Окончание полетов Горегляд, как всегда, обозначил серией красных ракет. Долго провожал их изогнутые рубиновые дуги усталым взглядом и, когда ракеты с хлопком рассыпались на ярко-красные шарики, облегченно вздохнул.

Наступили не столь частые в жизни командира полка минуты, когда можно закрыть глаза и спокойно посидеть. Люди знают свои места и свои обязанности, и им не следует мешать. Пусть каждый трудится, не оглядываясь и не ожидая новых распоряжений. Хуже нет — без толку дергать человека.

На столе лежала пачка сигарет и подаренная другом — пилотом гражданской авиации — импортная газовая зажигалка с миниатюрным, вделанным в прозрачный корпус портретом красивой женщины. Горегляд полюбовался ею, повертел в руках, щелкнул и прикурил сигарету. Сделав несколько затяжек, откинулся на спинку вращающегося кресла, вытянул затекшие ноги и подумал: «Ведь и не летал, сидел на одном месте, а усталость во всем теле, словно вел воздушный бой с большими перегрузками. Отчего бы, а?»

Докурив, он оценил работу всех служб обеспечения, группы руководства полетами и спустился с вышки к машине. Шофер, молоденький солдат-первогодок, разомлел от жары и, положив голову на руль, дремал плотно прикрыв глаза. Степан Тарасович пожалел шофера и будить не стал — пусть поспит, поднялись с ним рано, вот сон и сморил. Он осторожно прикрыл дверцу газика, посмотрел еще раз на спящего шофера и, застегнув куртку, направился в сторону «высотки».

Идти было приятно, под ногами стлалась густая трава, воздух свежий, жара спала, вокруг стояла редкая для аэродрома тишина.

У высотного домика, возле «стартовки» толпились молодые пилоты. Одни о чем-то говорили, яростно жестикулируя, другие отрешенно молчали, сцепив руки на ремешках целлулоидных летных планшетов.

В классе сидели его заместители, политработники, командиры эскадрилий, инженеры. Увидев входящего командира полка, офицеры задвигали стульями и дружно встали.

— Прошу садиться. Докладывает командир первой эскадрильи.

Пургин поднялся и, поглядев на часы, коротко доложил результаты полетов и план на следующий день. За ним поднялся комэск-два Сергей Редников. В конце летучки подвел итоги партийно-политической работы майор Северин.

Горегляд слушал внимательно, делал короткие заметки в записной книжке, разглядывал сидевших в классе офицеров, иногда поглядывал в окно. Оживился он, когда Северин, закончив доклад, сел на свое место. Степан Тарасович о полетах знал все, но ему хотелось услышать оценку летного дня от подчиненных, тех, кто организует всю работу в подразделениях. Он ждал от них вопросов. Поднялся замполит первой эскадрильи капитан Валерий Бут.

— Капитан Васеев предложил провести тренаж с использованием вертолета.

— Слышал. Попробуйте, если получится, будем внедрять в другие подразделения. — Степан Тарасович поднялся, посмотрел на Брызгалина, тот недовольно повел плечами. — Вам, Дмитрий Петрович, оказать помощь Васееву.

Брызгалин собирался поехать на вечернюю рыбалку — на дальнем озере лещ клевать начал. «Вечно этот выскочка выдумывает что-то, — недовольно подумал он. — То предложил класс аэродинамики в учебной базе переделать. Теперь вот тренажи по вертолету...»

Брызгалин нехотя поднялся, опершись руками о стол.

— А я думаю, товарищ командир, затея Васеева ни к чему. До него летали с радиолокационным прицелом — и ничего, научились перехватывать...

— Вам лично, — перебил его Горегляд, — такой тренаж, может быть, и не нужен, опыт у вас немалый. А вот молодежи он просто необходим.

— Все это — детская игра. В реальном полете надо летчиков учить, что мы и делаем.

— А экономия ресурса самолета и двигателя? — сказал капитан Бут. — На тренаже летчик поймет динамику перехвата, научится управлять прицелом, а в реальном полете останется только закрепить это и идти дальше!

— Далеко мы уйдем... — хмуро обронил Брызгалин. — Я, товарищ командир, считаю это предложение технически неграмотным.

— На рыбалку укатить не терпится? — Горегляд в сердцах повысил голос. — Конечно, и рыбалка и охота нужны, но только не в ущерб делу. Как-то еду с дальнего привода, смотрю, навстречу старший лейтенант Мажуга на велосипеде. Куда, спрашиваю. Спокойно отвечает: на рыбалку. А было это в три часа дня. Что, ему делать на стоянке нечего, старший инженер полка?

— Разберусь, товарищ командир, — ответил Черный.

— Как у Мажуги с выпивками?

Черный пожал плечами:

— Это лучше знает замполит эскадрильи, товарищ командир. Разве я усмотрю за каждым техником?

— Так что, товарищ Буг, с Мажугой?

— Выпивает Мажуга, товарищ командир. С ним неоднократно беседовали, но он никаких выводов пока не делает.

— Что же думают в эскадрилье по этому поводу? — Горегляд перевел взгляд на Пургина, но тот сделал вид, что взгляда не заметил. — Мнение командира эскадрильи?

— Поговорим еще раз.

— Поговорить можно, товарищ Пургин, но иногда полезно и власть употребить, чтобы речей не тратить по-пустому.

— Ясно, товарищ полковник!

— Прошу остаться заместителей командира полка и секретаря парткома.

Офицеры вышли. В классе остались Горегляд, Северин, начальник штаба Тягунов, Черный, Брызгалин, секретарь парткома Выставкин. Наступила неловкая тишина. Что задумал полковник, вроде бы все обговорено?

Степан Тарасович оперся руками о спинку стула, подтянул вверх застежку-»молнию», словно собирался на ответственное задание, где нужно быть одетым по всей форме.

— Я бы хотел продолжить начатый разговор. Первое — о дисциплине. До каких пор, товарищ Черный, вы будете относиться к дисциплине, как к чему-то второстепенному? Я на эту тему с вами говорил, а вы снова за свое. Мажуга опять пить начал, а в ИАС никакого беспокойства.

Черный поднялся и опустил взгляд.

— Видимо, товарищ Выставкин, надо подготовить партсобрание и обсудить среди коммунистов управления полка вопрос о повышении ответственности за состояние воинской дисциплины.

— Понял.

— Докладчиком буду я, если партком не возражает. Второе — о тренаже. Мне кажется, что товарищ Брызгалин, как заместитель командира полка по летной подготовке, недооценивает этот вид учебы. Вместо того чтобы самому быть инициатором в этих вопросах и поддерживать добрые начинания, он, наоборот, даже дельные предложения летчиков отметает, как говорят, с порога.

Горегляд вспомнил, как однажды он случайно услышал разговор летчиков: «...интересная мысль». «Сходи к Брызгалину», — сказал один. «К кому? Это же огнетушитель! Тушит любое дельное предложение», — ответил другой.

Горегляд улыбнулся: «Огнетушитель? Метко!»

— Позовите сюда, товарищ Черный, Васеева. Послушаем его.

Черный вышел, окликнул летчика и тут же вернулся. Вслед за ним вошел Геннадий.

— Товарищ Васеев, расскажите нам суть вашего предложения по организации тренажа с использованием вертолета, — предложил Горегляд.

Геннадий подошел к классной доске, взял мел и начал рисовать схему работы прицела при тренаже летчика по вертолету.

— На больших скоростях полета у молодых и неопытных летчиков не хватает внимания, чтобы уследить и за пилотажными приборами, и за работой двигателя, одновременно управлять самолетом и радиолокационным прицелом. Требуется немало дополнительных полетов. Зря, значит, расходуются моторесурс и топливо. В нашем звене, — Геннадий взял указку и показал схему тренажа, — опробованы тренажи на земле по вертолету. Летчики садятся в кабины истребителей, включают прицелы и производят поиск. Вертолет в это время выполняет полет в заданном секторе. Летчики на экране бортовой радиолокационной станции обнаруживают его, «захватывают» цель и производят учебный пуск ракет. Одновременно ведут тренаж четыре летчика. Количество контрольных полетов, само собой, сокращается. Таким образом, одно из самых сложных упражнений расчленяется на составляющие, а наиболее ответственный элемент отрабатывается сначала на земле. Это ускоряет усвоение обучающимися всего процесса перехвата в воздухе.

Васеев рассчитал потребности обеспечения специальной наземной техникой и расход моторесурса вертолета. Для большей убедительности сравнил расход моточасов при обучении летчиков в реальном полете пары истребителей. Горегляд одобрительно кивал лобастой головой с всклокоченными седыми волосами и мельком посматривал на Брызгалина, а тот сидел нахохлившись, что-то чертил, видимо, готовился возразить Васееву, часто вытирал наметившуюся спереди залысину платком и на командира старался не глядеть.

Когда Васеев закончил доклад, полковник спросил, есть ли вопросы. Вопросов не было. Командир поблагодарил летчика и разрешил ему выйти.

Васеев направился к двери, но его настиг хрипловатый голос Брызгалина:

— Одну минуту, товарищ капитан. Вы учли все, кроме одного — вреда, который будет нанесен экипажу вертолета при облучении его высокой частотой радиолокационного прицела.

В классе повисла тишина: замечание серьезное.

— Разрешите, товарищ полковник? — Васеев взглянул на командира полка. Тот кивнул. — Расстояние между прицелом и вертолетом...

Васеев написал цифру и начал рассчитывать по формуле степень высокочастотного облучения экипажа. Писал он торопливо, иногда называя полученные результаты вслух, и, когда вся доска оказалась исписанной, вынул из планшета логарифмическую линейку и продолжал считать на ней. Его большой лоб покрылся испариной, жестче обозначились скулы, движения стали резкими и решительными.

— Таким образом, суммарная доза облучения высокой частотой не превышает дозы, получаемой экипажем самолета-цели при обычном перехвате в воздухе, а она, как известно, так же незначительна, как, например, воздействие телевизора, и никакой биологической опасности для экипажа вертолета не представляет. Если и эти доказательства вызывают опасение, то можно проводить тренаж из кабины истребителя не по летящему вертолету, а по уголковым отражателям, установленным на двадцатиметровой мачте. К сожалению, изготовить мачту в полку сложно.

— Ясно, — сказал Горегляд, — свободны.

Выйдя на улицу, Геннадий остановился. «Почему Брызгалин против тренажа? — с сожалением подумал он. — Я многим ему обязан: он готовил меня на первый класс, помог стать инструктором. Он мой учитель, я его ученик... Может, я в чем-то не прав?»

Горегляд посмотрел вслед ушедшему Васееву — ему нравились умные, энергичные люди, работавшие с огоньком и задором, умеющие поспорить с начальством и отстоять свои взгляды. Были в полку и другие исполнители. Они не спорили, не кидались в драку, а молча выполняли все, что им поручали, как говорится, от и до. Были и третьи — равнодушные. Таких, правда, мало, но коль они есть, значит, ты, полковник, командуешь плохо.

— Я думаю, товарищи, — встал Горегляд, — все ясно. Ваше упрямство, товарищ Брызгалин, просто поражает.

— Говоришь прямо, а выходит боком, — буркнул Брызгалин, но Горегляд, казалось, не услышал.

— Мы убедились, как логичны, доказательны и, я бы сказал, последовательны предложения Васеева, а на вас и это не подействовало. Капитан Васеев — самостоятельный офицер, много работает над собой, имеет свою точку зрения, не терпит недостатков в себе и окружающих. Мне стыдно за вас, товарищ Брызгалин, вы должны быть летчикам родным отцом, а что получается на самом деле? Они сторонятся вас, избегают летать с вами, потому что после полета вы доброго слова никому никогда не скажете. Буркнете что-то под нос — и след простыл. А летчик от вас подробного разбора ждет, соучастия в его успехе или неудаче...

Горегляд медленно ходил по классу. Действительно — огнетушитель. Гасит любую искру новизны. Ему был неприятен весь этот разговор, но по-другому он поступить не мог. Его давно тревожило отношение Брызгалина к людям. Надеялся, что спохватится, подобреет, но время шло, а перемен не наступало. Сегодня не выдержал — взорвался.

Шагая по неровным половицам, он заметил, что на него смотрит Северин.

— У тебя есть что-нибудь, Юрий Михайлович?

— Да, Степан Тарасович.

Северин поднялся из-за стола, посмотрел на Брызгалина.

— Брызгалин начал утрачивать качества воспитателя. В его поведении появилось плохо скрытое безразличие к службе. Разборы полетов проводятся однообразно и скучно. Летчики не раз жаловались на его безучастие при неудачах и ошибках. Равнодушие, говорил кто-то, первый признак профессиональной непригодности. Мне представляется, что Дмитрий Петрович заражен вирусом недоброжелательности и не хочет исцеляться от давнего, застарелого недуга — тщеславия и гордыни.

Северин говорил взволнованно, испытывая некоторую неловкость оттого, что внушение приходилось делать не безусому лейтенанту, а опытному, умудренному жизнью человеку.

— А что думает партком? — обратился Горегляд к майору Выставкину, когда Северин сел на место.

Выставкин не ожидал вопроса. Брызгалин — фигура в летном деле авторитетная, в дивизии о заместителе по летной подготовке высокого мнения, и не ему, бывшему технику, вступать в схватку. Но коль командир предоставил слово, придется высказаться.

— Мы в парткоме советовались по вопросу взаимоотношений в нашем коллективе, — бойко начал Выставкин, — и пришли к единому мнению, что это с принципиальных позиций не совсем верно. Нам надо со всей решительностью бороться даже с отдельными фактами грубости и недисциплинированности. Мы еще раз постараемся вернуться к этому вопросу с принципиальных позиций.

Горегляд сморщился, словно уксуса хлебнул. «С принципиальных позиций...» Растерял, брат, ты свои «принципиальные позиции» вот и боишься высказать в глаза правду-матку. Был бы на месте Брызгалина кто-то рангом пониже, ты бы навалился на него — будь здоров!

— Я вас, товарищ Выставкин, просил высказаться о Брызгалине, а не о работе парткома.

Выставкин отвернулся под его тяжелым взглядом и едва слышно проговорил:

— Я, как и все... Конечно, грубить нехорошо.

— Можете садиться, товарищ Выставкин. Кто еще желает высказаться? — Степан Тарасович знал, что больше говорить некому — старший инженер в их взаимоотношения встревать не станет, начальник штаба еще не освоился. — Будем закругляться, товарищи. Хотелось бы предупредить подполковника Брызгалина, что, если он и впредь не изменит своего отношения к службе, и в первую очередь к людям, я вынужден буду делать оргвыводы. И последнее. Через день, как условились, каждому быть готовым доложить о возможном сокращении срока испытаний. Звонил полковник Махов, обещал прибыть лично. Вопросов нет? Свободны!

Выставкин, Тягунов, Черный вышли из класса. Брызгалин долго застегивал планшет, топтался возле стола, шумно втягивая носом воздух, исподлобья поглядывал на командира. Увидев, что Северин не уходит, вышел сам, ссутулив плечи. Ждал, что Горегляд окликнет его, остановит у порога, но тот молчал.

— Характерец! — Северин подошел к окну, посмотрел на прикуривающих Брызгалина и Выставкина. — Как ты думаешь, сделает Брызгалин выводы?

Горегляд не ответил. Какое-то время он смотрел сквозь окно в спины уходящим офицерам, потом достал сигарету, закурил и присел на угол стола. Он все еще находился под впечатлением этого трудного для него разговора; ему хотелось побыть в тишине, успокоиться. Заметив это, Северин хотел было уйти, но полковник остановил его, жестом пригласил сесть. Северин сел, вынул из лежащей на столе пачки сигарету. Горегляд протянул ему дымящийся окурок.

— Ты же, Юрий Михайлович, не куришь.

— Закуришь после таких бесед.

— Да-а... К сожалению, есть еще такие вот, как он! Равнодушен до беспредельности. Скажешь — сделает, не скажешь — пройдет мимо. А в последнее время и поручения не все выполняет. Характер у него действительно упрямый. Я ведь его давно знаю, с комэска...

Степан Тарасович подошел к исчерченной Васеевым доске, постучал согнутыми пальцами по раме.

— Васеев-то каков! Рассчитал все за несколько минут и посадил Брызгалина на мель.

— Я, Степан Тарасович, внимательно наблюдаю за Васеевым, — сказал Северин, — и вижу, что парень он головастый, можно сказать, талантливый. Образ мышления, умение выделить в работе главное — не по возрасту. Со временем, если получит академическую подготовку, вырастет в большого командира!

— Согласен, Юрий Михайлович. Тебя прошу и себе приказываю: давай поможем ему. Есть в нем летная косточка, и командирская есть. Ты не думал, почему Брызгалин к Васееву относится предвзято, с недоверием, что ли?

— Думал, — ответил Северин. — Может, завидует, а может, старое помнит.

— Что между ними произошло?

— Васеев, Сторожев и Кочкин после окончания высшего училища прибыли в соседний полк. Встретил их Брызгалин — он в то время был командиром эскадрильи. Спросил о налете, о боевых стрельбах. Видимо, остался недовольным. Вот и сказал: «А что, получше не могли прислать?» Это обидело лейтенантов, и Васеев, не долго думая, выпалил: «Лучших к лучшему, а нас... к вам».

— Вот это здорово! — улыбнулся Горегляд.

— Их потом в наш полк перевели, а чуть позже и Брызгалина.

Раздался звонок телефона. Горегляд взял трубку. Северин кивнул и вышел. Он направился по петлявшей среди зеленого кустарника тропинке в штаб, но потом свернул к площадке, на которой Васеев собирался проводить тренаж. Еще издалека увидел одинокий самолет с подключенным электропитанием, вокруг которого толпились летчики. Вспомнил, что организацию тренажа командир полка возложил на Брызгалина. Не утерпишь, чтобы не вмешаться, а как это расценит Брызгалин? Завтра же скажет, что не доверяют, дергают... Нет уж, пусть лучше делает сам, а с Васеевым поговорить можно попозже. Подозвал дежурного по стоянке и попросил передать Васееву, чтобы тот после окончания занятий зашел в штаб.

Васеев пришел в сумерки, когда Северин, решив служебные дела, засел за подготовку лекции. Выступать перед летчиками он любил и каждый раз перед тем, как выйти на трибуну, готовился основательно. Вид у капитана был усталый.

— Что вздыхаешь?

— Сорвался тренаж. — Не выдержав взгляда замполита, Васеев отвел глаза в сторону и, угнетенный неудачей, замолк; неприятно было говорить об этом человеку, который везде и во всем верил ему.

Северин выжидал, когда Васеев немного успокоится и расскажет все по порядку.

— Сначала тренаж шел хорошо, потом отказал преобразователь на агрегате аэродромного электропитания...

— А что, агрегат один? — прервал Геннадия Северин.

— Больше не дали. Пока нашли инженера эскадрильи Выдрина, пока исправили — сумерки наступили, а у экипажа вертолета большой перерыв в полетах ночью, Летают пока больше днем. Так и сорвался тренаж, — удрученно закончил Геннадий.

— Все сам, и только сам, — вздохнул Северин. — Это в воздушном бою нужна в первую очередь самостоятельность. Другое дело — организация занятий. Надо было пригласить инженеров, поговорить с командиром вертолета о характере предстоящего задания. А так что получилось? Отказал преобразователь, начали искать инженера эскадрильи. Исправили прицел — вышло стартовое время экипажа вертолета. Тебе, заместителю командира эскадрильи, задачи решать следует иначе, привлекая специалистов, детально распределяя обязанности. Ты же все хлопоты взвалил на себя. Кстати. Брызгалин был?

— Пришел, когда два летчика уже потренировались.

— Что же он делал?

— Наблюдал со стороны.

— А когда в тренаже сбой вышел?

— Походил вокруг самолета и ушел.

Северин раздосадованно чертыхнулся.

— Надо было мне все-таки наведаться! Что ты решил?

— Сегодня все тщательно спланируем, распределим обязанности. Завтра выведем не один, а два самолета. Только вот, Юрий Михайлович, нужна команда на подъем вертолета.

— Вертолет будет. Еще что?

— Спасибо. Остальные вопросы решим сами.

— Или — сам?

— Я сказал — сами.

— Хорошо.

Васеев вынул из кармана носовой платок, вытер лицо. Хотел и не мог начать неприятный разговор о человеке, который еще вчера был для него непререкаемым авторитетом в летном деле, а сегодня так равнодушно оттолкнул его.

Несколько дней назад Брызгалин летал с Васеевым и показывал пилотаж в зоне на малой высоте. Фигуры пилотажа подполковник выполнял легко и красиво. Васеев считал его мастером высокого класса, умеющим даже в самой сложной воздушной обстановке пилотировать без ошибок, изящно и точно, не теряться в замысловатых ситуациях, когда отказывал какой-нибудь прибор или резко ухудшалась погода. «Нет, надо разобраться. Может, Брызгалин прав — тренаж в самом деле не представляет интереса? Но расчеты показывают, что он в несколько раз экономичнее, проще, чем обычные тренировки. Почему Брызгалин в последнее время словно рукой на все махнул? Доложили ему об опоздании с подготовкой самолета на разведку погоды, пожал плечами: идите, мол, к инженеру; попросили молодые летчики после полетов рассказать об особенностях перехвата, сослался на занятость. Как же так? Может, возраст сказывается? Излетался, устал? — думал Геннадий. — А, была не была, все, как есть, расскажу».

Северин выслушал Васеева, молча походил по кабинету.

— Это хорошо, что ты чувствуешь себя учеником Брызгалина. Он ведь и впрямь многому тебя научил. И не только тебя. А что с ним происходит сейчас... на этот вопрос ответить не так просто. Подумаем, разберемся... Главное для тебя сейчас — наладить тренаж, помочь молодым летчикам. Не хмурься — все будет хорошо.

Проводив Васеева, Северин снова открыл конспекты. Зазвонил телефон.

— Домой не собираешься? — Голос Горегляда был глуховатым то ли от усталости, то ли от курения.

— Пока нет. Завтра лекцию читаю перед офицерами, сижу, готовлюсь.

— Ну а я поехал. Да, как прошел тренаж?

— Сейчас зайду — не телефонный разговор.

Северин положил трубку.

Кабинет Горегляда был в самом конце длинного коридора. Степан Тарасович стоял возле графика летной подготовки. Обернувшись, спросил:

— Так что же с тренажем, Юрий Михайлович?

Северин рассказал.

— Сидел, видел, как мучился Васеев, но чтобы помочь — и пальцем не пошевелил. Мог же распорядиться о привлечении к тренажу инженеров полка.

— Узнаю себя в Васееве, — вздохнул Горегляд. — Тоже все сам пытался сделать, пока шишек не набил. Это полезно для начинающего командира. А вот Брызгалин... Будем думать, Юрий Михайлович. По поводу завтрашнего тренажа дам указания и начштаба, и инженеру. Кстати, тебе инженеры на меня не жаловались?

— Нет, а что?

— Поругал их сегодня. Знаешь, как иногда бывает: испортят людям наверху настроение, а они — нам, и пошла цепная реакция порчи нервов сверху донизу. И сколько воли нужно, чтобы ее прервать, остановить. Сегодня не смог, сорвался. А настроение — штука серьезная. Она, брат, на службу ох как влияет. Плохое настроение у человека — ему и служба в тягость. Не тот боец, когда нервы взвинчены.

— Да, — согласился Северин. — Жаль только, что не все это учитывают. А за что влетело инженерам?

— Отчеты по эксплуатации некоторых новых агрегатов не представили вовремя, а завод ждет их не дождется.

— Между прочим, не первый случай. Может, обсудить вопросы исполнительности на парткоме?

— Поздно.

— Думаю, нет. Разговор пойдет не только об этом промахе, а о стиле всей нашей работы.

— Думаешь, поможет?

— Несомненно!

— Не переоцениваешь ли ты наши заседания?

— Нет! — твердо ответил Северин. — Другое дело, что результаты не сразу видны, но это не беда. Если хорошо делать дело — это проявится. Через месяц, через год, но обязательно проявится.

— Убедил, — сказал Горегляд. — Готовь заседание парткома. Пусть Выставкин ко мне зайдет, обговорим. Может, он докладчиком будет? Материал для доклада у меня есть.

— Ну и договорились!

2

Возле штаба на выструганной и покрашенной скамейке сидели Сторожев и Кочкин — ждали задержавшегося у замполита Васеева. Все дневные события были обсуждены, казалось, говорить больше не о чем. Кочкин после основательной встряски заметно изменился: освоил обязанности штурмана наведения, часто бывал на аэродроме, участвовал в разборе полетов. Постоянно ощущая внимание и заботу друзей, заметно повеселел. Он все еще тосковал по Наде, но тоску свою в вине не топил. Васеев и Сторожев радовались этому больше всего.

Вышел Геннадий. Анатолий и Николай вскочили и заспешили ему навстречу.

— Ну как, старик?

— Нормально! Замполит обещал помочь. Пошли домой.

Едва они отошли от штаба, Анатолий, посмотрев на часы, зашагал быстрее.

— Опаздываешь, Толик? — покосился Кочкин. — Не торопись, подождет. Давно хочу тебе сказать, что ты ходишь с правым креном. Эмоции сильнее логики. На жизнь надо смотреть трезво.

— Тоже мне нашелся трезвенник! — усмехнулся Анатолий. — Вот уж правда: чужую беду руками разведу.

Возле вывороченной ветром сосны, чудом державшейся на каменистом скате, к ним с криком выскочили Игорь и Олег. Следом на дорожке показалась Лида. Игорь по привычке взобрался на плечи к Николаю. Олег — к отцу.

— Ребята, внимание — новость! — Лида достала из сумочки газету. — «Еще один мировой рекорд! Летчик Петр Потапенко достиг небывалой скорости — две тысячи девятьсот восемьдесят пять километров в час!» — Она протянула газету Геннадию.

— Вот это скорость! — воскликнул Николай. — Молодец, Петр Максимович! — Он достал из нагрудного кармана письмо. — Вчера получил. О полетах — ни слова. Зато мне по шее накостылял...

— Что заслужил, то и получил, — проговорил Анатолий.

Лида взяла Геннадия под руку:

— Ребята весь детский сад переполошили рассказами про самолет. Фантазировали вовсю, особенно Игорь. Заведующая жаловалась: дневной сон сорвали. За Игорем дети ходили, как за космонавтом. Тебе, Коля, спасибо, намучился, поди, с ними?

— Да ну, — усмехнулся Кочкин. — Наоборот, отдохнул. Мировые пацаны!

Анатолий шел впереди. В конце тополиной аллеи ждала Шурочка. Он увидел ее издали, кивнул друзьям, поправил фуражку и торопливо зашагал навстречу, на его спине парусом надулась форменная рубашка.

Знакомая тропинка привела их к речушке. Сколько раз Анатолий глядел на нее с высоты после взлета, бродил по ее заросшему кустарником берегу, но только сегодня, шагая рядом с Шурочкой, увидел, как здесь красиво. Ему стали близки и огромные глыбы камней, возле которых они сейчас стояли, — камни источали припасенное за день тепло, это было ее тепло, — и кусты бересклета — она трогала его тонкие ветки, — и стройная, одинокая сосна — Шурочка останавливалась возле нее...

Шли медленно. Шурочке в новых туфлях-лодочках, которые особенно нравились Анатолию, идти было неудобно — острые каблучки утопали в мшистом ковре. Анатолий старался поддержать ее, но, едва она поворачивала голову, боязливо опускал руки. Спросил о книге — дал ей неделю назад, и теперь ему не терпелось узнать ее мнение об этой, как ему казалось, очень интересной повести. Книга Шурочке понравилась, особенно про любовь сбитого немцами русского летчика и польки Ирены.

Шурочка остановилась возле сосны:

— Сниму-ка я лучше туфли, в них неудобно идти.

— А вы не простудитесь?

— Я закаленная! В детстве босиком в деревне до самых морозов бегала. Да и земля теплая.

Домой возвращались поздно. Месяц рогами уткнулся в облачный у горизонта срез, окна многих квартир были темными. На освещенной тополиной аллее виднелись редкие прохожие. Остановились возле ее дома. Шурочка осторожно поднялась на ступеньки, достала ключ, открыла дверь и поманила его рукой. Анатолий вошел. Она закрыла дверь на крючок. В темноте коридорчика он смутно различал ее лицо, слышал дыхание.

Он вдруг ощутил, как качнулся пол под его ногами. Задержав дыхание, рывком обнял Шурочку, прижался к ее полураскрытым горячим губам. Она не отстранилась, и Анатолий еще крепче сжал ее.

Задыхаясь, Шурочка отпрянула, шепнула в самое ухо:

— Задушишь, сумасшедший!

Он снова прижался к ее влажным губам...

Они стояли долго, затем Шурочка вырвалась и глуха прошептала:

— Уходи! Слышишь! Прошу тебя, Толик, милый, уходи.

Анатолий, чувствуя, что теряет голову, нащупал дверной крючок, осторожно приподнял его и выскочил на крыльцо. Сырой ночной воздух ударил ему в лицо, но холода он не ощутил. Снял галстук, расстегнул воротник рубашки и подставил грудь свежему ночному ветру.

3

После ухода Анатолия Васеевы и Николай долго смотрели ему вслед.

— Вышел на боевой курс, — шумно вздохнул Кочкин и взял Олега за руку. — Порулили-ка в наш пилотский ангар.

Дома Игорь и Олег выпили по стакану молока и начали готовить столярный инструмент: маленькие пилки, рубаночки, стамески, молоточки, деревянные бруски.

Геннадий вынул из шкафа свой инструмент, развел столярный клей и поставил баночку на электроплитку.

Он любил в свободное время мастерить незатейливые полочки, шкафчики, стулья для сыновей. В детстве ему приходилось не раз ремонтировать простую домашнюю мебель, уцелевшую после бомбежек и пожаров. Став взрослее, он смастерил кухонный стол. Мама радовалась: в отца пошел! Тот тоже любил столярничать, почитай, чуть не всю мебель смастерил сам.

— Что у нас в заделе, мальчишки? — спросил Геннадий, раскладывая тщательно выструганные и отшлифованные шкуркой заготовки из тонких дощечек и многослойной фанеры. — Ага, ясно. Продолжаем готовить бруски для обувной полки. Игорь, давай сюда твои заготовки. Попробуй из них и вот из этих полочек сложить левую половину. — Сам взял разогретый дымящийся клей, густо смазал им угольники в пазах и плотно соединил.

Игорь и Олег так увлеклись работой, что их трудно было уложить в постель. Геннадий помог сыновьям собрать инструмент в специально сделанные ящички, пообещал в выходной день снова поработать с ними.

Лида готовила вечерний чай. Николай помогал ей. Вечера, свободные от дежурств, он проводил у Васеевых.

— Тут письмо Толе, — сказала Лида и положила на стол конверт.

Николай отодвинул пустую чашку.

— Чего так быстро отстрелялся? — спросил Геннадий.

— Завтра мое дежурство — надо выспаться.

Он вышел из-за стола, тайком задержал взгляд на Лиде и направился в свою квартиру.

— Как леталось, Гена?

Лида подошла к мужу, обняла. Она знала, что Геннадия иногда сердят такие вопросы, но не спрашивать его о полетах не могла. Когда дежурила на аэродроме, все новости узнавала из настольного динамика в высотном домике, в свободные дни томилась от неизвестности. Геннадий прижал ее руку к губам и тихо ответил:

— Хорошо полетали, особенно молодежь.

— А почему это ты такой сумрачный?

— Есть причина...

Геннадий рассказал Лиде о стычке с Брызгалиным, о неудавшемся тренаже. Лида слушала внимательно. В ее представлении Геннадий был хорошим летчиком, каких в полку немало. Ну и служил бы себе тихонько, так нет же... Шутка сказать: схватиться с самим Брызгалиным...

Неожиданно приоткрылась дверь, и в ней показалась взлохмаченная голова Кочкина.

— Ох, черт, забыл! Лида, поздравь старика — его замкомэском назначили. С него причитается!

— И ты, Гена, молчишь? Как ты можешь? — Лида прижалась к мужу: — Поздравляю!

Он встал и бережно обнял жену. Они стояли, прижавшись друг к другу, счастливые, и в Лидиных глазах блестели слезы.

Открыв дверь, Анатолий увидел Геннадия и Лиду, Он почувствовал себя неловко — надо было побродить еще часок... Нерешительно остановился в дверном проеме.

— Проходи, проходи. — Лида подвинула стул. — Пей молоко. Тебе письмо.

Анатолий удивленно посмотрел на незнакомый почерк, повертел конверт в руках и положил на стол.

Знала бы Лида, что в этом помятом синем конверте, она бы никогда его не отдала.

Анатолий пил молоко, косясь на письмо. Дурное предчувствие холодком шевельнулось в груди. Поставив стакан, он надорвал конверт и вынул вчетверо сложенный лист бумаги. «Дорогой друг! Нам жалко вас, и потому мы пишем вам. Посмотрите повнимательнее на ту, с которой вы не стесняетесь ходить по гарнизону. Вашу подругу знают многие мужчины, у нее бывал и стар и млад. Она...» Потом подробно описывались встречи Шурочки с техником Мажугой и прочие гадости.

Дочитав, Анатолий сложил письмо и сунул в конверт. Лида и Геннадий видели, как он побледнел, и поняли — письмо неприятное. А он встал, подошел к кухонному окну и долго смотрел в ночную темноту. Говорили же, говорили люди о ней, нет, не поверил, а теперь... Да, она что-то рассказывала про Мажугу, но он не придал этому значения. Значит, она пыталась на всякий случай оправдаться. «Я же тебе, помнишь, рассказывала...»

Ну нет, это не совсем так. Это не может быть так! Не может быть, чтобы все было так гнусно, как в письме. Ведь она добрая, чистая! Надо идти к ней!

Он схватил письмо, накинул на плечи кожаную куртку и выскочил на улицу. Не заметил, как оказался возле ее окна. Громко стукнул в закрытую ставню.

Шурочка не спала. Услышав стук, она вскочила с постели.

— Кто это?

— Я. Выйди, пожалуйста.

Шурочка узнала голос Анатолия. Наспех накинула ситцевый халат и выскочила на крыльцо. Ей показалось, что Анатолий пришел навсегда. Вот сейчас он кинется навстречу, вот сейчас...

Анатолий стоял неподвижно.

— Что случилось, Толик? Заходи.

Он не двигался, молча смотрел себе под ноги; голос Шурочки доносился откуда-то издалека, словно из-за стены. Рука мяла в кармане письмо. Отдать ей? А если это неправда? Кому поверил, спросит? Нет, нет! Сам должен убедиться, незачем посвящать ее в эту грязь.

— Почему ты молчишь? Что случилось? — У Шурочки дрогнул и осекся голос, будто она задохнулась.

— В другой раз. — Анатолий повернулся и, опустив плечи, понуро зашагал в темноту. «В другой раз. В другой раз...» Слова молоточками стучали в висках, сдавливали сердце. Он услышал, как застучали по порожку ее каблучки, как захлопнулась дверь и звякнул крючок, и остановился. Вот и все, и кончилось счастье, которого он так давно ждал. Он постоял, вслушиваясь в каждый звук, но тихо было вокруг, лишь ветер посвистывал в ветвях деревьев.

Геннадий и Лида еще не ложились. Встревоженные его неожиданным исчезновением, они ждали Анатолия и, когда услышали его шаги, настороженно притихли.

— Что случилось? На тебе лица нет! — Лида подошла к нему, взяла за руку. — Почему ты молчишь, Толя?

Анатолий отрешенно смотрел на Васеевых, словно видел их впервые. Разжал руку, показал измятый клочок бумаги. Геннадий взял его, положил на стол, осторожно разгладил и начал читать. Чем больше он углублялся в чтение, тем резче становились на его лице морщины, темнели от еле сдерживаемого бешенства глаза.

— И ты поверил этой гадости?! Поверил?

Анатолий опустил глаза.

— Пусть прочтет Лида.

— Нет, этого письма я ей не дам. Незачем ей копаться в этой грязи. Да ты спятил, друг мой. Поверить этой мерзости?! Как тебе не стыдно! Мы знаем Шуру Светлову не один год. Я бывал у Муромянов. Это — хорошие люди, прекрасная семья.

— Я прошу тебя, старик, пусть Лида прочтет письмо.

— Дай, — потребовала Лида.

Геннадий нерешительно протянул ей письмо. Прочитав первую страничку, Лида долго и укоризненно глядела на Анатолия. Она знала, что на свете есть еще злые, недобрые люди, которые все готовы очернить и оплевать, сталкивалась с ними, когда начинала дружить с Васеевым, но не верила им. А Толик поверил! Добрый, сердечный парень поддался секундному порыву и поверил подлецам, которым поперек горла чужая радость! Неужели он показал эту писанину Шурочке? Она может бог знает что натворить! Мог, мог же показать им это письмо, прежде чем бежать к ней. Мог посоветоваться, спросить — не чужие ведь.

— Ты сейчас же пойдешь и извинишься перед Шурочкой! — Лида разорвала измятый листок, скомкала и бросила в печь. — Понял, Сторожев? Иди и проси прощения! — Она набросила на плечи кофточку. — Боишься один — пойдем все втроем.

Набычившись, Анатолий отрицательно покачал головой. Лида взглянула на мужа. Тот накинул на плечи летную куртку, взял жену за руку, вывел в коридор. «Не пойдет он, — шепнул, — не пойдет. Такой характер: мучиться будет, а не пойдет».

— Тогда пойдем мы с тобой, Гена! — сказала Лида. — Я боюсь за Шурочку.

...Шурочка долго сидела на кровати. Слезы душили ее. «Что случилось? Совсем недавно расстались, и оба были счастливы. Что случилось за те полчаса, пока его не было? Господи, с какой ненавистью, с каким презрением он на меня смотрел! Кто-то успел наговорить ему на меня. Но кто? И что?..»

Снова послышался стук. Неужели Анатолий?

Она подхватилась с кровати, смахнула ладонью слезы, выскочила в коридор, рывком открыла дверь и оторопела: на крыльце стояли Васеевы. Какое-то мгновение не могла понять, почему они здесь, затем сникла и отвернулась.

— Гена, побудь здесь, я сейчас, — сказала Лида, обняла Шурочку, и они скрылись в темноте коридора.

Стояла прохладная ночь; вдали чернел лес, ярко блестели звезды. Лишь на востоке, у самого горизонта, над которым светилась узкая розовато-светлая полоска, они уже начали тускнеть. Где-то возле дубовой рощи робко свистнула лесная пичуга, но, почувствовав себя в одиночестве, умолкла. Геннадий отыскал знакомый ковш Большой Медведицы, а от него — созвездие Кассиопеи. Возвращаясь после дальнего маршрута на аэродром, он обычно брал курс на это созвездие и уж потом, сориентировавшись по приборам, уточнял его, доворачивая машину на приводную радиостанцию. Геннадию иногда казалось, что Кассиопея — это всеми забытая красивая женщина. Она живет в ледяном дворце и ждет от людей тепла. И он спешил, чтобы согреть ее, но, чем больше увеличивал скорость, тем дальше отступала Кассиопея; она будто зазывала его к себе, в свои далекие ледяные тайники...

Лида вышла не скоро — на востоке полоска стала шире и приобрела розовато-голубые оттенки. Лида молча взяла мужа под руку, и они направились домой.

— Успокоила?

— Да. К счастью, письма ей он не показал.

4

На стоянку Геннадий и Анатолий пришли раньше обычного — решили проверить, как идет подготовка к тренажу. Муромян с Борткевичем расчехляли самолет. Летчики поздоровались, помогли свернуть огромные выгоревшие чехлы.

На дороге показались спецавтомашины. Если вчера Геннадию пришлось «выбивать» каждый автомобиль, то сегодня, после вмешательства Горегляда и Северина, вся заявка батальоном обеспечения выполнялась полностью.

В свежем утреннем воздухе послышался глухой рокот прогреваемого мотора: экипаж готовил вертолет. Васеев снова благодарно вспомнил командира и замполита. Ведь заняты по горло, а вот смогли же выкроить время. Только бы не капризничали прицел и вооружение.

Ему очень хотелось, чтобы сегодня все прошло без сучка и задоринки.

Позже всех на стоянке появился старший лейтенант Мажуга. Он подозвал к себе механиков, что-то объяснил им, вяло показывая на пальцах, и, закурив, уселся на самолетные чехлы.

Механики разошлись. Вскоре появился Миша Борткевич, держа в руках продолговатый цилиндр. Осторожно положил его на чехол. Подошел и другой механик.

— Помогите, товарищ старший лейтенант! — попросил Борткевич Мажугу, когда они вдвоем начали прилаживать серебристый цилиндр — имитатор ракеты — под плоскостью.

Мажуга словно не слышал просьбы и продолжал курить, уставившись покрасневшими глазами в одну точку.

— Ладно, сами справимся! — удрученно проговорил Борткевич, видя, как техника разморило утреннее солнце.

Оба механика старались подстыковать учебную ракету, приставляя ее к несущей балке, но что-то у них не ладилось. Согнувшись, они снова и снова двигали цилиндр вдоль балки, но зацепа не происходило.

Анатолий первым заметил бесплодные старания механиков и подошел к дремавшему Мажуге.

— Товарищ Мажуга, — строго произнес он, — механики не могут подвесить имитатор. Помогите им.

Мажуга вяло поднялся, протер глаза и, увидев Анатолия, снова уселся на брезент.

— Вы слышали? — спросил летчик.

— Слышал, слышал, — отмахнулся Мажуга. — А тебе больше всех надо?

— Не мне, а всем надо — тренаж задержится!

— Иди, Сторожев. Не мешай. Чего привязался?

— Как это «привязался»! Нам с Васеевым поручено провести тренаж, а вы... — Сторожев не смог подыскать нужного слова, — вы отлыниваете от задания.

Мажуга недобро прищурился:

— Шел бы ты своей дорогой. Чего командуешь? Или мстишь за Шурку Светлову? Не поддается? А ты смелей, смелей действуй. По себе знаю. Чего глаза таращишь? Сладки были пеночки... Ух, сладки!

— Замолчи! — Анатолий с трудом сдержал желание ударить Мажугу в лицо. — Ах ты, скотина! — Он сжал кулаки, постоял какое-то время, потом опустил голову на грудь и медленно пошел за хвост самолета...

Муромян услышал голос Сторожева, спустился с крыла, нащупал подвесной крюк на учебной ракете и кивнул механикам. Поняв замысел техника, они подняли цилиндр и осторожно подвели его к балке.

Послышался резкий щелчок, и ракета повисла под крылом.

— Поднять стопор в тот момент, когда крюк коснется балки, и все, — пояснил Муромян.

— Спасибо. — Борткевич вытер с лица пот. — Пригодится.

— И не раз.

Муромян легонько подтолкнул сержанта и, заметив подошедшего Васеева, доложил о полной готовности самолета к тренажу. Геннадий поднялся по приставной лесенке, осторожно ступил на лежащий в чаше сиденья парашют и опустился в кабину истребителя. Тумблеры прицела, электропитания и гидросистем включил одним движением и, дожидаясь, пока аппаратура прогреется, посмотрел на экран прицела. Вертолет еще стоял на земле, и зеленовато-голубой экран был пуст.

Все готово. Геннадий, облегченно вздохнул, вышел из кабины. К самолету шла первая группа летчиков. «Как часы, — обрадованно подумал он, — точно по плану».

Первым подошел Анатолий. Васеев взглянул на друга. Лицо хмурое, фуражка надвинута по самые глаза. Есть отчего быть хмурым... Жестокий Мажуга. Жестокий!

— Давай, старик, начинать. Что не ясно, спросишь. Я буду у второй машины.

Он направился к другому самолету, но его остановил инженер эскадрильи капитан Выдрин. Василия Степановича Выдрина за полноту и добрый характер прозвали «колобком». На прозвище он не обижался, нравится людям — пусть называют. Конечно, можно запретить, а что изменится? Важно, чтобы работа шла, чтобы техники и механики смотрели за самолетами в оба, чтобы первая эскадрилья была лучшей в полку. Законы инженерно-авиационной службы Выдрин соблюдал от корки до корки; самолет знал до последней гаечки, неплохо разбирался в электронике; всем этим он гордился несказанно. Его любили, который год избирали в партком полка, называли лучшим инженером эскадрильи в дивизии. Но один грешок за ним водился, вполне извинительный грешок: любил иногда прихвастнуть.

— Я вот о чем, Геннадий Александрович, хотел спросить, — сказал Выдрин. — Скоро механики будут сдавать зачеты на повышение классности, и меня очень беспокоит это дело. Вот у вас, у летчиков, все по порядку: приезжает комиссия, принимает теоретические экзамены, потом выполняются контрольные полеты на спарке, и жди приказа. А у нас, в инженерно-авиационной службе, непорядок: подготовишь группу на повышение класса и ждешь комиссию неделю, две, а то и три. То члены комиссии разъехались по частям, то другие служебные дела решают, а мы ждем. Вы как секретарь партийной организации подсобили бы через Северина, а?

— Хорошо, Василий Степанович, попробую. Но ведь сами вы — член парткома полка, вот и ставьте этот вопрос на обсуждение. Или начальство тревожить не решаетесь?

По тому, как побагровел «колобок», Васеев понял, что попал в цель. Ответить Выдрин не успел — подбежал посыльный.

— Товарищ капитан! Вам приказано позвонить товарищу майору Северину!

— Спасибо, иду! — ответил Васеев.

Солнце уже поднялось над горизонтом, высвечивая густые пятна леса, темные прогалины на косогоре, поле с ярко-зеленым разливом озимой ржи. Вплотную к аэродрому подходила степь в зарослях серых, сухих будыльев и прошлогодней, выжженной палом сухой травы. Геннадий радовался бурной, рвущейся вверх зелени, и редкой для аэродрома тишине, и душистому настою густой, в полевых цветах травы. Воздух был по-особому свеж и, казалось, звенел от чистоты и прозрачности. И от всего этого на душе у него было светло и радостно, и все неприятности последних дней таяли, растворялись где-то в дальнем далеке.

Взяв телефонную трубку и услышав в ней знакомый голос замполита, Геннадий бодро доложил, что дело спорится, тренаж идет без сбоя и вчерашних огорчений.

Северин вопросами не перебивал. Довольный, повторял одно слово: хорошо. Видно, и ему было приятно, что сегодня у Васеева все идет хорошо.

5

Северин положил трубку, но тут же снова поднял ее — просил зайти Горегляд. Юрий Михайлович окинул взглядом стол, взял часть бумаг, положил их в сейф и вышел в коридор.

Горегляд, не поднимая головы, предложил сесть и продолжал читать; по зеленой коленкоровой обложке Северин догадался, что на столе командира чье-то личное дело.

— Как на стоянке? — Горегляд курил, дымящаяся сигарета прилипла к нижней губе.

— Нормально. Вертолет в воздухе, оба прицела работают хорошо.

— Брызгалин там?

— Был на стоянке, хотя в дела и не вмешивался. Человек со стороны...

— Пусть. На следующей неделе поручу ему провести тренаж по вертолету с летчиками других эскадрилий. Вот о чем, Юрий Михайлович, хотел посоветоваться. — Горегляд захлопнул личное дело, погасил сигарету. — Кого бы ты предложил командиром звена вместо Васеева?

Северин вопроса не ожидал и удивленно посмотрел на командира. У Горегляда, конечно, есть кандидатура, но он, видно, считает, что и у замполита она должна быть. Если мнения не разойдутся — все, значит, в порядке, с правильной меркой подходят к оценке труда офицеров.

— Сторожева ставить надо, Степан Тарасович. Поразворотливее стал. Летает надежно.

— А не староват для командира звена?

— Да что ты... Они с Васеевым ровесники.

— Васеева три года назад назначили. А Сторожева — теперь. Разница... Ты же знаешь, кого кадровики требуют! Молодых давай! Главное для них — возраст. Когда кого-то выдвигаешь, прежде всего спрашивают: «А годков ему сколько?» Вон как дела поворачиваются. Вместо того чтобы впрягать в одну упряжку молодежь с опытными кадрами, им давай только эти самые годки. Сейчас кто помоложе да кто академию окончил, обречен на выдвижение. Обречен! Говорят, диалектика. Так-то вот, комиссар. Глядишь, скоро Редников командиром полка станет.

— А что Редников? — удивился Северин. — Отличный из него командир полка получится, сам знаешь. Летает — позавидуешь, организатор неплохой, может людей увлечь. Интеллигент...

— Вот именно — интеллигент! А командир должен быть твердым! Когда надо, проявить требовательность, волю.

— Будет Редников, если понадобится, и волевым и требовательным. Уверяю тебя, будет!

— А не придется ли ему готовить три конверта? — хитровато прищурясь, спросил Горегляд. — Знаешь одну старую командирскую притчу?

— Какую?

— Молодой командир принимает полк. Его предшественник оставил ему три конверта и посоветовал поочередно вскрывать их при неприятностях. Не прошло и месяца — ЧП! Вскрыл первый конверт и прочитал: «Вали все на меня». Прошло полгода — снова неприятность. Вскрыл второй конверт: «Вали на свою молодость». Через год — снова происшествие. Командир вскрыл третий конверт. «Готовь три конверта». — Горегляд рассмеялся: — Диалектика!..

Степан Тарасович откинулся на спинку кресла, положил руки на подлокотники — кресло было со списанного пассажирского самолета, с откидывающейся спинкой и удобным полумягким сиденьем. Он любил окружать себя предметами авиационного обихода: пепельница — поршень от авиадвигателя; карандаши — в латунной гильзе от авиапушки; цветы на подоконнике стояли на алюминиевой полочке, служившей раньше подставкой для бортовой радиостанции; даже вешалка и та была сделана в авиационных мастерских из профилей, используемых при ремонте фюзеляжей.

— Вернемся к Сторожеву. Ты-то кого предлагаешь? — полюбопытствовал в свою очередь Северин.

— Если не пройдет Сторожев, то Подшибякина — его ведомого. Паренек пытливый, настырный, много хорошего перенял у своего ведущего и у Васеева. Кстати, это ведь ты его когда-то отстоял?

— И я. И Васеев. А главное — ты, Степан Тарасович. Подшибякин прибыл в полк вскоре после Северина.

Он был первым, в чью судьбу замполит решительно вмешался.

В одну из осенних ночей молодой летчик допустил на посадке грубую ошибку: выровнял высоко, и машина так ударилась передней стойкой шасси о бетон, что стойка осталась на полосе. Руководивший полетами Брызгалин потребовал отстранить офицера от летной работы и списать его в наземные части. Все доводы и просьбы Сторожева и Васеева, командира звена, Брызгалин решительно отклонил.

— С такими способностями ему не место в истребительной авиации! — сказал подполковник на методическом совете. — Благодарите судьбу: этот летун мог разбить машину и убиться. А вы, Васеев, говорите о его чистой технике пилотирования в зоне. Что толку от пилотажа, если он сажать самолет не обучен?!

— Дадим провозку на спарке, посидит в тренажере, повторим аэродинамику, — не сдавался Васеев.

— Аэродинамика! — передразнил Брызгалин. — Он земли на посадке не видит! Аэродинамика!..

Геннадий так и не смог убедить Брызгалина и пошел к Северину.

— Помогите, товарищ майор! Потеряем летчика. Он же еще молод, навыки только начали сформироваться.

Северин внимательно выслушал Васеева, поговорил со Сторожевым и с Подшибякиным, изучил его летную книжку, побывал на стоянке, где попросил техников побыстрее восстановить машину, долго беседовал с Брызгалиным. Несколько дней замполит ходил возбужденный и взвинченный. Затем доложил Горегляду.

Ох как не хотелось тогда Степану Тарасовичу портить отношения с Брызгалиным! Долго уламывал его Северин — уломал. Вышли из штаба усталые, не сказав друг другу ни слова, остановились на крыльце. Северин чувствовал, что командир им недоволен, что в душе он на стороне Брызгалина — и правда, тяжело доверить истребитель летчику, который не научился как следует сажать его. Полк не училище, здесь исправлять такие пробелы трудно.

Васеев ждал замполита на улице. Горегляд смерил его жестким, холодным взглядом и молча прошел к командирскому газику.

— Садись, Юрий Михайлович, — предложил он Северину. Тот поблагодарил и отказался, сославшись на дела.

— Ну, как знаешь, — буркнул Горегляд, сел в машину и громко хлопнул дверцей. Газик взревел мотором и исчез в темноте.

— Такие вот дела, товарищ Васеев, — сказал Северин. — Будет летать ваш Подшибякин. Будет! Только займитесь им основательно.

С тех пор, когда тревога за человека свела их, Северин и Васеев дорожили взаимным уважением. Доверие друг к другу, прямота в суждениях и порядочность в поступках были у них в крови, и это роднило их, делало похожими друг на друга.

...Горегляд встал, подошел к стене, раздвинул занавес графика летной подготовки и щелкнул по строчке, начинавшейся с фамилии Васеева:

— Полюбуйся: что в плане, то и наяву. Диалектика. А вот его соседи: один летчик вырвался далеко вперед, другой плетется в хвосте.

— Прости, Степан Тарасович, но в том, что некоторые пилоты подолгу топчутся на месте, повинны и мы с тобой.

— Что ж мы... Планируют в эскадрилье. Каждый комэск обязан следить за этим.

— Все это верно. Вот ты показал на отставшего от программы летчика. А разве это от него одного зависит? Нет. Сегодня полетик, через неделю еще один. Вот и ждут летчики полетов, как манны небесной. Как же им расти, набираться опыта?

Северин отошел в глубь кабинета, остановился возле классной доски, взял мел и нарисовал клетку с птицей.

— Однажды в детстве мы поймали синицу и посадили в клетку. Берегли, ухаживали, кормили с утра до вечера. Синица за зиму стала пухлой и, когда мы весной выпустили ее, летать не смогла. Отяжелели крылья, и стала она добычей дворового кота. Так и летчик: чем дольше не летает, тем тяжелее его крылья. Держим летчиков на земле месяцами, как синицу в клетке; глядишь, полнеть начали ребята, и в воздухе им неуютно, на землю тянет.

Насупившись, Горегляд долго рассматривал график, недовольно сопел и, наконец сев за стол, написал в рабочей тетради несколько фамилий летчиков. Это Брызгалину и комэскам так просто не пройдет, молча гневался Горегляд. Им будет выдано сполна! Их долг следить за подготовкой летчиков, Брызгалина первейшая обязанность! А увидел все это кто? Замполит! Ну получат они вечером чертей! Долго будут помнить... И чтобы отвлечь внимание Северина, тут же заговорил о Выставкине.

— Кстати, Юрий Михайлович, ты говорил о Брызгалине с секретарем парткома?

— Говорил. Надо понять его, Степан Тарасович. Выставкин много лет был у Брызгалина в подчинении. Брызгалин комэск — Выставкин у него техником звена.

Брызгалин — заместитель по летной подготовке, Выставкин — инженер эскадрильи... Сложно все это. И принципиальность прояви, и товарищем останься — вместе на стоянке руки морозили. В принципиальности тоже гибкость нужна. Этого у Выставкина не всегда хватает. И по характеру осторожный, и должность требует осмотрительности. Нам с тобой в этом отношении легче.

Горегляд бросил короткий взгляд на замполита:

— Может, подберем пожестче, потребовательнее? А?

Северин не ожидал такого поворота и поначалу растерялся. Склонил набок голову и напряженно думал о предложении командира. Конечно, заменить можно, но мнение коммунистов полка уважать надо. Выставкина избирают почти единогласно. А характер в такие годы менять трудно.

— Не будем этого делать! Лучше синица в руке, чем журавль в небе, — решительно ответил Северин. — Будем почаще подсказывать и учить.

— Тебе виднее, — ответил Горегляд, сел за стол и углубился в бумаги.

— У меня еще один вопрос. О нашем воскресном лектории. Мне стала известно, что ты неодобрительно отозвался о нем.

— Просто удивился, что лекции по искусству и литературе читают летчики: то Сторожев, теперь вот Бут. Они всю неделю загружены по завязку, на форсаже работают, а ты им еще задания даешь. Пригласи учителей из школы, они такие лекции по литературе прочтут — куда там Сторожеву! Так или нет?

— Не совсем так, — заметил Северин. — И вот почему. Сторожев увлекается древней историей и литературой. Это его личное дело.

— Личное-то личное, но оно требует времени, Юрий Михайлович, энергии, а времени у нас — в обрез. Не в ущерб ли основному делу эти увлечения? Вот о чем я пекусь — о нагрузке летчиков.

— Степан Тарасович! Часто ли мы впрямь собираемся, чтобы поговорить о произведениях литературы и живописи, о последнем фильме? Даже на семейных вечерах больше говорим о службе, чем об искусстве, о книгах, об открытиях ученых. Оттого, что в свободное время Сторожев изучает литературу и искусство, а Бут пишет пейзажи, их летная подготовка хуже не станет. Известны примеры, когда увлечения великих считали чуть ли не чудачеством. Так некоторые полагали, что Альберт Эйнштейн, играя на скрипке, делал это в ущерб своей основной работе.

— Сравнил! Летчик не открыватель теории относительности. Ему сложнейшую технику знать надо, как свои пять пальцев! Перегрузки переносить, вырабатывать в себе бойца, а не лектора или ученого. Диалектика!

— Не согласен, командир! Если изо дня в день, с утра и до вечера вас будут пичкать формулами, различными параметрами полета, данными по вооружению, уверяю — у вас появится отвращение к подобным занятиям. Летчик испытывает большие психологические, а зачастую и физические нагрузки. После полетов человек должен остыть, отключиться от грохота турбин, от всего этого урагана полета, вернуться к тишине, к выработанному веками обычному ритму жизни, к земле-матушке. Надо уметь снимать нагрузки. Обязательно! А вот как? Это каждый решает для себя. Один рисует, другой собирает магнитофон, третий участвует в самодеятельности, четвертый, как Сторожев, изучает искусство и литературу древних народов, пятый рыбачит. К сожалению, у нас есть еще деятели, только делают вид, что работают. Слышал анекдот? Звонит начальник подчиненному: «Петров, ты что делаешь?» — «Ничего». — «А что будешь делать?» — «Пока ничего». — «Ну давай! Только побыстрее!»

Горегляд рассмеялся.

— Ей-богу, хорошо! Значит, давай побыстрее! Диалектика! Вот гуси-лебеди! Здорово! Сегодня же расскажу своим замам и комэскам! Да, чуть не забыл: ты готов доложить свои соображения по сокращению сроков испытаний?

— Готов хоть сейчас. Мнение у меня с тобой единое.

Северин вышел и увидел стоявшего у двери своего кабинета капитана Ваганова.

— Заходи, Дима, — предложил он и открыл дверь, — Что у тебя? Докладывай.

По заведенному Севериным порядку в конце каждого дня политработники подразделений, секретари парткома и комсомольского комитета докладывали ему о проделанной за день работе и планах на следующий день. Ваганов рассказал о почине комсомольцев эскадрильи Пургина:

— Они, Юрий Михайлович, решили каждый вылет обслуживать только на «хорошо» и «отлично»!

— Постой, постой. — Северин задумался, вспоминая одно из комсомольских собраний полка. — Мы же уже принимали подобное решение: «Каждому полету — отличную подготовку».

— То было весной, и многие уже забыли. Теперь что-то поновее надо.

— Плохо, Дима! — Северин бросил исподлобья негодующий взгляд. — Плохо! Взяли обязательства, новый почин и, вместо того чтобы изо дня в день бороться за его выполнение, показывать лучших, вскрывать недостатки, через полгода о нем забыли. Давай новый! Я против таких «новшеств»! Надо поднять тот, что весной принимали, хорошенько проверить ход выполнения, обсудить на бюро, чтобы действительно каждому полету предшествовала отличная подготовка.

— Понял вас, — застыдился Ваганов, не зная куда глаза деть. Черт дернул вылезти с почином! И это еще не все. — Неприятность у Бута — двое комсомольцев были в самовольной отлучке.

— Плохо и это. Ну что ж, пусть в эскадрилье разбираются, наказывают, если надо.

— В том-то и дело, Юрий Михайлович, что наказывать-то нельзя.

— Это почему же?

— Эскадрилья борется за звание отличной, и вдруг — грубое нарушение дисциплины! Оба нарушителя — отличники. Придать этому факту значение — значит сократить число отличников.

— Что же ты предлагаешь? — Северин выжидающе посмотрел на Ваганова.

— Может, промолчать? Пройдет неделя, и о нарушителях забудут. Скоро комсомольцы эскадрильи рапорт должны писать о выполнении обязательств, а тут... — Ваганов запнулся, заметив, как Северин нахмурился.

— Извини меня, Дима, но то, что ты предлагаешь, несовместимо с нашей работой. Не нужны нам липовые отличники и дутые цифры обязательств! Мы — армия, а не артель игрушек! Если мы, добившись успеха, промолчим, беды не будет. А если скроем нарушение, упрячем плохое — никудышные мы с тобой коммунисты! Тебе, секретарю комитета, молодому парню, еще расти да расти, и мой тебе совет: никогда не иди на сделку с совестью! Иначе не будет тебе места в авиации, запомни мои слова.

— Запомню, — хрипло сказал Ваганов. — Разрешите идти?

Северин кивнул. В глазах его стыла горечь: «Эх, Дима, Дима, и где ты только этому научился?..»

Дальше

����� ��� �������