Глава пятая
1
Кочкин появился в Сосновом неожиданно, как снег на голову, и Горегляд, встречая прилетевшую заводскую бригаду, удивился:
— А ты как здесь оказался?
— Попутным рейсом. Позвонил утром в штаб, попросил, и мне разрешили. В полк спешил, товарищ полковник!
— Как здоровье?
— Годен без ограничений!
— Молодцом! Добился своего, уломал врачей! И правильно сделал: небо — оно, как магнитом, тянет. — Он похлопал по спине Кочкина и подтолкнул его к Северину: — Держи, комиссар, еще одного летуна!
Северин обнял Кочкина:
— От души поздравляю! Рад, очень рад!
Из самолета выходили заводские рабочие, усаживались в автобус. С ними прилетел инженер, и Горегляд, отведя его в сторону, спросил:
— Сколько времени потребуется на доработки под новые ракеты?
— Многое будет зависеть от вас — помощь ваша нужна.
— Опять помощь!
— А как вы думали! Эти доработки вам же нужны, а не... — Он запнулся.
— Вы хотели сказать: «а не нам»? Здорово мыслите! Эти ракеты нужны всем нам, нашей обороне!
— Знаете что, полковник, вы мне политграмоту не читайте! У меня — план, и в этот план заложено оказание помощи. Не будет помощи — будем сидеть до весны.
— А где я возьму людей? У меня тоже план, мне летать надо! — горячился Горегляд. — Отдам вам техника, машина будет стоять. Помощнички! — Он сердито посмотрел на собеседника и открыл дверцу газика: — Садитесь!
Инженер молча уселся рядом с Севериным и Черным, и машина покатила по рулежной дорожке.
— Вот, Олег Федорович, — обернулся Горегляд к старшему инженеру полка, — полюбуйтесь! И им помощники нужны. Где людей возьмешь?
— Придется ставить на прикол три самолета, а техников и механиков к нему в бригаду.
— Ну нет! Так не пойдет! У нас план летной подготовки. Мне летчиков на первый класс готовить надо.
Молчавший Северин наклонился к Горегляду и негромко произнес:
— Пусть пока инженер полка прикинет наши возможности, а вечерком мы обсудим.
Черный резко обернулся в сторону замполита:
— Легко сказать: «прикинуть»! Вы не хуже меня знаете наши возможности.
Горегляд сдвинул брови:
— Думайте. В восемнадцать ноль-ноль слушаем ваши предложения!
Васеев сидел за составлением плановых таблиц, когда в комнату вошел Кочкин. Геннадий не обратил на него внимания — думал, как уплотнить таблицу, чтобы выкроить еще несколько вылетов для молодых летчиков.
— Заработался, комэск! Людей перестал замечать!
— Николай? Здравствуй, дружище, здравствуй! — Они крепко обнялись. — Появился! По глазам вижу, что все хорошо! Так?
— Докладываю, товарищ командир эскадрильи! Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! Годен без ограничений! Кончилось мое штурманское сидение на земле. Как твои дела, старик?
— В трудах и заботах. В общем-то с помощью товарищей освоился. Теперь хоть знаю, где главное, а где второстепенное. В людях стал лучше разбираться. Вот видишь, — Геннадий кивнул на лежащую перед ним книгу, — психологию изучаю. Собираюсь перед офицерами на эту тему выступить.
— Ну-ну! Постигай тайны педагогики и психологии. Они тебе нужны.
— Тебе тоже скоро понадобятся. Влетаешься — звено доверят.
— Домой скоро?
— Часа через два. Ты топай — Лиду порадуешь доброй вестью.
Лицо Кочкина вспыхнуло, но он сразу же взял себя в руки.
— А Толич где?
— На стоянке проводит тренаж.
— Как его сердечные дела?
— По-моему, все идет хорошо. Шурочка расцвела, да и Толича не узнать: глаза повеселели, настроение хорошее...
— Вот и славно! — Кочкин улыбнулся, кивнул другу и вышел на улицу.
2
В последние дни осени погода все чаще оставляла летчиков на земле; из провисших сумрачных облаков, словно из сита, сочились тонкие холодные струи дождя; облака стлались над самыми верхушками радиомачт и антенн локаторов. Стояла та самая пора, которую летчики окрестили как «великое сидение». Занятия в классах продолжались с утра и до вечера. Даже техники, которые после беспрерывных полетов летом обычно не прочь сменить стоянку самолетов на учебные классы, с досадой поглядывали на серое неприветливое небо.
Осиротела тополиная аллея — люди спешили укрыться от непогоды в теплых квартирах; почерневшие, с голыми ветками, деревья сиротливо покачивались; порывистый ветер срывал с дуба чудом уцелевшие жухлые листья.
В связи с предстоящим назначением Горегляда вызвали на беседу в Москву. Заменявший его Брызгалин полеты планировал только при устойчивой, надежной погоде. Редников и Васеев несколько раз заходили к нему, убеждали, что летать необходимо регулярно, в любую погоду, но был подполковник неумолим.
— Главное — безопасность, рисковать не будем.
— Летчики дисквалифицируются! — возмущался Редников. — Чем больше летчик летает, тем дольше летает — это же авиационная истина.
— Придет хорошая погода — налетаемся, — стоял на своем Брызгалин. — На боевое дежурство посылать самых опытных. Молодежь пусть на земле сидит.
Скорее бы Горегляд вернулся, думал Редников. Перестраховка до добра не доведет. Летчик, как и спортсмен, должен быть в форме. Иначе он теряет и навык, и быстроту реакции. Знает же это все Брызгалин, а делает по-своему.
В конце дня Сторожев доложил Васееву:
— Предварительная подготовка проведена. К полетам звено готово!
— А еще какие новости?
— Так себе, мелочи, — пожимая плечами, неопределенно ответил Анатолий. — Напоминаю: завтра пятница, а в субботу... В субботу в загс!
— Уж об этом-то я не забыл! Можешь не сомневаться. Кстати, Горегляд в субботу прилетает.
— Отлично! Попросим быть посаженым отцом.
Анатолий вышел из штаба эскадрильи и направился к кабинету замполита. Постучал.
— Да, заходите. А, это вы, Сторожев. Садитесь, — предложил Северин.
— Я ненадолго. В субботу у нас с Шурочкой праздник: приглашаем вас с женой.
— Спасибо! Сейчас дадим вводную. — Северин снял трубку. — Квартиру прошу. Рая, что у нас по плану в субботу? Ах, ты не забыла! И подарок готов? Дважды молодец. Тогда обнимаю! Привет! — Он положил трубку и подмигнул: — Там все в порядке! Женщины собираются у Васеевых.
О предстоящей свадьбе Шуры Светловой и Анатолия Сторожева в гарнизоне узнали в день, когда Шурочка с Анатолием отвезли в загс заявление. Завмаг поспешила поделиться новостью с продавцами, а вскоре об этом знал весь городок.
По вечерам Рая Северина, Шурочка и Лида собирались у Васеевых, обсуждали, кого пригласить на свадьбу, готовили праздничный стол, платье для невесты.
— Хороший у тебя будет муж, — улыбалась Лида. — Спокойный, заботливый. Легко тебе будет с ним.
Рая Северина задумчиво покачала головой.
— Не так уж и легко, Лида. Разве нам с тобой легко, когда мы ждем мужей с полетов? Это с виду летчики такие спокойные. Придет мой Северин после полетов, разденется — и в кресло. Закроет глаза и сидит: то ли думает о чем-то, то ли дремлет. «Это из меня усталость нервная выходит», — как-то раз сказал он. Трудная у них работа и опасная, чего уж тут говорить. А наша доля? Где только я не была с Севериным? На Севере были, Дальний Восток исколесили. А сколько я овдовевших жен летчиков видела... — Рая умолкла, отвернулась и посмотрела в окно, выходящее в сторону аэродрома. — Иногда о нас, офицерских женах, судят как о бездельницах, белоручках. А мы порой годами о работе по специальности лишь мечтаем, на любую идем. И наряды наши в чемоданах стареют. Даже в таком гарнизоне, как наш... А есть же и меньшие... И работаем мы, и детишек растим, и дом ведем, и за мужей своих переживаем — мало ли нам достается... — Рая поднялась, подошла к Шурочке и обняла ее. — Ну, а в общем-то мы счастливые, что у нас такие мужья. Их тревогами живем, их радостями и заботами. Скучать не приходится. Одно скажу, Шурочка: о детях сразу подумайте. Нельзя нам, женам летчиков, без малышей. А вообще-то счастливая ты...
— А вы? — спросила Шура, посмотрев на Лиду и Раю.
— Мы тоже счастливые! — ответила Рая и улыбнулась.
С утра погода не улучшилась — облачная шуга по-прежнему когтисто цеплялась за радиомачты, плотно укрывала высокий холм и, медленно двигаясь на восток, сыпала мелкими дробинками дождя. Прохождение теплого фронта ожидалось к вечеру, и Брызгалин, отменив дневные полеты, принял решение летать только ночью.
Опять предстоял день с нелетной погодой. Офицеры поспешили на волейбольную площадку. Геннадий же надел высотный костюм и, не спуская взгляда с мяча, сел на чехол дежурного самолета.
Мажуга лежал возле волейбольной площадки и нехотя следил за ходом игры. Ни спорт его не интересует, ни книги. Не горит, а тлеет, подумал Геннадий о Мажуге. Недавно снова долго говорили с ним: по вине Мажуги пушка на полигоне у Подшибякина отказала...
Геннадий не заметил, как Мажуга поднялся и направился к лесу.
...Он ощутил тревогу еще в те доли секунды, когда сигнал с КП только начал свой стремительный бег по проводам. Его словно ударило током, и он беспокойно привстал. Над входом в домик дежурных пилотов рубином заалел сигнал «Готовность...». С помощью подбежавшего механика Геннадий надел гермошлем, взбежал по приставной лесенке в кабину, включил нужные тумблеры, нажал кнопку запуска; пока турбина набирала обороты, пристегнул подвесную систему и привязные ремни. Перед носом самолета мелькали фигуры людей, надсадно выл агрегат запуска, кто-то звал Мажугу... В шлемофоне услышал голос Кочкина:
— Ноль-сороковой! Вам взлет! Цель реальная!
С получением команды на взлет Геннадий сразу почувствовал, как все земное в один миг отодвинулось куда-то, словно и не было его: ни осиротевшего осеннего леса, ни голосов людей на волейбольной площадке, ни счастливых лиц Шурочки и Анатолия, у которых завтра свадьба.
3
Медицинское заключение из госпиталя пришло неделю назад, и Горегляду в штабе дивизии пообещали поскорее прислать офицера, который заменит Кочкина. Николай с неохотой воспринял весть о дежурстве. Все свободное время он проводил на стоянке, готовился к сдаче зачетов по технике, в классе, штудируя инструкции и наставления. Суточное дежурство на КП отрывало от самолета, и он с горечью в голосе попросил начальника штаба не назначать его.
Тягунов выслушал Кочкина и сказал:
— Заступаете в последний раз.
«Если бы в последний...» — досадовал Николай.
Вернулся домой поздно. Дверь в квартиру, к его удивлению, оказалась незапертой. Кто мог открыть? Ключ только у Васеевых. Может, Лида? Она иногда заходит помочь убрать, приготовить ужин. Почему-то сильнее заколотилось сердце...
Войдя в комнату, Николай включил свет и обмер! Надя! Ни одного письма. Столько времени прошло...
— Коля, милый! — Надя обвила его шею, прижалась к груди, коснулась мокрым от слез лицом щеки. — Прости. Я не могу без тебя. Я столько пережила... Ты — самый лучший на свете. Ты добрый, родной... прости. — Она бессильно опустилась на пол, обняла его колени.
— Что ты, Надя?! Поднимись! — Николай взял ее, обмякшую, податливую, под руки, усадил на стул. Стоял, все еще не веря увиденному. Надя, Надя... Что же ты наделала? Ты ведь всю мою жизнь поломала, чуть удержался... Столько с тех пор воды утекло, опустело мое сердце, ожесточилось. Зачем ты приехала? Поздно...
Он схватил с вешалки куртку и выскочил на улицу...
Приняв дежурство, Николай придвинул стул ближе к индикатору радиолокационной станции, оценил воздушную обстановку, задержав взгляд на нанесенном стеклографом извилистом шнурке государственной границы. Время тянулось медленно; из головы не выходила Надя и все, что было связано с нею. Он так задумался, что не сразу услышал тревожный голос оператора:
— Внимание! Цель! Азимут... Удаление... Скорость семьсот.
Николай вскинул голову и заметил, как в правом углу экрана появилась крупинка света. Она медленно скатывалась к металлическому обрамлению индикатора. Привычным движением нажал педаль запроса. Цель не ответила. «Нарушитель!» — пронзила тревога, и он крикнул в микрофон:
— Капитану Васееву — воздух!
Схватил трубку телефона и кратко доложил обстоятельства нарушения границы.
— Нарушителя перехватить! — тут же последовал приказ оперативного дежурного дивизии.
— Есть! — ответил Кочкин и нажал кнопку селекторной связи с командиром полка.
— Поднимаю на реальную цель!
— Вас понял! — услышал он голос Брызгалина. — Выезжаю на КП. Второму экипажу готовность...
— Капитану Сторожеву — готовность...
Спустя некоторое время отметка самолета Васеева появилась на экране локатора.
— Ноль-сороковой! Разворот до курса сто десять!
— Я — Ноль-сорокевой! Выполняю!
— Ноль-сороковой! Цель реальная! Высота шесть!
— Понял!
Каждый полет летчика-истребителя невидимыми нитями связан с командным пунктом. Управляют экипажами штурман-первогодок или седой офицер, любая команда на борт истребителя воспринимается как приказ, не подлежащий ни обсуждению, ни тем более изменению. Летчики верят офицерам КП, как никому, знают, что в Их распоряжении мощные локаторы и другая надежная техника и что их данные точнее и надежнее, чем самые тщательные расчеты, какие можно провести в кабине. В облаках не видны ни извивающаяся вдоль границы большая река, ни серая тесьма узкой дороги. На экране локатора штурман безошибочно определяет местоположение самолета и помогает летчику выйти в заданный район.
— Ноль-сороковой! Курс сто двадцать!
— Выполняю! Скорость цели?
— Скорость девятьсот пятьдесят!
— Понял!
— Цель впереди по курсу!
Николай не сводил глаз с экрана локатора, на котором среди отсветов облаков тускло виднелась дужка цели и неяркая, похожая на серебряную капельку отметка самолета. Надо точнее подвести перехватчик к нарушителю, обеспечить Геннадию удобный тактический маневр, а уж он-то не промахнется. Ракеты свое дело сделают. И пушка не подведет. Недолго осталось чужому самолету коптить небо, далеко не уйдет.
Самолет пробил облака, и Геннадий увидел яркую синь неба. Но любоваться ею было некогда. Стараясь быстрее отыскать нарушителя, он не отрывал глаз от экрана локатора. Николай сказал: «Цель реальная!» Реальная! Значит — враг.
«Скорее, скорее! — торопил он себя. — Где нарушитель? Не проскочить бы...»
— Я — Ноль-сороковой! Удаление от цели? — спросил он Кочкина.
— Впереди по курсу. Гляди внимательней. Нашел?
Геннадий нажал кнопку передатчика, чтобы ответить «нет», и в то же мгновение заметил на экране отметку цели.
— Вижу! Цель вижу! — крикнул он, доворачивая машину, и заметил, что нарушитель начал изменять курс.
Чем меньше расстояния оставалось до цели, тем беспокойнее становилось Васееву. Особая значимость предстоящей атаки, ответственность за ее завершение подхлестывали его. Машина неслась с огромной скоростью. Двигатель работал на пределе, но он не слышал гула бешено вращающейся турбины. Для него наступил тот самый момент высшего слияния с истребителем, когда летчик не ощущает ни себя, ни машины.
— Ноль-сороковой! Уничтожить цель!
Голос Николая прозвучал решительно и твердо.
— Выполняю!
Самолет-нарушитель, пытаясь уйти, ринулся вверх. Васеев тут же бросил машину в глубокий крен и, стараясь не отрываться от цели, потянул ручку управления на себя. Истребитель легко вышел на предельный радиус виража.
Серебристая вязь инверсий затейливыми узорами перекинулась через синь неба, словно невидимый художник размашисто нанес на него замысловатые широкие мазки. Среди них мельтешили две яркие точки самолетов.
В какое-то мгновение Муромяну показалось, что среди множества людей, готовивших самолет Васеева к вылету — сдергивавших чехлы с ракет, убиравших из-под колес колодки, включавших агрегат запуска, — нет Мажуги. Поверить в это было трудно, почти невозможно, и Муромян решил, что ошибся. Ну конечно, ошибся, Мажуга где-то здесь...
Истребитель, набирая скорость, с ревом побежал по взлетной полосе. И только тогда Муромян увидел Мажугу. Сонный, мятый, он выбежал из перелеска:
— Куда его черти понесли?
Муромян побледнел.
— Ты что... проспал? Он же по тревоге...
— По какой тревоге? — Мажуга дернул кадыком, сглотнув слюну и обдав Муромяна водочным перегаром. — Ведь я предохранительные чеки... Стопора с ракет и пушки не снял.
Муромян схватился за голову:
— Чеки! Стопора! Ах ты сволочь, что ж ты наделал! — Он толкнул растерянного, ошеломленного Мажугу и побежал к телефону. Ноги едва слушались его, ему казалось, что он вот-вот упадет. Добежал, схватил телефонную трубку, задыхаясь, крикнул:
— Брызгалина! Выехал на КП? Дайте дежурного! — Услышав знакомый голос Кочкина, с хрипом выдохнул: — Мажуга чеки с оружия не снял!
— Как не снял?! — гневно крикнул Кочкин. — Куда же вы все смотрели, черт бы вас побрал! Капитану Сторожеву — запуск и взлет немедленно!
На экране бортовой радиолокационной станции Геннадий отчетливо увидел метку цели, произвел захват и кинул взгляд на табло разрешения пуска ракет. Сигнал ПР — пуск разрешен — не зажегся. В чем дело? Дальность нормальная, нарушитель отчетливо виден...
Пока он думал, почему отказало оружие, нарушитель увеличил скорость и со снижением понесся к границе. Геннадий заметил это и увеличил обороты двигателя. Что делать? Цель вот-вот достигнет границы и безнаказанно уйдет. Нажал кнопку пуска ракет. Знал, что впустую: раз ПР не высвечивается, ракеты не сойдут. Доложил на КП:
— Отказ ракет!
— Перезаряжай пушку! — Кочкин еще надеялся на то, что стопора не сняли только с ракет.
Васеев включил тумблер и нажал кнопку перезарядки пушки. Обычно под полом кабины при перезарядке слышался резкий металлический стук отходящих в заднее положение частей; на этот раз стука не было.
На какое-то время Геннадий оцепенел. Он не видел ничего: ни массивных переплетов кабины, ни василькового разлива неба. Только черный крест силуэта самолета-нарушителя. Не пошли ракеты, отказала пушка... Как, что случилось? Да, за исправность оружия отвечают оружейники. Но это и твоя вина! Не смог поставить дело так, чтобы в эскадрилье все, кто имеет отношение к боевой машине, сердцем болели за каждый ее агрегат. Подвел эскадрилью, полк. Всю страну подвел...
Скользнул взглядом вниз, под крыло. Мелькнула серая лента реки, зеленью перелились поля озимых, уползла большая, наполненная сизым дымом лощина. Снова бросил взгляд в сторону нарушителя. Разведчик. Точнее, разведывательный вариант знакомого по фотографиям иностранного истребителя. Вместо оружия хорошо видны контейнеры с разведывательной аппаратурой. Может, уносит снимки особых объектов? Или определил электромагнитное поле в районе «точки ноль-три»? Записал на пленку частоты новых локаторов?
В шлемофоне раздался голос Кочкина:
— До «стены» двадцать пять!
«Стена» — это граница.
Двадцать пять километров.
Чуть больше минуты полета.
— Бей из пушки! — торопил Кочкин.
— Отказала! — отрешенно ответил Васеев и отпустил кнопку передатчика.
Решение пришло в тот самый момент, когда просчитал оставшиеся в его распоряжении секунды. Сторожев не успеет. Цель уходит. Надо сбивать. Он удивился появившемуся вдруг облегчению.
— Я — Ноль-сороковой! Иду на таран!
Кочкину показалось, что в бункере вспыхнула молния. В ушах звенел голос Геннадия, и он непроизвольно закрыл глаза. «Таран! Таран! Таран!» Подняв веки, Николай убедился, что на КП, как и прежде, стоял полумрак, а перед глазами светился все тот же желтовато-зеленый экран локатора. Обе отметки — самолета Васеева и нарушителя — находились совсем близко друг от друга: дробинка васеевской машины вот-вот накатится на дужку цели. Кочкин почувствовал страх. Страх за Васеева. Штурман был обязан после доклада летчика дать соответствующую команду; он должен был или согласиться с ним или запретить ему идти на таран.
Таран. Еще никто из летчиков на реактивном самолете не испытал таранного удара. Геннадий — первый. Чем бить? Раньше воздушным винтом — теперь винта нет. Вместо стоящего на винтовых машинах впереди кабины мощного мотора — радиолокационный прицел, прикрытый тонким полированным коком.
— Иди на таран! — Кочкин хотел еще что-то сказать, не официальное, уставное, а идущее от сердца, но не смог — перехватило горло. Он, Кочкин, подав команду, становился соучастником всего, что произойдет там, в небе, в двадцати километрах от границы, становился ответственным и за судьбу летчика, и за уничтожение нарушителя.
— Бей крылом по стабилизатору!
— Понял тебя!
Кочкин почувствовал, как громко застучало в висках от твердого, уверенного голоса Геннадия. Он обрадовался своему предложению ударить крылом; если крыло и не выдержит, то еще есть катапульта. Эта мысль обнадежила его, и он вспомнил, что, докладывая, Геннадий после установленного «понял» по-домашнему безмятежно добавил «тебя». Будто был совсем рядом, в соседней комнате.
«Бей крылом по стабилизатору». Голос Кочкина вызвал у Геннадия еще большую уверенность в том, что он решит боевую задачу. Он резко довернул машину и направил ее к хвосту чужого самолета.
Высокий, похожий на крест хвост самолета-нарушителя становился все ближе; Геннадий отчетливо различал ровную строчку заклепок и продолговатые царапины на гладком руле высоты. Хвост вырастал быстро, дыбился на фоне неба задранным килем. Заметив стремительное сближение с нарушителем, Васеев подумал о том, что ради безопасности надо бы уравнять скорости, но тут же отогнал эту мысль — затянется атака и нарушитель безнаказанно уйдет за границу.
По корпусу машины ударила вырывавшаяся из широкого зева двигателя струя раскаленных газов; ее шлепки били по фонарю кабины и плоскостям, вызывая редкие подрагивания рулей, и чем ближе подходил перехватчик, тем сильнее струя отбрасывала его в сторону. Геннадий держал управление цепко и, как только машина, отбрасываемая струей, начинала сползать в сторону, тут же выравнивал ее, вводя в створ высокого, столбом торчащего хвоста. Бороться со струей становилось тяжелее, и он, едва удерживая перехватчик на курсе сближения, сильнее навалился на ручку управления, из последних сил довернул машину и нажал педаль. Раздался резкий удар, послышался скрежет раздираемого металла, и самолет, задрав нос, опрокинулся набок. Геннадий почувствовал сильный удар в голову. В глазах рассыпались огненные искры. Он увидел, как висевшая над ним яркая синь вдруг раскололась на огромные куски. Разорванное взрывом небо темнело и пучилось желто-красными бутонами, весь небосвод словно рушился, разваливался на части и, выкрашенный в одно мгновение в огненно-черные тона, вместе с ним медленно опускался к земле. Грохот взрыва какое-то время звоном отдавался в голове, висел в воздухе, потом унесся вдаль, и все стихло...
Отметка цели и перехватчика на экране локатора слились в одно светлое пятно. Кочкин привстал со стула, оперся рукой о блок станции и, плотно прижав микрофон к губам, затаил дыхание.
Он ждал доклада Васеева.
Стук хронометра стал необычно громким, он отдавался во всем теле, ухал в голове. Николай понял: случилась беда. Пятнышко васеевского самолета скатывалось с экрана вместе с целью.
Не веря свершившемуся, он поспешно крикнул в микрофон:
— Ноль-сороковой! На связь!
В дежурных приемниках сухо потрескивали атмосферные помехи, эфир был пуст. Сторожев еще только подходил к приграничной зоне — все это время он мчался на форсажном режиме, но выйти наперерез нарушителю не успевал. Кочкия отчетливо видел отметку его машины и, как только Сторожев оказался в районе, где Геннадий пошел на таран, тут же запросил его по радио:
— Сто сорок второй! Посмотри вниз — что видишь?
Он все еще надеялся на благополучный исход: Геннадий мог катапультироваться.
В бункере установилась тишина: не жужжали моторы вентиляторов, не зуммерили рации, перестали щелкать реле.
Стало так тихо, что Николай услышал дыхание сидевших у экранов операторов.
— Костер, — глухо и безнадежно ответил Анатолий.
Николай огляделся по сторонам — вокруг висел густой, плотный мрак — и, не сдержавшись, заплакал...
4
Кочкин не слышал, как открылась массивная металлическая дверь и в светлом ее проеме показались Брызгалин и Северин.
— Где Васеев? — строго спросил Брызгалян с порога. После дневного света он не различал в темноте одиноко стоявшего Кочкина и шел наугад, пока не натолкнулся на него.
— Где Васеев? Я вас спрашиваю?
Кочкин ухватился обеими руками за стойку станции и, ее поворачивая головы, крикнул в темноту:
— Нет больше Васеева! Нет...
Николай расслабленно приник к стойке. Правой рукой он все еще крепко сжимал теплую рукоятку микрофона, словно микрофон продолжал связывать его с Геннадием. Ему казалось, что стоит разжать пальцы, как эта невиданная связь оборвется.
Брызгалин потряс Кочкина за плечи. Из разжатой руки микрофон выпал на экран, громко стукнулся о металлическое обрамление и покатился по полу, отдаваясь в помутневшем сознании Николая тяжелыми, ухающими ударами...
Северин усадил Николая на стул, дождался, пока тот немного успокоился.
— Сколько минут нарушитель был над нашей территорией?
— Около семи минут, — не задумываясь, ответил Николай.
— Откуда же он появился? — с недоумением в голосе спросил Северин, рассматривая оставленные Кочкивым на экране отметки цели.
— Видимо, на бреющем проскочил по лощиле.
— До «точки ноль-три» не дошел?
— Немного. Когда подняли перехватчик, сразу развернулся к границе.
Семь минут. Много это или мало? Северин пытался воспроизвести в мыслях все, что произошло в воздухе. С подъемом истребителя не опоздали, вывели точно на цель. Васеев обнаружил нарушителя. Оставалось пустить ракеты...
— Что случилось у Васеева с оружием?
Рассказ Кочкина Северин выслушал молча: чувство горькой потери и собственной вины душило его, словно это он, он, а не Мажуга не снял предохранители с оружия. Потерять такого парня... Из-за кого? Подонок и негодяй Мажуга! Вот цена твоей доброте и сердечности, твоей вере в то, что эти доброта и сердечность могут помочь подонку стать человеком. А ведь в народе не зря говорят: горбатого могила исправит, ох не зря. Поверил обещаниям. Его гнать надо было из авиации, давно гнать, а ты поверил... Теперь отвечай перед всем народом, перед всей страной за свою мягкотелость. Добром воспитывают, правильно, добро — штука сильная. Но — не для таких, как Мажуга. Не много ли мы занимаемся уговорами? Не растеряли ли революционную требовательность?.. Пьяницы, шкурники, рвачи, тунеядцы — судить их по всей строгости закона, а мы нянчимся, уговариваем, воспитываем и перевоспитываем... Доколе?!
Брызгалин вышел в соседнюю комнату и позвонил в штаб.
— Тягунова срочно! — крикнул в телефонную трубку. Услышав голос начальника штаба, приказал: — Замените Кочкина. Пленки радиопереговоров, полетную документацию — в сейф и опечатать.
Николая сменили под вечер. Он отказался от предложения ехать в гарнизон на машине и пошел пешком. Шел медленно, чуть переставляя ноги. Увидев одинокий пенек на опушке леса, присел, ослабил галстук, снял фуражку. В голове стоял глухой перезвон, словно рядом кто-то непрерывно барабанил по пустой железной бочке. Потом стуки прекратились. Все. Нет Геннадия. Погиб. Это ты послал его на гибель. Ты приказал идти на таран. Ты... И теперь его нет.
Есть Лида, есть ребятишки, ты есть и Толя Сторожев, а Геннадия нет...
Возле освещенного подъезда их дома стояла толпа женщин. Подойдя к ним, Кочкин остановился. Женщины расступились и, образовав узкий проход, разом умолкли. Николай вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице. До него донесся чей-то раздраженный голос: «Осиротил детей! Ему-то что...» Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Женщина на лестничной площадке смотрела на него злобно и вызывающе. Он сразу понял, какое тяжелое, несправедливое обвинение взвалено на него. Он не знал, что телефонистка, услышав доклад Брызгалина командиру дивизии, по-своему оценила его слова и тут же разнесла зловещую весть: в гибели Васеева виноват Кочкин.
У знакомой, обитой дерматином двери (дверь обивал Геннадий) Николай остановился, укротил сбившееся дыхание, но почувствовал, что переступить порожек квартиры не может — там, за дверью, Лида и дети. Что он скажет им? Вернуться? А куда? Теперь, куда ни пойди, хоть на край света — везде будет плохо. Здесь же по крайней мере самые близкие люди. Они нужны ему, и он нужен им.
Собравшись с духом, он толкнул дверь.
В квартире было тихо, только из комнат Васеевых доносился чей-то приглушенный голос. Николай вошел. Лида с бледным, обескровленным лицом лежала на кушетке, рядом сидели Северин, его жена Рая, Шурочка и одетый в белый халат Графов.
Услышав скрип двери, Лида открыла глаза, увидела Кочкина и вздрогнула. Силясь подняться, оперлась руками о спинку кушетки.
— Как же это, Коля? — Она хотела еще что-то сказать, но, прикусив губу, умолкла, продолжая смотреть на него спрашивающим отчужденным взглядом.
«Неужели и она поверила? — спросил себя Николай. — Не могла. Она просто не знает. Надо рассказать все, как было...» Николай в отчаянии молчал. За него все рассказал Северин.
...Потом Лида не раз прослушивала магнитофонные записи. На том самом месте, где Геннадий произносил звучащие, словно выстрел, слова «Иду на таран!», закрывала лицо руками, упиралась острыми локтями в колени и, кусая губы, беззвучно плакала.
5
В большой, устланный ковром кабинет неслышно вошел дежурный генерал и, приблизившись к столу, за которым сидел министр, положил сверху стопки бумаг еще одну — с ярко-красным словом в углу листа: «срочная». Повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой массивную светлую дверь. В пришторенные высокие окна, выходящие на небольшую, шумную от потока машин улицу, сочился по-осеннему сумеречный свет. Настольная лампа освещала спокойное, волевое лицо маршала, его руки и белые листы бумаг.
Тишину в кабинете нарушил негромкий звонок телефона.
Министр полуобернулся, снял трубку:
— Слушаю.
— В тринадцать часов пятнадцать минут летчик капитан Васеев Геннадий Александрович таранным ударом сбил самолет-нарушитель.
Главком был возбужден и встревожен; обычно он докладывал неторопливо и спокойно, сейчас же в его голосе заметно звучали и гордость за летчика, совершившего героический подвиг, и глубоко затаенная боль.
— А бортовое оружие? — недовольно нахмурившись, спросил министр.
Главком подробно рассказал о происшествии у границы. Министр выслушал, снял очки, положил их на стопку бумаг и откинулся на спинку кресла. Какое-то время на соединяющей их телефонной линии установилось безмолвие; главком отчетливо слышал дыхание министра и настороженно ждал вопросов, но проходили секунды, а их не было.
— Этому летчику, товарищ министр, — нарушил затянувшуюся паузу главком, — вы досрочно присвоили звание. Тогда на учениях вы похвалили летчиков за дерзость и меткий огонь — переправа была уничтожена с первого захода.
Главком умолк, и снова на линии установилась тишина.
Министр молчал. За всю его долгую, насыщенную историческими событиями, войнами и сражениями жизнь ему доводилось сталкиваться с сотнями подвигов советских людей, о которых потом говорил удивленный мир. Подвиг, о котором он услышал сейчас, был совершен в мирные дни, когда, может, и не следовало рисковать жизнью даже одного человека. Была ли необходимость в столь дерзком и суровом решении? Почему летчик добровольно пошел на самые крайние меры?
Министр понимал, что необходимость в столь жестоком решении у летчика была, что вызвали ее не порыв, не ребяческая лихость, а глубоко осознанная необходимость выполнить приказ. И хотя никто не приказывал ему идти на таран, никто не скомандовал ему бить своим самолетом нарушителя, приказ все-таки был — с тех самых секунд, когда он узнал о нарушении границы. Здесь, как в военном деле часто, на первый план выходила та самая глубоко скрытая, невидимая внутренняя сила, которая многие века удесятеряла жизненную стойкость русского человека. Эта сила и велела летчику ринуться в свою последнюю атаку...
— Сколько лет Васееву?
— Двадцать восемь.
В трубке снова послышалось тяжелое дыхание; главкому показалось, что оно стало чаще.
— Семья есть?
Главком рассказал о матери Васеева и его семье и, закончив, тихо, дрогнувшим голосом добавил:
— Тяжело матери, жене, детям. Нам, — главком произнес последние слова едва слышно, — нам тоже...
— Как собираетесь наказать того, по чьей вине отказало оружие? — неожиданно спросил министр.
— Командование полка ходатайствует о предании суду военного трибунала.
— Ваше мнение?
— Надо судить! — твердо ответил главком. — Поведение Мажуги уже рассматривалось на суде офицерской чести. Много за ним грехов...
— Ясно. Ну что ж, потом доложите. До свидания!
Министр поднялся из-за стола и принялся ходить по длинному кабинету. В двери показался генерал для особых поручений.
— К вам из управления внешних сношений, — доложил он и стал у двери.
— Пусть подождут.
Он ходил по кабинету широким неторопливым шагом, глядя себе под ноги. Из потока дел, которые ему довелось решить сегодня до звонка главкома, министр цепко держал в памяти те, которые требовали дополнительных исследований и обобщений и которые следовало в ближайшее время обсудить на коллегии, — они не терпели отлагательств. Но после доклада главкома все большие и малые дела отошли в тень, их место властно занял подвиг летчика.
— Пожалуйста, передайте семье товарища Васеева наши соболезнования. — Министр остановился против генерала: — И еще вот что: подготовьте приказ о зачислении Васеева навечно в списки части, — Подошел к окну, посмотрел на голые, потемневшие от частых дождей ветки, на свинцово-холодное небо и обернулся: — Подготовьте представление на присвоение товарищу Васееву звания Героя Советского Союза посмертно.
6
Со стороны холмов медленно, словно нехотя, сползала огромная иссиня-черная туча; она нависла над гарнизоном, постояла, брызнула мелким дождем и двинулась дальше, закрывая собой последний лоскуток бледно-голубого неба.
Вокруг все почернело: и верхушки оголенных деревьев, и густо-зеленая озимь у возвышенности, и дома.
Мать Геннадия Васеева, повязанная черным платком, стояла по-старчески сгорбившись, опираясь на палку; наполненными скорбью глазами она безмолвно смотрела на го место, где лежал ее сын, не различая ни черной тучи, ни притихших молчаливых людей; ее поддерживала Рая Северина. Рядом, запрокинув голову, с широко открытыми, невидящими глазами стояла Лида.
Ни мать, ни Лида не слышали того, что говорили генерал Кремнев, Северин, Сторожев, секретарь парткома завода Стукалов, бригадир Устякин, Муромян, — обе они, выплакав все слезы, отрешенно смотрели на гроб и думали о Геннадии, каждая по-своему вспоминая его. Матери он виделся маленьким, в серых штанишках, шагающим рядом с отцом; Лиде — с телефонной трубкой в тот момент, когда она звонила на аэродром. «Шурочке передавай привет. Как ее свадебное платье, готово?» Это были последние слова его, которые она услышала в тот день, и слова эти неотступно преследовали ее.
Она никого не слышала — только его голос, его последние слова...
Мать нагнулась и попыталась приподнять крышку гроба, но Северин отвел ее назад, и она, не сопротивляясь, покорно отступила. Наши матери, думал Северин, глядя на мать Васеева. Где на земле есть еще такие матери, судьба которых была бы схожа с их судьбой, где бы смерть так часто вырывала из их жизней выношенных под самым сердцем сынов... Сколько лет прошло, как кончилась самая большая война; заросли бурьяном могилы тех, кто посягнул на свободу великого народа, запаханы блиндажи и окопы на полях, поднялись новые леса взамен искалеченных осколками... И только в сердцах матерей воина все еще тяжело ворошится, всплывая то голубыми глазами, то мягкими льняными волосами, то звонкими голосами не вернувшихся с войны сыночков. Сыночков, навсегда оставшихся для матерей маленькими, в коротких штанишках и стоптанных, на босу ногу сандалиях...
Когда воздух троекратно рванули ружейные залпы, мать вздрогнула и увидела, как в свежем земном провале исчезло все, что связывало ее с сыном. Она робко попыталась подступиться к могиле, чтобы в последний раз взглянуть на гроб, но почувствовала, что не может сделать и шага. Нагнулась, набрала в руку земли, придвинулась к краю могилы и медленно разжала ладонь...
С кладбища шли группами. Поравнявшись с бетонкой, все остановились. Шурочка, Сторожев и Кочкин вышли на взлетную полосу и на том месте, откуда Геннадий начал свой последний взлет, положили на бетонные плиты ярко-красные розы.
Серой, сужающейся лентой бетонка уходила в небо и таяла в пепельном мареве низких свинцовых облаков.