Глава восьмая
1
Геннадий вернулся в полк в том же бодром, радостном настроении, с желанием как можно скорее подняться в воздух, в каком вышел из кабинета Сергея Сергеевича. Лида, Анатолий и Николай заметили это сразу: в глазах — знакомый живой блеск, уверенные движения, твердый голос. Они слушали его и радовались вместе с ним.
Когда речь зашла о полетах, осторожный Анатолий заметил:
— Кто ж тебя без врачебной комиссии пустит?
— В том и дело, Толич, надо, чтобы пустили. Очень надо!
— Тогда иди к замполиту.
Северин тоже обрадовался встрече и, взяв под руку, повел Геннадия в кабинет.
— Как тебя исцелили столичные медики? Выглядишь неплохо, правда, загару поубавилось, но солнце эти потери быстро восстановит. Рассказывай все по порядку.
Геннадий подробно рассказал о встречах с Сергеем Сергеевичем, о его советах и рекомендациях.
— Летать, говоришь, надо! Мудрое решение! Видно, психолог твой профессор отменный. Давай сначала посоветуемся с врачом, а уж потом — к командиру. — Северин снял трубку. — Графова прошу. — Что-то написал в настольном календаре и плотнее прижал трубку. — Владимир Александрович, здравствуйте. Зайдите, пожалуйста, ко мне.
Войдя к замполиту, Графов увидел Васеева, шагнул к нему, обнял крепко, по-мужски.
— Ну, как дела? Здоров?
— Почти, — дрогнувшим голосом ответил Геннадий.
— Что такое? — Графов насторожился, листая медицинскую книжку летчика.
Потом попросил Васеева разуться. Внимательно осмотрел ногу.
— Профессор, возможно, прав насчет резкой смены обстановки, но авария, госпиталь... — Графов взлохматил густые волосы, прищурил умные, внимательные глаза. — Ладно, я — за полеты! Пошли к командиру!
Горегляд выслушал Графова и Северина, нашел в медицинской книжке Васеева страницы с последними записями в госпитале и в институте.
— У тебя когда срок ВЛК истекает? — спросил, не поднимая головы.
— В конце декабря, — ответил Васеев.
— Осталось три месяца?
— Точно так.
— Может, поедешь на ВЛК, а потом летать? — с несвойственной ему вкрадчивостью, словно упрашивай, предложил Горегляд.
Геннадий заметил, как потяжелели, набухли веки полковника, и внутренне сжался.
— Ладно, ты пока иди, — сказал Горегляд, — а мы посоветуемся. С Брызгалиным поговорим.
Услышав фамилию заместителя по летной подготовке, Геннадий расслабленно опустил плечи: этот завалит наверняка.
— Брызгалина ко мне! — распорядился по селектору Горегляд.
Заместитель по летной подготовке вошел без стука и стал у двери.
— Присаживайтесь, — предложил ему Горегляд. — Такая вот диалектика: направо пойдешь — коня потеряешь, налево, сами знаете, — головы не сносить. Послушаем, что скажет заместитель по политической части.
Юрий Михайлович рассказал о ходе лечения Васеева, о рекомендации профессора допустить его к полетам. Графов поддержал замполита:
— Полеты на спарке психологически нужны Васееву. Как воздух нужны! Ему надо поверить в себя, чтобы вступили в действие скрытые силы человека. Они-то и помогут одолеть болезнь.
Горегляд прсмотрел на Брызгалина. Тот закрыл медкнижку Васеева и положил ее перед полковником:
— Тут все написано! — Отчужденно обвел взглядом сидевших. — После аварии госпитализирован, лечился в специальном институте... Какие могут быть полеты без ВЛК! Его могут сейчас списать, если попадет на комиссию, а мы ему — летать! Юрий Михайлович — человек впечатлительный, ему можно простить такую поспешность, но наш милый доктор меня удивил. Ему, стражу законов медицины, не к лицу вставать на защиту, прямо скажу, авантюрной просьбы Васеева. Не ожидал! — Брызгалин картинно сдвинул брови и поднял подбородок. — Далеко же мы зашли, если не пускаем в самолет летчика с насморком, а разрешаем полеты чуть ли не инвалиду. Он же костыль недавно бросил, а вы — летать должен. Я категорически против!
— Понятно, — хмуро бросил Горегляд. — Сытый голодного не разумеет. — Он принялся тихонько насвистывать — старая привычка успокаивать нервы. Не было подобного случая в его жизни, и сейчас он мучительно спрашивал себя, на чью сторону стать. Как быть? Надо помочь Васееву добить болезнь. Надо! Но Брызгалин прав — с насморком в полет не пускаем. Что же делать?
— Начнем со спарки. — Горегляд исподлобья взглянул на Брызгалина, — Полетает, окрепнет, а потом посмотрим. Как?
— Нельзя! Нарушим требования, регламентирующие летную работу! — отрезал Брызгалин.
— Вы только и видите кругом одни нарушения!
— Я и поставлен, чтобы соблюдать законы летной службы! — с нескрываемым раздражением сказал Брызгалин.
— А мы, — Горегляд показал на присутствующих, — по-твоему, только и знаем, что нарушаем? Почему же на прошлых ночных полетах вы, товарищ Брызгалин, спланировали молодому пилоту три вылета в зону подряд!
— Согласно курсу. Общий налет не превышал нормы.
— «Нормы, нормы»! — все больше сердился Горегляд. — Нормы для всех определены, а у нас с вами кроме Редникова, Васеева, Горегляда и Брызгалина есть невперившаяся молодежь — лейтенанты. За ними надо побольше смотреть, товарищ Брызгалин! И вам, и мне, и всем остальным! Наверное, если бы сам руководил полетами, этих норм, как слепой стены, не придерживался бы? А тут полетами руководит командир, пусть ребусы решает. — Горегляд выпрямился за столом — он делал это каждый раз, когда принимал важное решение. Все поднялись. — Васееву планировать полеты на спарке, на УТИ МиГ-15 со мной. Один полет по кругу и два в зону!
— Очередными полетами руковожу я, товарищ полковник, — Брызгалин перешел на официальный тон, — и в воздух вас с Васеевым не выпущу!
— Испугался? Ладно. В таком случае полетами руководить буду сам, вылеты Васеева спланировать с Севериным! Вы, Брызгалин, летаете инструктором у Редникова. Это вас устраивает?
— Плановую таблицу я не подпишу! — громко произнес Брызгалин, всем своим видом показывая, что решения на полеты Васеева он не поддержит.
— Не вы один подписываете — подпишут другие! Утверждать таблицу полетов доверено командиру полка. За буквой не видите человека! Не хотите взять на себя самую малую толику ответственности, чтобы кому-то помочь. Когда надо было выпускать в первый самостоятельный полет молодых пилотов, сразу: «Товарищ командир, я поруковожу полетами, а вы полетайте с молодежью, наверное, надоело сидеть на СКП». Подломай кто-нибудь из лейтенантов на посадке машину — Брызгалин в стороне. Так и сейчас: а вдруг что-то случится... Человеку помочь крылья обрести после госпиталя — не положено!
Черствая душа — других слов для Брызгалина не подберу. — Горегляд придвинул чистый бланк таблицы полетов и, взяв цветные карандаши, наскоро вычертил на нем условные знаки вылетов по кругу и в зону.
— Полетишь с Васеевым, — обратился он к Северину. — Один полет по кругу и два в зону. На первый раз достаточно. Летал парень устойчиво, вынужденный перерыв не должен сильно сказаться на его технике пилотирования.
Северин взял бланк таблицы полетов, посмотрел на синие кружочки полетов и благодарно улыбнулся Горегляду.
— Вот обрадуется Васеев! Спасибо, Степан Тарасович!
— Чего уж там! — отмахнулся Горегляд. — Таблицу отдай Редникову — он планирует полеты на спарках.
В день полетов Геннадий поднялся раньше обычного. Лида и дети еще спали. Он сменил повязку на ноге, надел тренировочный костюм и вышел на пустынную улицу. Вскоре он оказался на опушке леса, вдававшегося в широкое, не занятое посевами поле. В глаза ударила яркая белизна ромашек. Полевые цветы густо, огромным ковром простирались до самого горизонта. Ромашки стояли ровно, не шелохнувшись, как в тот день далекого детства, когда он с мамой, выйдя к волжскому плесу, впервые в жизни увидел их. Тогда ему казалось, что поле ромашек и речная гладь слились воедино, а отколовшаяся часть солнца распалась на бесчисленное множество маленьких желтых солнышек, которые рассыпались на белые лепестки ромашек и прозрачные речные струи. Он подхватился, вырвал руку из мягкой маминой ладони и побежал вдоль поля, стараясь на ходу ухватить желтые солнышки и белые лепестки ромашек. Мама тоже бежала, что-то кричала ему вслед, а когда догнала, вскинула над головой, отчего у него зашлось сердце и перехватило дыхание. Оттуда, с огромной, как ему казалось, высоты солнышки стали еще меньше. Мама смеялась вместе с ним, целовала, потом они прятались друг от друга среди ромашек, бегали наперегонки... Ему было так хорошо, что, охваченный небывалым счастьем, он не хотел уходить домой.
Потом, сразу после взлета с Севериным, Геннадий снова увидел это поле ромашек, а вслед за ними — на полированных крыльях самолета — густую россыпь солнышек; желтоватые солнышки дробились и в прозрачном фонаре кабины, и в стеклах многочисленных приборов, и в зеркале задней полусферы. И он ощутил, как к нему возвратилась радость полета. Пилотировал он, как и всегда, легко и точно, его захлестнуло не раз испытанное им чувство неразрывной слитности с самолетом, делавшее его сильным, а машину послушной и невесомой. Хотелось петь, и он запел бы, если бы в самолете был один.
Сделав круг над аэродромом, Геннадий выпустил шасси, доложил на СКП и запросил заход на посадку. Горегляд отозвался сразу же и в свою очередь спросил:
— Не забыл?
За него ответил Северин:
— Нет! Все хорошо!
Оценка замполита подхлестнула Геннадия, и он, выполнив последний разворот, перевел машину на снижение. Он управлял спаркой мелкими незаметными движениями рулей, непрерывно соизмеряя скорость и высоту полета с расстоянием до посадочной полосы. Ему очень хотелось, чтобы посадка получилась самой лучшей из всех, какие он выполнял за свою короткую летную жизнь. Эта посадка открывала ему дорогу в небо, давала право на самолет, и поэтому он вел машину так, словно в воздухе существовал узкий коридор, в котором даже малейшее отклонение неминуемо грозит катастрофой. Ошибиться — значит потерять все. Геннадий не ощутил касания шасси о шероховатые плиты посадочной полосы. Услышал в шлемофоне довольный возглас Северина:
— Молодец!
И вслед за ним густой бас Горегляда:
— Хорошо!
После заправки они снова поднялись в воздух. На этот раз Геннадий вел самолет в дальнюю зону пилотажа. Предчувствуя, как на него навалятся огромные перегрузки, вспомнил недавние размышления профессора: «Встрясочку вам бы порядочную! Чтобы нервы загудели, чтобы мышцы от нагрузки трещали!» Улыбнулся: «Будут трещать, Сергей Сергеевич! Ох как будут!»
Он вышел в центр зоны и ввел спарку в вираж. Увеличивая крен, Геннадий ощутил, как потяжелели плечи, а немыслимая тяжесть ртутью разлилась по всему телу. Он умышленно долго выполнял глубокие виражи, а вслед за ними и вертикальные фигуры с большими перегрузками, чтобы удостовериться в себе и своих возможностях. Начиная петлю, Геннадий потянул ручку управления на себя. Перед глазами появилась темная пелена с огненными вспышками — он перестал видеть приборную доску и все, что было вокруг, будто его одним махом упрятали в плотный черный меток и навалили на плечи пудовые камни. Дышать стало труднее.
— Отпусти немного — крылья согнешь, — услышал Геннадий добродушно-ворчливый голос Северина и тут же уменьшил перегрузку. Впереди начало светлеть, и вскоре он увидел синь неба, переплеты фонаря, корпус компаса, а вслед за тем и ровную полоску горизонта. Он пилотировал с каким-то необычным воодушевлением, стараясь выжать из машины все, на что она была способна, проверяя себя на всех режимах пилотажа. Горки сменялись почти отвесным пикированием, замедленные бочки следовали одна за другой — фигуры пилотажа Геннадий выполнял в таком темпе, который требовал быстрой реакции и большого напряжения.
Северин в управление не вмешивался. Молча наблюдал за действиями Васеева, изредка следил за скоростями ввода и вывода из фигур, предоставив летчику полную свободу. Пусть все делает сам, решил он после того, как Васеев безукоризненно произвел взлет и посадку. Навыки не утрачены, машину чувствует хорошо, пусть до отвала усладится пилотажем. Это то, что ему необходимо, как кислород в высотном полете.
— Как самочувствие? — спросил Северин, снимая шлемофон, когда спарка после посадки остановилась и они вышли из кабин.
— Спасибо, Юрий Михайлович, — едва слышно произнес Геннадий, — за вашу доброту, за ваше сердце спасибо... — Он хотел сказать еще что-то теплое, хорошее, но не смог.
После окончания полетов, когда Горегляд докуривая на СКП последнюю сигарету, раздался звонок телефона.
— Послушай, — сказал он дежурному штурману.
Тот взял трубку и тут же передал ее Горегляду:
— Вас спрашивают, товарищ командир.
Горегляд взял трубку нехотя, придавил в пепельнице окурок.
— Слушаю. — Он сразу догадался, о чем предстоит разговор, и потому слушал невнимательно, давая знать остальным, что они свободны и могут покинуть СКП. — Никакого нарушения нет. Васеева после того случая от полетов не отстраняли. Сегодня летает он пока на спарке. Поймите же вы, ему эти полеты нужны как воздух, — начал сердиться Горегляд. — Человеку надо почувствовать себя летчиком, понюхать неба! А вы опять за свое — нарушение да нарушение! Нарушили — наказывайте! — крикнул Горегляд в трубку и в сердцах бросил ее на телефон. — Психологию и педагогику в академии, наверно, изучал! Типы характеров. Индивидуальный подход. Конспекты вел. А в жизни ни черта не смыслит! Нарушение узрел, чертов законник, разрази тебя гром!
Северин вошел на СКП, когда Горегляд бросил трубку и шарил в полупустой пачке сигарет. К кому относилась последняя фраза, замполит не понял.
— Успел Брызгалин нажаловаться! — сверкнул глазами Горегляд. — Завтра жди телеграмму из штаба. Ну и пусть! Васеева планировать на следующую смену! Кстати, как он с тобой слетал?
— У меня такое впечатление, Степан Тарасович, особенно после полета в зону, что он только вчера летал сам. Сначала движения были размашистые, как обычно после перерыва, а потом все пошло как по маслу.
— Добро. Пусть летает! Я Кремневу позвоню...
На следующий день Геннадий снова летал с Севериным. Соскучившись по небу, он безжалостно растрачивал энергию на перегрузках, выкладываясь в каждом вылете до седьмого пота.
В конце недели в полк пришла телеграмма: «Капитана Васеева допустить к контрольным и тренировочным полетам после углубленного медицинского осмотра врачами соединения. Результаты анализов и объективные данные представить в медотдел округа».
— Держи, защитник больных и страждущих. — Горегляд протянул Северину бланк телеграммы.
— Степан Тарасович, разговор с комдивом?
— Было дело. Кремнев до командующего дошел.
— Ну, командир, спасибо за хорошую весточку! — Северин крепко пожал тяжелую, мускулистую руку Горегляда и поспешил обрадовать Васеева.
2
После внезапной размолвки Шурочка долго не видела Анатолия, хотя не раз, надеясь встретить его, вечерами подолгу прогуливалась с племянницей по тополиной аллее городка. В случившемся своей вины не видела, но сердцем чувствовала, что в их отношения вмешался кто-то и этот «кто-то» действует хитро и подло. Ощущение радости, которое охватывало ее каждый раз, когда она шла на встречу с Анатолием, постепенно тускнело, она вновь чувствовала себя одинокой, как до того удивительного вечера, когда впервые осталась с ним.
Когда становилось невмоготу, Шурочка уводила в свою комнату трехлетнюю дочь сестры, ласкала ее, кормила, укладывала спать в свою кровать. Засыпая, прижимала худенькое теплое тельце девочки к себе, целовала ее льняные волосы, шептала ласковые, нежные слова и думала: «Волосы, как у Толика, такие же мягкие и пушистые».
От Лиды Васеевой узнала о возвращении Геннадия. Спустя несколько дней увидела его и не выдержала, поспешила навстречу.
— С возвращением вас! — смущенно произнесла она и протянула руку.
— Спасибо, Шурочка! — Геннадий пожал ее теплую нежную руку и, заговорщически подмигивая, сказал: — У меня, Шурочка, сегодня удачный день! Праздник! Мне сегодня обнимать всех хочется! Приглашаю вас на танцы. Первый вальс с вами! Приходите! Хорошо?
Шурочка, не сдержав подступившей радости, воскликнула:
— Ой, спасибо! Приду! Обязательно приду!
У Геннадия и в самом деле на душе было праздничное настроение — впервые после долгого перерыва в этот день он дважды поднялся самостоятельно на новой машине и успешно выполнил задание. После посадки он долго тискал в объятиях техника Муромяна, благодарно жал руку Борткевичу, поцеловал Графова, не помня себя от радости, до хруста сдавил широкую ладонь Северина.
— Вечером идем в клуб — танцевать хочется, — сказал он прилетевшему с перехвата Анатолию.
Васеевы, Сторожев и Кочкин вошли в зал, когда оркестр играл первый вальс. Лида украдкой взглянула на мужа и пригласила Анатолия; Геннадий ответил едва заметным кивком и направился к стоявшей в углу Шурочке. Они кружились, почти не останавливаясь: радость первых после длительного перерыва самостоятельных полетов на новом истребителе, возвращение в строй кружили голову. Все несущественное, мелкое отступило, а на смену пришло все важное, значительное, чем полна неспокойная жизнь летчика.
— Вы так легко танцуете, что мы вот-вот взовьемся в воздух, — едва слышно произнесла Шурочка. — Вам хорошо?
— Очень! Я готов обнять весь мир!
— Если не секрет, что произошло?
— Секрет, Шурочка! Но вам я его открою — сегодня я вновь летал на новой машине! Вы представить себе не можете, какое это счастье — летать! Извините, я увлекся...
Музыка оборвалась, и они растерянно остановились посередине зала. Геннадий взял Шурочку под руку, поблагодарил и повел к своим друзьям. Увидев издали Анатолия, она вдруг почувствовала неловкость: «Я иду к нему первой». Ей стало стыдно от этой мысли, и она попыталась задержаться, но тут же ощутила, как Геннадий легко и незаметно подтолкнул ее.
— Добрый вечер, друзья! Знакомьтесь: Шурочка Светлова! — пошутил Геннадий. — Лучшая исполнительница вальса.
— Здравствуйте, Шурочка! — Лида взяла руку девушки, пожала ее.
Шурочка поздоровалась с Анатолием. Тот сердито взглянул на Геннадия.
— Выйдем! — кивнул Анатолий Геннадию и двинулся к выходу. За ним Лида.
Кочкин заметил это и поспешил пригласить Шурочку. Из-за его плеча она видела, как вышли из зала Геннадий, Анатолий и Лида, и снова испытала неловкость. «Из-за меня, наверное, — подумала она. — Зачем я пришла?»
На улице Анатолий, сдерживая себя, спросил:
— Что все это значит? Вы специально подстроили эту встречу?
— Не кипятись, Толич! — Геннадий положил руку ему на плечо. — Не шуми! Выключи форсаж, остынь. Хватит мучить себя и других.
— Я никого не мучаю! Вас же прошу не вмешиваться в мою личную жизнь! Перестаньте меня поучать, я не маленький!
— Хватит! — резко прервал его Геннадий. — Довольно истерик. Она же нравится тебе. Успокойся, пожалуйста, и пойдем в клуб. Там нас ждут. Очень ждут, дружище! — Геннадий подмигнул Лиде: давай, мол, теперь пришло и твое время.
Та догадливо приблизилась к Анатолию:
— Толич, ведь ты нам всем как брат. Мы хотим тебе только хорошего. Счастья тебе желаем. Да, мы с Геной устроили эту встречу. Можешь ругать нас. Но сделали это ради вас с Шурочкой. Прав Гена: ты извелся после того гадкого письма... Поговорите, выясните все, что мешает вашей дружбе. Ты должен первым это сделать.
— Ты бы послушала, что о ней говорят — уши вянут! Не девушка, а...
— Высказался? — спросил Геннадий. — Кого ты слушаешь? Этого выпивоху и бездельника Мажугу? Она же тебе нравится. Ты ведь не можешь без нее! Молчишь? Не можешь? — повторил Геннадий и взглянул в глаза Анатолию.
Тот взгляда не отвел, ответил чуть слышно:
— Не могу, старик...
— Чего же ты стоишь? Иди к ней!
Повернувшись, Анатолий быстро вошел в клуб.
Шурочка сидела в кресле. Она не прислушивалась к тому, о чем говорили подруги, не видела ни новых платьев гарнизонных модниц, ни высоких броских причесок двух молодых женщин, недавно приехавших в полк с мужьями, окончившими училище, она была поглощена ожиданием возвращения Анатолия. Сердцем чувствовала, что на улице, пока она танцевала с Кочкиным, случилось что-то важное, и боялась одного: он ее придет. «Господи, — шептала она, — верни его, верни его. Знал бы он, как я хочу его видеть...»
Оркестр играл вальс — ее любимый танец; к ней кто-то подходил, приглашал, но она сидела, будто вокруг не было людей, и только музыка да ослепительный свет люстры удерживали ее в зале. Чем дальше отодвигалось начало вечера, тем грустнее становилось ей. «Зачем я жду?» — спрашивала она себя, готовая расплакаться.
Когда Анатолий вошел в клуб, Шурочка вздрогнула, сцепила пальцы и замерла. Почувствовала, что он идет к ней, рванулась навстречу и замерла перед ним, когда взгляды их встретились. «Что с тобой случилось, милый? — говорили ее глаза. — Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо!»
Анатолий кивком пригласил ее к танцу, она положила руку на его плечо и увидела совсем рядом смуглое лицо, пухлую нижнюю губу, округлость подбородка. «Господи, как же мне хорошо с тобой, милый... Да, да, я люблю тебя, — шептала она беззвучно. — Не могу без тебя — ты должен знать это. И ты меня любишь, правда?»
...Не отпуская рук, они шли по тропинке к своей заветной поляне с огромной сосной посредине, натыкаясь на мокрые ветки кустарника, спотыкаясь о выступавшие из земли корни деревьев. На поляне было тихо. Анатолий прислонился спиной к сосне, расстегнул пиджак, робко и нерешительно потянул к себе Шурочку. Полы пиджака не сошлись — не закрыли плечи Шурочки. Осторожно, едва касаясь, он провел по ним рукой — плечи были мокрыми. Анатолий рывком стянул полы пиджака. Шурочка припала к нему.
— Прости, прости, пожалуйста, — шептал он. — Я виноват перед тобой... прости. Больше я никогда, никогда не обижу тебя!
3
Васеев первое время делал по одному-два полета в день. Горегляд сам выпускал его в воздух, придирчиво проверял полетную документацию, строго спрашивал с инженера за подготовку к вылету самолета.
Как и в клинике, Геннадий начинал рабочий день рано, будил своих друзей, бежал с ними на зарядку по тропинке в лес; вечером с Лидой, которая не хотела оставлять его одного, шел на стадион, на беговую дорожку. «Вам нужно больше бегать, — сказал профессор. — Бег и приседания восстановят эластичность и подвижность мышц и суставов», И он бегал...
Нога окрепла, и Геннадий был уверен, что это связано с полетами. С особой тщательностью выполнял он виражи один за другим. Это требовало больших усилий и напряжения, и Геннадий радовался нагрузкам. Они держали его в постоянной готовности, делали сильнее.
После очередного врачебного осмотра Графов позвонил Горегляду:
— Товарищ командир, по-моему, пора. Ранка затянулась, кожа розоватая. Можно на перегрузки.
— Выдержит?
— Вполне.
— Отлично.
Положив трубку, Горегляд сказал по селектору Северину:
— Твой крестник планируется в зону, хватит его на привязи держать. Графов говорит, что дела у Васеева идут нормально. Чего молчишь?
— Слушаю внимательно, — ответил Северин. — Слушаю и радуюсь.
— Проследишь подготовку Васеева и оба вылета.
— Понял, Степан Тарасович.
О вылетах на сложный пилотаж Геннадий узнал от Пургина. Федор Иванович не без гордости заявил:
— Ну, Геннадий, добились-таки разрешения! Приказано спланировать два полета на сложный пилотаж. Готовься.
Геннадий засел за вычерчивание схемы полета в зону. С особым удовольствием выводил он цветными карандашами глубокие виражи, перевороты, петли, боевые развороты...
В зоне пилотажа он осмотрелся, наметил ориентиры, доложил по радио и ввел самолет в глубокий вираж. Перегрузку почувствовал сразу. Машина шла устойчиво, скорость выдерживала заданную, носа не опускала. Геннадий опасался, не будет ли трудно поврежденной ногой удерживать самолет по горизонту, и обрадовался, когда почувствовал, что нога не утратила плавности движений и действует как здоровая.
Оставалось испытать себя на больших перегрузках. Не лопнет ли тоненькая пленка на ранке от прилива крови? Не сдвинутся ли с места отколовшиеся при ударе косточки? Геннадий об этом не думал. Как и каждый летчик, изготовившись, он думал о пилотаже. Ну а если что и случится, то об этом узнаешь после посадки...
Перед вводом в переворот Геннадий посмотрел вниз, на ориентир. Под ним лежала огромная географическая карта местности с извилистой лентой реки посредине, темно-зелеными массивами леса, прямыми серыми линиями дорог.
На большой высоте очень легко ощутить себя одиноким и слабым. Тогда не замечаешь ни ослепительного, с оттенками густого аквамарина небосвода, ни прозрачного воздуха, ни расплавленного солнцем сизого горизонта. И спешишь расстаться с высотой и вернуться на землю.
Васеев же действовал неторопливо, вглядываясь во все, что окружало его. Чувство приподнятости и гордости наполняло его — он ощущал себя хозяином этой высоты. Огромное пространство делало его сильным и мужественным. Васеев выждал, пока уменьшится скорость, сгруппировался и, как только стрелка прибора коснулась заданного штриха на циферблате, осторожно двинул ручкой и педалью. Многотонная машина легко опрокинулась на спину, опустила нос и понеслась к земле. Он увидел, как навстречу ринулось огромное поле с яркими красками, и, повинуясь выработанным множеством полетов навыкам, начал подтягивать ручку. Желание испытать себя на больших перегрузках подхлестнуло его, и Геннадий потянул ручку энергичнее, круто изломав траекторию движения машины. На приборе перегрузок кончик стрелки замер на цифре «6». Шестикратная перегрузка вдавила в сиденье, сковала мышцы рук и ног, бросила кровь сверху вниз, туда, где была та самая тонкая пленочка раны.
Фигуры сложного пилотажа он выполнял в едином темпе, не давая себе ни секунды отдыха. Истосковавшись по пилотажу, Геннадий то бросал машину на желто-зеленый земной ковер, то вздыбливал на «мертвую петлю», увеличивая с каждой фигурой перегрузки.
Пока Муромян с Борткевичем готовили машину к следующему вылету, Геннадий сходил к Графову и доложил о самочувствии:
— Пять баллов, как говорит командир! — И поднял вверх руку с растопыренными пальцами.
— Садись, посмотрим. — Графов измерил кровяное давление, посчитал пульс. — После второго полета — углубленный осмотр, как договорились.
— Из кабины — прямо в ваши руки!
Второй полет на сложный пилотаж Геннадий выполнял с еще большими нагрузками. Он, казалось, рассердился на машину и выжимал из нее все, что она могла дать. И только раз, когда пришлось двинуть поврежденной ногой резко и до отказа, почувствовал острую боль, словно его кто-то уколол иглой.
Войдя к Графову, он снял летный костюм, разулся и лег на кушетку. Графов присел рядом, осмотрел ногу — на розоватой коже, на месте свища, виднелись две крохотные капельки крови.
— Прекрасно, Геннадий! Экзамен твоя нога сдала хорошо. Поздравляю! Теперь летай себе на здоровье! — Графов легонько хлопнул Геннадия по плечу.
— Спасибо, Владимир Александрович, за помощь, за доброту вашу. — Геннадий благодарно посмотрел на врача. — Если бы тогда, после клиники, не ваша поддержка, не летать бы мне...
— Считай, что ты сам одолел свой недуг.
Геннадий вышел от врача, постоял, вспомнил совет профессора: «Исцелися сам» — и улыбнулся.
После полетов Геннадий, Николай Кочкин и Сторожев направились домой. Узкая, выложенная прямоугольниками бутового камня дорожка пролегала между кустов жимолости и рядов пирамидальных тополей, посаженных летчиками.
Толя Сторожев притронулся к листочкам вскинувшегося вверх тополька.
— Здравствуй, племя младое, незнакомое! — Он поднял руку, но до вершины не дотянулся. — Вот растет, ребята, не по дням, а по часам. Как в сказке.
Дорожка оборвалась, за ней начиналась тополиная аллея, в конце которой виднелся огромный дуб с широкой, похожей на шар развесистой кроной. Тополиная аллея служила местом прогулок жителей городка, там даже в самые жаркие июльские дни было прохладно. Вечерами сюда приходили жены, дети и матери — встретить возвращающихся со службы летчиков и вместе, пока не наступит темнота, погулять по главной улице городка, побродить по леску.
День догорал. Опустившееся за гряды облаков солнце еще высвечивало на западе небосвод, но краски постепенно блекли, и на смену голубоватым и золотым сверху наплывали свинцово-серые. Сторожев несколько раз оборочивался и наконец не выдержал:
— Посмотрите на закат!
Кочкин и Васеев остановились, молча посмотрели. Кочкин подтолкнул Анатолия в плечо:
— В который раз говорю, что тебе, Толич, надо было идти не в летное училище, а в академию художеств!
Сторожев не ответил и продолжал смотреть на запад. Васеев и Кочкин перемигнулись и пошли в городок.
Кочкин еще издали увидел Лиду с детьми и зашагал было быстрее, но сдержал себя.
— Смотри, старик, твой экипаж в сборе. Готовь встречный марш!
Пятилетний черноволосый Игорь рванулся к отцу. За ним с визгом побежал младший — белоголовый крепыш Олег. Геннадий подхватил Игоря и усадил на плечи, Олега взял на руки Кочкин.
— Что-то вы сегодня задержались? — спросила Лида. Геннадий наклонился, поцеловал ее.
— А нам с Олегом можно? — спросил Кочкин.
— Чур, не сейчас, — засмеялась Лида.
— И счастлив тот, кто разом все обрубит, уйдет, чтоб не вернуться никогда! — произнес Кочкин.
Лида улыбнулась, обнажив белые ровные зубы. Шерстяная, василькового цвета кофта и серая короткая юбка плотно облегали ее красивую фигуру.
Кочкин глядел на нее и не узнавал — Лида хорошела с каждым годом. Дети приносили ей не только хлопоты, но и то удовлетворение, от которого человек крепнет и расцветает. С тех пор как он впервые увидел Лиду, прошло шесть лет. Мог бы и он тогда дружить с ней... Почувствовал, как воспоминание отозвалось в сердце щемящей болью.
Васеев попросил:
— Давайте-ка нашу потихоньку. Ей-богу, на песню потянуло.
— Э-э, нет. Пойдем домой, там нам Лида разрешит по маленькой с рижским бальзамом, вот тогда можно и песню спеть.
— Не разрешу, — отрезала Лида. — Завтра полеты.
— Она права, Кочка.
Стараясь не привлекать внимания прохожих, Васеев начал любимую свою песню. Игорь и Олег тихонько подхватили знакомые слова.
Небо голубое, ставшее для летчика судьбою.— Завидую я вам, Васеевы, — вполголоса сказал Кочкин Лиде. — Вы, наверное, самая счастливая семья на земле! Гляньте, а Толич-то наш... В атаку пошел.
Лида обернулась и увидела в конце аллеи Шурочку. Анатолий поспешил ей навстречу.
— Типичный прием истребителя: скорость — маневр — пуск! — засмеялся Кочкин. — Это ты их помирила, Лида?
4
Сразу после прибытия в Москву Кремнев направился в управление. Получив пропуск, вошел в многоэтажное, облицованное серым гранитом здание и поспешил в указанный на пропуске кабинет. Его слушали, долго расспрашивали о ПМП, уточняли налет, сроки проведения регламентных работ, укоризненно качали головами, словно упрекая его в том, что вся эта заваруха с ПМП произошла по его, Кремнева, вине, а коли так, то докладывать начальнику управления будет сам Кремнев. Что ж, думал Кремнев, семь бед — один ответ. И ответ придется держать по всей форме. Пусть накажут, но ошибку исправлять надо незамедлительно.
Из управления Кремнев вышел поздним вечером, не спеша добрался до сквера, сел, вытянул ноги и глубоко вздохнул. Вроде бы камни не ворочал, дрова не пилил, землю не пахал, а устал так, как будто весь день был в борозде или на лесосеке. Действительно, нервное напряжение порой сильнее физических нагрузок. Хорошо, что начальник управления не канцелярист, в прошлом тоже летчик. Выслушал внимательно, долго рассматривал сетевые графики летной подготовки и наконец сказал:
— Плохо, что есть любители показухи, но хорошо, что вовремя хватились и высказали правду о ПМП. Грешен, но я тоже поверил доводам в пользу ПМП. Спасибо, что помогли разобраться, а то бы этот «почин» подняли на щит — и пошла писать губерния. Желаю успехов, товарищ Кремнев!
Сидел на скамье и снова подумал о начальнике управления. Хорошо, что земля рождает таких людей: ни чванливости, ни отчужденности. Прост в обращении. Поговорил с ним — и на душе светлее стало...
Вернувшись из Москвы, в тот же день вылетел в Сосновый.
— Ну, Степан Тарасович, — обратился Кремнев к Горегляду, — твоя взяла! Переходи на сетевые графики полетов. Москва — «за»!
Северин встретился с Васеевым у самолетов:
— Как летчики относятся к тренажу?
— Отбоя нет. Особенно от молодежи — они теперь перехваты осваивают.
Северин обошел машины, поздоровался с людьми. Он любил бывать на стоянке. Во время полетов времени на беседы не оставалось, а вот в дни наземной подготовки, когда никуда не торопишься, с человеком можно поговорить подольше, узнать обо всем, что представляет для замполита интерес. В такой обстановке человек не постесняется высказать и личную просьбу, и дельное предложение.
Чуть в сторонке, присев на самолетные чехлы, о чем-то беседовали Сторожев и Бут. Северин подошел к ним сзади и заглянул через плечо замполита эскадрильи: на раскрытом планшете лежали репродукции знакомых ему картин.
— Здравствуйте, товарищи! — приветствовал их Северин. — Чем занимаетесь?
— В воскресенье лекцию в гарнизонном университете культуры собираюсь читать, — сказал Бут, — вот и решил кое о чем посоветоваться с Анатолием.
— А как с открытием «Третьяковки»? — поинтересовался Северин. — Репродукций уже собралось много, рамки сделали?
— Рамки готовы, осталось доделать кое-что, да времени в обрез.
— Надо найти время, — сказал Северин. — На выставке и лекцию прочитаете о живописи.
Северин отошел к Васееву:
— Как дела у Сторожева?
— Теперь все улажено. Нежная у него душа, грубое слово ранит. Не только слово — взгляд...
— Это хорошо, Геннадий, что у человека такая душа! Хорошо. Хуже, когда иной так зачерствеет, что его ничем не проймешь.
— Да, — спохватился Васеев, — у меня другого характера просьба.
— Выкладывай, пока есть время.
— Ко мне обратился инженер Выдрин по поводу сдачи механиками зачетов на повышение классности. Опять, Юрий Михайлович, заминка — комиссия дивизии никак не соберется к нам. Помните, весной такая же карусель была?
— Конечно помню! Сегодня же доложу начальнику политотдела дивизии.
— Спасибо. Вопросов больше нет! — Васеев улыбнулся и подумал: «Почему бывает так — с одним человеком поговоришь — работать хочется, от другого же уйдешь — руки опускаются. Все норовит преподнести в корительном падеже. Эх, больше бы таких, как Северин...»
— Встречаемся в семнадцать часов. Пришли, пожалуйста, ко мне майора Чижкова.
Васеев кивнул и направился к группе инженеров и техников, среди которых, выделяясь высоким ростом, стоял Чижков. Голову Павел Петрович держал так, словно все время кого-то высматривал. Считался он добрейшим человеком. Хлопот по службе у майора было немного, пушек на самолетах последние десять — пятнадцать лет не ставили. И когда на новом истребителе появилась скорострельная пушка, Чижков со вздохом сказал: «Этого еще не хватало! Теперь хлебнем горюшка!»
Чижков был беспартийным, общественной работы побаивался и при малейшей возможности избегал. Исключение составляли выборы в местные Советы, когда он, представляя беспартийную массу, гордо заседал во всяких больших и малых комиссиях. После завершения выборной кампании Павел Петрович получал отгул за переработанные на дежурстве часы и немедля отправлялся на рыбалку, которой увлекался во все времена года.
Васеев подошел к инженерам, отозвал Чижкова:
— Вас, товарищ майор, вызывает замполит.
Чижков испуганно выхватил из плотно сжатых губ окурок и наклонился к Васееву:
— Что-нибудь случилось? Мажуга опять подзалетел?
— Не знаю, — ответил Васеев.
Чижков поправил помятый комбинезон и направился к Северину. Вытянулся. Пожал протянутую руку.
— Как дела?
— Нормально! — выпалил Чижков.
— Нормально, говорите? Что сделано по дополнительной пристрелке пушек тех машин, экипажи которых скоро заступят на дежурство?
— На двух машинах пушки проверены, а на остальных проверим на следующей неделе. То одно, то другое. — Эти слова Чижков повторял чаще других.
— А к какому сроку было приказано командиром полка?
Чижков промолчал, переминаясь с ноги на ногу, выжидающе посмотрел на замполита. В срок служба вооружения не уложилась, хотя Горегляд недавно и напомнил о пристрелке пушек. О чем теперь говорить...
— Докладываю вам, товарищ Чижков, — резко сказал замполит, — срок исполнения закончился три дня назад. Что вы на это скажете?
Отмалчиваться было неудобно.
— Что тут говорить, — вздохнул Чижков. — То агрегаты электропитания опоздают, то тир отдадут для проведения стрельб из личного оружия. Вот так: то одно, то другое.
— «То одно, то другое»... Эх, Павел Петрович! Вы же полковой руководитель, а жалуетесь, что тир кто-то занял.
Северин почувствовал, что пройдет еще минута-другая — и он взорвется. Он умел управлять собой в воздухе, в самых острых ситуациях, и лишь однажды, при полете в темных, ночных облаках, когда его наводили на цель над морем и не сообщили курса на аэродром, помимо воли бросил в эфир короткую резкую фразу. «Конечно, в воздухе, — подумал он, — сам себе хозяин, и если борешься, то со своими нервами, о непогодой. А тут люди — они сложнее любой погоды. Что ни человек, то характер, и к каждому нужен особый подход, своя единственная тропочка, что ведет к сердцу. Вот и взорвись...»
— Вы же лучший рационализатор. О ваших рацпредложениях говорят в округе, а приспособления для подвески ракет главкому показывали. Значит, можете. А тут пушки пристрелять настойчивости не хватило. Не думаю, чтобы это несложное дело нельзя было решить вовремя. Наверное, передоверили кому-то, а проверить... проверить забыли.
— То одно, то другое... Закрутился, да и подвели...
Чижков огляделся по сторонам, словно убеждаясь в том, что его не подслушивают, потрогал покрытый пылью козырек фуражки и, чувствуя вину, почти шепотом произнес:
— Подвели меня. Работнички. Доверить ничего нельзя.
— На то и щука в реке, чтобы карась не дремал, — сказал Северин. — Кому поручали?
— Ей, этой самой Мажуге! Чтоб ему лихо! Он у меня в печенках сидит!
— А почему же старшему инженеру полка Черному не доложили?
— Только вот перед вашим приходом и узнал.
— Давайте, Павел Петрович на этом закончим. Но смотрите, чтобы пушки были пристреляны. Доложите Черному, а тот — командиру полка!
— Разрешите быть свободным? — Чижков неловко повернулся и пошел, уныло опустив руки.
Северин проводил инструктаж в классе предполетной подготовки — сюда меньше доносился шум работающих на проверке двигателей. Предстоял парковый день на технике — самое время поговорить с секретарями парторганизаций и замполитами эскадрилий. Особое внимание замполит обращал на работу с каждым авиатором. Современный самолет — оружие коллективное, и от того, как поработает тот или иной механик, техник или другой специалист, зависит успех выполнения полетного задания. Затем Северин заговорил о том, что занимало его больше всего: о дисциплине, о непрерывности политико-воспитательной работы.
— Ни один человек, повторяю, ни один не должен оставаться вне нашего внимания. Прошу провести анализ дисциплины и работы по ее укреплению и обсудить его на заседаниях партбюро эскадрилий и ТЭЧ. С докладами пусть выступят командиры подразделений, на комсомольских бюро — замполиты. Поймите правильно — это не должно вылиться в очередную кампанию. Не ослабляя усилий в летной работе, улучшить дисциплину — вот что главное для всех нас!
Васеев, сидевший за первым столом, внимательно слушал Северина, делал в рабочей тетради пометки. За каждым из намечаемых мероприятий он видел людей, которые их будут выполнять: комэска Федора Пургина, техника Эдуарда Муромяна, механика Михаила Борткевича, замполита Валерия Бута, инженера эскадрильи Василия Выдрина — всех, с кем ему довелось служить бок о бок, вместе делить радости и невзгоды такой нелегкой авиационной службы.
К «высотке» почти бесшумно подошел зеленый автобус, Северин, взглянув на часы, недовольно покачал головой:
— Разговорились сегодня. По распорядку дня ужин. — Он вложил в летный планшет записную книжку, взял со стола фуражку и вышел на улицу. За ним потянулись и остальные. У дверцы автобуса задержал Васеева.
— Пушки-то не все повторно пристреляны! И все тихо-мирно. Как говорится, на Шипке все спокойно. Завтра же Выдрина за бока! Поняли?
Васеев кивнул и жестом предложил Северину войти в автобус.
— Спасибо. Мне в штаб нужно зайти.
Автобус тяжело зарычал, обдал Северина густым едким дымом и покатился по дороге.
5
В штабе было многолюдно: менялись караул у полкового знамени, посыльный и дежурный. Северин подождал у входа, посмотрел смену часовых, вспомнил, как курсантом нес службу в карауле, делая зарубки на самолетном ящике после каждых проведенных на посту суток. Таких зарубок за курсантские годы накопилось больше двухсот...
Горегляд с порога встретил его вопросом:
— Как дела на стоянке?
Северин снял фуражку, подошел к столу, сел, окинул взглядом целую гору бумаг, лежавших перед командиром полка.
— Чего молчишь? А... это, — кивнул Горегляд на папки. — Все это перекочует на твой стол. Начни хотя бы с самой толстой. — Он придвинул к Северину синюю папку и похлопал по ней ладонью. — За три дня пятьдесят входящих! Не успеваю резолюции накладывать. Большинство дельные, а есть и для галочки, на всякий случай. Ну да аллах с ними, с бумагами. Как там на нашей линии фронта?
— На стоянке все в порядке. Тренажер Васеева действует с большой нагрузкой. Подготовка к парковому дню прошла, на мой взгляд, хорошо. Я проинструктировал партактив, поговорил с секретарями и замполитами подразделений.
Северин вздохнул, отвел взгляд в сторону.
— Чего замолчал? Что-то не так?
— Указания о пристрелке пушек, которое вы дали, не выполнены.
— Как не выполнены! Срок прошел!
— Вот именно. Чижков обвиняет Мажугу.
— А Чижков где был?
— Видно, просмотрел. К Мажуге пора принять самые строгие меры. Может, рассмотреть на офицерском суде?
Горегляд вскочил и нажал кнопку селекторной связи:
— Тягунов, зайдите ко мне!
— Есть!
— Выставкин, прошу ко мне!
— Понял!
— Это дело я так не оставлю! — гремел Горегляд. Он возбужденно ходил из угла в угол. Взглянул на Северина, остановился, потер затылок. — А может, подождем с судом? Объявим взыскание, а? Как ты думаешь? Полк заканчивает учебный год с хорошими показателями, а тут — суд. Что о нас скажут? Как вы думаете, товарищ Выставкин?
— Вы правы, товарищ командир. Суд сейчас не ко времени. По всем показателям мы вроде бы впереди других, а тут — суд.
— Хорошо, секретарь.
— Так оно и бывает, — сказал Северян. — То конец года, то перед праздником, то инспекция едет. Потом, попозже. А попозже — острота не та, карающая рука добреет. А нарушитель порядка все это видит. «Давайте катите телегу! Вам же хуже будет. В этом полку суд, а в другом нет, — значит, там и дела получше». Так и порождаем безответственность, создаем обстановку всепрощения. — Северин резко поднялся, одернул куртку и посмотрел в лицо Горегляду. — Поведение Мажуги надо рассмотреть на офицерском суде. Взысканий у него — хоть пруд пруди. Записывать некуда, вся карточка исписана. Представляете себе, Георгий Николаевич, — Северин обратился к Тягунову, — что ни поручи Мажуге — завалит любое дело. Получил указание о пристрелке пушек. Пристрелял на нескольких машинах, руки в карманы — и в город с дружками. Там набезобразничал. Кстати, Степан Тарасович, у некоторых наших начальников явно притупленно внимание к воспитательной работе. Мы-де летаем много, остальное приложится. В эскадрилье Пургина две самоволки. Надо завтра в конце дня обязательно обсудить этот вопрос с командирами подразделений.
— Согласен, — кивнул Горегляд. — А насчет Мажуги пишите приказ, начштаба!
Тягунов присел к столу и торопливо записывал вес, что говорил полковник. Он еще не успел изучить все тонкости штабной работы в приграничном авиационном полку и внимательно прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось вокруг. Вначале его изумляла неотступная требовательность Горегляда и Северина, но вскоре он убедился, что по-другому здесь нельзя: малейшее отступление от установленных правил и порядка могло привести к тяжелым последствиям.
— За невыполнение в срок моих указаний о пристрелке пушек, халатность и безответственность должностных лиц, — диктовал Горегляд, — приказываю: старшего лейтенанта Мажугу арестовать на пять суток, майору Чижкову — выговор, майору Черному — замечание. Все. Завтра на полковом построении приказ объявите офицерам. А насчет суда — спешить не будем, Юрий Михайлович. Успеем еще.
— Зря. Время потеряем, — не сдавался Северин. — Пользы не будет.
— Арест тоже действует. Не шутка.
Тягунов поднялся:
— Я могу быть свободен, товарищ командир?
— Побудьте пока. — Горегляд знаком показал на стул, взял сигарету, закурил, потер затылок. — Что-то побаливает. — Подошел к столу, поворошил бумаги, вынул из папки серый бланк телеграммы.
— Теперь поинтереснее тема, — сказал он. — Юрий Михайлович, вот приказ, поздравляю тебя с присвоением очередного воинского звания — подполковник. — Горегляд подошел к Северину, обнял его.
— Спасибо, Степан Тарасович, за приятную новость!
— Примите и мои поздравления, Юрий Михайлович! — Тягунов крепко пожал руку Северину. — От всего, как говорится, сердца!
— С вас, как принято, причитается, товарищ подполковник. — Горегляд демонстративно потер руки.
— Прошу сегодня ко мне.
— Шучу. До этого ли нам сейчас? Как-нибудь попозже.
Северин и Выставкин вышли. Начштаба проводил их взглядом.
— У вас есть ко мне что-то? — спросил полковник.
— Я бы хотел летчикам лекцию по тактике завтра прочитать. Вы не возражаете?
— Лекцию лучше прочитать попозже. Сейчас главная ваша задача — боевое управление и командный пункт. С этого начинайте свой рабочий день и этим заканчивайте. Вы — один из немногих, кто знает автоматизированную систему управления, а потому учите других, прежде всего своих заместителей и офицеров. Правда, старший лейтенант Кочкин переучился на АСУ, но он ждет не дождется конца года — ему на медицинскую комиссию ехать надо. Парень о небе день и ночь думает. Наказание пошло впрок, придется отпустить. Пока же используйте его на всю мощь. Что еще?
— Лекция как раз об использовании АСУ в войсках.
— Ах, вон оно что! Хорошо, лекцию прочтете и — на КП!
— Зачем же мне быть на КП? Там мой заместитель. В строительстве не хуже меня разбирается. Другое дело, когда оборудование начнут монтировать, тогда мне почаще бывать придется. Какой смысл на одном объекте толкаться двум офицерам штаба? Да и заместитель подумает, что ему не доверяю, обидится.
Горегляд взглянул на часы:
— Делайте как знаете, но чтобы к установленному сроку командный пункт был готов!
Тягунов вышел, направился по коридору к себе, но передумал, зашел к замполиту:
— Я не помешал, Юрий Михайлович?
— Что за вопрос! Давайте уговоримся: и я к вам, и вы ко мне — в любое время! Присаживайтесь.
Тягунов пересказал разговор с командиром. Северин слушал внимательно, подперев голову рукой. Хороший человек Степан Тарасович, а нет-нет да и выкинет какой-нибудь иммельман на земле. Зачем противопоставлять лекцию строительству командного пункта? Ведь говорили же на эту тему не раз — вроде бы и соглашался, ан нет...
— Вы правильно сделали, что настояли на своем. Скажу вам по секрету: почаще проявляйте характер и смелее отстаивайте свою точку зрения, если убеждены, что правы. Всегда можете рассчитывать на мою поддержку.
Их разговор прервал телефонный звонок. Северин поднял трубку и улыбнулся.
— Жена, — тихо проговорил он, зажав микрофон ладонью.
Тягунов поспешно вышел из комнаты.
— Не жди меня, — мягко сказал Северин: жена опять обижалась на него за позднее возвращение.
— В половине девятого интересный фильм. Может, вырвешься, Юра? Опять не можешь... — в трубке послышался ее усталый вздох.
— Фильм я посмотрю в воскресенье с солдатами. Кстати, поговори, пожалуйста, на педсовете о том, чтобы учителя школы приняли участие в чтении лекций по литературе, истории, биологии. Мы тут на такой университет культуры размахнулись, что без вашей помощи нам не обойтись. И еще новость — открываем свою «Третьяковку».
Он слышал в трубке ее сдержанное дыхание. Но Рая молчала.
— Скажи что-нибудь, — попросил Северин. — Пожалуйста, не молчи.
— Когда ты хоть раз придешь домой, как все остальные, ну хоть бы в восемь? — сказала жена, и он почувствовал в ее голосе нескрываемое раздражение. — Сыновья тебя совсем не видят: уходишь — они еще спят, приходишь — уже спят. Ждем с ними воскресенья, а ты спешишь к солдатам. Вот и университет опять придумал. Помнишь наш разговор о дочке?..
В ее голосе зазвучала робкая усмешка, от которой Северину стало легче, — уж если Рая улыбнулась, значит, обида скоро пройдет.
— Валерик спит, дверь я не закрываю, пока в кино буду. Если придешь раньше меня, перенеси его в кроватку — он опять уснул на твоей, сказал, что будет ждать папу. Все. Бегу! Целую!
В трубке щелкнуло, и в комнате установилась тишина. «Действительно, права она — дома, как гость: несколько часов ночью, а если спланированы ночные полеты, то и ночью семья без мужа и отца. Ну ничего, скоро будет полегче — окончим переучивание, молодые замполиты эскадрилий опыт приобрели — на них теперь много возложить можно».
Только тщетно тешил себя замполит Северин надеждами на то, что его служба будет полегче. Не успел полк окончить программу переучивания, как уже пришла телеграмма о подготовке к учению, за ней — другая — об итоговой проверке, а там не за горами и отчеты в партийных организациях, а за ними — выборы в комсомоле. Не было и не будет у замполита ни свободного вечера, ни выходного дня, чтобы он мог побыть с семьей, побродить в воскресенье по лесу с сыновьями и женой, порыбачить ранним утром на той дальней степной речушке, где царствует тишина, о которой он давно мечтает. Не будет у него ни тишины, ни рыбалки, а будет — денно и нощно — люди, с заботами и тревогами, радостью и горем, просьбами и советами. Люди будут идти к нему и в штаб, и на стоянку, и даже домой, в короткие минуты перед сном, когда он, включив приемник, слушает последние известия...