Вершины

Настроение у капитана Александра Черножукова испортилось сразу, как порой в яркий солнечный день наплывает на ясный небосклон невесть откуда взявшаяся туча. Брови резко сдвинулись, губы сжались.

Александр попытался было улыбнуться, чтобы не выглядеть белой вороной на фоне оживленных лиц подчиненных: только что завершилось учение, и батальон, которым командовал он, получил высокую оценку. Но улыбка, Черножуков представил себя со стороны, получилась довольно вымученной.

— Командира третьей — ко мне! — приказал он.

Командир третьей роты, чуть располневший, с потухшими глазами капитан, прибыл не сразу. И Черножуков, пока ждал офицера, раздражался еще сильнее. Хмурилась и природа. По небу поплыли тяжелые облака, заслонившие послеобеденное солнце.

— Товарищ капитан, по вашему приказанию...

— Почему не пошли вброд? — комбат обрезал ротного на полуфразе. Голос его звучал строго, словно у бывалого старшины. Получилось это непроизвольно, и Александр начал в душе сожалеть, что взял, как говорится, с места в карьер. Ему вовсе не хотелось подчеркивать свое начальственное положение, а особенно в отношении к подчиненному старше его по возрасту. Однако происшедшее сильно растревожило комбата. С утра батальону, участвовавшему в учении, поставили задачу: захватить населенный пункт. Разведка доложила, что «противник» создал сильную в инженерном и огневом отношении оборону. Прорвать ее было нелегко. В таких случаях командиры всегда думают о возможностях захода в тыл «противника», фланговых ударах, отвлекающих маневрах.

Размышлял над этим и Черножуков. Но сколько ни прикидывал, обходных вариантов не находил. Разве что попробовать через горную гряду справа... Правда, там, за грядой, — речка. На карте она — едва-едва различимая синяя жилка. Обычно воды в ней, знал комбат, не много. Пять лет назад ему, в ту пору командиру взвода, пришлось ее преодолевать. Тогда он здорово поволновался. Речушка оказалась норовистой. Одну из боевых машин пехоты ее сильное течение снесло в сторону от брода, и она, выстрелив из-под воды облаком дыма, заглохла. Выполнение поставленной задачи, можно сказать, первой в его офицерской биографии, оказалось под угрозой. А ему очень уж хотелось на том учении доказать, что взводом он управляет ничуть не хуже предшественника, назначенного с повышением.

И все же он тогда успел. Приказал механику-водителю уже переправившейся машины дать задний ход, сам выхватил конец буксирного троса и потащил его, преодолевая тугое течение воды, к заглохшей БМП. Вытащил довольно быстро, а упущенное время наверстали скоростью в пути. В общем, к моменту атаки прибыли в указанное место.

Вечером тогда к нему подошел один из офицеров и спросил, почему, мол, так сильно взмок, что даже сапоги сушить повесил. Александр в двух словах рассказал ему, как форсировали речку, как снесло БМП и как он с подчиненными вытаскивал ее.

— А зачем ты вброд-то попер? — удивился товарищ. — Там же неподалеку мост есть.

— Так он взорван был, — ответил Александр. Тот хохотнул:

— Условно же!

Александр потом не раз вспоминал этот случай и разговор, когда станет служить в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Там, в отрогах Гиндукуша, он каждой своей клеточкой проникся пониманием: учебный бой условен лишь до поры.

Тот мост, конечно же, и теперь соединяет берега речушки. Но для Черножукова он не существовал: на карте его пересекли выведенные черным карандашом прямоугольники — мины «противника». Подходы к нему — в условных знаках инженерных заграждений... А брод чист. Да, чист. Вот только пару дней назад здесь шли дожди. Реки, бегущие с гор, обычно после этого разбухают, так что там, где вчера еще было воробью по колено, порой несутся потоки мутной, бурлящей воды.

И все же, думал Черножуков, обходной маневр надо совершить через горную гряду справа, во что бы то ни стало преодолеть речушку вброд. Такой маневр для «противника» был бы неожиданным: ведь обороняющийся наверняка считает, что тот, кто наступает, вряд ли станет рисковать людьми и техникой.

Командир третьей роты, офицер, который, казалось, уже устал командовать подразделением, на этот раз слушал задачу внимательно.

— Переправитесь здесь, — комбат нацелил карандаш в точку, где речушка делала изгиб. — Дно твердое, проверено. Воды, как понимаете, сейчас в ней больше обычного, но преодолеть можно.

На секунду замолчал, а потом с ударением произнес:

— Надо преодолеть.

Капитан козырнул и отправился в роту, боевые машины которой, фыркнув на прощание, унеслись к виднеющимся высоким горам. В утреннем полумраке они выглядели таинственными и оттого притягивали к себе взор. «Ничего, ему это не впервой, справится», — подбадривал сам себя Черножуков. Ротный был уже немолодым офицером, потому, возможно, и казался вялым в движениях. А Черножукову, по правде сказать, нравились люди деятельные, с упоением преодолевающие трудности...

После огневой подготовки батальон дружно перешел в атаку. В критический момент во фланг «противнику» ударила третья рота. В бинокль комбат видел, как люди четко, на ходу покидали машины и занимали места в атакующей цепи. Еще немного времени, и рота зашла бы обороняющимся в тыл. Об этом только и мечтает любой командир. Но «противник» срочно перегруппировался и начал отступать, оставляя населенный пункт.

«Виктория!» — услышал Черножуков чей-то ликующий голос. Сам он улыбался сдержанно. В свои молодые годы Александр сумел избавиться от приступов тщеславия, а это все равно, что выйти из темной комнаты на свет, к солнцу.

И тут взгляд комбата упал на боевые машины третьей роты. Как и в других подразделениях, они были в белесой пыли — различий между ними Александр не увидел. А ведь несколько минут назад им пришлось форсировать водную преграду, стало быть, не пыль, а грязь должна лепиться к их колесам, броне. Вывод напрашивался сам собой: через речушку рота переправилась по мосту. В этот момент настроение у капитана Черножукова сразу же испортилось и он вызвал командира третьей роты.

— Почему не пошли вброд? — с еще большим раздражением переспросил он молчавшего офицера.

— По такой воде мы бы застряли там, — часто моргая, спокойно ответил ротный. — А у меня есть новички, побоялся, что стушуются...

— «Застрянем», «стушуются», — Черножуков покачал головой. — И это говорит командир роты... Что же вы в реальном бою делать будете? Тушеваться или бить врага?

По лицу капитана словно пробежало ярко-красное пламя. Видно было, как от напряжения под его щеками ходят желваки. Он считал, что действовал в интересах батальона, старался, чтобы молодой комбат не сплоховал на учениях. Мог бы оценить его шаг, на худой конец промолчать, тем более, что ни разведки «противника», ни посредников у моста не было. Выходит, и знать-то никто об этом не будет. А он, комбат, принципиальность свою показать решил. Не понимает, задержись рота с атакой во фланг, неизвестно, чем бы все кончилось. Во всяком случае, о хорошей оценке батальону и мечтать не пришлось бы.

— Пойдемте, — бросил Черножуков командиру роты, заметив по его глазам, что в душе тот не согласен с ним и оправдывает свой поступок.

И снова третья, не отдохнув после «боя», устремилась к обозначенной на карте тонкой линией речушке. Переправилась по ней уже по знакомому мосту, затем резко повернула направо и вскоре оказалась у той самой точки, где комбат приказал ротному форсировать водную преграду вброд. За пять прошедших лет после памятной Черножукову переправы здесь ничего не изменилось. «Пожалуй, берег на той стороне стал более пологим, — подумал Александр. — Знать, немало по нему прошло техники, стесавшей гусеницами и колесами каменистую почву». Только скалистый обрыв чуть левее выглядел так же внушительно и неприступно.

Река бурунилась, быстрым течением подмывая берега. Не отсвечивались солнечные лучи в ее темных от песка и ила водах. Черножуков сел на место механика-водителя боевой машины и нескоро, словно в замедленной съемке, повел ее к урезу реки. Тут машина будто замерла, потом, фыркнув, пошла, как бы наперекор быстрому течению. На середине, когда, казалось, мутный поток вот-вот снесет БМП, комбат прибавил газу. Машина увеличила ход и вскоре передок ее был уже на суше.

Наблюдавшие за переправой солдаты, сержанты и офицеры роты волновались не меньше Черножукова: не застрянет ли БМП? Не снесет ли ее к скале? Даже ротный, забыв на минуту, ради кого комбат устроил этот «спектакль», переживал вместе со всеми. «Мастер», — уважительно отозвались вслух о своем командире подчиненные.

А Черножуков, отъехав от берега на достаточное расстояние, выпрыгнул из машины и решительным жестом приказал переправляться следующему.

«Пошел», — зычным голосом повторил команду ротный.

Боевая машина, управляемая рядовым Курбановым, высоким, стройным, как тополь, парнем, вошла в воду. И быстро преодолела реку. За ней пошли другие машины. Лишь один из новичков сплоховал, на самой середине реки зачем-то резко сманеврировал и тотчас увидел перед собой не пологий берег, а скалу. Двигатель еще работал и надо было быстро сдать назад. Но новичок совсем растерялся, начал разворачиваться вправо. Зад машины оказался во впадине, так что выхлопная труба скрылась под толщей воды. Надрывно прохрипев, двигатель заглох.

Черножуков приказал находившемуся поблизости расторопному рядовому Курбанову сесть за рычаги своей БМП и задним ходом приблизиться к неудачнику. Курбанов в одно мгновение выполнил команду, успев при этом позаботиться, чтобы один из солдат приготовил трос. Держась за него, парень спрыгнул в воду и уже вскоре присоединил трос к кронштейну застрявшей машины. «Почти все, как пять лет назад, — подумал Черножуков. — Разница лишь в том, что не я сам полез в холодную воду».

Мораль ротному комбат читать не стал, решил, что наглядный пример куда как действенней. А вот на партийном собрании вопрос об упрощенчестве стоит поставить остро...

Мысль о партийном собрании растревожила память. И сразу же в сознании возник образ старшего лейтенанта Борисова. «Эх, был бы ты, Андрюша, без подсказки сделал бы все».

Заместитель командира роты по политчасти Андрей Борисов, той роты, которой он, Черножуков, командовал в Афганистане, никогда не поступался принципами. Умел и других убедить, что так надо. Андрея не просто уважали — любили. Он знал о подчиненных все. Даже мысли, казалось, угадывал. Умной шуткой разряжал обстановку, теплым словом возвышал человека. И как неуютно становилось тому, кому он делал замечание, упрекал в чем-то.

Но нет уже голубоглазого, с волосами цвета осени тамбовского парня Андрюши. Остался в далеком и близком теперь Афганистане.

Это он, старший лейтенант Борисов, открыл для Александра удивительные очерки Ларисы Рейснер об Афганистане. В перерыве между занятиями Андрей усаживался на дикий отполированный тысячелетними ветрами и дождями камень, доставал из полевой сумки томик с засушенным цветком вместо закладки и говорил со смущенной улыбкой:

— Посмотри, Саша, на эти земли, будто о них написано, да как удивительно точно и красочно.

И начинал читать:

«Тропинка бежит под нависшими валунами: они как исполинские каменные жабы прижались к краю обрыва, готовые прыгнуть. За ними множество мягкотелых туфов, добрых, застывших на своих местах, точно — собрание. И вдруг — кровь. Где-то в глубине пластов лопнули гранитные жилы. Может быть, сердце, оживлявшее семью великанов, переполнилось огнем и лавой и разорвалось на каменные брызги. Или утомленные вечным окостенением горы захотели ожить и идти и, оторвав от земли уже мертвое тело, изошли кровью, пораженные новым, еще более немым покоем. Но все кругом — обрывы, скалы, пыль и щебень — все пропитано пурпуром, все красно и розово, как предсмертная пена и даже мазанки пастухов — из глины, смешанной с драгоценной металлической киноварью.

Из такой глины был вылеплен человек».

— Ну вот, ты и скатился с материалистических позиций, — смеялся Черножуков. — Человека, оказывается, всевышний все-таки из глины вылепил.

— Да это же художественный образ, как ты не понимаешь? — вступал в шутливый спор с командиром Борисов. — Знаешь ли ты, что Лариса Михайловна Рейснер была членом партии большевиков с восемнадцатого года, и именно она послужила Всеволоду Вишневскому одним из прототипов комиссара в «Оптимистической трагедии»? Классовое чутье ей никогда не изменяло. Только послушай, как здорово сказала она о наших с тобой дедах, друзьях афганцев:

«Большевик» — это они понимают. О большевиках поют песни на окраине мира, на границах Индии. «Большевик» — это звучит гордо и сурово у певца, поднявшего над головой винтовку...»

Заметив, что Черножуков поглядывает на часы, Борисов закрывал книгу.

— Продолжим занятия, командир? Посмотрим, какого ты перцу подсыплешь нам к концу учебного дня.

Когда Александр принял командование мотострелковой ротой в батальоне майора Александра Терехова, кое-кто даже из бывалых взводных начал сетовать на напряженность занятий, которые он проводил в горах.

«Скоро останемся без сапог и обмундирования», — ворчали иные. «Силы надо беречь для настоящего дела, — поддержали их другие, — а он такие заковыристые вводные подкидывает, такие ситуации создает, что их в реальном бою едва ли встретишь».

Однако вскоре подобные разговоры словно кривой пешаварской саблей обрубило. А произошло это в горах. Рота с короткими привалами под яростно палящим солнцем совершала марш. Вырубленная в скалах тропинка бежала меж двух хребтов, которые, казалось, вот-вот обрушатся друг на друга и тогда не станет глубокого обрыва справа. Там, внизу, бежал горный ручей, пробивший дорогу среди скальных пород.

Каждому взводу Черножуков предоставил возможность действовать в составе боковой заставы. Этот маневр он отрабатывал с подчиненными особенно тщательно, считая, что обход противника с флангов и тыла — кратчайший путь к победе во время боя в горах. Что касается теории, то этого положения общевойсковой тактики никто и не собирался оспаривать. Но вот карабкаться часами по почти отвесным скалам, балансировать на зыбких горных террасах, испытывать лишний раз судьбу желающих, скажем прямо, было мало.

Под вечер спустились в цветущую долину, где и предстоял большой привал. Люди валились с ног от усталости, но команды на отдых не последовало.

— Возможно, наш командир суеверный? — пошутил кто-то, указывая на близлежащее кладбище.

— Брось паясничать, не до того, — огрызнулись ему в ответ.

— Выдерживает принцип: «Тяжело в учении...» Остановились у небольшого оазиса, где из-под камня выбегал ручей. И люди жадно приникли к его певучей, целомудренной поверхности. К тому же оазис окружали валуны — хорошее естественное укрытие в случае нападения. Дальше тянулась зеленая зона, за ней — развалины некогда цветущего кишлака, недавно разрушенного душманами.

После дня горных переходов, после испепеляющей солнечной жары, медленно растущей от рассвета к белому полудню и разливающейся, как река, к вечеру, привал на всю прохладную ночь — какая награда за нечеловеческую усталость!

Однако и здесь Черножуков остался верен себе: предположив, что в зеленой зоне и заброшенном кишлаке может укрыться банда, он выслал усиленные разведдозоры, четко организовал охранение.

Едва люди расположились отдыхать, как сквозь дремоту, свалившую их мгновенно, послышались выстрелы. Сначала впереди, а чуть позже полоснули и у выхода из долины. Дозоры еще не возвращались, но Черножуков понял: рота оказалась в плотном кольце окружения. По тому, как заперты были выходы и входы, как профессионально действовали душманы, как воздух роился пулями, можно было без сомнения предположить, что они неплохо подготовлены западными инструкторами. А может, эти инструкторы и сейчас с ними?

Ротный сразу же приказал занять круговую оборону. В эти мгновенья его самого будто охватывали железным обручем — такое возникло отвратительное ощущение. И только когда увидел рядом с собой старшего лейтенанта Борисова, как-то успокоился.

Понимая, что люди ждут от него оценки обстановки, ждут дальнейших действий, Черножуков заметил:

— Сейчас они вряд ли попрут на нас. Будут держать в ловушке до рассвета. Это значит — надо прорваться.

— Прорвемся, как же не прорваться-то! — бодро повторял Андрей. — Помнишь, что говорил князь Святослав, окруженный византийским императором Ионном Цимисхим в крепости Доростол?

— Что-то не припоминаю, — озабоченно хмуря лицо и думая совсем о другом, ответил Черножуков.

— Между прочим, наш далекий предок оказался приблизительно в таком же положении, как и мы.

— Это мы оказались в таком же положении, — бросил Александр.

— Верно, — поддакнул Андрей, — и тогда князь решил: пробиться силою или погибнуть, сражаясь. При этом сказал своей малочисленной дружине замечательные слова: «Не посрамим земли русской, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имут».

Стреляли отовсюду. Пули цокали по камням, противно позвякивали, шуршали в кронах арчовых деревьев, рвали ночь, кромсали ее. С неба падали крупные звезды, иные из них нисходили до темных гор, до деревьев, терялись в листве, как в распущенных волосах.

— Старшего лейтенанта Минакова ко мне! — приказал Черножуков рядовому Валентину Алокину.

Вскоре командир взвода перевалился через валун и оказался прямо перед ротным.

— Вот что, — без лишних слов начал Черножуков, — надо найти выход из этого мешка, и он есть, потому что безвыходных положений не бывает...

Вместе с Минаковым в темноте исчез и Борисов, который решил обойти все взводы, ведущие бой.

Владимир Минаков вернулся, когда высокие звезды к полночи гранеными алмазами выткали яркие узоры на темно-бархатной глади небосвода.

— Докладывайте, — нетерпеливо бросил командир роты, притягивая взводного в свежевырытый окоп.

— Отдышаться дайте, рафик сардар, — с возбуждением сказал Минаков, и уже по интонации его голоса, по обращению «рафик сардар», что на языке дари означает «товарищ командир», Черножуков уловил: разведка прошла успешно.

— Есть между огневыми точками душманов проход к горному выступу, — докладывал командир взвода. — С виду он неприступен, но наша группа преодолела его и поднялась к горному перевалу. Все свои силы «духи» свели в долину.

Вслушиваясь в дробную перестрелку, Черножуков приказал взводам в строгом порядке следовать за разведчиками. Заранее была прекращена с нашей стороны всякая стрельба. Но когда душманы сунулись, то получили достаточную порцию свинца. Тем временем рота начала выход из ловушки. И ни разу не раздалось ни звона оружия, ни стука солдатского котелка, ни шума сорвавшегося из-под ног камня. Последней уходила группа прикрытия под командованием старшего лейтенанта Борисова: «Это мое дело, комиссарское», — сказал он офицерам. Знал, что малейшая оплошность могла стоить ему жизни...

Через несколько дней командир подразделения афганской армии привез в батальон, которым командовал майор Терехов, пожилого дехканина в рваном халате, насильно мобилизованного душманами в банду и покинувшего ее при первой возможности. Он-то и рассказал, как утром бесновался пегобородый главарь «духов», когда после предпринятой атаки выяснилось, что советские солдаты исчезли из долины, словно призраки. В ярости пустил он плеть по плечам караульных, в один голос причитающих, что только шайтан мог унести русских аскеров.

— Если и был шайтан, так это Черножуков, — смеялись в батальоне. — Его солдат впору горными оленями именовать, по любой тропе пройдут.

В роте к таким разговорам относились с долей иронии. Дело в том, что при разборе происшедшего эпизода, едва не стоившего многим жизни, старший лейтенант Борисов изрек не всем понравившуюся фразу: «Мы с вами, товарищи, будем считать, прошли всего лишь мектеб (начальную мусульманскую школу)».

— Правильно старший лейтенант сказал, — поддержал Борисова прапорщик Виктор Видлога, секретарь партийной организации роты, всегда спокойный, не теряющийся ни в какой обстановке здоровяк с внимательным взглядом добрых глаз. — Надо настойчивее овладевать боевым мастерством, школой боя. В роте Виктор самый старший, 1951 года рождения. Говорил он всегда степенно, взвешивая каждое свое слово, а если совет давал, то надежный, Черножуков — и тот иногда обращался к нему: «Ну а что вы думаете, Виктор Петрович?» И прапорщик неторопливо, казалось, даже пули над головой не могли заставить его поторопиться, начинал излагать свои мысли.

Однако исключения все же бывают. Однажды он случайно оказался в незнакомом кишлаке. Вдруг ротный по рации услышал его голос. Услышал и удивился частоте слов, с которой прапорщик сообщал о душманской засаде.

— В чем дело? — взволнованно перебил его Александр.

— Кажется, влип, товарищ командир... — Видлога замолчал, то ли отстреливаясь от наседавших бандитов, то ли подыскивая нужные слова, чтобы поточнее объяснить вот это самое «влип». — Сзади «духи», а впереди глухая стена дувала. Преодолеть ее невозможно. Себя мишенью выставлю. В общем, передай нашим, пусть не поминают лихом.

Видлога обращался к Черножукову уже на «ты», как бы подчеркивая, что он уходит из его подчинения.

— Ну, это вы бросьте, — осадил его Черножуков, лихорадочно соображая, как оказать помощь.

До кишлака никак не меньше четырех-пяти километров — пока их преодолеешь, душманы могут одолеть сопротивление прапорщика. А вот если ему удастся дувал перескочить, тогда им его не взять, во всяком случае — до подхода помощи. Дорого бы он, Черножуков, дал, чтобы оказаться там, рядом с подчиненным. Своими глазами оценил бы сложившуюся обстановку. Может, вдвоем и высмотрели бы дырочку. Наверняка она есть.

— Виктор Петрович, — после короткой паузы сказал командир. — Ползите вдоль стены на север. Там метров через двадцать — тридцать в дувале дыра есть, маленькая правда, и вы ее прикладом расширьте.

— Откуда знаете, кажется, бывать тут не приходилось? — раздалось в трубке.

— Приходилось... Да вы быстрее ползите.

А через пару минут раздался, может, даже не столько радостный, сколько удивленный голос Видлоги:

— Точно, дыра!

В роте потом долго недоумевали, откуда старший лейтенант про дыру узнал. Все совершенно определенно: в том кишлаке командир никогда не был. Черножуков в ответ только пожимал плечами, потому что вразумительного сказать ничего не мог. Просто пришел к умозаключению: если есть стена, выполняющая роль забора, то в ней обязательно должна быть дыра. С детства запомнилось, что какой бы забор ни был, лазеечка в нем всегда найдется.

— А почему точное направление указал — на север? — качал головой Андрей Борисов.

— Просто указал, где дом родной...

Такой вот случай произошел с прапорщиком Видлогой. И когда он поддержал заместителя командира по политчасти, ни у кого, даже у самых ярых оптимистов, сомнения не оставалось: расслабляться нельзя. Боевая подготовка — тот путь достижения знаний, на котором, чтобы стать победителем, надо никогда не сбавлять темпа.

Умел старший лейтенант Борисов убеждать людей. От него им передавался какой-то особый настрой, словно от тела, обладающего большой мощности биополем. Черножуков помнил, как Андрей выступал перед аксакалами из племени нурзай. Старцы, убеленные сединой, внимательно слушали советского офицера, рассказывавшего о революции, мире, земле и новых декретах афганского правительства. Переводчик начал было переводить, но один из старейших, улыбаясь беззубым ртом, остановил его на минуту и бросил какую-то фразу, отчего другие аксакалы сдержанно засмеялись.

— Что он сказал? — спросил Черножуков.

— Зачем, говорит, речь портишь, — смутился переводчик.

У Андрея все в жизни получалось внешне легко и красиво. Когда складывалась такая обстановка, что кто-то из офицеров роты должен был брать ношу потяжелее: прорывать с боем душманские заслоны или наоборот — прикрывать отход подразделения, он всегда, заранее отвергая возможные возражения, произносил излюбленную фразу: «Это мое дело, комиссарское».

Все его уважали и все хотели говорить с ним о чем угодно. И Борисов в любое время суток, в каком бы настроении ни был, с желанием беседовал с людьми, с искренним участием. Черножуков даже как-то пошутил: мол, не устаешь от разговоров-то? Язык притупится.

— Острый язык — это единственное режущее оружие, которое становится острей от постоянного употребления, — улыбнулся в ответ политработник.

Внимательностью завоевал Андрей сердца сослуживцев в очень короткое время. Бывало, подойдет к солдату, скажет что-нибудь незначительное, а настроение у человека поднимается, как ртутный столбик на солнечной стороне. Подчиненные были его и радостью, и заботой. С ними он вел себя так, как, наверное, со всеми своими друзьями и товарищами. В любой беседующей группе он не чувствовал себя лишним и его никогда не считали лишним, хотя в солдатской среде порой бывает: подошел офицер и все тут же умолкают. С Андреем, напротив, разговор только набирал силу, в который он быстро включался, не меняя общего настроя. Или песню запоет, обязательно какую-нибудь о родной земле, о Родине: «Степь да степь кругом», «Широка страна моя родная», «Там вдали, за рекой»... Невозможно представить себе человека, настоящего патриота своей земли, который при звуках родной песни не ощутил бы в себе огромный прилив любви к Отчизне, не вспомнил бы при этом отчий дом, родителей.

Иногда Черножукову казалось, что Андрей слишком мягок с подчиненными. Может, так оно и было на самом деле. Но за Борисовым шли все дружно, потому что видели: не только на словах политработник мастер шагать впереди. А если человек может заставить себя пойти на верную смерть, значит, он сильнее страха, значит, и мне, думал каждый из воинов, труса праздновать негоже. Очень это важно. Потому что в бою так: струсил — пропал. Даже если жив останешься, все одно пропал. Какая же это жизнь, коль чести у тебя нет?

Александр относился к Борисову как к брату. Ему в заместителе по политчасти нравилась чистосердечность, с которой тот обычно рассказывал о себе, о товарищах, книгах, природе. Не мог не восхищаться Черножуков и его неудержимым жаром и свежестью воображения.

Одной из фантастических причуд Андрея была влюбленность в ночь, в ее особое, пусть и тревожное, очарование. Он часто вспоминал свою юность, ночи, как с товарищами допоздна засиживался у костра и пел. И здесь, в Афганистане, когда в комнату входила «темноликая богиня», Борисов порой зажигал свечу, изливающую тусклое призрачное сияние, и при бледном свете читал. А что-нибудь интересное любил читать вслух. И всегда, казалось Черножукову, ждал, покуда к нему обратятся с такой просьбой. Один из вечеров Александр представил отчетливо, будто происходило это только вчера. Борисов тогда посмотрел на него внимательно, дескать, пора начинать? Он, Черножуков, кивнул головой. Послышались проникновенные строчки:

Чем растревожило тогда Александра это стихотворение? Отчего так сильно застучало сердце? И почему так остро, так зримо встали перед глазами дорогие картины? Да, наверное, потому, что все это и у него было когда-то.

...Баку. Двор с беседкой, увитой виноградом. Душный вечер. На пятом этаже, за розовой занавеской светится окошко — «огонек таинственный». И жила там затворница. Все было! Только та затворница не знала, вернее, не догадывалась, что он наблюдает за ее окном. А может, знала? Да, поэты — это певцы. Они могут сделать память о любви более сладостной, чем сама любовь...

Борисов был холост. Он только писал одной девушке в Новосибирск. «Другого адреса не имею», — признавался Андрей. Возможно, сильно любил, но почему-то письма слал редко. И не висел над его кроватью, как у большинства солдат и офицеров, портрет той девушки. Об их отношениях Черножуков лишь догадывался по отдельным фразам, хотя во всех других вопросах Андрей открывался, как говорится, до дна.

Правда, как-то Борисов не сдержался, заметил с печалью в голосе, что в любви у него до сих пор ясности нет. В курсантские годы он влюбился в одну девушку. Сильно влюбился, как это бывает в первый раз. Ждать выходных не хватало сил. Но не оценила избранница его порыва, вышла замуж за другого. А что может быть горше в юные годы, чем потеря любимой?

— Тогда я понял шекспировское: «О женщины, вам имя — вероломство!» — грустно, с долей иронии процитировал Борисов. — И хотя потом повстречал ту, которой пишу, правда, редко, печать сомнений хранится. А все же, что бы ни говорили, от любви остаются чудные воспоминания!

Наверное, его чувства к знакомой, которой писал теперь, были гораздо глубже и серьезнее, чем он о них говорил, но груз прошлого продолжал на него давить. И тоска по прошлому тоже была сильная. Он еще не убедился, что прошлое недостижимо.

Хотя Андрей писал знакомой девушке очень редко, словно боялся разбрызгать на бумаге чувства своей красивой души, Черножуков по отдельным фразам друга все же догадывался, как глубоко предан он новой избраннице в далеком сибирском городе.

Рассказывая однажды об отъезде в Афганистан, о прощании с девушкой, Андрей сказал замечательную фразу, очень понравившуюся ему, Черножукову:

— Она летела по перрону, словно птица, раскинув руки, едва касаясь земли.

Эх, Андрюша, сколько трепетных чувств скрывалось за твоим показным равнодушием, которое ты пытался изобразить всякий раз, когда разговор заходил о любви, верности. Там, в Афганистане, соленых шуточек в адрес жен, любимых, просто знакомых не отпускают, как нередко случается еще в молодежной среде. Даже те представительницы прекрасного пола, с которыми в общем-то и не очень ладили, становились предметом серьезных раздумий.

И такие прекрасные слова находили, какие, наверное, не услышишь в другой обстановке никогда. Вся шелуха спадала с человека, побывавшего под смертельным огнем. А настоящие чувства в разлуке только крепчают.

И разве не ты, дорогой мой заместитель, рассказывал ребятам подслушанную где-то восточную легенду? В ней говорилось, как однажды Огонь, Вода и Верность отправились в дальнее путешествие. В дороге рассказывал каждый о своих делах и доблестях. Огонь говорил, что, не будь его, люди погибли бы от холода и не на чем было бы готовить пищу. Вода говорила, что без нее и человек, и природа исчезли бы. А Верность сказала: «Без меня вообще жизнь бессмысленна». Когда их путешествие подошло к концу, они начали выяснять: если потребуется опять собраться в путь, как им найти друг друга? Огонь говорит, что его можно найти там, где дым. Вода заявляет, что она всегда там, где зелень. А Верность молчит. Когда ее спросили — как же тебя найти — она удивилась: «А разве вы со мной тоже прощаетесь? С Верностью никогда не расстаются, ее не теряют и не ищут. Я всегда должна быть с вами. День и ночь, на каждом шагу...»

...Где же ты, дорогой человечище, Андрюша Борисов? Горят ли радостью и надеждой твои глаза, как в ту душную афганскую ночь, когда заходила речь о тамбовской метели?

* * *

Возвращались с полигона в слякотную осеннюю погоду. Продолжал накрапывать нудный мелкий дождь, точно небо прохудилось от старости. Увядающая краса леса намокла и не отливала багряным костром.

Черножуков сидел в уазике командира полка и молча смотрел в забрызганное дождем окошко. Настроение у него было под стать погоде.

— Что голову повесил, добрый молодец? — повернулся к нему с переднего сиденья майор, комполка. — Батальон действовал неплохо: первый блин — и не комом.

— Комом, товарищ майор, в том-то и дело. В том-то и беда, что комом, — заговорил Черножуков. И, не ожидая вопросов, рассказал о действиях третьей роты.

— М-да, — качнул головой майор. — Любят у нас некоторые без труда в дамки шагнуть. Для них учения — всего лишь игра, спектакль, где роли распределены и следует только блестяще показать себя. Тут и к нашим училищам счет предъявить стоит, в них иногда курсантов не к полю готовят, а к тиши кабинетов. Вы, кстати, какое закончили?

— Бакинское общевойсковое...

— Я не прав?

— Правы, ох, как правы, товарищ майор. Горы были рядом, а мы порой перевалы штурмовали все больше по картам, в классах да на макетах.

— Что же, очень приятно, что понимаем это. Значит, будем учить людей так, как того требует бой. И не стесняйтесь рассказывать об афганском опыте. Побольше вводных, которые сами решали в боевых условиях. Смотрите, анализируйте, предлагайте.

Майор усадил молодого комбата в свой уазик, оторвав от личного состава, конечно же, не ради праздного любопытства. Ему хотелось, вернее — ему надо лучше знать, что за офицер Черножуков, в свои двадцать пять назначенный командовать сотнями людей. О многом говорит то, что он — Герой Советского Союза. Да, есть у него боевой опыт. Но это еще не означает, что он всего достиг. Пока что комполка видел зрелого человека, о каких говорят: «Военная косточка». И это уже хорошо. Нет, это уже замечательно!

Дорога с размаху ударилась в забор части, расположенной на окраине старинного русского города, и раскололась на две. Уазик повернул направо, к воротам КПП. За ними виднелись стены из красного, от времени слегка покрошившегося кирпича. Знакомые стены, знакомый военный городок. В нем Черножуков и начинал офицерскую службу. Входил в эти самые ворота с волнением и тревогой, с надеждой и верой в свое завтрашнее.

В мечтах, насколько Александр помнил их, он не уносился далеко. Считал, что нужно в первую очередь в совершенстве овладеть своим ремеслом — только тогда работа принесет счастье. Этому его настойчиво учила мать, преподававшая в школе русский язык и литературу. Она тогда имела в виду не военное дело (хотела, чтобы сын тоже стал педагогом), а ремесло вообще. Правда, окунувшись в «ремесло», лейтенант Черножуков с трудом представлял, какие усилия надо затратить, чтобы им овладеть. Основной вывод из первого года службы он вынес для себя такой: верить в силу своей воли. Человек может не успевать в каком-то деле, но может заставить себя быть храбрым солдатом и честно выполнять свой долг. Делая себе поблажки, он ленится и трусит. Только усилием воли заставишь себя трудиться на совесть и совершать героические поступки.

В тот первый командирский год лейтенант Черножуков впервые глубоко задумался об авторитете офицера и занес в свою записную книжку: «Авторитет зиждется: 1. На доверии, которое завоевывается профессиональными качествами (знаниями, организованностью, находчивостью). 2. Уважении, которое достигается честностью и порядочностью. 3. Любви и заботе о подчиненных, защите их интересов — быт, внимание, уважительное отношение и т. д.

Уроки первого лейтенантского года здорово помогли ему, когда он попал служить в одно из подразделений ограниченного контингента советских войск в Афганистане. И сейчас, глядя на красный кирпич старинной кладки, Александр невольно впадал в сентиментальное настроение. Любил он этот городок. В просторечье местные жители так и называли его «Красные казармы». Тем самым они отдавали дань прежде всего историческому прошлому казарм: здесь в жестокую круговерть гражданской войны формировались и уходили на борьбу за Советскую власть первые полки красной конницы. Здесь перед Великой Отечественной ковались кадры советской кавалерии, которым пришлось водить в атаки кавалерийские эскадроны в гвардейских корпусах Доватора, Кириченко, Селиванова. Наверное, в минуту фронтового затишья лихие командиры добрым словом вспоминали «красные казармы», где каждый из них учился воевать, постигал суворовскую заповедь о том, что в военных действиях нужно быстро сообразить и немедленно исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться.

Шли годы. После Великой Победы над фашистскими захватчиками в «красных казармах» появились новые обитатели. Конюшни, долгое время слышавшие ржание строевых коней, превратились в надежные боксы для могучей техники. В одном из таких боксов и размещались боевые машины пехоты мотострелкового батальона танкового полка, где командиром взвода начал офицерскую службу выпускник Бакинского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета Азербайджанской ССР лейтенант Черножуков.

Уже на первом учении с боевой стрельбой командир роты капитан Леонид Карташов отметил умение молодого взводного надежно управлять подразделением. Не укрылась от ротного и такая деталь: за короткое время Черножуков сумел не только найти нужный тон в обращении с подчиненными, а и стать им как бы старшим товарищем. У лейтенанта словно не было личных дел за пределами «красных казарм». Для некоторых молодых офицеров-холостяков большой город с сияющими по вечерам огнями проспектов и улиц таил немалые соблазны, а Александр пропадал во взводе с утра до позднего вечера. Иногда и ночевать оставался, если ранним утром предстоял выезд на полевые занятия.

Вот почему Черножуков знал каждого солдата по имени-отчеству, знал не только по сухим анкетам, но и по задушевным разговорам. И каждый человек был для него личностью. Потому, наверное, команды лейтенанта, четкие и короткие, как и положено по уставу, на тактическом учении воспринимались взводом с готовностью выполнить их как можно старательнее.

Импонировала капитану Карташову и другая черта в командирском становлении лейтенанта Черножукова: он постоянно пытался усложнить для подчиненных выполнение учебно-боевых задач. Однажды его взводу предстояло атаковать безымянную высоту, сотни и сотни раз до этого изъезженную и исполосованную гусеницами БМП и танков. Александр дольше обычного ставил задачу подчиненным. Прислушавшись к его словам, ротный не сразу понял, о чем идет речь. А когда разобрался, лишь удовлетворенно хмыкнул. Командир взвода обрисовывал высотку таким образом, чтобы людям виделся труднодоступный укрепленный опорный пункт, как крепкий орешек, раскусить который — не пустяк.

Сержанты, передавая из рук в руки нарисованную Черножуковым схему опорного пункта, высказывали свое мнение, как лучше распределить силы и средства взвода, какой вид маневра избрать в предстоящей атаке.

— Давайте не будем считать противника условным, — говорил однажды Черножуков на совещании офицеров батальона, — противник — это, как я понимаю, прежде всего непримиримый, отлично обученный и вооруженный враг, с зоркими глазами, от которых не укроется ни одна наша ошибка на поле боя.

«А всегда ли мы помним об этом? — подумалось тогда командиру роты. — Кое-кого медом не корми — дай попроще, да побыстрее провести занятия: жара, мол, давит или холод одолевает. Воевать-то, если придется, не по холодку будем, когда ни жарко и ни холодно. Аи да молодец, Черножуков! Ничего не скажешь!»

Фамилию лейтенанта Черножукова все чаще стали называть среди передовых офицеров батальона. И в общем-то ни у кого не было сомнений, что в связи с предстоящим перемещением Карташова на вышестоящую должность лейтенанта назначат командиром роты. Но вскоре после обстоятельного разговора со старшим начальником, прибывшим в полк, Александра откомандировали к новому месту службы.

— Боевой удачи вам, — напутствовал его Карташов. — Верю, мы еще послужим вместе...

Кто-то принес подкову, мол, с ней у тебя, Саша, будет сплошное везение. Шутка развеселила Черножукова и напоследок он пообещал товарищам вернуться либо со щитом, либо на щите.

По дороге в Демократическую Республику Афганистан в состав ограниченного контингента советских войск Александр не расставался с добрым чувством к родному полку, где он по-настоящему уверовал в свое командирское признание. А что ждет его впереди? Как пойдет его служба в необычных условиях? Сумеет ли справиться с новыми задачами? Был уверен, что сумеет. «Во всяком случае буду стараться!» — решил твердо. Не знал он, не мог даже в самых смелых мечтах предполагать, что через два года вернется сюда, в «красные казармы», Героем Советского Союза, обожженный огнем боев, и станет начальником штаба батальона. Сослуживцы, для которых эти два года в полигонных буднях пролетят как один день, будут с почтением внимать каждому его слову, не раз своими дотошными вопросами возвратят его в пережитое суровое время. Как драгоценную книгу, он вновь и вновь будет перелистывать ее страницы, так же, как полюбившиеся ему страницы написанных еще в двадцатых годах очерков комиссара гражданской войны, пламенной журналистки Ларисы Михайловны Рейснер, лучше которой, по убеждению Черножукова, никто не написал о стране и народе Афганистана. Как точны ее слова, рисующие картины далекого края:

«Горы обрызганы темной росой редких трав, они пологи и песчаны. Но везде из-под зыбкой пыли выступают камни, и на них страшно смотреть — так они бесконечно стары, так разъедены и разрушены временем. Уцелело только то, что действительно вечно. И обглоданные, истонченные веками, они сами еще больше, еще сильнее хотят истлеть. Кряжи, острые как нож, отделяют почти солнечную пыль, в течение столетий раздирают свои крошечные трещины, разверзают их немыми усилиями, крошат и сбрасывают пепел с зазубренных краев, как остатки иссохшей кожи. Только эти валы окаменевшего океана бесконечно устали быть и, раздавленные собственной тяжестью, ищут соединения с легким прахом, мягко засыпающим склоны. Нет молодых камней, нет новых громад. Нежнейший желтый мрамор, и розовый, и серый с черными венами — все они хранят и расточают блеск, приобретенный на заре мироздания, они вянут и потухают из века в век, эти гранитные цветы, эти букеты из мрамора».

В древних горах устало вьются дороги, проложенные еще с незапамятных времен самолюбивым Александром Македонским и хромцом Тимуром. Рейснер образно сравнивала эти дороги с кровеносными сосудами, в которых смешалась ненависть десятков завоевателей.

Советские солдаты пришли сюда не как завоеватели, а как истинные друзья. На покрытых вековой пылью дорогах Афганистана их руки сжимают оружие только затем, чтобы обезопасить автомобильные караваны, везущие в дальние кишлаки хлеб для голодных, медикаменты для больных и раненых, тракторы для обработки земли, книги для жаждущих знаний.

Не нравится мракобесам Апрельская революция, ее завоевания. Они против того, чтобы трудовой народ жил в достатке, получал образование, был свободным. Они пытаются уничтожить ростки новой жизни. Зловещие банды контрреволюционеров, подобно Иуде, продают родину за доллары оптом и в розницу.

В провинции Урузган душманы блокировали ряд населенных пунктов. Продовольствие у населения оказалось на исходе. Значит, скоро в горах появится колонна грузовиков. При слабой охране они могут стать легкой добычей врагов. На помощь афганскому воинскому подразделению наше командование выделило взвод во главе с лейтенантом Черножуковым.

— Путь, по которому пройдет колонна с хлебом, — единственный в горах, — инструктировал взводного командир батальона майор Александр Терехов. — Настраивайте людей на высочайшую бдительность. В голове колонны пойдут саперы. Их задача устранить минную опасность на дороге, ваша — вместе с афганскими солдатами предотвратить и отразить нападение душманов, не дать им запереть грузовики в горных теснинах. И помните, — майор воспаленными от бессонницы глазами испытующе оглядел затянутую ремнями фигуру лейтенанта, — нужно стараться упреждать противника, навязывать ему свою волю, не давать ему опомниться. Только так, не на словах, а на деле мы сумеем сохранить наших людей...

Майор тяжело вздохнул и, словно про себя, проговорил:

— Триста километров пройти в горах, это тебе, брат, не пустяк, даже с вашими орлами.

Комбат был высокого мнения о командирских качествах лейтенанта Черножукова. Нравилось ему в молодом офицере умение на полевых занятиях создать обстановку, максимально приближенную к боевой. Под палящими лучами афганского солнца его подчиненные занимались, что называется, до дыр в обмундировании, истерзанном во время бесконечных атак и обучения ползать по-пластунски, да так, чтобы не шелохнулись травинки, не покатился камешек. Особое внимание Черножуков уделял молодым солдатам. «Лучше потом, ссадинами заплатить за военную науку, — наставлял он их, — чем кровью и увечьями». Но больше, чем от подчиненных, он требовал от себя. Пригодились ему занятия спортом: гимнастикой, легкой атлетикой, плаванием, пулевой стрельбой.

... Мощные «татры» — подарок афганским друзьям от трудящихся Чехословакии — давно оставили скрывшуюся за горными склонами живописную долину. Следуя в головном бронетранспортере с воинами первого отделения, Черножуков почувствовал, что его охватывает чувство опасности. Оно объяснялось приближением колонны к населенному пункту, где предстояло оставить часть груза — мешки с пшеницей. Окуляры бинокля притянули к командиру взвода пустынные улочки кишлака. Обычно на таких улочках много снующих между глинобитными лачугами ребятишек. Куда они девались? Не видно и почтенных старцев, перед заходом солнца собирающихся на площади у мечети.

— Что-то тут не так, — приказывая двум солдатам выступить боевым дозором, сказал Черножуков. — Проверьте, не устроили ли нам душманы засаду.

Едва воины, используя валуны, как укрытие, перебежками приблизились к дувалу, с горных склонов ударили пулеметные очереди душманов.

— Вперед! — подал Черножуков команду колонне. Он понимал, что остановиться означало облегчить врагу возможность вести прицельный огонь.

Бронетранспортеры с афганскими и советскими воинами на высокой скорости ворвались в пустынный кишлак. И все же одну машину настиг выстрел бандитского гранатомета. Черножуков, на ходу посылая в сторону душманов автоматную очередь за очередью, выскочил из бронетранспортера:

— Хлеб! Спасайте хлеб! — крикнул он солдатам и сам первым бросился под пули к грузовику, с которого раненый афганский водитель пытался огнетушителем сбить пламя.

Из кузова горящей машины полетели мешки с зерном, а тем временем кто-то завел мотор и направил «татру» к дувалу. И вовремя. Едва успели сбросить последний мешок, рванул взрыв бензобака.

Меткий огонь мотострелков быстро охладил пыл душманов, они ушли в горы. Выставив боевое охранение и организовав отдых подчиненных, Черножуков вместе с командиром афганского подразделения склонился над картой.

— Чуть больше тридцати километров прошли за день. Мало, — вздохнул афганский командир.

— Ничего, лиха беда начало, — ободрил его Александр, хотя у самого на душе кошки скребли. Он знал: душманы не оставят в покое хлебный караван.

Тщательно изучив по карте местность, оба командира пришли к выводу, что в конце узкого ущелья, где дорога проходит через перевал Мурчай, можно ждать новой засады. Значит, нужны предупредительные меры.

Каждый километр на горной дороге в Афганистане измеряется солдатскими сердцами по-особому. Забудешь ли когда-нибудь эти дороги, горячие и каменистые, переходящие из одной мертвой долины в другую, от песчаных сопок к плоскогорьям, похожим на плиту необозримой могилы со стертыми вечностью надписями?!

Вон за той конусообразной башней, по всей видимости, воздвигнутой еще при Тамерлане, начинается перевал. Путь к нему лежит через ущелье. И нет времени (ни секунды) на то, чтобы обратить взор на искусную повязку из эмали неизъяснимого цвета, обвивающую башню. Видишь лишь, что за ее зубчатыми глыбами там, наверху, может, затаился душман. И его злые глаза ищут цель.

Перед ущельем Черножуков остановил колонну. Без разведки входить туда нельзя. Ударь душманы по передним машинам — вся колонна остановится. Назад ходу нет: на такой узкой дороге арбе не развернуться, а тут — могучие автомашины. После разведки первыми пошли бронетранспортеры. За ними в пределах видимости остальная колонна.

Где-то на середине ущелья Черножуков увидел, как передок головного бронетранспортера приподнялся, из-под его колес брызнул огненный смерч. И тотчас же горы наполнились раскатами ружейно-пулеметного огня. Стреляли, казалось, отовсюду — с ближних и дальних горных террас. «Не обороняться, а атаковать», — мгновенно решил Черножуков. Для этого надо подняться выше, чем засел противник. Кто выше, тот сильнее — закон боя в горах.

— Взвод, за мной, — скомандовал Александр.

Карабкаться по крутой скале, да еще под огнем бандитов — это уже не альпинизм, не романтика, а двойная опасность. Но подчиненные лейтенанта шли вперед, только гранитная крошка летела из-под толстых рубчатых подошв их сапог. Служба в Афганистане многому их научила. Технике восхождения — тоже. А вершина — кратчайший путь к победе. Душманы конечно догадались о маневре Черножукова. Весь огонь они перенесли на смельчаков. Огонь на себя — тоже входило в план Александра. Те, кто остался внизу, заняли оборону и начали прицельно стрелять по бандитам.

Еще один рывок — всего-то несколько шагов — а дальше «мертвая зона». Там душманский огонь бессилен. Путь к вершине будет свободен. Но как преодолеть эти метры открытого пространства?

Прижимаясь к камню, укрывшему его от бандитских пуль, Александр каждой своей клеткой чувствовал, как очереди крупнокалиберного пулемета дробят впереди скальный грунт, как крошится порода.

Проходили секунды, казавшиеся вечностью. А он все еще лежал за камнем. Лоб в испарине, дыхание участилось, руки нервно теребили цевье автомата. «Да что ж это я?! — опомнился Черножуков. — У меня же припадок испуга, самый обыкновенный, который не дает мне поднять голову и рвануться дальше. Надо первым вскочить и рвануть». Первым, потому что вторым в бою всегда легче. Но как не просто быть первым! Как трудно идти под пули, когда мир такой большой и прекрасный. «Встать!» — мысленно приказал себе лейтенант, тут же выскочил из-за укрытия и помчался по открытому пространству. Вперед! Вверх! Стремительнее! За ним рванулась вся группа. В одном броске они преодолели эти смертельные метры. Все — дальше макушка вершины. Путь к ней открыт. Душманы прекратили стрельбу и начали отступать, иначе сами попали бы в ловушку. Банда ушла в горы.

Все население кишлака Дехравут вышло встречать колонну, преодолевшую опасный перевал. С радостными криками ребятишки вскакивали на подножки машин. Девушки несли узкогорлые кувшины со студеной водой. Люди, измученные голодом и блокадой душманов, со слезами благодарности крепко пожимали руки солдатам. Не удалось бандитам разрушить веру в народную власть, сломить решимость дехкан в борьбе за новую жизнь.

А следом за солдатами в кишлак из-за хребта спустилось солнце, величественное и, как всегда, прекрасное. Оно озарило долину теплым светом и ласковым прикосновением тронуло людей. Оно так по-доброму смотрело на кишлак, что все горы кругом покраснели до небес, как будто застигнутые врасплох за добрыми делами.

Когда по возвращении в часть Черножуков подробно доложил комбату о выполнении задания, тот крепко пожал ему руку и сказал:

— Главный итог — взвод вернулся с операции без потерь. Раненых и больных нет. Это отличный итог. Поздравляю вас, товарищ командир роты! — Лицо командира батальона высветлила по-отцовски добрая улыбка. — Приказ уже подписан. Принимайте подразделение, товарищ старший лейтенант.

А через некоторое время боевые друзья сердечно поздравляли Александра с награждением орденом Красной Звезды — первой боевой наградой Родины.

Ротный — первая должность, где ты уже не только солдатский, а и офицерский командир. Одно дело изучить тех, кто только вчера примерил солдатскую форму.

И другое — руководить людьми, имеющими одинаковую с тобой вузовскую подготовку, и обязательно завоевать у них авторитет. Первый командирский рубеж офицера — взвод. Но его, взвод, получай после окончания училища. На должность же ротного нельзя просто выучиться — командование ротой надо заслужить. Неслучайно и песня времен Великой Отечественной призывает вспомнить «про тех, кто командовал ротами».

Прибавилось забот у старшего лейтенанта Черножукова. Командиры взводов подобрались люди, прошедшие «академию» в афганских горах и песках. Под стать им прапорщик Виктор Видлога, человек хладнокровный и рассудительный, с которым «хоть в огонь, хоть в воду». А заместителя по политчасти старшего лейтенанта Андрея Борисова Черножуков полюбил, как говорится, с первого взгляда. Они почти одновременно прибыли в часть и крепко подружились.

— Вот послушай, — говорил он Черножукову, открывая знакомый томик с цветком-закладкой:

«Вершины. Их покатые плечи в цветах, едва видимых, но крепко и нежно пахнущих. Их скаты блестят слюдой, малахитом и мрамором. Ветер, пробегающий здесь, чист и холоден, как ключевая вода. Но сами они — неописуемы. Нет на человеческом языке таких слов, чтобы показать, как они все сразу поднимаются к небу, более дерзкие, чем знамена, более спокойные, чем могилы, громадные, каждая в отдельности, и больше, чем океан, больше всего, что есть на земле великого — когда они вместе».

— Ты вдумайся в каждое слово, — восторженно восклицал Андрей. — Ведь это рассказ о нас, о людях: каждый человек должен быть вершиной и «что есть на земле великого — когда они вместе»?!

— Фантазер ты, дорогой мой комиссар, — улыбался в усы Черножуков, чувствуя, что добрая правда стоит за Борисовым.

Когда Черножуков позже будет вспоминать Андрея Борисова, он станет избегать слова «был». Образ друга, как гордая, непоколебимая вершина человеческого духа и благородства, будет выситься в его памяти и в памяти всех бойцов-интернационалистов…

Орден Ленина и Золотую Звезду Героя Советского Союза старший лейтенант Черножуков получит после возвращения на Родину, в Ташкенте. Александр смущался, незаметно опуская глаза на маленькую поблескивающую солнцем звездочку, и все пытался сложить руки так, чтобы прикрыть ее: не привык, чтобы на него обращали внимание.

Много приятных событий ждало его в том незабываемом году, когда стал Героем Советского Союза. На крыльях Аэрофлота примчался он в Баку. Обнял незаметно постаревших родителей. А потом, оставив их ненадолго одних, в своем подъезде поднялся на пятый этаж. По пути еще раз вспомнил все, что надо было сказать — много прекрасных слов. Возвращался к матери и отцу уже с невестой — той самой затворницей, о которой часто вспоминал. Весь старый бакинский дом радовался счастью, прочно обосновавшемуся в квартире старого моряка Виктора Ивановича Черножукова, вместе с женой Захрой Кудратовной вырастившего и воспитавшего для страны достойного сына.

Подружки шептали невесте, примеряя на нее подвенечное платье: «Какая ты счастливая, Люся! Саша такой красавец, да еще Герой Советского Союза, наверное, и генералом будет...»

Люся прятала сияющие глаза под опущенными ресницами и, не вступая в спор с подругами, думала о том, что не каждой из них понять, чего ей стоило ждать нечастых весточек из далекого Афганистана, сколько слез пролито было на одинокую девичью подушку, а замуж она выходит не за генерала, а за самого дорогого для нее человека на земле...

В первое время, да и сейчас бывает, но в первое время особенно часто, Люся просыпалась от того, что рядом нет Саши. Глядит — нет его. А он уже за столом, при свете настольной лампы фотографии свои афганские просматривает. Или просто сидит, словно отрешенный. Сначала у нее такое чувство было — не то досада, не то злость, а потом поняла — нельзя его в такие минуты трогать. Это память поднимает его с постели, словно в плен захватывает. Ведь он видел смерть в лицо, перенес гибель дорогих ему людей, Александр еще жил там, среди афганских гор.

Дни отпуска прошли быстро, и молодая чета собралась в дорогу, в город, окраину которого, как крепость, охраняют «красные казармы».

Начальником штаба мотострелкового батальона прибыл в родной танковый полк старший лейтенант Черножуков. Первым встретил его здесь ставший комбатом майор Леонид Михайлович Карташов, встретил почти гоголевской фразой:

— Поворотись-ка, сынку. Вот ты у нас и Герой! — И, уже отбросив шутливый тон, добавил: — Я очень рад, Саша, что ты вернулся в наши старые стены. Каждый из офицеров полка может только позавидовать твоему боевому опыту. Надеюсь, он станет нашим общим достоянием.

На первых порах Черножуков постоянно ловил себя на мысли: что-то мешает ему войти в ритм службы, спокойно проанализировать положение дел в батальоне, а потом понял, в чем дело. Душою оставаясь еще вместе со своей афганской ротой, он, как гость, ревниво сравнивал, где лучше состояние воинской дисциплины, боевой подготовки, выучка офицеров и сержантов, при этом почти каждый раз подчеркивал: «У нас лучше было». «У нас» — это там, где остался Андрей Борисов.

Прошел год после возвращения Черножукова в «красные казармы». На его погонах появилась четвертая звездочка. В новой должности чувствовал себя уверенно, как когда-то ротным. Его уверенность зримо передалась офицерам батальона, многие из которых сделали заметный шаг вперед в боевом совершенствовании. Старший лейтенант Кузнецов, например, вывел взвод в отличные. Тянутся за ним и остальные взводные.

К ночным вызовам в полк Александру не привыкать. Так было и на этот раз. Разрешив посыльному возвращаться, он быстро оделся в полевую форму. Света в комнате не зажигал, на носках прошагал к детской кроватке, где разметалась во сне крошечная Иринка. И — скорее в полк.

Поднятые по сигналу «сбор» экипажи уже выводили БМП и танки из массивных краснокирпичных боксов. Начались учения. В ходе их командующий войсками округа наблюдал и за действиями мотострелкового батальона. А вот разговор с ним для Черножукова был по своим последствиям полон неожиданностей.

— Ваш рапорт с просьбой отправить на учебу в академию я не подписал, — сказал командующий.

Заметив растерянность, промелькнувшую на лице молодого офицера, генерал-полковник улыбнулся.

— Думаю, что для пользы дела вам нужно покомандовать батальоном. А учеба не уйдет. Сколько вам сейчас? Двадцать пять. Ну вот, видите, замечательный для комбата возраст.

Здесь, в старых стенах, подполковник Карташов сдавал батальон своему молодому преемнику и, хотя его впереди ждала солидная должность, все еще не мог свыкнуться с мыслью, что завтра утром уже не к нему, а к капитану Александру Черножукову, подав команду «Смирно», подойдет с рапортом дежурный по батальону.

Южная ночь уж дохнула свежим неповторимым запахом цветущей акации, омытой скоротечным грозовым дождем, а они — уже бывший командир мотострелкового батальона подполковник Карташов и уже бывший начальник штаба капитан Черножуков все еще сидели в опустевшей комнате.

— Эх, время-времечко, — вздохнул Карташов. — Кажется, вот совсем недавно я, командир роты, в этой комнате представлял лейтенанта Черножукова старому комбату. Кто решился бы тогда сказать, что придешь ты нам на смену?

В воцарившейся тишине Черножукову не могло не передаться настроение Карташова. Он тоже грустно улыбнулся в пшеничные усы. Еще с утра он заметил тихую печаль в глазах комбата, и доброе чувство к старшему товарищу целый день не оставляло его. Еще не стар Леонид Михайлович, подумалось ему, а скольких лейтенантов вывел на столбовую дорогу армейской службы из этих старых стен!

Подполковник Карташов старательно завязывал тесемки последней папки. Сложил их в сейф. Щелкнули замки.

— Держи ключ, комбат, — улыбнулся Леонид Михайлович. — Засиделись мы, однако. Пора по домам.

Миновав КПП, офицеры попрощались и разошлись.

Да, время-времечко, не остановишь его. Нет уже того юного лейтенанта Черножукова, а есть командир батальона капитан Черножуков. И это на его плечи легла масса забот, над которыми он должен мозговать изо дня в день. Все, что достигнуто, осталось в прошлом. Его, конечно же, не зачеркнуть. Но оно уже прошлое, надо создавать настоящее, которым бы впоследствии можно тоже гордиться.

* * *

Домой, в маленькую квартирку, которую снимали Черножуковы, Александр пришел поздно. Люся не спала. Ее чистые добрые глаза засияли радостью. Как, подумалось ему, столько лет мы жили порознь? В детской кроватке посапывала маленькая Иришка.

Люся сразу заметила пасмурное настроение мужа. Любящие женщины видят не глазами, а сердцем. Глазами-то многого не увидишь, «Случилось ли что?» Саша промолчал. Пил чай и смотрел в окно, в котором то пропадали, то появлялись отблески фонаря, болтавшегося на столбу под порывами ветра.

— Наша доченька и ела сегодня хорошо, и не плакала, — хлопотала у стола жена. А сама нет-нет да и бросала украдкой вопросительный взгляд на мужа.

— Не беспокойся, Люся, — заметив ее тревогу, улыбнулся Александр. Пристально посмотрел на нее и, будто выдавливая из себя, произнес: — Понимаешь, один офицер проявил нечестность.

— По отношению к тебе?

— Ну, это мы как-нибудь пережили бы, — усмехнулся Черножуков. Безымянным пальцем левой руки он потер висок и продолжил: — К делу проявил нечестность.

— А разве это не одно и то же? — удивилась Люся.

— Может быть, может быть... Только мне кажется, нечестность к делу гораздо аморальнее. Получается, вроде и меня обманул, и товарищей, и государство. Если, конечно, по большому счету. Впрочем, довольно об этом, — озорно махнул он головой: — Вот послушай...

Александр до конца прочитал стихотворение, которое запомнилось ему однажды и навсегда.

— Друг мне эти строчки читал в Афганистане, Андрюша Борисов — я тебе о нем рассказывал. Так вот, читал Андрюша, а я как наяву видел наш дом, в котором твое окно, как звездочка, до полночи светило...

Люся покраснела от неожиданных лирических воспоминаний мужа. Ему же подумалось, что когда жена краснеет, приятно смотреть на нее, — Саш, — встрепенулась вдруг она. — А мама письмо прислала.

Мать Александра, Захра Кудратовна, преподаватель русского языка и литературы в бакинской школе № 53, писала сыну часто, особенно когда он служил в Афганистане. Рассказывала о городских новостях, о родных, товарищах и как бы ненароком добавляла: мол, видела Люсю, которая стала еще краше и которая ждет тебя.

Мать... Опять Саша вспомнил, что она, как педагог, всей душой желала и сына направить по своим стопам. «Ты же прирожденный воспитатель, — убеждала она Александра. — Дети к тебе сами льнут — и в школе и во дворе».

«Разве это профессия для мужчины, — ворчал отец, всю жизнь проработавший моряком на торговом флоте. — В мореходку пойдешь».

Может быть, им удалось бы вырастить из него хорошего учителя или отменного моряка, но неподалеку от дома находилось Бакинское высшее общевойсковое командное училище имени Верховного Совета Азербайджанской ССР. И душа маленького Саши была отдана ему. Здесь он бывал каждый день. Видел, как пружинисто вышагивают ребята с алыми курсантскими погонами на плечах, как ловко занимаются они на спортивных снарядах, и сердце его наполнялось гордостью, когда во время парада слышал голос диктора: «Идут курсанты...» Себя он видел только среди них.

Родители однажды заметили истинное желание сына и больше не настаивали на своем. Нельзя лепить человеческий характер, как бюсты из глины. Юноша ведь формировался не только под материнской или отцовской опекой, но и под влиянием разных обстоятельств. Пожалуй, можно разве что исправить известные его слабости, если делать это с величайшей осмотрительностью, увлажнять душевными чувствами, подобно тому, как ваятель увлажняет затвердевшую под своими пальцами глину...

После бесконечных вопросов о здоровье сына, невестки, внучки, о их настроении, заботах, планах, погоде мать рассказала о том, что отец, Виктор Иванович Черножуков, уйдя на пенсию, каждый день ходит в порт посмотреть на корабли — «болен морем».

«В школе дети часто спрашивают меня, каким ты рос, чем увлекался, замечала ли я у тебя «героические начала», а я даже и не знаю, что ответить — вроде бы был, как и многие другие твои сверстники. Разве что упорством да усидчивостью отличался, никогда не лгал. Ложь чаще проистекает от безразличия, чем от притворства. А равнодушия, Саша, мы у тебя никогда не наблюдали.

Вот еще что, сынок, принесли мне на днях газету «Красная звезда». А в ней о тебе пишут. Не поленилась, выписала несколько запомнившихся мне строк — вдруг ты просмотрел:

«Жестко, решительно звучал его голос (то есть твой голос) на полигоне, среди гулких от выстрелов и взрывов скал, наполнялся проникновением, задушевностью в минуты беседы с подчиненными, скажем, в «курилке», куда он частенько заглядывает просто так, поговорить «обо всем». В такие минуты он для солдат — интересный собеседник, товарищ, умеющий и пошутить, и вступить в жаркий спор. Тут же ненароком выяснит, что беспокоит рядового Т. Бормузаева и почему хмур рядовой С. Шишаев.

— Коллектив мне попался замечательный, — говорит Александр, — люди золотые...

Он (то есть ты) заволновался, подыскивая слова, чтобы как можно лучше, как можно теплее рассказать о подчиненных. О смелом и добродушном младшем сержанте Сергее Гришине, награжденном медалью «За отвагу», непоседе рядовом Рубике Саркисяне, тоже удостоенном этой медали.

— А что, плохих у вас нет? — спросили у него.

— Плохих, говорите... Плохих нет. Недостатки там какие. А у кого их нет».

Ты, наверное, понял, для чего я выписала эти строки? Считала и теперь считаю: хороший из тебя учитель вышел бы и увидел бы ты со временем «могучий поздний возраст» своих питомцев. Хотя, конечно, профессия офицера немыслима без педагогического труда.

На этом, дорогие детки и внучка, писать заканчиваю. Ждем вас домой в отпуск. Ваши мама и папа».

Прочитав письмо, Александр стал рассказывать об одном сержанте, но спохватился:

— С твоих ресниц свисают капли сна, — заметив, как мужественно Люся борется со сном, сказал он.

И начал заводить будильник. Эта операция входила в его ежедневный ритуал с разницей лишь во времени, которое характеризовалось словами «поздно» или «слишком поздно». Крутил автоматически ручку звонка и смотрел в темное окно. В густой смоле ночи светились звезды. Их свечение проникало в душу. Хотелось заглянуть в нее и расставить некоторые вещи по своим местам.

За две минуты до подъема он был в казарме. Дежурные по подразделениям, старшины рот деловито посматривали на часы, пока солдаты досматривали последние, может, самые удивительные, сны. Но вот требовательный сигнал разом оборвал тишину, а через минуту все уже выстроились на улице. Черножуков занял место в строю одного из взводов, на равных с подчиненными выполнял команды дежурного по батальону. Бежал по плацу, чувствуя единое биение молодых сердец, потом с азартом занимался на снарядах. По внешнему виду он почти не отличался от солдат и сержантов — по годам недалеко ушел от них. Так же ловки и упруги его движения, так же, устав, он потряхивал руками и подтрунивал над рядовым Алиевым, у которого упражнения на снарядах получались пока не очень.

— Ничего, — не остался в долгу солдат. — Посмотрите на меня через полгода.

И Александр нисколько не сомневался в том, что через полгода Алиев станет сильным и тренированным. Он верил в силу воли, в человеческую всепобеждающую целеустремленность. Черножуков любил эти утренние занятия вместе со своими подчиненными. Любил, что называется, сливаться в одно целое с коллективом, чувствовать монолитность строя. Конечно, понимал, как важно командиру-воспитателю быть с людьми заодно. Вряд ли найдется такой солдат, даже из числа самых трудных, который бы начал «сачковать», зная, что где-то рядом вместе со всеми занимается зарядкой комбат.

Спортом Александр и раньше занимался, до службы в Афганистане. Но только там до конца осознал, как важно быть готовым к бою физически, особенно при действиях в горах. Жгучее солнце, кислородное голодание, нарастающее по мере подъема в горы, нехватка воды, резкие перепады дневной и ночной температуры, стремительные действия в условиях дефицита времени... Да разве все перечислишь! И все эти так называемые факторы, конечно же неблагоприятные, — в бою строгие экзаменаторы.

Уже тогда, при первом сопровождении автоколонны, когда Черножуков принял решение атаковать душманов, и не снизу вверх, а наоборот (кто выше, тот сильнее — закон боя в горах), на вершине он понял, что выдохся. Хотя со спортом был вроде бы в прекрасных отношениях. Нет, силы в нем оставались, но их не хватило бы для другой высоты. Это он понял, преследуя душманов. Бежать приходилось все время впереди, и Александр почувствовал в своем дыхании посвист. Такое ощущение было, будто долго находился без воздуха, а теперь никак не заглотнешь нужную порцию кислорода. В училище он с однокурсниками не раз говорил о втором дыхании, которое обязательно приходит во время кросса. В общем-то так оно и случилось. Правда, на дистанции всегда знаешь, как расходовать силы на километровку или трехкилометровку, заранее рассчитываешь каждый отрезок пути. В бою подобной возможности не представляется. Да и маршрут выбирать не приходится: чем круче скалы, тем вернее. И тут особая сноровка нужна — навыки скалолазания, преодоление бурных потоков, психологическая подготовленность.

С того памятного случая Черножуков день обязательно начинал вместе с подчиненными — с физзарядки, с отработки элементов горной подготовки, каждый раз усложняя и усложняя программу. Поэтому его и бойцов роты стали шутливо именовать «горными оленями». Командиру же и среди самых подготовленных надо быть первым: ведь он, как флаг, на виду у всех. Его место в таких делах — на корпус впереди подчиненных.

Однажды Черножуков со своими «горными оленями» преследовал отходящую банду. Ущелье, узкое, петлистое, давало преимущество душманам. Нашим воинам приходилось идти осторожно: каждый камень в этой ситуации был, как говорится, на стороне врага, к тому же встречались и минные заграждения. Если продолжать в том же духе осторожничать, то банда могла выйти из горного ущелья и рассеяться в зеленой зоне, раствориться в кишлаках — попробуй тогда определи, кто местный житель, а кто пришел из-за кордона.

Надо было во что бы то ни стало перекрыть единственный для душманов выход. Александр выбрал маршрут по вершине хребта, хотя, и понимал, что он зверски труден. Идти приходилось на высоте свыше двух тысяч метров над уровнем моря, где не хватало кислорода, то и дело встречались препятствия, преодолевали которые с помощью страховочных веревок. А время, как неугомонный пресс, сжималось с каждым шагом. Но ни секунды передышки. Спешили, чтобы упредить врага. И удалось. Внезапная, дерзкая и неудержимая атака сверху вниз была для душманов неожиданной и сокрушительной.

Все, кто тогда был с Черножуковым, бесспорно обладали лучшими качествами бойца — самоотверженностью, решительностью, смелостью, выносливостью... Уже здесь, в «красных казармах», Александр как-то всего лишь на минуту представил их такими, как некоторые его сегодняшние подчиненные, и сразу увидел картину: по склону хребта бредут уставшие солдаты, их силы растрачены, а в глазах — равнодушие. И душманы спокойно проходят в зеленую зону.

Не случайно капитану рисовались такие ситуации. В батальоне были офицеры, которые считали физподготовку второстепенной учебной дисциплиной. Мол, сейчас все подразделения действуют на технике, а коль есть техника, то зачем длительные марши, да еще в пешем строю? А затем, дорогие товарищи, не раз отвечал им Черножуков, чтобы быть победителем, а не побежденным.

После завтрака — развод на занятия. На него капитан Черножуков вышел в отутюженной, словно влитой в него форме, начищенных до блеска сапогах. И хотя знал, что «происшествий не случилось», до конца выслушал привычный утренний доклад дежурного. Таков военный уклад жизни, отступать от него нельзя ни в большом, ни в малом.

В кабинете застал незнакомого офицера. Тот представился: лейтенант Юрий Черненко, назначенный заместителем командира батальона по политчасти. Был он молод, если не сказать юн. Пожалуй, только глаза, серьезные и строгие, говорили о его зрелости. Александр давно ждал в батальон политработника — служивший на этой должности офицер получил повышение по службе. «А без комиссара я — как без души», — говорил как-то Черножуков начальнику политотдела дивизии, прося поторопить кадровиков с назначением к нему заместителя по политчасти.

И вот он прибыл, Александр вдруг понял, что не испытывает радости. Смотрел на лейтенанта и думал:

«А станешь ли ты таким, как Андрюша Борисов? Тот и говорил по-другому, и держался, и... Впрочем, что же я? Под один аршин всех равняю. Поживем — увидим».

Вслух произнес:

— Заждались вас. Представлю личному составу и будете знакомиться с людьми.

Получилось суховато, зато по существу.

Шли в учебные классы, и Черножуков поинтересовался послужным списком лейтенанта. Биография Юрия уместилась, наверное бы, на половине тетрадного листа. Закончил военно-политическое училище, потом два года работал заместителем командира мотострелковой роты по политчасти, теперь назначен сюда.

«Куда ему до Андрюши!» — снова с грустью подумал Александр.

И он опять как наяву увидел Борисова, его добрый прищур глаз, услышал его спокойный окающий голос. Вот он сидит в кругу солдат и, по-детски подперев подбородок рукою, размышляет вместе с ними, что-то рассказывает им. Только слова почему-то неразборчивы. О чем же они говорят? Ну конечно же, о революции. И все более отчетливо доносится:

— Сегодня в Афганистане решается проблема мировой значимости. Идет великая схватка с дикостью, отсталостью, средневековьем. Мы с вами — на острие этой схватки. Мы с вами не позволяем и не позволим заокеанским деятелям использовать Афганистан в качестве плацдарма для угрозы Советскому Союзу. Для советского человека чужого горя не бывает.

Да, когда Андрей рассказывал о чем-то, все старались уловить его слова.

«Сможет ли вот так говорить с людьми мой новый замполит? — думал Черножуков. — Сможет ли донести до них те идеи, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца?»

Испытующе присматривался Александр к лейтенанту Черненко, знакомя его с батальоном.

— Вот, пожалуй, показал я вам в основном все и всех, — поглядывая на часы, заметил Черножуков. — Подробнее друг о друге узнаем, как говорится, в деле. Мне пора проверить, как идет учеба.

— Совершенно верно, — отчеканил лейтенант Черненко. — В деле познакомимся ближе.

Наедине с собой Александр проанализировал свое впечатление о политработнике и пришел к выводу, что, пожалуй, он еще не может сформулировать о нем своего мнения. Внешность не всегда портрет души человека, его устремлений, способностей. Даже глупца не всегда распознают по первой фразе. А к понятию «мнение» надо подходить с величайшей осторожностью. Черножуков, имея доказательства, мог сказать: это мне известно. Имея ограниченное число доказательств, он отваживался сказать, что имеет на этот счет мнение. Обладая еще меньшими доказательствами — только предполагал. Однако, как это ни парадоксально, со временем пришел к выводу: предположения почему-то чаще выпирают, чем факты. Факты ведь можно опровергнуть, их можно перетолковать; предположения же, подобно липучке или заразе, легко не отбросишь. И потому чеканная фраза «Совершенно верно, в деле познакомимся поближе», показавшаяся сразу несколько вызывающей, обрела приятный смысл, обещала, что хоть и молод Черненко, но дело ставит прежде всего.

Каждый день комбат проверял ход занятий. Не то чтобы не доверял офицерам, просто видел в контроле организующее начало учебно-воспитательного процесса. Выявлял недостатки, размышлял над ними, чтобы потом, сообразуясь с собственным опытом, выдать четкие рекомендации, принимать нужные меры. Особенно нетерпимо, можно сказать жгуче нетерпимо, он относился к любителям приукрасить положение дел.

Знал, видел: в бою побеждает умный, подготовленный командир, в которого верят солдаты. Это только внешне кажется, как просто отдавать команды. Простота не выходит из простого. Это — синтез сложных умственных и физических усилий.

Память часто возвращает его к тем дням и ночам, к тем людям, с которыми, что называется, съел пуд соли под испепеляющим афганским солнцем. Память — она активна, она действует. Весь свой опыт Александр старался отдавать боевой учебе, чтобы главный экзаменатор — бой, если сегодняшним подчиненным придется участвовать в нем, поставил им победную оценку. Без учебы нельзя, не просто без учебы — без напряженного постижения тех премудростей, из которых слагается бой. Вроде бы азбучная истина, но сколько таких азбучных истин пришлось осваивать ему, образно говоря, выхватывая их из огня.

Многое из того, что необходимо офицеру, дает училище, но ни в одном училище так не научат, как в бою. В Афганистане в делах офицера не было второстепенного, не было мелочей — все одинаково важно. Учились стрелять в падении, маскироваться на голом месте, владеть оружием противника, учились брать перевалы и дома, окруженные дувалами, в жаркой пустыне экономить каждый глоток воды и одной спичкой разводить костер. С высоты обретенных знаний Черножуков не уставал повторять офицерам батальона, что за упрощенчество в учебе в бою расплачиваются кровью.

Командир взвода старший лейтенант Александр Кузнецов тренировал своих подчиненных на специальной полосе препятствий. В полном снаряжении, с оружием солдаты штурмовали разрушенные дома, ныряли в узкий подземный ход. По их разгоряченным лицам струился пот, а сам лейтенант, розовощекий крепыш с голубыми глазами и льняными волосами, рвущимися из-под фуражки, всем своим видом говорил, мол, себе поблажек не даем. Комбату усердие Кузнецова и его подчиненных понравилось, но от похвалы он воздержался.

Дождался перерыва, во время которого солдаты сразу же окружили его, ожидая услышать что-то интересное.

— Неплохо работали, — левой рукой Александр хитровато накрутил на палец пшеничный ус. — Только почему по карнизам не ходили?

Он показал на стену высотою в четырехэтажный дом, сделанную для того, чтобы с ее помощью учиться действовать на высоте. Своего центра по горной подготовке в части не было, и у многих офицеров и солдат складывалось «равнинное мышление». Черножуков в батальоне решительно боролся с этим, переучивал, перевоспитывал людей. В полку его активно поддерживали, построили вот эту стену. Высшим премудростям на ней не научишь, но почувствовать высоту, перестать бояться ее — вполне можно.

— Так вот, — продолжил комбат, не дождавшись ответа на свой вопрос, — бытует мнение, что для действий в горах важнейшая подготовка — физическая — и это действительно так. Правильно говорю?

— Правильно! А как же! По горам лазать по плечу только сильным, — раздалось со всех сторон.

— Согласен и я, — подтвердил Александр, — без физической подготовки там делать нечего. Но это само собой разумеется. И все же смею вас заверить: не менее важно для боевых действий в горах быть подготовленным и психологически. Поясняю примером.

Однажды с частью роты, дело было в Афганистане, я сопровождал большую колонну с грузом для населения отдаленного кишлака. Значительную долю пути преодолели, можно сказать, без происшествий: лишь раз душманы обстреляли с дальнего расстояния. Был ранен афганский водитель, которого заменил один из воинов нашего охранения. До цели оставалось не более пятидесяти километров, когда нас еще раз обстреляли. На этот раз огонь оказался плотным. Прямо перед бронетранспортером, в котором я находился, выскочил душман и — бац! — из гранатомета. Правда, умудрился не попасть.

Огляделся. Над дорогой нависала скала. Из-за нее-то и вели бандиты прицельный огонь. Выкурить их оттуда имеющимися у нас огневыми средствами оказалось невозможным. Надо было зайти им в тыл. И я подозвал к себе группу подчиненных. Помню среди них Валентина Алокина, не по годам серьезных Виктора Кузнецова и Юрия Крылова, перед этим принятых в партию. Проверенные, подготовленные парни. Под стать им были и другие солдаты, за исключением одного — фамилию называть не хочу — потом он стал настоящим бойцом. Замечу только: раньше я всегда считал его решительным человеком, не способным потерять власть над собой. Физически он тоже был крепкий, тренированный.

Быстро и без потерь проникнуть в тыл бандитам представлялось возможным лишь одним путем. На почти отвесной стене горной вершины виднелся маленький, едва приметный карнизик. По нему мы и решили пробираться. Все, конечно, происходило гораздо быстрее, нежели мой рассказ. Мне первому удалось преодолеть весьма опасный путь: глянешь вниз — дух захватывает. Потом пошли другие. Я их встречал на небольшой площадке, с которой и намеревался ударить по душманам.

Сначала все оказывалось на редкость удачно. Вдруг замечаю: что-то там, на карнизе, застопорилось. Быстро иду обратным путем и вижу того самого подчиненного, намертво уцепившегося за выступ.

— Что с вами? — спрашиваю.

— Не могу, товарищ старший лейтенант, руки не слушаются, голова кружится, — отвечает пересохшими губами.

— Надо идти... Вы же всю группу задерживаете... — пытаюсь уговорить его.

Мои слова бессильны. Пробую тащить за руку — тоже ни в какую. Достаю пистолет и приказываю: «Вперед, марш, иначе выход один... Другого выхода нет!»

Вообще угроза — самое дурное в жизни, а для командира — первый признак бессилия. Но в этот момент она вывела солдата из шокового состояния. И он пошел. Душманов мы разбили.

Потом я долго беседовал с подчиненным, пытался выяснить причину случившегося. Дело в том, что в роту солдат пришел совсем недавно. Физически был хорошо подготовлен, а вот психологически... Страдал так называемой высотобоязнью. Пока вниз не посмотрел, шел по карнизу смело, стоило ему только бросить взгляд туда, где дно терялось в расщелинах, тотчас сдали нервы.

— Вот вы, товарищ сержант, — обратился комбат к рослому чернобровому юноше...

— Сержант Даниэлян, — отрапортовал тот.

— Попробуйте пройти по бревну, — предложил Черножуков.

Сержант красивым прыжком вскочил на бревно и уверенно зашагал по нему.

— Хорошо! — улыбнулся комбат. — Ну а теперь так же уверенно пройдитесь вон по тому карнизу.

Все подняли головы на стену, куда Даниэлян забрался довольно быстро. Дальше его движения замедлились. Даже снизу было видно, как неуверенно шарит он ногой по карнизу, отыскивая более удобное для упора место. Шаг его совсем приостановился, когда на пути встретился оконный проем, который предстояло перескочить. Сержант стоял секунду-другую перед прыжком, борясь с собой.

— Что стоишь, Володя? — усмехнулся кто-то внизу. — Прыгай смелее!

Тот наконец пересилил себя, прыгнул, а потом, прибавив в скорости, зашагал быстрее и вскоре спустился на землю.

— Да-а-а, — протянул Даниэлян. — Это не бревно.

— Правильно, — поддержал его Черножуков. — Тут мало физической тренировки. Психологическая уравновешенность, моральная подготовка обретаются намного позже. По собственному опыту сужу.

И комбат в одно мгновение оказался на карнизе. Легко, даже изящно преодолел его — стоявшие внизу солдаты только и успели сказать: «Ух ты!»

Это «Ух ты!» повторяется уже не первый раз. Восхищаться новым командиром в батальоне стали сразу после его прихода. И не только былыми заслугам. Однажды Черножуков проверял, как в одной из рот отрабатывают элементы атаки. Солдаты дружно поднимались и с криком «Ура!» устремлялись вперед. Не бежали лишь трое.

— В чем дело, товарищи? — подошел к ним комбат.

— Ноги болят, натерли, идти не можем, — страдальчески, почти в один голос выдавливали солдаты, а в глазах так и прыгали бесенята. Мол, какие мы ловкачи, притворились больными. Бой-то условный.

— Что ж, бывает, — без тени улыбки покачал головой Александр. — Будем отрабатывать задачу по-пластунски...

Их штурм высоты был хоть и многократным, но завершился успешно. Всем троим комбат поставил высокие оценки. Но когда те, перемазанные и в пыли, становились в строй, редко кто удержался, чтобы не бросить в их адрес ядовитую шпильку. Таким образом Черножуков преподал два урока: научил хитрецов переползать под огнем и, главное, доказал — не ловчи, будь честен, не поддавайся соблазну уйти от трудностей.

Солдатский телеграф уже в обед известил весь личный состав о том, как новый комбат проучил трех «сачков». Расстояние, которое им пришлось проползти, в устах рассказчиков увеличивалось вдвое, а то и втрое. «Мудр, ничего не скажешь, — философствовали в курилке любители словесности. — Видит нашего брата насквозь».

...После эпизода с карнизом на стене Черножуков, одернув на себе китель, обратился к командиру взвода: «Продолжайте занятия». Сам он заспешил к другой учебной точке.

* * *

С командиром третьей роты Александр встретился во второй половине дня. Тот первым делом решил, что комбат начнет снова «прорабатывать» его за вчерашний поступок. Но ошибся. Капитан и словом не обмолвился о том случае. Вчера еще решил, что внушения достаточно. Говоря другими словами, простил провинившегося, а прощать надо молча — иначе какое же это прощение.

Внимательно наблюдая за выражением лица ротного, Александр в который раз отметил про себя, что офицер, наверное, частенько прикладывается к рюмке: больно помятым выглядит он в свои годы. Особенно выдавали его глаза, потухшие и безразличные. Они, как понимал Черножуков, свидетельствовали о душевной неустроенности человека. Что необходимо предпринять?

Вскоре предстояла осенняя итоговая проверка, и Черножуков хотел в личных встречах с людьми выяснить, насколько они готовы к серьезному экзамену. Разумеется, предстоящему событию посвятили партийное и комсомольское собрания, служебные совещания. И все же личные встречи с подчиненными ничем не заменишь. Особенно волновала третья рота, которую будет проверять штаб дивизии. От ее действия зависит оценка боевой выучки всего батальона.

Известно, что когда на командирской вышке старший начальник, не каждый уйдет от соблазна «показать товар лицом». Ситуация, в которой оказался Черножуков, вроде подсказывала: тех солдат и сержантов из других рот, кто поопытней, поменять на «слабаков» третьей роты. Тогда считай итоговую проверку вроде показательного выступления.

К такой «операции» некоторые любители показухи иногда и прибегают. Называют ее «безобидным маневром». Офицеры батальона смотрели на Черножукова: как поступит он? Вопросы нанизывались в сознании комбата один на другой. Раньше было проще — каждая деталь в работе, как кирпич в кладке, ложилась на свое, заранее предназначенное для нее место. Теперь же кирпичи сыпались один за другим, а он пока не успевал что-нибудь из них сложить.

— Готовы к экзамену? — спросил ротного Черножуков.

— Да как вам сказать... Если честно, то кое-что недоработали, — замялся офицер.

Комбат засмеялся. По-мальчишески. А когда увидел на лице собеседника улыбку, сказал шутливо:

— Если человек станет вдруг говорить все, что он думает, ему не поверят, не так ли?

Ротный кивнул головой.

— И будут правы, — продолжал Александр. — Что это за человек, который говорит все, что думает?

Такое отступление от темы понадобилось комбату, чтобы как-то помочь офицеру избавиться от напряженности. «В разговоре, как в хирургии, нужно действовать с величайшей осторожностью», — припомнились Черножукову чьи-то слова. Чьи же? Ну, конечно же, Борисова. Помнится, они с Андреем однажды долго рассуждали, стоит ли приставать со словами утешения к одному из офицеров, переживавшему после отпуска размолвку с любимой, или оставить его наедине со своими мыслями.

— Да, надо ему прямо сказать, что любовь лишь выдумка поэтов и бездельников, — горячился Александр. И в тот момент услышал от Андрея те самые слова, к которым друг потом прибавил:

— Вот-вот, все мы профессиональны и на поприще искренности, когда это нас не касается. Вторгаемся скальпелем в дружбу ли, в любовь, может быть, до этого более здоровые, чем нам кажется, зато после нашего вмешательства они умирают.

Ах, Андрюша, мой родной человек! Как нужно сейчас твое надежное плечо!

С ротным Черножуков все же сумел поговорить откровенно и, как ему показалось, небесполезно. И все же эта беседа оставила у Александра неприятный осадок: ротный считал себя обиженным и не хотел видеть свои недостатки.

Вечером Александра ждали учащиеся школы, с которыми он давно обещал встретиться. О чем рассказать им? Александр знал, что начнет свой рассказ без боязни повториться о своем друге — кавалере ордена Красного Знамени старшем лейтенанте Борисове, о лейтенанте Олеге Королеве, заслужившем два ордена. Не забыть и сержанта Савченко. Настоящий богатырь. Однажды его тяжело ранило осколком в ногу. Ребята понесли на носилках. Идти предстояло по горному кряжу, где бандиты в любое время могли напасть вновь. И тогда он заворчал: «Стой! Сам дойду, а то еще уроните и ногу сломаете». И пошел. До самого медпункта. Врачи увидели и ахнули.

А прапорщик Виктор Видлога! Он даже в бою делал паузы в предложениях. Без паузы, говорил он, ни разговор, ни беседа, ни монолог не способны ничего дать. Для созревания плода требуется время. Никогда не сотрется в памяти и мечтательный парень Валентин Алокин, прикрывший в бою собственным телом от бандитской пули командира. Еще бы надо рассказать... Да разве сумеешь рассказать о всех? И где найти нужные слова? Они, слова, — лишь бледные тени того множества чувств и мыслей, что стоят за ними.

Все они, боевые побратимы, были разными по характеру, привычкам, но сколько общего объединяло их! Главное — они понимали, что такое долг. Вот о долге и надо рассказать школьникам особо. И еще о дисциплине. Как-то корреспондент одной из газет спросил Черножукова:

— Что, по-вашему, главное для солдата?

Александр ответил сразу, будто бы давно ждал, когда его спросят об этом:

— Дисциплина. Это основа основ.

— Вот как!

— Вот так. Дисциплина требует, чтобы солдат уважал своего командира.

— Ну, если его не за что уважать?!

— Она также требует, чтобы и командир был достоин уважения. В противном случае дисциплина будет основана только на законах, уставах и прочем. Святые же узы внутренние, когда солдаты подчиняются по зову и велению сердца и разума.

— Нелегко быть командиром! — воскликнул корреспондент.

Александр промолчал.

Он любил своих подчиненных, питал к ним нежность, чаще всего выраженную строгостью и добротой. Он с ними ел из одного котелка, попадал в невероятные переплеты, делился последним сухарем. А мог ли он быть для них другом? Ведь у каждого человека свой характер, свои понятия и взгляды на приказы и распоряжения, действия и поступки. Ему как командиру приходится быть суровым, требовательным, резким. Трудно порой наказать хорошего солдата. Но если это надо? Важно делать все, что способствует укреплению дисциплины. Ведь именно с помощью дисциплины достигается победа, совершаются подвиги. «От дисциплины до героизма — один шаг» — эти слова одного из героев, сказанные в годы Великой Отечественной и ставшие крылатыми, выверены и героями наших дней. Выверены им самим и его подчиненными, которые у него всегда в сердце.

Думая о своих боевых товарищах, Черножуков отдался во власть воспоминаниям. Он опять поймал себя на мысли, что о всех солдатах, сержантах, офицерах роты, которой командовал там, в Афганистане, думает не как о подчиненных, хотя и бывших, а как о друзьях, товарищах, братьях. И все они постоянно находились в его сознании. Как и те высоты, которые приходилось брать с боем.

* * *

...Да, тогда была высота, был друг старший лейтенант Андрей Борисов и была ночь перед атакой, холодная и темная, несмотря на то, что наступил саратан. Этот месяц — саратан — включает вторую половину июня и первую половину июля и считается в Афганистане самым жарким.

А вот ночи саратана бывают холодными. Такой выдалась и та, памятная. В ее небе свободно разгуливали облака.

— Смотри, Андрей, битва туч. Похоже, а? — спросил Черножуков. — Первый раз вижу, чтобы тучи одна на другую наползали.

Борисов не ответил про тучи, сказал совсем неожиданное:

— Тебе скоро двадцать четыре, Саша, и мне через месяц двадцать четыре. День рождения как раз на отпуск приходится.

— Расслабляешься, комиссар. Про день рождения вот вспомнил. Я, Андрей, себя отчего-то старше чувствую. Вроде бы позади целая гора жизни. А впереди — все по полочкам разложено. Как предстоящая атака, например…

Они стояли под нависшей скалой. В темноте угадывались ближние силуэты БМП. Только что был вечер, и вот уже ночь упала. В горах всегда так, ночь не опускается, а падает.

— Сейчас, Андрей, собираться будут.

Минуту-две спустя бесшумно, словно тень, приблизился прапорщик Виктор Видлога, за ним — другие командиры взводов, ротный комсомольский секретарь.

— Докладывайте, — сказал Черножуков. Доклады были четкие и лаконичные: о готовности людей, техники и вооружения, о том, что все поужинали и получили сухие пайки.

Слушал их старший лейтенант Черножуков, командир мотострелковой роты, и думал о том, что все они, собравшиеся здесь, не просто боевые товарищи. А гораздо больше: как родня, как кровные братья. Опасность сближает, распахивает души. Здесь, в горах Афганистана, они были для него еще и частицей далекого дома, частицей Родины. Здесь все воспринимается обостренно, потому как неизвестно, что завтра? А что через неделю? И что тебя вообще ожидает?

— Начнем в полночь, — сказал Черножуков. — Вначале выдвижение, и чтоб ни единого звука, чтобы душманы не обнаружили... — Он резко взмахнул рукой. — Потом — атака. Возьмем высоту?

— Понятное дело, возьмем, — ответил за всех прапорщик Видлога.

— Тогда прошу разойтись по своим взводам, доведите задачу до каждого.

— Я тоже пойду по взводам, — сказал Борисов. — А ты бы отдохнул, командир...

Но отдыхать Черножуков не смог. В который раз он мысленно представлял скорый бой, в жизни доказывая то, чему его учили: первой сражается мысль. Руководить боем, моделировать в голове все возможные ситуации, предвидеть многое — вот высшая доблесть командира. Во время рекогносцировки он до мельчайших выступов изучил довольно крутой склон высоты. Справа и слева к ней примыкала горная гряда с остроконечными вершинами. Так что обойти ее никак нельзя. Фронтальной атаки не избежать.

Атаковать в лоб... Любой мало-мальски сведущий в военном деле человек понимает, что победу в таком варианте одержать очень и очень непросто. Но если нет другого выхода, надо думать, как взять высоту «в лоб».

В тот день личный состав роты совершал марш в горах. Серпантинная дорога то срывалась вниз, то круто брала вверх. По пути предстояло преодолеть ущелье, вытянутое, подобно бутылке, на многие километры среди горных вершин и круч. Такие места, знал старший лейтенант Черножуков, душманы нередко выбирают для бандитских нападений. И потому приказал соблюдать особую осторожность, быть начеку.

На закате солнца перед колонной роты открылась местность — очень угрюмая, более угрюмая, чем людям приходилось видеть до сих пор. Это была расщелина. В обе стороны от ее подножья уходили вверх почти неприступные склоны. Они усеяны громадными валунами, которые, казалось, не скатывались вниз в долину лишь потому, что сами себе преграждали путь.

Идущий впереди разведдозор доложил, что вошел в ущелье и продолжает движение. Засады не обнаружили. Но когда рота уже втянулась в горловину, по рации поступило сообщение: душманы оседлали выход. Командир разведдозора, исходя из плотности огня, докладывал ротному о том, что напавшая банда многочисленна. «Дорога, скорее всего, заминирована», — услышал Черножуков. В этом Александр почему-то не сомневался, как не сомневался и в том, что душманы имеют инструктора, неплохо знающего военное дело.

Значит, и мины есть. Конечно, поставить их — дело нетрудное. А вот снять их под огнем не так-то просто. Пока Черножуков думал о минах, пулеметные очереди, раздавшиеся позади, подтвердили догадку: и вход в ущелье перекрыт.

«Да, если они рискнули напасть на советское подразделение, — значит, их немало, — размышлял Александр. — Значит, надо думать, как без потерь вырваться из каменной ловушки, устроенной бандитами». Шакальи повадки отщепенцев афганского народа ему в общем-то были известны. Нагадить, напакостить, а потом доложить заокеанским правителям: платите за труд. Конечно, смять душманскую засаду ему по силам, но при этом неизбежны потери. А вот как их избежать? Ты гордись не только тем, сколько врагов уничтожил, но и тем, что, уничтожив в бою врага, выиграл бой, а главное, сохранил свое подразделение. Храбростью не прикроешь свое неумение.

Посоветовавшись с Борисовым, командирами взводов, старшиной, он решил атаковать не в один из проходов ущелья, а там, где душманы менее всего ожидают. В островерхих вершинах западного хребта была одна по сравнению с другими более или менее пологая высота. «Прорвемся по ее склону и сами ударим бандитам в тыл», — окончательно утвердился в решении Черножуков.

Однако разведка обнаружила на высоте огневые точки душманов. Видимо, такую возможность бандиты не исключали и на всякий случай укрепили высоту. И все же атака будет именно здесь. Блокированные проходы слишком хорошо простреливаются и можно при броске потерять людей, а кроме того, подорвать машины на минах.

Александр брал в расчет внезапность, малочисленность бандитов в направлении высоты и подготовленность подчиненных к действиям в горах. А главное — он верил в своих солдат, в их смекалку, смелость, тактическую грамотность. Он верил в свой маневр. Опасность, стечение неблагоприятных обстоятельств, несмотря на самую тщательную подготовку боя, всегда возможны. От них никто не застрахован. Так было, так оно и будет. Однако человек, надевший военный мундир, заранее готовит себя к связанному с этой профессией риску и неожиданностям.

Общий, так сказать, генеральный план у Черножукова родился сразу, как только он посмотрел на высоту, на склон, по которому пойдут люди. Там и сям, словно застывшие часовые, стояли валуны. И суть плана как раз и заключалась в использовании естественных укрытий: атака должна развиваться волнами. Ударными волнами. Сначала рывок делает один взвод, два других поддерживают его огнем. Затем прорвавшийся вперед взвод залегает, используя естественные укрытия, а движение начинает второй взвод.

Во время рекогносцировки Александр обратил внимание на такую деталь: первая половина склона заканчивалась террасой. Эта терраса продолжалась в горном хребте. А нельзя ли по ней совершить обходный маневр? Да, о чем бы ни думал командир, готовясь к лобовой атаке, мысль его все равно возвращается к тому, как ее избежать.

Будучи в училище, Черножуков поднимался на многие вершины Кавказского хребта. В горном учебном центре курсанты в общем-то учились скалолазанию, бывало, переходили вброд коварные горные реки, переправлялись через ущелья и каньоны по навесным мостам, веревкам и тросам, стреляли из пушек со склонов вверх и вниз. Этому Черножуков учил и своих подчиненных. Готовил людей к ведению активных боевых действий днем и ночью, в любое время года с учетом использования противником любого вида оружия и техники. Не уставал повторять подчиненным: «Вы должны быть в горах, как у себя дома».

Из истории военного искусства он знал, как горы жестоко наказывают тех, кто не готовился к встрече с ними. История помнит жестокие примеры. В первую мировую войну две турецкие дивизии общей численностью двадцать тысяч человек во время марша из Косора на Саракамыш потеряли, еще не вступив в бой, шестнадцать тысяч солдат: они погибли в буран на крутых заснеженных склонах. Даже суворовским чудо-богатырям с трудом давались легендарные горные переходы. В 1799 году из двадцатитысячной суворовской армии, вышедшей в швейцарский поход, свыше четырех тысяч бойцов навечно полегли на альпийских перевалах. И все же гениальному полководцу, разработавшему, кстати, правила войны в горах, удалось вывести армию из-под удара, нанеся вчетверо больший урон противнику. За этот поход А. В. Суворову было присвоено звание генералиссимуса, воздвигнут памятник в Санкт-Петербурге, а Ф. Энгельс спустя десятилетия назвал высокогорный марш суворовских войск «самым выдающимся из совершенных до того времени альпийских переходов...»

Итак, обходный маневр с середины склона высоты. Что ж, это даже не шаблонно. Если группе, которая пойдет в обход, удастся выскочить душманам во фланг, а еще лучше — в тыл, можно сказать, бой выигран.

Все вроде бы неплохо задумано. Да и не раз что-то подобное отработано по элементам во время учебных выходов в поле. Но в бою, в настоящем бою, убедился Александр, никаким совершенным планом всего предусмотреть нельзя. То есть надо быть готовым к любой неожиданности. Шаблон непростителен, смерти подобен. Творчество, постоянное напряжение ума, создание ложных для противника ситуаций, поиск неожиданных поворотов — без этого командир всего лишь исполнитель. А исполнитель же, будь он даже сверхблестящим, многого не добьется.

...Радисту приказал войти в связь с «Чайкой» — командиром батальона майором Тереховым. Сейчас командир батальона ничем не мог помочь Черножукову. Только утром могут прилететь вертолеты, подойти другие подразделения. Ждать Александр не намерен. Ведь если бандиты поведут прицельный огонь — потерь не избежать. Потому прорываться надо до рассвета. О своем решении он и доложил майору Терехову. И теперь комбат, конечно же, тревожась за подчиненных, спрашивал по-отцовски: «Готов?» Черножуков собрался было отрапортовать, но почему-то изменил своей привычке и ответил не по-уставному: «Как пионер».

— Ну что, тогда ни пуха... — раздалось в трубке.

«Хороший человек, Сан Саныч», — подумал Черножуков.

«Сан Саныч» комбата звали даже солдаты, за глаза, конечно, между собой. Терехов никогда не навязывал командирам рот и взводов своего мнения, инициативу и самостоятельность поощрял всегда. Докажи, что твое решение верное, и в ответ услышишь: «Действуй».

Поговорив с комбатом, старший лейтенант с минуту растирал ладонью лоб, щурил уставшие глаза. Ночь была все такой же темной, а небо косматым. Такое же небо он часто видел над родным Баку. Все казалось одинаковым — небо, облака, горы... Но почему-то все казалось и другим.

«Просто там — дом родимый», — вздохнул он. Дом, а в нем живет один человек, которого Александр очень хотел увидеть. Увидит ли? Не опоздает ли? Уцелеет ли?

В горах Афганистана неспокойно. Нередко вспыхивают перестрелки, идут настоящие бои между солдатами республики и отрядами душманов. Империалисты за расходами не стоят, снабжают банды оружием, обучают в Пешаваре главарей, шлют своих инструкторов.

Но видел интернационалист Александр Черножуков и новую жизнь, которая ныне пробивает дорогу в самые отдаленные кишлаки. Дехкане вступают в кооперативы, строят дороги, учат детей...

Ночь была черная, но прозрачная, словно в сетке подвешенная к одинокой тусклой звезде. Под ее свечением должна начаться атака. Совсем скоро.

Сжатая, как стальная пружина, рота ждала сигнала к началу атаки. Спящим солдатам виделись, конечно же, родные края и, наверное, те, с которыми, может, не успели даже поцеловаться. Но отдых их тревожен: скоро тихая команда сразу поднимет всех на ноги. Их обожжет холодом. Холодом изнутри и снаружи: наступит самое главное — они выйдут к высоте. А затем — атака. «Ну, командир, в последний и решительный!» — не преминет сказать Борисов. И командир, на секунду настраиваясь на волну своего зама, поправит его: «В решительный, но не последний».

В темноте послышались шаги. Вернулся Борисов.

— Ну как, Андрей?..

— Все в порядке.

А потом была атака. Первыми пошли заместитель по политчасти Борисов, прапорщик Видлога, младшие сержанты Сергей Гришин, Петр Токпаев, рядовой Рубик Саркисян... Их силуэты тотчас же размылись в прохладной темноте ночи. Вскоре с высоты ударило несколько винтовок, потом зачастил автомат, поющая строчка пуль прошла где-то неподалеку, цокая по камням. Александр даже почувствовал, как пахнет горячий свинец. Из орудий «бээмпэшек» выплеснулся огонь. И там, наверху, один за другим раздались взрывы. Наверное, только теперь душманы поняли, что шурави штурмуют высоту. Их огонь усилился, но тем самым они выдавали себя, и орудия теперь грохотали беспрерывно. Снаряды рвали верхний ярус.

В то мгновение, когда раздался свист первых снарядов, когда пулеметные и автоматные очереди разорвали ночной устоявшийся воздух, Александр почувствовал, как в его руках, глазах появилось ощущение сосредоточенного ожидания, настороженности, обостренной чуткости.

Достигнув террасы, старший лейтенант Минаков со своей группой пошел в обход. Спешил ударить во фланг душманов, пока основные силы атаковали по фронту. Плотный огонь снизу мешал бандитам разглядеть атакующих, чтобы стрелять прицельно. И они палили по всему скату высоты, демаскируя себя вспышками. Черножуков, видел, как в том или ином месте снаряды накрывали огневые точки душманов.

Прижимаясь плотно к земле, к камням, еще хранящим дневное тепло, солдаты упорно стремились вверх.

Они сливались с землей, из которой черпали силы. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая ее в объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет зарываться в нее лицом и всем телом, она для него как мать. Черножуков до боли отчетливо представлял, как ползут его подчиненные, его товарищи, его братья к вершине, как бесшумны и рациональны их движения и как напряженно, ужасающе прямолинейно обдумывают они свои движения; все остальное для них сейчас не существует. Все функции организма служат только сохранению жизни, а стало быть, выполнению поставленной задачи. Остальное отметается, так как оно привело бы к ненужной трате сил.

Минуты уходят как капли в песок. Но сигнала о том, что высота взята, еще нет, хотя все складывается точно по разработанному плану. Вот-вот должен ударить Минаков, и тогда поднимутся со склона бойцы, чтобы в едином порыве смять ошарашенных неожиданным фланговым огнем душманов. Они уже там, где-то совсем рядом, судя по докладам командиров взводов.

Ничто так не выматывает человеческую душу, как ожидание. Если бы заброшенный на необитаемый остров перестал надеяться, а значит, ожидать, то ему бы не было так мучительно тяжело. Ожидание порой наваливается, как вода, которая давит на плотину. И вот наконец подошли заветные мгновения, после которых Виктор Видлога по рации спокойным голосом сообщает с высоты: «Командир, на Шипке все спокойно».

* * *

Утром следующего дня на развод не прибыл капитан Владимир Колосов. За ним и раньше наблюдалось подобное. Но, как правило, к занятиям офицер, по словам острословов, все же «подруливал». Причины опозданий находил одна другой убедительнее: чаще, чем у других, его соседи «забывали завернуть на кухне кран» и от этого страдала его квартира, кровяное давление иной раз могло резко подскочить, а через несколько дней катастрофически упасть, и прочее.

Ничего подобного на самом деле, как вскоре убедился Черножуков, с офицером не происходило, разве что давление действительно скакало вверх и вниз, как в цилиндрах двигателя внутреннего сгорания. Происходило это после очередного общения с «зеленым змием». Александр беседовал с офицером после подобных случаев, наказывал.

— На службе не пью, — хмуро ответил как-то Коло сов, — а дома имею право.

— Не имеете, черт бы побрал! — взорвался Черножуков. — Не имеете! Ведь вы же воспитываете людей, которые, извольте не сомневаться, перегар за версту чуют.

— На службе не пью... имею право... — снова повторял капитан.

И эти слова острой болью пронзали Александра. Колосов казался ему то человеком, которому ничего объяснять не нужно, то таким, которому ничего нельзя объяснить. Словно у него периодически расщеплялось сознание.

Но в то утро капитан Колосов не только опоздал на занятия — вообще не пришел в часть. Об этом комбату через полчаса после развода доложил новый заместитель по политчасти лейтенант Черненко. А вскоре позвонил и сам Колосов, сообщил, что по состоянию здоровья не может прибыть на службу.

Посланный к нему врач констатировал: депрессивное состояние после чрезмерного употребления алкоголя. Это известие Черножуков слушал под непрестанный монотонный шум дождя за окном. Он его не успокаивал, хотя известие и не ошарашило своей неожиданностью. Скорее, наоборот: подтвердило неприятные догадки. Что в таком случае нужно делать? Какое решение принять?..

И вновь с грустью подумалось о надежных друзьях — Андрее Борисове, Викторе Видлоге, Володе Минакове... Они бы дали совет. Ему даже показалось, что при них-то Колосов пить бы бросил. Он вдруг почувствовал себя одиноким. Одиночество же, физическое и душевное, порождает тоску, а тоска еще больше усиливает одиночество. Капли дождя матово светились на оконном стекле, точно слезы, пролитые из-за него и для него...

Размышляя о проступке подчиненного, его пагубном пристрастии, Александр все более убеждался в том, что Колосову не место в офицерском строю. Десятки людей в его подчинении, которые, конечно же, не могут не видеть потухших глаз этого командира, его помятого, не по летам состарившегося лица, не чувствовать несущегося от него винного перегара. Все это — плохо. И, может быть, хуже всего — дурной пример, который, к сожалению, тоже заразителен. Если хорошее в человеке мы взращиваем ценою долгих усилий, то плохое порой приживается моментально.

Рассуждая о Колосове, Черножуков вспомнил и тот давний афганский случай. У одного из офицеров приближался день рождения. Закупив у афганца пару бутылок водки, а стоило это немалые деньги, он решил отметить праздник в тесном офицерском кругу. Черножуков не отказался, да и другие с готовностью согласились. Один Борисов заметил, что водка еще никогда до добра не доводила. «Пьяный человек, — говорил он, — глух и слеп, а в наших условиях быть таковым — преступление». «Моралист нашелся», — зло высказался кто-то из офицеров. Наверное, те две бутылки были бы в тот вечер выпиты, но сигнал сбора сорвал всю роту с места: на афганский кооператив совершено бандитское нападение, и местные власти обратились к командованию нашей части за помощью. Так офицеры роты вместо празднования дня рождения пошли в бой с душманами. А уж после всего этого ротный подошел к Андрею и крепко пожал ему руку.

Такая произошла история, о которой Черножуков да и другие офицеры помнили до сих пор. Собственно, для себя комбат уже решил, как быть с Колосовым. И все же надо посоветоваться с заместителями, с секретарем партийной организации, тогда и сделать окончательный вывод. Когда в твоих руках судьба человека, невольно становишься тугодумом.

Неприятность, как известно, не приходит одна. И в этом Черножуков вскоре убедился. Зазвонил телефон, и начальник штаба полка голосом, не терпящим возражений, приказал отправить одну из рот на строительство учебного объекта.

— Но идут занятия! — воскликнул Александр.

— Снять с занятий, — на другом конце провода послышалось раздражение.

Выполнив приказание, Черножуков нашел командира полка и упрямо, будто майор не знал всего, о чем говорил Александр, стал доказывать о недопустимости отрыва личного состава от боевой учебы. Горячился. Рассказывал, к чему это приводит. Но живые конкретные примеры из практики боевых действий не произвели на комполка нужного впечатления. Он ходил по кабинету, щурил глаза и молчал.

«Чего щурится? Чего молчит?» — злился Черножуков. Его удивляло, что азбучные истины непонятны командиру. А если понятны, почему не отменит приказание? В конце концов, выдохшись, Александр тоже замолчал, подперев взглядом потолок. В голове тоскливо рождались разные догадки.

— Приказ командира дивизии, — выдавил из себя нехотя майор. — А с вами, Александр Викторович, я согласен. Людей от боевой и политической подготовки отвлекать нельзя.

— Так надо было и сказать об этом генералу, — не удержался Черножуков, вспыхнув снова, как порох. И тут же прикусил язык, спохватившись, что поступил нетактично. Комполка в ответ на непосредственность подчиненного мягко улыбнулся и развел руками, дескать, бывает и такое.

— Товарищ майор, — упрямо сдвинул брови Александр, — разрешите обратиться к генералу?

— Обращайтесь, — задумчиво кивнул тот головой и снова замолчал. Известно, что существует много причин для молчания, но основная заключается в том, что вам нечего сказать.

Выйдя из штаба полка, комбат медленно прошел к беседке и сел. Моросящего дождя будто не замечал. Да, пролетели те звонкие лейтенантские денечки, не требовавшие больших душевных переживаний.

Постепенно мысли опять возвратились в Афганистан. Как тяжело было перед отъездом оттуда прощаться с людьми, к которым успел привязаться. Привязаться душой и сердцем. Не попади в Афганистан, не познай на собственном опыте, что такое боевая обстановка и как важно, чтобы человек был готов к ней, вряд ли стал бы он так мучительно больно переживать отрыв роты от занятий. И эти переживания привели его к бесповоротному решению идти к комдиву.

Рукопожатие генерала, более крепкое, чем можно было ожидать, понравилось капитану Черножукову. Он терпеть не мог людей с вялыми руками. К его удивлению, комдив тотчас же согласился с его доводами о том, что людей от учебы отрывать вредно.

— Даже очень вредно, — подчеркнул генерал. — Но как же тогда быть с совершенствованием учебно-материальной базы, улучшением бытовых условий военнослужащих? Это ведь тоже важно и необходимо. И никто, поверьте, никто нам тут не поможет, а дожидаться военных строителей, к сожалению, приходится слишком долго. Мы же не можем ждать. Без современной учебно-материальной базы безнадежно отстанем от требований времени.

— Товарищ генерал, — упрямо вскинул брови Черножуков, — но ведь и в таком деле можно найти оптимальный вариант. Скажем, организовать воскресники, привлекать людей после занятий, а уж если отвлекать от занятий, то в заранее спланированные дни.

— Пожалуй, тут вы правы, — улыбнулся комдив. — Тут наши мысли сходны. Спасибо.

Ничего, в общем-то, не случилось. Никаких коренных переломов в решении проблемы с ходу осуществить не удалось. Однако родилась надежда, и эта надежда прибавляла ему сил, энергии в работе. Оно и понятно. Ведь если постоянно думать только о грустных вещах, то никогда не будешь просто веселым человеком.

Падающие с деревьев желтые листья были предвестниками осени. А весь горизонт от края и до края начинал светиться смутным красноватым заревом.

К вечеру настроение капитана опять резко упало, когда он со своими заместителями повел разговор о судьбе капитана Колосова. По возрасту тот был старше всех, собравшихся в тот вечер в кабинете комбата. Офицеры сидели в раздумье.

— Говорите, — попробовал расшевелить людей Черножуков.

— Думаю, в таком случае надо представлять документы на увольнение, — твердо произнес лейтенант Черненко.

И хотя он высказал его, комбатовскую точку зрения, Александр недовольно вытянул губы: в батальоне лейтенант без году неделя, а уже так безапелляционно судит. Даже голос его показался каким-то пепельным. В то же время безапелляционность молодого политработника заставила Черножукова посмотреть на него иными глазами. Он увидел в лейтенанте более зрелого человека, более решительного, чем тот показался вначале. Не случайно, например, и вчера вокруг него в курилке было столько солдат.

Значит, слушают его, значит, он интересен для них.

Вот и на этот раз предложение Черненко о Колосове дружно поддержали. Так что сомнений теперь не оставалось: тому, кто не желает расстаться с алкоголем, не место в офицерском строю.

Ночью Александр опять спал плохо. Что-то кричал во сне, к кому-то обращался. Ему слышался странный заунывный напев, похожий на печальные звуки флейты. Какие-то люди в зеленых чалмах пели на восточном языке, в словах которых было много «к» и «л». Судя по мелодии, это было религиозное песнопение.

— Что с тобой, Саша, — испуганно тормошила его Люся. В ее глазах вдруг возникло море страха, бесконечность переживаний. Он услышал ее приглушенный голос, и ему разом стало необыкновенно легко на душе.

С ним такое, кажется, уже случалось. Слышал и приглушенный голос, и короткие, шепотом произнесенные фразы... Вспомнил! Они тогда выходили из «каменного мешка», в который заперли роту душманы. Минаков ушел в разведку, Андрей Борисов направился к людям, с приказанием убежал в один из взводов связной, Александр на какое-то время остался один. И тут душманы ударили из всех стволов — в ушах звон от строчечного пения автоматных очередей и буханья гранат. Сразу сделалось неспокойно, словно потерял что-то очень и очень важное. Вдруг он услышал шуршание, чьи-то шаги и шепотом произнесенные фразы: «Беснуются! Ничего у них не выйдет». Это возвратился Борисов.

Шепот друга в одно мгновение вырвал его из состояния минутной неуверенности. Появление товарища в ту минуту было дороже материнской ласки. Добрый товарищ — самая крепкая и самая надежная защита.

Вот о чем подумал Александр, услышав испуганный голос жены. Он взял руку Люси и ощутил в своей ладони ее тепло.

* * *

Всю ночь и весь день на войсковом стрельбище звучали автоматные и пулеметные очереди, шершавые выстрелы из гранатометов — шла итоговая проверка. Капитан Черножуков направился к той части батальона, но которая находилась в тылу стрельбища, и, переходя от одного учебного места к другому, подмечал с грустью: там нет продуманности, тут некоторые офицеры суетились.

Даже после того, как было дано время на устранение недостатков, резких перемен к лучшему не произошло. И хотя комбат понимал, что не во всем тут его вина — батальоном-то командует всего ничего — личный барометр настроения все больше зашкаливал туда, где было пасмурно. В то же время в нем рождалось неистребимое желание блеснуть в следующий раз мастерством, а главное — научить людей профессионально владеть оружием. В это он твердо верил и этим успокаивал себя.

А сегодняшние недостатки — куда от них денешься? «Если удача будет сопутствовать постоянно, — философски размышлял Александр, — жить станет неинтересно». Цель жизни в том, чтобы превращать каждый день в маленькую победу. Важен результат. А достигается это ценой огромного труда, от которого Черножуков никогда не убегал. Сам искал себе работу, потому что безделье рождает скуку. К тому же безделье вызывает тягостные мысли об уходящем времени — вот что в нем хуже всего. Терпеть он не мог людей праздных, попросту не понимал их.

С наблюдательной вышки, в тепле которой Черножуков почувствовал, что чертовски продрог, пока ходил по учебным точкам, Александр видел, как то у одного, то у другого мотострелка трассы пуль проходили или ближе цели, или с перелетом.

Не все подразделения стреляли только на «удочку». Например, взвод под командованием старшего лейтенанта Александра Кузнецова поразил все мишени и получил отличную оценку. Неплохо показали себя воины минометной батареи капитана Валерия Громова, но их удачи не очень радовали комбата, потому что к радости за успех одного примешивалась горечь за явные промахи другого. Как говорится, тут плюс, там минус, а минус на плюс дает, известное дело, короткое замыкание.

А внизу, у наблюдательной вышки, укрывшись от сырого холодного ветра, офицеры батальона, чьи подчиненные были на огневом рубеже, обсуждали итоги ночных итоговых занятий.

— Мудрит наш комбат, всю тактику на свой лад переделывает, — слышался чей-то басок. — Наши гранатометчики могли высокую оценку получить, а он так усложнил задачу, что еле на троечку вытянули. Ну были бы обычные занятия, понять можно, а то ведь осенняя проверка. За весь год отчитываемся.

— Точно, — поддакивал ему хрипловатый голос. — Другие вон подмену делают...

— С новым-то стали постоянно спешить, кого-то догонять... Куда рвемся? Кого догоняем? — нарушил молчание еще один офицер.

— Точно, — снова поддакнул тот же хрипловатый голос. — Черепаха не спешит, потому и живет долго.

Капитан Черножуков, начавший было спускаться с вышки, остановился. Разговор шел явно о нем. «Эх, сюда бы Андрюшу, — вздохнул Александр. — Он быстро растолковал бы вам и про тактику, и про стрельбу, и про настоящую боевую обстановку».

И тут сам удивился последовавшей мысли: «Да разве не видно, как много общего у заместителя по политчасти Юрия Черненко с Андреем Борисовым, у командира гранатометного взвода Александра Кузнецова с Владимиром Минаковым! Сравнивать надо, но только для того, чтобы помочь молодым офицерам вырасти на голову выше».

Комбат уже хотел вернуться с лестницы на наблюдательную вышку (не подслушивать же чужой разговор!), когда его привлек голос лейтенанта Черненко:

— Не тот разговор у нас получается, товарищи. Вот некоторые считают: у Черножукова на все своя мерка. А это не мерка, а мера. Мера реального боя...

«Молодец, комиссар», — радостно подумал Александр, И стало ему тепло на пронизывающем ветру полигона, словно рядом он почувствовал надежное плечо Андрея Борисова.