и — подожгли.
Пожар охватил несколько цехов. Он бушевал три дня. В его огне сгорели также и триста героев, решивших лучше умереть, чем попасть в лапы гестаповцев.
На тушение пожара гитлеровцы бросили пожарные команды близлежащих городов и воинские части. Им удалось вытащить из огня нескольких русских пленников, в том числе Сгибу, Ломакина и Коваленко. Сгибу, после страшных пыток, повесили, а Ломакина и Коваленко привезли в Бухенвальд.
Глубокой ночью в барак пробрался Сергей Котов. Он долго беседовал с Ломакиным и Коваленко.
— Нам все равно крышка, — Юрий обратился к Котову, — дайте два ножа! Пусть все видят, как умирают русские.
Котов что-то сказал Мищенко, и тот ушел. Скоро Алексей вернулся и вытащил из-под полы два самодельных кинжала.
У Ломакина засветилось лицо. Он провел пальцами по лезвию:
— То, что надо!
Бурзенко сидел рядом и, не отрываясь, следил за Ломакиным. «Если придется умирать, — думал он, — я тоже буду вот так, как Юрий!»
— А как вы тут живете? — спросил Ломакин Котова. — Я первый раз в главном лагере.
Котов рассказал о подвиге Григория Екимова, о его мужестве и стойкости.
— Постой, постой, — Юрий остановил его. — Ты говоришь о Екимове? А разве он жив?
— Был жив.
— Его звали Григорием?
— Да. Ты его знал?
— Нет. Но слышал о нем.
— Это был настоящий герой!
— Еще бы! — воскликнул Ломакин. — Он вел себя, как подобает Герою Советского Союза.
— Да, за такие дела следует награждать званием Героя.
— Почему следует? — Юрий удивленно поднял опаленные брови. — Он и был Героем Советского Союза.
Узники поразились. Это было для них открытием. Андрей подался вперед. Неужели Григорий был Героем? Он об этом никогда не говорил.
Ломакин рассказал все, что знал о Екимове. Летом 1944 года, незадолго до пленения, он читал Указ Верховного Совета о присвоении старшему сержанту Григорию Екимову звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда.
— В нашей фронтовой газете «В бой за Родину» о нем много писали, — добавил молчавший до сих пор Володя. — Даже стихи.
— Ты прочти их, — сказал Юрий. — Эти стихи Володя, часто читал в нашем лагере.
Коваленко встал. Юношеское лицо его стало еще суровее:
Опять кругом метались копны дыма,
Под пулеметом высохла трава.
А враг все бил... И в этот час Екимов
Припомнил материнские слова.
Мать, провожая в бой, смахнула слезы:
«Иди, родной, будь смел в бою святом!»
Он ей поклялся — вынести все грозы
И отстоять в боях родимый дом.
Узники плотнее обступили Ломакина и Коваленко. Андрей жадно ловил каждое слово.
Разрыв, тяжелый визг и, значит, мимо...
Он поднял голову: залег поодаль взвод.
Тогда, взмахнув рукой, встает парторг Екимов
И к вражеской траншее в рост идет.
Коваленко умолк, улыбнулся и сел на свое место. В бараке стало тихо. Было слышно, как по крыше монотонно барабанит дождь.
— А вы разве не знали? — спросил Юрий. Котов отрицательно покачал головой:
— Думаю, что и сам Григорий об этом не знал. Ты когда читал Указ?
Юрий подумал и твердо ответил:
— В июле сорок четвертого года. Правда, Володя? Коваленко подтвердил:
— Да, в июле. Сообщалось, что присвоено посмертно.
— Он был тяжело ранен, — задумчиво произнес Котов, — и попал в плен весною сорок четвертого. Выходит, он не мог знать про Указ...
Утром в барак пришли два офицера СС. Они увели Юрия Ломакина и Володю Коваленко. Узники долго смотрели им вслед. «Если будут вешать, то поведут в карцер и продержат до вечера», — подумал Андрей.
Но их повели мимо дверей карцера. Неужели опять в. гестапо на допрос?
Нет, Юрия и Володю вывели из лагеря, провели мимо угловой вышки. Оттуда дорога шла к «Хитрому домику».
— Вот вы куда, сволочи, ведете! — умышленно громко крикнул Юрий.
Эсэсовец, шедший впереди, остановился и широко замахнулся кулаком.
— Швайне! Лос!
На глазах у многих заключенных, работавших поблизости, Юрий Ломакин подскочил к офицеру:
— Я тебя... гад! — и, выхватив нож, в одно мгновенье располосовал ему горло.
Владимир кинулся на второго. Но тот успел выхватить пистолет и выстрелил. Но Коваленко все же успел вцепиться в палача. Тот еще раз выстрелил, и Володя упал. Но тут подлетел Юрий, Он бросился, как тигр, на фашиста. Палач выстрелил в упор и вместе с Ломакиным свалился на землю.
Со всех сторон к месту сбегались охранники. С пистолетом в руках примчался лагерфюрер Шуберт.
Перед ним лежали два русских героя и два фашистских офицера. У одного перерезано горло, а второй, окровавленный, вопит о помощи.
— Машину! Врача! — закричал истерически Шуберт. Гонцы побежали в больницу и в гараж. В больнице врачи никак «не могли» собрать нужный инструмент и медикаменты. А у работавших в гараже заключенных мотор «не заводился».
Когда, наконец, подоспели медики, один офицер скончался, а второй истекал кровью...
Глава тридцать седьмая
Четвертого апреля, после утренней поверки, узников оставили в лагере. Ни одну команду не выпустили за колючую проволоку. Все работы прекратились. На территорию лагеря вошли эсэсовские патрули. В Бухенвальде объявлено военное положение.
Днем полковник Пистер собрал всех заключенных немцев и выступил перед ними с речью.
— Я располагаю сведениями, — сказал он, — что иностранцы, особенно русские, имеют оружие и собираются: во-первых, перебить всех немцев в лагере и, во-вторых, поднять восстание. Со своей стороны, я гарантирую вам жизнь, если вы, немцы, поможете мне, немцу, сохранить здесь порядок и дисциплину до последнего дня.
А вечером Пистер, вопреки обещанию «сохранять порядок», объявил приказ:
— Всем евреям немедленно со своими вещами явиться к главным воротам для эвакуации!
Лагерь пришел в движение: приказ означал начало массового уничтожения. Каждый заключенный понимал, что эвакуация — это смерть. У гитлеровцев почти не оставалось подвластной им территории. Германия задыхалась между двумя фронтами. Ее армии целыми воинскими подразделениями сдавались в плен. Куда же могли гитлеровцы эвакуировать шестьдесят тысяч человек? Только на тот свет. Они и торопились это сделать.
Подпольный интернациональный центр бросил клич:
— Все против эсэсовцев!
Последовал повторный приказ коменданта:
— Евреям к шести часам вечера выстроиться на аппель-плаце!
Узников охватила паника: сегодня берут евреев, завтра — русских, а потом остальных... Над лагерем стояли крики, мольбы, плач, проклятья... Евреи, а их за последние месяцы прибыло в Бухенвальд из различных концлагерей более двенадцати тысяч, прятались куда могли: забивались в дальние углы бараков под нары, лезли на чердак, запирались в уборных, спускались в канализационные трубы. Многие ложились в кучи мертвецов.
Заключенные других национальностей помогали евреям укрыться в надежных местах, давали им красные треугольники с буквой «R» — русские.
В пустом двенадцатом блоке антифашисты спрятали большую группу еврейских товарищей. Среди них было много врачей.
Андрей пробрался в двенадцатый блок, отыскал Соколовского.
— Идемте в наш барак. Там надежнее.
Но он отказался:
— Спасибо, Андрей, я останусь со своими.
Стрелки часов, установленных на главной башне; приближались к цифре «шесть». В отдельных блоках, где подпольные группы были малочисленными, забегали старосты и их помощники. Спасая свои шкуры, они стали дубинками выгонять евреев из бараков и гнать их на центральную площадь...
В сорок второй блок прибежал связной от подпольного русского центра. Он отвел в сторону Мищенко и Андрея и передал приказ Ивана Ивановича: «Немедленно собирать своих людей и вооружаться всем, чем только можно. Центр принял решение: не допустить уничтожения евреев. Будьте готовы действовать. Возможно, сегодня ночью выступим. Ждите указаний!»
Приказ центра моментально стал известен всем русским. Советские военнопленные стали спешно вооружаться, доставать тайно припрятанное оружие: железные прутья, самодельные ножи, плоскогубцы, палки и камни.
К Алексею Мищенко подошел Альфред Бунцоль:
— Мы, немецкие коммунисты, хотим быть вместе с русскими.
— Спасибо, Альфред! — Андрей пожал руку немецкому товарищу.
Гарри Миттильдорп не отходил от Андрея. Он себя считал бойцом русского подполья. -
— Вместе жили, вместе умирать будем!
К шести часам вечера на главную площадь выгнали не более восьмисот человек. Среди них было много узников других национальностей. Их «прихватили» для количества. Эсэсовцы окружили узников и вывели из лагеря.
Эвакуация провалилась. Впервые за всю историю Бухенвальда лагерь не выполнил приказ коменданта. Вызов брошен!
Быстро сгущались сумерки. Густой туман, словно мокрое одеяло, закутал Бухенвальд. С низины повеяло сыростью и холодом. В бараках никто не спал. Все ждали решительных действий охраны. Но со стороны эсэсовского города не доносилось ни звука. Выставленные наблюдатели сообщали одно и то же: на постах спокойствие. Но это спокойствие могло быть обманчивым...
Нервы узников натянуты до предела. Из подпольного центра поступило указание: «Не спать! Ждать!»
После полуночи в барак пришел Василии Логунов. Он проверил готовность группы, поблагодарил Алексея Мищенко за хорошую организацию. Потом вызвал Андрея:
— Возьми надежного парня и сбегай на кухню. Там приготовлен бачок баланды. Отнесете ее медикам. Только, чтоб ни одна душа не пронюхала.
— Есть, товарищ командир.
Андрей осмотрел своих друзей и остановился на Курте. Кивнул ему. Курт понял с полуслова. Через полчаса они доставили в двенадцатый блок небольшой бачок, наполненный теплой брюквенной похлебкой, и шесть паек хлеба.
Соколовский отказался от еды, но Андрей настоял:
— Не обижайте товарищей... Они делятся с вами от чистого сердца.
Возвращаясь назад, Бурзенко и Курт неожиданно наткнулись на двух эсэсовцев. Они, награждая ударами, гнали перед собой пожилого узника.
— Шнель! Шнель!
Андрей и Курт прижались к стене. Когда гитлеровцы вступили в полосу света, Бурзенко ахнул: гитлеровцы вели Пельцера! Старый одессит качался, закрывая голову от сыпавшихся на него ударов.
Не раздумывая, Андрей рванулся на охранников.
— Назад! — крикнул Курт, но было уже поздно.
Андрей в два прыжка очутился рядом, с гитлеровцами. Кулаки боксера без перчаток, тяжелые от гнева и ярости, обрушились на ненавистных палачей. Ударом в челюсть он сбил одного и повернулся к другому. Тот схватился за кобуру, но вытащить пистолет не успел. Кулак боксера описал дугу, и второй нацист, лязгнув зубами, свалился.
— Бежим! — Андрей схватил Пельцера за руку.
Они благополучно достигли своего барака. Андрей отдал Пельцеру свою куртку, а его робу бросил в печь.
Но старый одессит отказался одевать куртку с чужим номером.
— Нет, нет... Могут и тебя вместе со мной...
— Одевай, тебе говорят!
Пельцер натянул куртку.
— Ложись на мое место!
Старый учитель полез на нары.
Медленно тянулось время. Ночь была — бесконечной. В лагере ни звука. Евреи по одному и группами выбирались из своих убежищ и возвращались в бараки. Голодные, продрогшие, они жались друг к Другу, радуясь теплу, свету и людям.
Перед рассветом посыльный принес новый приказ центра! Алексей Мищенко разрешил разойтись и лечь отдыхать.
Подпольщики нехотя разошлись. Андрей, не раздеваясь, лег рядом с Пельцером. Закрыл глаза, но сон не приходил. Разве можно уснуть, когда кругом такая зловещая тишина?
Утро наступило сразу, по-весеннему туманное и холодное. После подъема загремели репродукторы:
— Всем евреям быть к шести часам у ворот!
К воротам никто не пришел. На утренней поверке поднялся бунт. Еврей Курт Баум, который находился в заключении с 1935 года, набросился на блокфюрера и вырвал у него пистолет. Но выстрелить не успел. Подоспевшие эсэсовцы застрелили его. В поднявшейся суматохе с площади разбежалось около трех тысяч евреев.
Узников распустили. Не успели они разойтись, как в лагерь вошли все блокфюреры в сопровождении рядовых эсэсовцев. Они направились к своим баракам.
Андрей с тревогой смотрел за ограду. Вдоль колючей проволоки появились вооруженные до зубов группы из охранного оцепления. На вышках оживление. На каждом посту усиленные наряды. А дальше, за проволокой, за вышками, в хорошо защищенных укрытиях, эсэсовцы торопливо устанавливали скорострельные пушки и минометы.
Блокфюрер сорок второго барака, узколицый пожилой саксонец, вызвал старосту:
— Построить всех! Живо!
Узники, как обычно, быстро выполнили приказ. Вдоль барака выстроились восемьсот человек.
Эсэсовцы с автоматами на груди и пистолетами в руках бесновались, пуская в ход кулаки и кованые сапоги.
Узники молча переносили оскорбления и побои, Рядом с Андреем Бурзенко и Алексеем Мищенко плотной группой стояли подпольщики. Они с ненавистью смотрели на эсэсовцев, которые явно искали повода, чтобы открыть стрельбу. Стоит какому-нибудь отчаявшемуся узнику не вытерпеть, броситься к фашисту — и на лагерь обрушится вихрь свинца.
Блокфюрер прошелся вдоль строя и объявил:
— Всем евреям выйти из строя! Стать отдельно!
Строй зашевелился. Евреи, а их в бараке было около трехсот, в предчувствии страшного конца стали выходить и строиться отдельно. Те, что посмелей, остались стоять .в строю. Товарищи старались прикрыть их спинами.
Андрей закрыл Пельцера. Старый учитель был бледен. Его стал выталкивать польский националист:
— Ты что, юде, причешься? Пся крев, уходи отсюда!
Бурзенко рывком обернулся к националисту:
— Молчи, подлюга! Задушу!
Увидав его искаженное гневом лицо, негодяй судорожно метнулся в сторону.
Евреев отвели в сторону, выстроили. Их окружили эсэсовцы. Блокфюрер приказал остальным возвратиться на место. В тот момент, когда они стали входить в барак, многие евреи бросились к ним и смешались с общей массой узников. В строю осталось не больше половины.
Блокфюрер, потрясая пистолетом и дико ругаясь, требовал, чтобы евреи вернулись. Никто из барака не вышел. Тогда эсэсовец велел десятку русских, в том числе Андрею и Мищенко, охранять оставшихся насмерть перепуганных людей. А сам с солдатами направился в барак выискивать разбежавшихся.
Евреи стали просить, чтобы их отпустили. Андрей посмотрел вопросительно на Мищенко.
Алексей махнул рукой: будь что будет! — и дал команду:
— Разойдись!
Все бросились врассыпную. На месте остались человек двадцать, обессиленных и изнуренных голодом. Они не могли передвигаться без посторонней помощи.
Тут возвратился блокфюрер, гоня перед собой двух евреев. А возле барака уже не было ни строя, ни оцепления. Только Андрей и Мищенко не успели скрыться.
— Каюк нам, — сказал побелевший Мищенко.
Андрей, стиснув зубы, застыл на месте. Деваться некуда. И наброситься на палача, чтобы умереть в бою, в схватке, нельзя: начнутся репрессии...
Блокфюрер, брызжа слюной, подошел вплотную, сунул руку в карман и... вытащил не пистолет, а две пачки сигарет! Он отдал их Андрею и Мищенко и, воровато оглядываясь, направился к воротам. Андрей понял, что среди фашистов есть уже такие, которые боятся гнева узников.
Всю ночь заседал интернациональный центр. Николай Симаков вторично поставил вопрос о немедленном вооруженном восстании. Лидеры социал-демократов опять отклонили это предложение. Они обвиняли Симакова в авантюризме: «Вы, русские, всегда лезете вперед сломя голову!»
Предательская позиция социал-демократов была ясна. Они рассуждали так: в лагере много евреев; коммунистов, партизан, которых нацисты и будут стремиться уничтожить в первую очередь. А расправиться с тысячами не так просто. На это нужно время. Таким образом, пока гитлеровцы расстреляют коммунистов, к Бухенвальду подойдут войска союзников...
Русский центр был вынужден срочно разработать план самостоятельного вооруженного выступления. Военные специалисты считали, что надо выступать именно сейчас, пока с фронта не начали подходить отступающие немецкие войска.
Лидеры социал-демократов мобилизовали свой актив и всю ночь патрулировали по лагерю. Они открыто заявляли, что обратятся за помощью к эсэсовцам, если коммунисты «нарушат порядок».
Глава тридцать восьмая
Фашисты нервничали. За последние два дня с большим трудом удалось убрать из лагеря не более шести тысяч человек. Из Берлина одна за другой поступали угрожающие радиограммы — Гиммлер требовал скорее «покончить с делами». А Пистер не решался начать поголовное истребление. Он не надеялся на своих подчиненных, особенно на солдат. Большинство из них были людьми пожилого возраста и в случае бунта не смогли бы противостоять натиску заключенных. Комендант ждал военной помощи. Со дня на день должны подойти два эсэсовских полка и специальный батальон службы безопасности.
Штандартенфюрер опасался советских военнопленных. В них он видел сплоченный отряд, уничтожить который нелегко, и решил расправиться с русскими по частям. Шпионы и провокаторы сообщили, что наиболее сильное ядро составляют военнопленные, проживающие в деревянных бараках. Комендант дал приказ: «Приготовиться к эвакуации русским военнопленным, проживающим в трех деревянных бараках — первом, седьмом и тринадцатом, а также двум тысячам евреев из Малого лагеря!»
Наступил решительный момент. Надо было немедленно начинать восстание или выполнять приказ коменданта. И снова интернациональный центр большинством голосов социал-демократов высказался против восстания.
Симаков собрал членов русского центра.
— Товарищи, часть русских эвакуируют, — сказал он. — Из лагеря уйдет одна из четырех бригад подпольной армии. Она должна действовать. Командиры рот, взводов и отделений должны быть со своими людьми. Я предлагаю, чтобы вместе с бригадой пошли члены центра Симаков, Бакланов и Левшенков и возглавляли боевые действия. В лагере пусть останутся Смирнов, Котов и Кюнг.
Против этого предложения никто не возражал.
— Вопрос решен, — заключил Симаков. — Теперь, Степан, ознакомь товарищей с положением в нашем арсенале.
— Мы имеем в своем распоряжении один ручной пулемет, восемьдесят семь немецких винтовок, около десяти тысяч патронов, девяносто восемь пистолетов, сто пятьдесят две самодельные гранаты, более двадцати бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью и пятьдесят ножниц для резки колючей проволоки, — доложил Бакланов. — Я считаю, что уходящие из лагеря должны взять пятнадцать пистолетов и двадцать-тридцать ножей. Кроме того, нужны карты и компасы. Остальное оружие останется в лагере.
Члены центра единодушно согласились с Баклановым.
— Перед бригадой, уходящей из Бухенвальда, стоит задача: при первом удобном случае разоружить охрану и начать активные действия на территории Германии или Чехословакии, — сказал командир подпольной армии подполковник Смирнов. — Если же бригаде не удастся выступить одновременно, надо организовать побеги мелкими группами. Эти группы должны пробиваться на восток, навстречу частям Советской Армии.
Слово взял Михаил Левшенков, возглавлявший отдел агитации и пропаганды подпольного центра.
— Друзья, нам предстоит расстаться, — взволнованно сказал он. — Как сложится наша судьба, сказать трудно. Но мы останемся до конца верными солдатами Родины. Мы дружно работали. На счету нашей организации много славных дел. Надо, чтобы о них узнали люди, когда фашизм будет окончательно разбит. У нас есть ряд документов, отчеты о деятельности организации, листовки, прокламации, доклады и другие материалы. Все это мы оставляем вместе с оружием в Бухенвальде. Ответственность за сохранность документов предлагаю возложить на отдел безопасности.
Кюнг утвердительно кивнул.
— А теперь, друзья, давайте попрощаемся, — Симаков встал и крепко обнял Ивана Ивановича.
Семьсот бойцов подпольной армии и две тысячи измученных евреев покинули Бухенвальд.
Комендант был доволен первым успехом. Он опасался, что русские окажут сопротивление и не пойдут на частичную эвакуацию, и на всякий случай поднял по тревоге всех солдат. Но все обошлось благополучно. «Надо, не теряя времени, продолжать действовать, — думал полковник. — Успех приносят быстрота и натиск!» Он вспомнил о предложении Густа и вызвал адъютанта:
— Передайте по радио, но только не в виде приказа. Нет! Просто сообщите: положение в лагере серьезное, и, чтобы избежать больших недоразумений и кровопролития, я, комендант Бухенвальда, хочу посоветоваться с лидерами политических партий. Прошу их собраться к двенадцати часам у главных ворот. Ясно?
Адъютант щелкнул каблуками.
— Будет исполнено, герр полковник!
— Это еще не все, — продолжал штандартенфюрер. — Передайте в отдел службы безопасности и гестапо, чтобы там были наготове и ждали моего прихода. Как только я появлюсь в воротах, надо броситься на главарей и схватить их!
— Будет исполнено, герр полковник! Комендант открыл кожаную папку и, взяв исписанный лист, протянул его лейтенанту:
— А этот список передайте Шуберту. На всякий случай. Если политические главари не придут, пусть вызовет каждого персонально.
К двенадцати часам эсэсовцы были наготове. Но к главным воротам никто не пришел. Тогда лагерфюрер Шуберт приказал сорока шести политзаключенным явиться в канцелярию. Он пытался убедить, что вызывают их для «спасения и защиты от русских!»
Ему никто не поверил.
Шуберт, изрыгая ругательства, велел старостам бараков, в которых проживали вызванные сорок шесть узников, прибыть для объяснения.
Лагерь ответил молчанием. Блоковые не явились.
Вызов сорока шести лидеров различных политических партий и группировок встревожил интернациональный центр. Социал-демократы и другие умеренные активисты примолкли. Угроза гибели нависла и над ними. И те, кто еще вчера обвиняли Симакова в «поспешности» и «авантюризме», сегодня засуетились. На свои национальные подпольные организации они надеяться не могли: сплоченности у них нет, военная подготовка отсутствует, их люди в основном привыкли вести словесные бои. А фашисты оказались чересчур жестокими, стремятся уничтожить всех. Деваться некуда. Интернациональный центр спешно пригласил на свое заседание подполковника Смирнова: «Мы все узники фашизма и должны действовать сообща. Залог победы — в нашем единстве. Все национальные организации поддержат русских в любом деле, в любой момент!»
Сорок шесть политических лидеров были разбиты на группы и спрятаны в русских бараках. В сорок втором разместили восемь человек: троих немцев, австрийца, англичанина, грека, голландца и польского еврея. Около умывальной комнаты подпольщики отодрали доски и открыли небольшой подпол. В нем, тесно прижимаясь друг к другу, укрылись лидеры. Доски установили на место, а сверху навалили тела умерших. Обстановка в лагере была столь напряженной, что мертвых не убирали из бараков.
Вечером пришел Кюнг. Он собрал в умывальной Андрея, Мищенко и других активистов и сказал:
— Если этих восьмерых эсэсовцы найдут, то расстреляют весь блок. Будьте осторожны. Оберегайте спрятанных товарищей. В случае появления охранников нападайте на них, начинайте драку, дайте возможность вашим подопечным скрыться.
Мишенко от имени блока заявил, что задание центра будет выполнено:
— Хотя бы ценой наших жизней, — заверил он.
Узники обсудили план действий, распределили обязанности. Андрей стал во главе ударной группы. Она, в случае опасности, нападет на фашистов и любой ценой сдержит их. Тем временем Мищенко с другими подпольщиками уведут восьмерых товарищей в другое безопасное место.
Ночь и день прошли без особых происшествий. В лагере было тихо. Эсэсовцы большими группами ходили по баракам, искали исчезнувших лидеров. Однако найти их не смогли.
Глубокой ночью Андрей открыл тайник и выпустил спрятанных поесть и размяться. Гарри Миттельдорп принес небольшой бачок брюквенной баланды и три пайки хлеба.
Польский еврей — голубоглазый, с энергичными чертами лица — знал русский язык и горячо благодарил Андрея:
— Мы этого никогда не забудем!
Остальные поддакивали и кивали головами. После «прогулки» они снова спрятались в убежище.
Томительно тянется ночь. Подпольщики держатся кучкой. Курят. Разговор не клеится. Собственно, и говорить-то не о чем.
Вдруг открывается дверь, и в барак входят двое. Один в форме лагерного полицейского, другой в полосатой куртке с красным треугольником.
Андрей и его товарищи насторожились. Ни того, ни другого они не знали. Что привело их в такой поздний час?
Полицейский подошел к Андрею и спросил:
— Ты знаешь этого человека?
Бурзенко отрицательно покачал головой.
— Нет, впервые вижу.
— Он шел к эсэсовцам, — полицейский понизил голос, — сообщить им, что у вас в бараке прячутся комитетчики, которых ищут. Он заглядывал в окно и даже видел, куда вы их спрятали.
Андрей растерялся. Кто этот узник в форме полицейского? Говорит на чистом русском языке. Но русский ли он? Не провокация ли это?
Товарищи Бурзенко напряженно следили за разговором, готовые по первому сигналу ринуться на полицая.
Боксер поискал глазами Мищенко. Тот уже спешил к ним и издали улыбался полицейскому. Бурзенко облегченно вздохнул: значит, свой.
Полицейский сказал:
— Друзья, этот тип — шпион. Он выследил вас и направлялся к эсэсовцам. Я схватил его и, под предлогом уточнения, привел к вам.
Доносчика уничтожили. Андрей не спал до утра. Мучили сомнения: успел шпион сказать кому-нибудь о тайне или нет?
Глава тридцать девятая
Солнечный апрельский день. От земли поднимается белый дымок. В воздухе стоит запах прелой прошлогодней листвы и первой зелени. Весна в полном разгаре. Почки на деревьях набухают и лопаются, протягивая к солнцу зеленые клейкие листочки — знамена жизни/Трава тонкими острыми пиками пробивает асфальт, протискивается между камней. Все живое стремится к теплу, к солнцу, все наполнено великой энергией жизни. И пятьдесят тысяч людей, заключенных в огромном мешке из бетона и колючей проволоки, хотят жить! Жить во что бы то ни стало! Свобода, о которой мечтали долгие годы, свобода во имя которой отдавали жизни в гестаповских тюрьмах, которой бредили умирающие от голода и побоев, эта радостная и солнечная свобода казалась такой близкой, такой доступной! Она рядом. Она протягивает мученикам свои руки, раскрывает ласково объятия.
В сырых и полутемных бараках Бухенвальда впервые за многие годы мук и страданий узники говорили не о прошлом, говорили о будущем. Жили не воспоминаниями, а мечтами. Каждый мысленно устремлялся далеко вперед, в свободное завтра.
— А что, парни, наверное, войн больше не будет, — мечтательно сказал чех Владек. — Повесим Гитлера, уничтожим фашистских гадов — и на земле наступит мир. Ведь это будет! Да!
Узники сидят в той половине барака, которая считается столовой, за грубо сколоченными столами. Завтрак давно съели, чашки убрали в шкаф. Но никто не встает со своего места.
— Нас отпугивали коммунизмом, Советами, — рассуждал Курт Гарденг, белокурый, широколицый баварец, — засорили нам мозги пропагандой: «Коммунисты хотят захватить весь мир! Мы, немцы, культурнейшая и просвещеннейшая нация, сумеем обуздать зарвавшихся коммунистов!»
— Еще бы! — заметил Андрей. — Теперь весь мир знает про фашистскую «культуру». Миллионы людей на своей шкуре ее попробовали.
— Гитлер вас крепко напропагандировал, — вставил Сергей Кононов, пограничник, высокий и худой, — в первые дни войны никак мы фрицев, немцев, то есть, понять не могли. Сколько раз, бывало, перебьем офицеров и кричим солдатам по-немецки: «Братишки, бей буржуев!» Думали: солдат — человек подневольный. Когда нет офицеров, он классовую сознательность проявить должен. Мы только к ним с открытой душой, а они — как жахнут из автоматов! Сколько добрых пограничников так зазря и погибло...
— Если останемся живы, клянусь тебе, Андрэ, что ни я, ни мои дети не станут воевать с Россией, — Курт решительно положил свою ладонь на кулак Андрея. — Никогда!
— Мы хорошо здесь узнали друг друга и много поняли, — сказал Владек и, улыбаясь, предложил:
— Приезжайте все в Прагу ко мне в гости! И ты, Андрей, и ты, Курт!
— Нет, нет! — энергично жестикулируя, вскочил Курт. — Сначала к нам, в Берлин! Так будет справедливо. Вы узнали о немцах пока самое плохое. Но мы сделаем все, чтоб показать вам и самое хорошее. Я не успокоюсь, пока каждый из вас здесь, в концлагере, за этим столом, не даст мне свое твердое обещание!
Эта дружеская беседа была прервана голосом дежурного эсэсовца:
— Всем старостам бараков немедленно явиться к воротам.
Через несколько минут семьдесят блоковых выстроились перед канцелярией. Вышел лагерфюрер Шуберт:
— По распоряжению рейхсфюрера СС Гиммлера лагерь надлежит эвакуировать в Дахау. К двенадцати часам заключенным выстроиться на площади с личными вещами. До Веймара все пойдут пешком, а там погрузятся в вагоны. Идите, готовьте свои бараки. Вы должны быть благодарны! Это ваше счастье, что лагерь эвакуируется!
Черная тень смерти нависла над Бухенвальдом. Интернациональный антифашистский центр единодушно вынес решение: на площадь не выходить.
Напрасно гремели репродукторы. В намеченное комендантом время на площадь никто не вышел. Было ясно: нацисты хотят собрать всех в одну колонну, вывести из лагеря и уничтожить.
Еще и еще раз передавался приказ коменданта. Но ему никто не повиновался. В Бухенвальде стояла гробовая тишина. Казалось, лагерь пуст.
Андрей шагал по блоку и напряженно думал. Как же так? Почему подпольный центр ничего не предпринимает? Почему не раздают оружие? Почему не дают сигнала о восстании? Чего ждать?
— В лагере эсэсовцы! Мотоциклисты! — сообщили наблюдатели.
И как бы в подтверждение этих слов раздались автоматные очереди. Видимо, нацисты решили оружием заставить узников подчиниться приказу коменданта.
Мищенко закрыл дверь:
— Тащи стол к дверям! Баррикадируй!
У входа в блок быстро выросла гора различных предметов. Войти через двери стало невозможным.
Из других бараков слышались вопли узников, шум мотоциклетных моторов, грохот автоматов.
В лагерь вошли все блокфюреры, более восьмисот эсэсовцов и толпа фольксдойчей — немецких ополченцев. Пьяные, вооруженные до зубов, они стали выгонять узников на площадь. Группа гитлеровцев подошла к 49-му бараку — большому двухэтажному каменному зданию. Окружив барак, эсэсовцы дали несколько очередей из автоматов по окнам и крыше. Часть пуль, отскочив рикошетом от стен, кого-то ранила, кого-то убила. В бараке поднялась паника. Заключенные — их было около восьмисот — ринулись к выходу, к узкой наружной лестнице. Началась давка. На лестнице образовался поток из живых тел, который катился вниз. В дверях возникла пробка. Лестница не имела перил. Люди срывались, летели вниз, разбиваясь насмерть.
Обезумевшие от страха узники с перекошенными лицами бегут на главную площадь. Паника охватила лагерь. Над Бухенвальдом стояли вопли, стоны, стрельба.
Нацисты сунулись и в сорок второй блок. Дверь содрогалась под ударами прикладов, но не открывалась. Лезть в окна эсэсовцы не отважились.
— Андрей! — Мищенко рванул Бурзенко за руку. — Ложись!
Едва боксер бросился на пол, как автоматная очередь прошила пулями нары, возле которых он стоял. Бурзенко с благодарностью посмотрел на товарища. Эсэсовцы дали несколько очередей по окнам. Зазвенели стекла.
В разбитые окна полезли немецкие ополченцы. У них на рукавах белые отличительные повязки. Не успели узники оглянуться, как в блок ворвалось не менее сорока фольксдойчей. Они с дикими ругательствами ринулись избивать заключенных.
Беззащитные люди метались по бараку, лезли под нары. Ополченцы дубинками выгоняли их, сбрасывали с трехъярусных нар. На полу появились лужи крови.
Фольксдойчи разбросали баррикаду и, распахнув дверь, стали выбрасывать узников.
Все это произошло так неожиданно, что фашистам не оказали сопротивления даже подпольщики. Но вскоре они пришли в себя.
— Бей гадов! — крикнул Андрей и, не ожидая команды Мищенко, первым бросился на ополченцев.
Началась свалка. На помощь Андрею кинулись все. Били фольксдойчев кто чем мог. Численное превосходство было на стороне узников.
Ополченцы, не ожидавшие отпора, сначала растерялись, а потом стали удирать. Упавшие молили о пощаде. Но их не слушали.
— Нам все равно погибать! Пока эсэсовцы подоспеют, мы с вами, гады, разделаемся!
Заключенные, словно по команде, стали возвращаться в барак. Пожилой болгарин, с разбитой головой, полз на животе и кричал:
— Держитесь за русских! Они спасут нас!
Во время этой эсэсовской вылазки минометы, скорострельные пушки и крупнокалиберные пулеметы были в любую минуту готовы обрушить на узников смертоносный огонь.
Большая группа подпольщиков попала на площадь, и ее могли угнать из лагеря. Надо было спасать их. Командир подпольной автороты из сорок четвертого блока Вениамин Шелоков пробрался в портняжную мастерскую и заготовил несколько десятков белых повязок. Несколько отчаянных смельчаков, надев их на рукава, отправились на площадь. Громко ругаясь, расталкивая встречных и поперечных, они стали уводить своих товарищей — «конвоировать» их в безопасное место. Эсэсовцы принимали подпольщиков за своих помощников.
Добрая треть тех, кого силой эсэсовцы с трудом выгнали из блоков и собрали на площади, были переправлены назад в бараки.
Все же около пяти тысяч узников вывели из лагеря и по дороге к Веймару расстреляли.
Ночью лагерь усиленно патрулировался охраной и ополченцами. То там, то здесь раздавались одиночные выстрелы.
На рассвете в барак пробрался Николай Кюнг с группой помощников — крепкими, волевыми ребятами. Они увели лидеров, которые все эти дни жили в подполье. Андрей и Мищенко вздохнули свободней. Огромная тяжесть свалилась с их плеч.
Глава сороковая
Одиннадцатого апреля 1945 года борьба заключенных за срыв массовой эвакуации достигла высшей точки. Всю ночь в одном из помещений блока патологии заседал штаб восстания, возглавляемый Смирновым. На заседании присутствовал Вальтер Бартель, а также руководители различных национальных групп. Подпольщикам удалось узнать, что в пять часов вечера начнется уничтожение узников. С фронта подошли новые части. Огневая мощь охраны выросла в несколько раз. Бухенвальдцам оставалось безропотно ждать расстрела или умереть в бою.
После заседания Смирнов нашел Андрея и протянул ему новенький немецкий пистолет.
— Спасибо тебе от всей организации. А это — подарок от меня.
Андрей радостно схватил пистолет.
— А сейчас, — сказал Иван Иванович, — срочно приведи ко мне Соколовского. Надо готовить походный госпиталь,
Время тянулось томительно медленно. В два часа дня в барак вбежал запыхавшийся связной и передал Мищенко листок бумаги.
— Друзья, внимание! — Алексей поднял руку. — К нам обращается подпольный центр Бухенвальда! — Он развернул листок и стал громко читать.
— «Товарищи! Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами, под мощными ударами Советской Армии и союзных войск рушится по частям. Вена окружена, войска Советской Армии наступают на Берлин. Союзники — в сорока километрах от Ганновера, взяты Зуль, Гота, идет борьба за Эрфурт.
Кровавый фашизм, окончательно озверевший от предчувствия собственной гибели, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Русскому военно-политическому центру достоверно известно, что уничтожение Бухенвальда назначено на семнадцать часов одиннадцатого апреля.
Но дни фашизма сочтены. Настал долгожданный час расплаты! Свобода, которую ждали годами, близка!
Товарищи! Командир подпольной армии советских военнопленных дал приказ: сегодня в пятнадцать часов, опережая врага, начать вооруженное восстание.
Все, как один, на борьбу за освобождение! Смерть фашистским зверям!
Будь проклят тот, кто в эти решительные минуты, забыв свой долг, спасует в последней и беспощадной борьбе.
Да здравствует свобода!»
Тишину разорвали пулеметные и автоматные очереди. Эсэсовцы с вышек начали обстреливать группы заключенных. Бойцы подпольной армии перебегают от угла к углу, стремятся к седьмому и восьмому бараку, к умывальне Малого лагеря и возвращаются назад с завернутыми в одеяло винтовками. Из карманов торчат рукоятки пистолетов и ручки самодельных гранат. Лагерь пришел в движение. Каждый вооружался чем мог: куском железа, палкой, камнем.
Мищенко послал Андрея и Курта в распоряжение главного штаба.
— Вас туда требуют.
Андрея и Курта включили в ударный батальон, которым командовал Логунов. Перед ними стояла задача — овладеть главными воротами.
Ровно в пятнадцать часов раздался взрыв у угловых ворот. Это был сигнал. В то же мгновенье электрик, немецкий антифашист, выключил главный рубильник и бросил самодельную бомбу в распределительную будку.
— Ур-а-а! — заключенные ринулись вперед.
Начался не обычный, жестокий бой.
Первым устремился на штурм главных ворот батальон сорок четвертого блока под командованием старшего лейтенанта Валентина Логунова. Слева действовали батальоны двадцать пятого и тридцатого блоков. Следом за ними выступили все четыре бригады русских и отряд чехословацких патриотов.
На подмогу бросились отряды немцев, французов, болгар и других узников.
Взят карцер. Выпущены заключенные.
Ошеломленные неожиданным нападением, эсэсовцы пустили в ход все имеющееся у них оружие. Над Бухенвальдом раздавался грохот взрывающихся фаустпатронов и снарядов, трещали пулеметы и автоматы.
Смяв проволочное заграждение, заключенные штурмовали сторожевые вышки, блиндажи, ворвались в эсэсовский городок.
Андрей с товарищами атаковали главные ворота, над которыми находилась сторожевая башня. Засевшие в ней эсэсовцы отчаянно оборонялись. Счетверенный пулемет и пять автоматов сдерживали натиск восставших.
Бурзенко вместе с Куртом и Сергеем Кононовым короткими перебежками добрались до канцелярии, примыкавшей к главным воротам. Им нужно было забраться на крышу. Сергей вышиб окно и влез в помещение. Через минуту он подавал ящики от картотеки, стулья, крышки столов. У стены быстро росла пирамида. По ней первым полез Андрей.
На крыше боксер лицом к лицу столкнулся с Фрицем Рэем. Унтершарфюрер СС, в расстегнутом мундире, без фуражки, трусливо прятался за трубой, пытаясь незаметно ускользнуть с вышки. Заметив русского, Смоляк вскинул автомат. Андрей остолбенел. Вместо выстрела, послышался сухой щелчок. У эсэсовца кончились патроны.
— Подлюга! — Андрей бросился на Смоляка. Тот взмахнул автоматом. Андрей ловко увернулся. Смоляк, потеряв равновесие, упал. Не удержавшись на покатой крыше, он покатился вниз. Андрей увидел перекошенное от страха лицо, грязные пятна на серой спине...
Рэй упал на виду у многочисленных заключенных. Не чувствуя боли, он судорожно вскочил.
— Смотрите, Смоляк!
— Уйдет гадина! — пронеслось над площадью.
— Лови!
Тысячи заключенных, забыв о смертельном свинцовом дожде, бросились вперед. Их вела лютая ненависть к одному из закоренелых фашистских зверей.
С главной башни ударили пулеметы. Эсэсовцы буквально косили повстанцев.
По черепичной крыше канцелярии Андрей, Курт и Сергей подобрались почти к самой вышке. Курт вытащил из-за пояса самодельную гранату с длинной ручкой.
— Дай-ка сюда! — Сергей, выдернув чеку, забросил гранату на вышку, словно мяч в баскетбольное кольцо. Граната, описав в воздухе дугу, опустилась за перегородкой пулеметной вышки. Раздался взрыв. Полетели щепки, кирпичи, осколки.
Стрельба прекратилась. А через минуту на вышке показался эсэсовец, махавший носовым платком.
— Сдаемся!
К главным воротам устремилась толпа бойцов. Андрей первым вскарабкался на башню, добрался до древка и одним рывком сорвал ненавистное полотнище с паучьей. свастикой. Разорвал его и швырнул вниз.
— Андрей, помоги!
Бурзенко повернулся и увидел Сергея. В его руках трепетало Красное знамя.
Они быстро прикрепили знамя к древку. Порыв ветра расправил его.
Красное знамя!
Над площадью пронесся радостный многоголосый крик:
— Ура-а-а!
Люди с восторгом смотрели на багряное знамя — знамя свободы.
А бой еще шел. Вооруженные повстанцы устремились к дачам и виллам своих палачей. Но там уже было пусто. Захватив ценности, они бежали. Бежал комендант, начальник гестапо, бежал Густ и другие фашисты. Шуберт даже успел захватить своих кошек...
В эсэсовском городе, на самой вершине горы Эттерсберг, восставшие атаковали казармы. Засевшие там гитлеровцы отчаянно защищались. Они вели губительный огонь. Атака захлебывалась...
В эти решающие минуты подпольщики во главе с Вениамином Шелоковым проникли в эсэсовский гараж. Их провели знающие путь немецкие коммунисты. Перебив охрану, смельчаки захватили три броневика. Взревели моторы, и боевые машины двинулись к казармам. Это решило исход боя. Эсэсовцы выкинули белый флаг...
Взятие казарм открыло дорогу к складу оружия. Выломав двери, бухенвальдцы спешно вооружались.
Батальон сорок четвертого блока, вырвавшись из главных ворот, захватил штаб. Бойцы ворвались в кабинет коменданта. Там было пусто.
Вдруг зазвонил телефон. Логунов решительно снял трубку.
Говорили из Берлина:
— Как у вас идут дела? Закончили?
Логунов, усмехаясь, ответил:
— Да! Да! Заканчиваем!
Бухенвальд свободен!
На первых порах в это трудно поверить: Но репродукторы уже передавали приказ штаба восстания:
— Самосудов не чинить. Пойманных эсэсовцев не расстреливать. Каждый преступник будет отвечать за свои злодеяния перед судом народов...
К концу дня взято в плен сто пятьдесят эсэсовцев. Они трусливо жмутся друг к другу, со страхом посматривают на своих недавних пленников. Куда девалась спесивая самоуверенность!
Но эсэсовцы, оставшиеся за пределами лагеря, стали группироваться в лесу и повели самое настоящее наступление на Бухенвальд. Угроза уничтожения не отпадала.
В бою, в рукопашной схватке погиб Сергей Кононов. Он первым ворвался в гущу охранников, убил троих и сам упал, насквозь проколотый штыком...
Бои вспыхнули с прежней силой. Отчаянные броски недобитых эсэсовцев, пытавшихся ворваться в Бухенвальд, были встречены дружным огнем. Отбив атаки, заключенные бросились в контратаку. Взяли в плен еще восемьсот извергов в эсэсовских мундирах.
На улицах и площадях Бухенвальда, среди неубранных трупов, истощенные люди плакали от радости, смеялись, плясали, обнимали и горячо поздравляли друг Друга.
Свобода! Можешь шагать, куда хочешь, делать, что хочешь. Нет над тобой ни контроля, ни дубинки, нет надсмотрщика, на тебя не уставлен черный глаз автомата. Перед тобой открыты все дороги. Ты свободен!
Бухенвальд ликовал.
Радио, включенное на полную мощность, разносило по всему лагерю передачу из Москвы. Несказанно радостно слушать родную Москву из репродукторов, всего несколько часов назад изрыгавших ругательства эсэсовцев. Передают концерт для советских воинов, мягкий женский голос поет незнакомую, но такую родную песню:
Хороша страна Болгария,Андрей слушал, и душа его заполнялась светлой, солнечной радостью, гордостью и счастьем: здравствуй, Москва! Здравствуй, Родина!
Вооруженный автоматом, в солдатских ботинках, таких же, какие недавно он разнашивал для фашистов, Андрей неторопливо прохаживался по площадке сторожевой вышки. Рядом Курт. Они в наряде, ведут наблюдение.
Курт всматривается вдаль.
Вдруг он приподнимается на носки, глаза его становятся круглыми от удивления:
— Танки, — кричит он. — Танки!
— Где?
— Там, смотри!
Андрей смотрит на запад. В самом деле, на дороге показалась колонна бронированных машин.
— Это не фашистские...
— Американцы! — Курт восторженно машет руками.
Тысячи бухенвальдцев высыпали к дороге встречать войска союзников. Наконец-то! Ура союзникам!
Размахивая оружием, восставшие приветствовали танкистов.
Но что это? Танки, подойдя к развилке дорог, повернули в сторону от Бухенвальда, будто бы союзники не знали о существовании страшного лагеря смерти, будто не замечали ожидавшей их толпы.
Поднимая пыль, бронированная колонна шла мимо тех, кто многие годы страдал, мечтая об освобождении.
Радость сменилась всеобщим недоумениемю. Как же так?
Грузные машины, не сбавляя скорости, прогрохотали мимо в направлении Веймара.
— В город спешат, — сказал Курт.
— Сволочи! — выругался Андрей.
Положение в Бухенвальде оставалось напряженным. Три дня и три ночи узники держали самооборону. Эсэсовцы с помощью недобитых фашистских войск несколько раз пытались овладеть концлагерем. Их отчаянные атаки следовали одна за другой. И только на четвертый день к Бухенвальду подошли войска союзников. Эсэсовцы отступили в лес. Многие сдались в плен.
В лагерь прибыли американские грузовики. Солдаты раздавали узникам пакеты с продуктами.
На широкой Бухенвальдской площади, на камнях, видевших страшные трагедии, политых кровью, в послелний раз выстроились вчерашние пленники, антифашисты восемнадцати стран. Выстроились в прежнем порядке, побарачно, так, как стояли ежедневно многие годы. Пятьдесят тысяч человек, прошедших через муки и страдания фашистского ада, вышли на площадь отдать последний долг своим павшим товарищам.
Скорбно склоненные флаги. Звуки траурного марша.
Траурный митинг открывает Вальтер Бартель. Один за другим на трибуну поднимаются ораторы. Они говорят об одном: о ненависти к фашизму.
Выступает подполковник Смирнов. Весенний ветер треплет его волосы, помогает развернуть исписанный лист бумаги. Ветер далеко разносит его слова, слова клятвы, которую мысленно повторяют тысячи людей, заполнившие площадь:
— Мы, антифашисты, бывшие политические заключенные концентрационного лагеря Бухенвальд, собрались на траурный митинг, чтобы почтить память наших товарищей, умерщвленных фашистской бандой в Бухенвальде.
Пятьдесят шесть тысяч расстрелянных, повешенных, удушенных в газовой камере, замученных голодом, отравленных, умерщвленных и сожженных в крематории.
Пятьдесят шесть тысяч отцов, мужей, братьев, сыновей приняли мучительную смерть потому, что они были борцами против фашистского режима убийц!
Пятьдесят шесть тысяч матерей, жен, детей взывают к мести!
Мы, бывшие политические заключенные Бухенвальда, представители восемнадцати стран, совместно боролись против эсэсовцев, против нацистской банды. И эта борьба еще не закончена! Гитлеризм еще окончательно не уничтожен на земном шаре! Еще находятся на свободе наши мучители-садисты. Поэтому мы клянемся перед всем миром, на этом аппель-плаце, на этом месте ужасов, творимых фашизмом, что мы прекратим борьбу только тогда, когда последний фашистский преступник предстанет перед судом Правды!
Уничтожение фашизма со всеми его корнями — наша задача! Это наш долг перед погибшими товарищами, перед их семьями!
Клянемся отомстить фашистам за смерть пятидесяти шести тысяч наших товарищей!
Над площадью взлетает лес поднятых и гневно сжатых кулаков, гремит многотысячное, повторяется на разных языках грозное:
— Клянемся!!!
По распоряжению американского командования в Бухенвальд согнали всех немцев — жителей Веймара и ближайших селений, чтобы они воочию убедились в злодеяниях, которые совершили их соотечественники, палачи в эсэсовских мундирах. Многие немцы, потрясенные ужасами, падали в обморок.
В бывшем эсэсовском городке, в казармах и офицерских общежитиях, размещали истощенных людей, которых собирали по всему концлагерю и осторожно, на руках, доставляли в походный госпиталь.
На второй день после прихода американских войск русские бригады стали готовиться в поход, навстречу родной Советской Армии.
Американский полковник попытался было задержать советских военнопленных в концлагере «до особого распоряжения».
— Господин полковник, война еще не окончена, — заявил ему подполковник Смирнов. — И мы не советуем вам препятствовать недавним узникам, самостоятельно завоевавшим свободу. Они оружие не сдадут.
Полковник молча пожал плечами. По решительным лицам советских командиров он понял: таких людей ничем не остановишь.
После торжественного обеда, сохраняя боевое построение и выслав вперед сторожевые отряды, две тысячи советских бойцов — основная ударная часть бухенвальдской армии — двинулись на восток.
Отряд за отрядом, сохраняя равнение, уходили недавние узники через главные ворота лагеря, на которых по-прежнему висели железные буквы: «Эдэм дас зайне» — «Каждому свое».
Сергей Котов скомандовал.
— Запевай, ребята!
И грянула песня, которая столько лет хранилась в душе, которую пели только шепотом, которая была верной спутницей трудной и неравной борьбы.
Пусть ярость благороднаяСоветских людей провожал весь Бухенвальд.
Андрей Бурзенко, радостный и счастливый, шел в первых рядах колонны. Курт подбежал и крепко обнял его:
— Друг Андрэ! Обязательно приезжай. Жду в гости!
Помни наш уговор...
— Спасибо, Курт! До встречи!