Глава третья
1
Домой Геннадий вернулся в четвертом часу ночи. Его, как обычно, встретила Лида. Скрестила руки на упругой шее мужа, чмокнула в щеку.
— Что так поздно, Гена? Я уже глаза проглядела. Что случилось? Трудный вылет, да?
Геннадий обнял жену, уткнулся лицом в ее пахнущие хной темные волосы и тихо ответил:
— Не то чтобы уж очень трудный, однако... пришлось немного поволноваться.
— А дымом почему пахнешь?
— Дымом? — переспросил Геннадий.
— Ну да! Самым настоящим дымом! — Лида требовательно взглянула на потемневшее, осунувшееся лицо мужа. — Отвечай же!
— Может, потом, Лидуська? Утром, ладно?
— Нет, нет! Только сейчас, — потребовала Лида. — Я утром от других услышу.
С первых дней их совместной жизни Лида дотошно расспрашивала Геннадия о летной работе: ее глубоко волновали его радости и заботы. Лида понимала: только зная все о самом близком тебе человеке, сможешь поддержать его в трудную минуту.
Геннадий был сильным, но сильный тоже иногда нуждается в помощи, во внимании и ласке, И Лида молчала, если видела Геннадия раздосадованным, взволнованным. Зная его привязанность к сыновьям, заводила разговор не о полетах, не об аэродромной жизни, а о проказах Игоря и Олега, о милых пустяках, которые могли его отвлечь и развлечь. Лида чувствовала, что они дороги друг другу. Любовь, зародившаяся еще в курсантские годы, не тускнела от времени.
— Движок чуть-чуть подпалился, вот дыма и нанюхался, — отмахнулся Геннадий.
Лида всматривалась в усталое лицо мужа и, слушая его короткий, сдержанный рассказ о пожаре, переживала вместе с ним каждую минуту полета.
— Хороший мой, — ласково шептала она, целуя его. — Усталый... Теперь все будет хорошо. — Ты — дома, с нами...
— Дай, Лидуська, стакан молока, — попросил Геннадий.
— Пойдем на кухню. — Лида знала, что муж любит молоко, и всегда имела в запасе две-три бутылки. Слишком часто ему приходилось в полете дышать чистым кислородом, и это давало о себе знать на земле.
Геннадий пил молоко редкими, небольшими глотками, словно пробуя на вкус. Допив, посмотрел на жену. Ее обычно чуть розоватое нежное лицо поблекло, серые глаза потускнели, казалось, она вот-вот заплачет. Он взял Лиду за плечи, прижал ее голову к груди, и она впрямь заплакала, беззвучно вздрагивая всем телом.
— Ну что ты, Лидушка, зачем ты... — жалобно пробормотал Геннадий. — Успокойся, родная. Сама же сказала: я теперь дома, с вами. Не надо, прошу тебя...
Лида запрокинула голову. В потемневших глазах ее был страх.
— Я сразу даже не поняла, только теперь... Помнишь того парня? Он тоже садился на горящем самолете. Ты ведь тоже мог... не долететь, Геночка! Какой ужас...
Она снова прижалась к мужу, словно не веря, что все уже позади. Геннадий вытирал ей слезы, шептал на ухо смешные полузабытые слова, гладил жесткие волосы. Лида притихла, успокаиваясь, — ему ведь завтра снова в небо...
Они вошли в детскую и, не зажигая света, остановились у кроваток сыновей. Старший, Игорь, спал, уткнувшись лицом в подушку, младший, Олег, — свернувшись калачиком и положив кулачок под пухлую щеку. Лида осторожно высвободила кулачок, но Олег, не просыпаясь, тут же сунул его обратно.
— Упрямый растет.
— И хорошо, — усмехнулся Геннадий. — У настоящих мужчин должен быть характер.
Лида погрозила мужу пальцем и, взяв его за локоть, осторожно вывела из детской.
Геннадий открыл дверь в комнату Анатолия, постоял у входа, спросил Лиду:
— Давно улегся?
— Читал долго. Свет погас после двенадцати.
2
Впервые Геннадий увидел Лиду на предполетном медицинском осмотре в авиаучилище. В белом халате и такой же белой шапочке незнакомая медсестра называла фамилия курсантов и записывала в журнал.
— Васеев!
Геннадий несмело подошел к столу, опустился на стул и привычно подставил руку. Врач, измерявший давление, не поднимая головы, произнес:
— Сто двадцать на семьдесят. Пульс шестьдесят четыре.
Девушка вскинула глаза на Геннадия. Она показалась ему грустной и чем-то озабоченной, и Геннадий с удивлением почувствовал, что ему захотелось встретиться с теми, кто ее обидел, — уж он бы им задал! Он не мог оторвать от нее взгляда и стоял до тех пор, пока кто-то не подтолкнул его локтем. Так и вышел в коридор спиной вперед.
— Ты, Геныч, развернись на сто восемьдесят градусов, а то ненароком столб собьешь! — услышал он насмешливый голос Коли Кочкина, повернулся и опрометью выскочил на улицу.
Среди курсантов всегда есть любители порисоваться перед хорошенькой девушкой, поболтать с ней в свободное время, пригласить на танцы. Геннадий замечал их и возле Лиды — имя ее он узнал в тот же день, когда впервые увидел в комнате дежурного врача, — и у него всякий раз чесались кулаки. «Да что я, сторожем при ней приставлен?! — ругал он себя. — Тоже мне опекун выискался!»
Когда не было полетов, он робко заходил в медпункт, останавливаясь у самого порога. Завидев врача, торопливо кивал Лиде и тут же исчезал. Лида удивленно вскидывала темные брови, краснела и старательно прятала в глазах радость.
Однажды, получив увольнительную, Геннадий набрался смелости и предложил Лиде пойти в кино. В душе он ждал отказа, но Лида неожиданно согласилась. Договорились встретиться возле кинотеатра.
Пришел туда за добрый час до начала сеанса — надеялся, что и Лида придет хоть немного раньше. Ему очень хотелось, чтобы она пришла раньше: погуляла бы, поговорили... Мимо него неторопливо проходили пары, сновали в поисках мороженого мальчишки, стайками проскакивали чем-то озабоченные девчата. Лиды не было. Геннадий вытягивал шею и крутил головой, выглядывая в пестрой толпе знакомое нежное лицо, и постепенно мрачнел.
Лида появилась так неожиданно, что он даже вздрогнул, — будто выросла из-под земли.
— Добрый вечер. Я не опоздала?
— Нет-нет! — вырвалось у него. — Нормально.
— А вы давно здесь?
Ей очень хотелось назвать курсанта по имени, но она не решалась: вообразит еще невесть что!
— Недавно, — покривил душой Геннадий. — Минут десять — пятнадцать...
В зал они вошли, когда зрители начали усаживаться. Лида увидела подруг по школе и медучилищу и, краснея, подумала: «Видят... заметили... Когда же погаснет свет?» Ей казалось, что все смотрят только на нее, будто она в чем-то виновата. К счастью, свет начал меркнуть, и ощущение неловкости отступило. Лида искоса взглянула на Геннадия. «Сидит и не смущается. Словно деревянный. Наверно, уже не раз ходил с девчонками...»
Но Геннадий лишь казался спокойным. Он решил взять девушку за руку, как только в кинотеатре погаснет свет, и теперь это решение не давало ему покоя: а вдруг Лида рассердится, встанет и уйдет?!
В зале уже наступила темнота, а он все не мог побороть робость: осторожно протягивал руку и тут же отдергивал ее, словно касался раскаленной плиты.
Промелькнули титры фильма. Геннадий не смотрел на экран. Он слышал, как стучит его сердце, и мысленно повторял: «Еще минуту. Вот автомобиль свернет с дороги, и тогда... Нет, чуть позже...» Затем, отчаявшись, осторожно взял девушку за руку, некрепко сжал ее и почувствовал слабое ответное движение пальцев.
Лида едва заметно повернула голову, увидела ликующее лицо Геннадия, блеснувшие в темноте белки его глаз, и ей стало уютнее в этом большом темном зале.
Если бы в тот вечер их попросили рассказать, о чем был фильм, оба не смогли бы этого сделать.
По дороге домой Лида немного рассказала ему о себе. Жила она с матерью и бабушкой. Последние годы бабушка много болеет, мама часто остается в больнице на ночные дежурства, так что все хлопоты по дому достаются Лиде. Наготовить, и убрать, и дать бабушке лекарства... В кино сбегать — времени не выберешь. Дни похожи один на другой: дежурство на медпункте — магазин — кухня — сон — дежурство. Обычная жизнь, не о чем говорить...
— А мне в детстве хорошо было, — сказал Геннадий, когда Лида замолчала. — Мать на лето отвозила в деревню, а там река — чудо что за река! Иловля называется. Купались мы в ней до посинения, рыбу ловили... Бабушка пирожков напечет, молодой картошки наварит, молока принесет. Пей — не хочу. А главное — свобода. Правда, зимой было похуже. Жили трудно — на мамину зарплату и пенсию за погибшего на войне отца. Мама, бывало, усадит рядом, разложит довоенные фотографии, старые, пожелтевшие, рассказывает об отце, а сама плачет. Отец у меня тоже в авиации служил.
Он готов был рассказывать ей о себе до утра, но время увольнительной заканчивалось. Утешало одно: Лида разрешила завтра заглянуть в санчасть.
3
Встречались они почти каждый день. Что-то новое, светлое вошло с Лидой в жизнь Геннадия. Все ему нравилось в девушке: большие задумчивые глаза, красивые руки с неярким маникюром, нежное, тронутое румянцем лицо, по-детски пухлые губы — неброская, сдержанная красота. Лида тоже потянулась к нему — робкий, застенчивый курсант привлек ее какой-то особой сдержанностью и добродушием. Иногда Лиде казалось, что она знает его давно-давно. Как и раньше, она спешила по утрам на работу, хлопотала по дому, ухаживала за больной бабушкой, но теперь ко всему этому добавилось ожидание: завтра я его увижу! Мысль об этом наполняла ее радостью, а привычную, порядком надоевшую работу — смыслом.
Бабушка тут же заметила перемену.
— Уж не влюбилась ли ты, внученька? — как-то пошутила она. — Вон ведь не ходишь — летаешь. Парень-то хоть стоящий?
Лида жарко покраснела и смущенно отвела глаза:
— Стоящий, бабушка. Таких, может, больше на всем свете нет.
— Ну дай-то бог, — вздохнула бабушка. — То-то, я гляжу, ты прямо светишься от счастья.
Стояли первые дни осени, когда и трава, и деревья еще по-летнему зелены, а воздух, обожженный первыми утренниками, звонок и прозрачен. Геннадий и Лида медленно бродили по дальней аллее парка. Тихо там былой безлюдно. Березы согрелись за день на ярком солнце и теперь дремали, свесив длинные ветви в небольшой пруд. Геннадий рассказывал о своих друзьях, об учебных полетах, о скором выпуске. Лида молча слушала его, радовалась, что он рядом, и смутная улыбка светилась в ее глазах.
Когда зажглись фонари, она спохватилась:
— Ой, забыла! Мне надо отнести девчонкам пластинку!
— Завтра отнесешь. Такой славный вечер... Останься, — попросил он.
— До которого часа увольнительная?
— Я... Я самовольно ушел.
— Что же теперь будет? — испуганно сказала Лида. — Ох нагорит тебе...
— Ну и пусть, — мрачно ответил Геннадий. — Я не могу, понимаешь?! Не могу. Мне без тебя — как без неба...
Геннадий приблизился к Лиде, взял за плечи, с силой притянул к себе и неумело ткнулся губами в щеку.
— Что ты делаешь, сумасшедший? Пусти! — Лида попыталась вырваться, но Геннадий еще сильнее прижал девушку. Раздался хруст лопнувшей грампластинки.
— Ой! — вскрикнула Лида и почувствовала на лице его обжигающие губы. — Пусти! Задушишь!
— Ты... ты самая хорошая, — задыхаясь, шептал Геннадий. — Самая лучшая...
Потом он провожал Лиду домой. Дом был маленький, деревянный, три окна с резными наличниками и тяжелыми ставнями глядели в палисадник, густо заросший сиренью и жасмином. За домом темнел сад, посаженный еще Лидиным дедом. Яблочным духом был пропитан весь воздух.
— Слышишь, как пахнут яблоки! — Лида подвела Геннадия к раскидистому дереву и плечом прижалась к нему. Он обнял девушку и зарылся лицом в ее густые волосы.
— Не надо, — прошептала она. — Ты, Гена, иди, Потапенко ругать будет.
— Наш инструктор не из таких. Он добрый. Сам еще молодой, поймет.
— Иди. Мне боязно за тебя.
— Еще немножко, — умоляюще проговорил он. — Мне так хорошо с тобой. Я приду в воскресенье. Хорошо?
— Мы с мамой будем на огороде.
— Я вам помогу! Обязательно приду!
4
В воскресенье, после завтрака, Геннадий отыскал инструктора Потапенко и попросил разрешения уволиться в город.
— Сегодня очередь Сторожева.
— С Анатолием я, товарищ капитан, договорился.
— А куда пойдешь, если не секрет? — поинтересовался Потапенко.
Геннадий замялся, поправил пилотку и вздохнул:
— Секрет, товарищ капитан.
— Мне говорили, что ты увлекся Лидой из санчасти. Так? — Потапенко взял его за локоть и отвел в заросший сиренью и акацией методический городок. Сел на скамейку. — Садись.
— Спасибо, постою.
— Садись, садись, разговор не из коротких.
О своих отношениях с Лидой Геннадий никому еще не говорил. Об этом знали только его друзья, Сторожев и Кочкин.
— Рассказывай, — сказал Потапенко. — Я не из любопытства спрашиваю, сам знаешь. В твоем возрасте легко дров наломать. Если у тебя все это от сердца, помогу. Если же так, баловство одно, то не обессудь — я против.
— Нет, это не баловство, — твердо ответил Геннадий. — Я люблю ее.
— Спасибо за откровенность. Лида очень хорошая девушка. Я ее давно знаю — мать у нас в санчасти работала, только недавно перешла в больницу. Нелегко им живется. Ты уж по-мужски помоги им.
— Я вот и хотел сегодня помочь убрать подсолнух и кукурузу.
— Иди. Об увольнении я с командиром эскадрильи договорюсь. Лиде привет передай. И ее маме.
Потапенко легонько подтолкнул Геннадия, Тот благодарно посмотрел на инструктора, на ходу крикнул: «Спасибо!» — и стремглав помчался к проходной.
О том, что Геннадий пообещал прийти, Лида ни матери, ни бабушке не сказала. Встала рано, надела сарафан и широкополую соломенную шляпу, собрала узелок с харчами. Пора выходить, а Геннадия нет. Может, не отпустили?
Лида то выглядывала в окно, то выскакивала на улицу, то останавливалась перед зеркалом, чтобы поправить прическу, — даже мать заметила, что она чем-то возбуждена.
— Что это ты перед зеркалом вертишься? В поле идешь, не на танцы. Или ждешь кого?
О встречах с Геннадием Лида маме не говорила, но Елена Степановна уже давно догадывалась, что пришла дочкина пора. Спросить не решалась, ждала, когда Лида расскажет сама.
— Жду, мама. Прости, я долго не говорила... — Она подошла к матери, прижалась, отвела счастливые сияющие глаза. — У меня есть друг, мы встречаемся с ним.
— Кто он?
— Курсант.
— Как же зовут его?
— Геннадий.
— Гена, значит. — Мать вздохнула и обняла дочь. — Ну, дай бог, дай бог. Может, тебе повезет... — И вытерла глаза копчиком выцветшего платка.
В дверь постучали. Лида кинулась было открывать, но остановилась и смущенно оглянулась.
— Иди, иди, — подбодрила ее Елена Степановна. — Открывай. Наверно, твой летчик.
Лида приоткрыла дверь, шагнула в сторону. Геннадий поправил пилотку и одернул гимнастерку:
— Можно войти?
— Заходи, коли приглашен, — ответила Елена Степановна.
Геннадий пригнулся, вошел в комнату, робко поздоровался, чувствуя себя чужим, остановился возле порога.
— Ну что, пойдемте, пожалуй, — сказала Елена Степановна. — По дороге и познакомимся.
Геннадий благодарно кивнул — очень уж неловко чувствовал себя в этой тесной комнате.
Участок с кукурузой и подсолнухами, принадлежавший Елене Степановне, примыкал к небольшой, заросшей камышом степной речушке, вода в которой даже в осенние дни быстро прогревалась. «Искупаемся после работы», — обрадованно подумал Геннадий.
Вооружившись большим, оставшимся, видно, с войны тесаком, он снял пояс и набросился на высохшие стволы подсолнуха — будылья. Рубить их было легко. Изредка смахивая пот, он даже не заметил, как дошел до края делянки, где Елена Степановна и Лида обрывали спелые, успевшие пожелтеть початки кукурузы. Геннадий сложил будылья на середину делянки и принялся помогать женщинам.
Елена Степановна украдкой поглядывала на Геннадия. Дело спорилось в его крепких руках. Он обладал той, не часто теперь встречающейся мужской хваткой, которая издавна ценилась в русском человеке, умеющем и построить дом, и починить амбарный замок, и сложить печь, и осилить матерого медведя. «Работящий парень», — с радостью думала она.
Пока ждали машину, Геннадий предложил Лиде искупаться, и они, помахав матери, опрометью бросились к реке. Вода в ней была не по-осеннему теплой, и они шумно плескались, плавали наперегонки, ныряли, пока их не окликнула Елена Степановна.
Тяжелые мешки с початками кукурузы Геннадий в машину грузил сам, решительно отстранив пытавшихся помочь ему женщин. Брал мешок в обхват, приподнимал, бросал в кузов грузовика и тут же упруго наклонялся за другим. Он ощущал на себе одобрительные взгляды Елены Степановны и Лиды, и это придавало ему силы.
Усталость пришла позже, когда он после отбоя завалился на кровать и почувствовал, как ноют мышцы ног и спины. Утром по сигналу «Подъем» Геннадий долго не мог разогнуться. Пошатываясь, он вышел на улицу позже всех и, пристроившись в хвосте группы курсантов, с трудом передвигая ноги, трусцой направился на зарядку.
5
До знакомства с Геннадием дежурства на аэродроме изматывали Лиду. Каждый взлет реактивного самолета закладывал уши, вызывал острое желание укрыться где-нибудь в уголке от рева и шума двигателей. Теперь же она с готовностью заменяла подруг. Лида беспокойно вслушивалась в мощное пение турбин, часто выходила за порог медпункта и следила за взлетающими и садящимися машинами. Она тайком выписывала из полетной таблицы время взлета и номер самолета курсанта Васеева и затаив дыхание следила за стрелками часов.
Лида ухитрялась выспросить позывной Васеева и без труда различала среди многоголосого, нестройного говора — докладов курсантов с воздуха — его голос; радовалась, когда из динамика доносилось: «Задание выполнил. Иду на посадку». Услышав эти слова, Лида пряталась за огромным зданием ангара и следила за самолетом, на котором обычно летал Геннадий. Черная точка росла, увеличивалась, самолет снижался, касался колесами посадочной полосы. Потом машина заруливала на стоянку, и Лида видела, как Геннадий, сняв парашют и доложив о полете инструктору, заправлял ее горючим, и не переставала дивиться в душе, почему, ну почему все это ей так интересно.
Лида любила танцевать. В школе, в медицинском училище она старалась не пропускать ни одного вечера танцев. О своем увлечении Лида долго не решалась сказать Геннадию, боялась, как бы он, такой серьезный и деловой, не счел ее легкомысленной девчонкой, и все ждала, что он первым пригласит ее на танцы. А ему это и в голову не приходило. Однажды, когда Геннадий забежал к ней в медпункт между вылетами, Лида решилась.
— У меня к тебе просьба, — смущенно проговорила она.
— Какая? — удивился Геннадий: Лида впервые обращалась к нему с просьбой.
— Я хочу пойти на танцы.
— И все? — Геннадий рассмеялся.
— Не смейся, пожалуйста, — обиделась Лида. — Я хочу танцевать с тобой. Понимаешь — с тобой!
— В чем же дело? — удивился Геннадий. — Сегодня и пойдем!
Как только оркестр заиграл вальс, Лида подняла на Геннадия полные невысказанной радости глаза и потянулась к нему. «Что же ты стоишь? Я хочу с тобой танцевать! Быстрее же!» — мысленно торопила она Геннадия. Он взял ее за руку и ввел в круг.
Геннадий осторожно поддерживал Лиду, его ладонь едва касалась ее острой лопатки. Она чувствовала прикосновение его руки и, сияя от счастья, кружилась, кружилась. «Как мне хорошо! Милый, дорогой мой, спасибо тебе! Ты самый лучший на свете... Я так ждала тебя!» Танцевала она легко, чуть изогнувшись и запрокинув назад голову; видела только смуглое его лицо и густые темные волосы, и он не мог оторвать от нее восхищенных глаз.
После короткого отдыха они снова вошли в круг. Но оркестр неожиданно умолк. На площадке появилась группа парней — это по их знаку прекратилась музыка. Нагловато ухмыляясь, они двигались на танцующих, оттесняя их в угол. Впереди шествовал крепко сбитый верзила с закатанными рукавами рубашки, потрепанная кепчонка натянута до бровей.
— Пашка Гусь с ремзавода, — шепнула Лида Геннадию. — Местный заводила и хулиган. В одной школе учились.
Верзила подошел к оркестру и громко крикнул:
— Нашу давай, маэстро!
Оркестр заиграл. Парни стали полукругом и принялись петь затасканную блатную песенку о пиратах, кораблекрушениях и девицах, ожидающих моряков в далеких тавернах. Геннадий и группа курсантов направились к разгулявшимся парням. К ним присоединились несколько ребят из ремесленного училища.
— Кончайте, хватит куражиться, — сказал Геннадий. — Люди пришли танцевать, а не на вас смотреть.
Пашка сделал вид, что не услышал, и, повернувшись к оркестру, небрежно сказал:
— Маэстро! Прошу танго! — Плюнул через плечо, бросил на пол окурок и направился к скамейке, возле которой сгрудились девушки. Шел медленно, волоча ноги, смотрел исподлобья. Остановился возле Лиды. Геннадий торопливо подошел, Лида взяла его руку.
— Эй ты, летун, исчезни! — просипел Пашка.
Геннадий спокойно встретил его взгляд и промолчал.
— Чего зенки пялишь? — Пашка громко рассмеялся, оголив редкие желтые зубы. — Я не с тобой хочу иметь дело, а вот с ней.
— А больше ты ничего не хочешь?
— Ха! Ты что ж, купил ее или как?
Геннадий не ответил. Пашка схватил Лиду за руку и рванул к себе:
— Пошли!
Геннадий плечом оттер Пашку от Лиды.
К ним подошли курсанты и ремесленники. Верзила и его дружки попятились: начинать драку в открытую они не решились.
— Ша, пацаны! А ты, летун, фонарей нахватаешь! — зло прошипел Пашка и отошел в угол площадки.
— Гена, уйдем отсюда! — Лида тронула Геннадия за рукав. — Они устроят драку, Геночка!
— Нет, уходить нельзя. Эти, — он кивнул в сторону развалившихся на скамьях парней, — чувствуют силу, пока им не дали по рукам. Видишь — струсили, шуметь перестали. Ты не бойся — ничего они нам не сделают. Хороших ребят здесь больше, чем этих горлопанов.
С танцев Лида и Геннадий ушли рано. Редкие уличные фонари, высвечивали густую зелень садов, побелевшие камни мостовой, выкрашенные ярко-зеленой краской заборы. Было тихо, и Лида успокоилась. Они не заметили, как миновали базарную площадь. Неожиданно впереди, в густых кустах акации, раздался шорох и навстречу им вышли трое парней. Оглянувшись, Геннадий увидел, что сзади маячат еще двое. «Пятеро. Многовато, — пожалел он. — Если бы Кочкин был рядом...»
Он протолкнул Лиду между ринувшихся на них хулиганов и крикнул ей: «Беги!» Кто-то успел схватить ее за руку. Геннадий прыжком оказался рядом и с силой ударил по чужой руке. Увидел, как Лида бросилась в сторону базарной площади, и почувствовал тупую боль в затылке. Ударом ноги он свалил одного из хулиганов, увернулся от удара Пашки. Кто-то бросился ему под ноги, и он, сбитый сильным толчком в спину, упал на землю. Удары посыпались со всех сторон, и Геннадий, защищаясь, закрыл лицо руками.
— Братва! Девка побежала к базару, а там милиция! — услышал он чей-то голос.
— Ладно, — откликнулся Пашка. — Довольно! Будем считать, что летун отлетался! По домам!
Кто-то напоследок пнул Геннадия ногой, и он услышал топот убегающих. Приподнялся на колени, встал, опершись обеими руками о землю, подковылял к скамейке и тяжело опустился на нее. Достал из кармана платок, осторожно вытер окровавленное лицо.
— Гена, ты? — Он увидел Лиду, крадущуюся вдоль палисадника. Она бросилась к нему, обняла. — Болит? Ах сволочи — пятеро на одного! Трусы несчастные. Пошли в санчасть, я перевяжу тебя.
В санчасти Лида усадила Геннадия на стул и марлевыми тампонами вытерла разбитое, окровавленное лицо. Достала бинты, но Геннадий попросил сходить за инструктором.
Потапенко внимательно выслушал его рассказ.
— Завтра же свяжусь с милицией, надо этих мазуриков призвать к порядку. Может, на несколько дней освободить от полетов? Руки-ноги целы?
— Целы, — слабо улыбнулся Геннадий. — Ничего, товарищ капитан. Как говорила моя бабка: до свадьбы заживет. Правда, Лида?
Лида вспыхнула и отвернулась.
6
В тот день предстояли полеты. Курсанты и техники расчехляли истребители, подносили к ним аккумуляторы, готовились к приезду летчиков. Геннадий подошел к Анатолию Сторожеву:
— Все в сборе?
— Тебя ждем.
Геннадий раскрыл летную книжку перечитал задание и, верный своей привычке, поднялся в кабину самолета, чтобы еще раз потренироваться, мысленно воспроизвести все, что предстояло делать. Его техника пилотирования после неудач в вывозной программе и первых самостоятельных полетах заметно улучшилась, и Потапенко все чаще давал Васееву возможность подниматься в воздух.
Появился Потапенко, рассказал о метеообстановке и условиях полетов на полигон.
— Первым вылетает Васеев, за ним — Сторожев и Кочкин. Помните, что успех стрельб по наземным целям зависит от высоты и скорости. Требую строгого выполнения мер безопасности. Высота вывода из пикирования — двести метров, и ни сантиметра ниже! Васеев, в кабину!
Выйдя после взлета на заданный курс, Геннадий вспомнил Лиду и улыбнулся. Сегодня ему почему-то было особенно приятно вести легкую, послушную машину.
Над полигоном, раскинувшимся рядом с широкой поймой реки, Геннадий доложил свой позывной.
— Я — Ноль тридцать седьмой — над вами. Разрешите работу?
— Ноль тридцать седьмой. Ваши мишени третья и шестая.
— Я — Ноль тридцать седьмой. Понял, мишени третья и шестая.
Геннадий на мгновение представил обстановку на полигоне, перезарядил оружие и доложил:
— Тормозные щитки выпущены. Работаю по шестой!
Он едва услышал разрешение руководителя стрельб — все внимание было занято пилотированием машины. «Каждый метр высоты и километр скорости», — вспомнилось строгое лицо Потапенко. Едва касаясь ладонью теплой ребристой ручки управления, Геннадий вел машину строго по заданной, мысленно прочерченной в воздухе траектории полета. Истребитель шел устойчиво, не отклоняясь от нужного курса ни на градус.
Последний разворот Геннадий начал энергично, наклонив крыло к земле и устремив нос машины в центр мишени под номером шесть. Сквозь стеклянный прямоугольник прицела отчетливо виднелся зеленый ковер поймы, порыжевшая, с подпалинами от взрывов площадка полигона с меловыми силуэтами четырехмоторных бомбардировщиков и узкие, с отброшенными назад крыльями макеты истребителей.
Неожиданно ему представилось, что это не ряды мишеней, а армада гитлеровских, с крестами на крыльях бомбовозов. Мать не раз рассказывала ему о бомбежках Сталинграда в сорок втором, о закопченном от пожаров волжском небе. Теперь, в эти короткие, подобные вспышки, мгновения, Геннадий ощутил, как волной хлынула тревога, заставившая его крепче взяться за ручку управления. Он уже не видел ни зелени поймы, ни яркого василькового неба — только белые мишени с крупными цифрами по бокам. Подвел центральную метку прицела к середине шестой, неторопливо обрамил ее ромбиками и затаив дыхание стал ждать, когда силуэт бомбардировщика полностью впишется в светлое кольцо, удерживая машину от раскачки короткими предупредительными движениями рулей.
Гашетку оружия Геннадий откинул сразу после ввода в пикирование и теперь, перед тем как открыть огонь, держал поверх ее полусогнутый занемевший палец. Бомбардировщик будто замер в отражателе прицела, а потом начал увеличиваться в размерах. Пора! Он нажал гашетку и услышал, как под полом кабины раздался настойчивый металлический стук, отпустил ее. Из-под короткого носа машины вырвалась пунктирная цепочка трассы, и на фюзеляже бомбардировщика появились султаны взрывов.
Геннадий энергично потянул ручку управления на себя, вывел машину из пикирования, вписал ее в разворот и, обернувшись, отыскал взглядом вспоротую очередью мишень — над ней висели столбы известковой пыли.
Улыбнулся от радости, ввел машину в крутой, с набором высоты разворот, вышел на линию огня и снова бросился на бомбардировщик.
Азарт настоящего боя овладел им. Бросая машину на цель или выхватывая ее из пикирования, Геннадий видел себя среди огненных разрывов вражеских снарядов и свинцовых трасс «мессершмиттов». Он уклонялся от них, дерзко отворачивал, стараясь ни на секунду не выпустить из поля зрения атакованный им бомбардировщик, и так увлекся, что едва успел перед последним заходом построить маневр и поразить третью мишень — резко очерченный макет истребителя.
— Молодец! Хорошо отработал! — услышал он довольный голос руководителя стрельб. — Разрешаю идти на точку.
Геннадий развернул машину на заданный курс, установил нужную скорость и, словно освобождаясь от груза боевого напряжения, вздохнул: «Вот и все. А жалко! Сейчас бы только летать да летать!..»
Планируя на посадку, он снова подумал о Лиде. «Может, она следит за моим самолетом? Наверняка ведь узнала о моем возвращении, выбежала из своей санчасти, приложила козырьком к глазам руку, ждет! Попробуй тут подкачать...» Истребитель пронесся над границей аэродрома и легко коснулся полосы у посадочного «Т», вызвав восхищение у всех, кто следил за его посадкой.
— Пять баллов Васееву! — громко, с удовольствием произнес руководитель полетов. — Вот так летать надо!
Зарулив на заправочную линию, Геннадий выключил двигатель, открыл кабину, снял шлемофон и подшлемником вытер потное лицо. По приставной лесенке поднимался беспокойный Потапенко.
— В обе мишени попал? — спросил инструктор.
— В обе.
— Расскажи о стрельбе Сторожеву, особенно...
Договорить он не смог — заглушил висевший на столбе громкоговоритель:
— Внимание! Результаты на полигоне: Васеев — четырнадцать попаданий...
Геннадий не слышал ни фамилий других курсантов, ни их результатов. Сразу понял, что лучше не отстрелялся никто. «Это Лида мне помогла, — устало подумал он. — Лида и еще мамины рассказы о войне. Странно, а ведь я и впрямь почувствовал себя в бою...»
В тот день на стоянке среди летчиков, курсантов и техников только и разговоров было что о стрельбе Васеева на полигоне. Его поздравляли, одобрительно хлопали по плечу, по-доброму завидовали. Геннадий краснел, стыдливо отворачивался, терпеливо выслушивал поздравления и, чтобы быстрее освободиться от неожиданно свалившейся на него славы, попросил у Потапенко разрешения подменить одиноко маячившего возле посадочных знаков финишера Колю Кочкина.
Лида была свободна от дежурства, и вечером Геннадий сам рассказал ей об удачном полете.
— Это мой подарок тебе. Все четырнадцать попаданий — твои!
— Хорош подарок, — улыбнулась Лида. — Четырнадцать дырок. Шучу, шучу, — поспешно добавила она, заметив, что Геннадий насупился. — Мне еще никто никогда не делал таких необычных, таких замечательных подарков.
Она обняла Геннадия и коснулась губами его щеки.
Рука Геннадия скользила по ее плечу. Он нежно гладил оголенную шею и бессвязно повторял одни и те же слова:
— Милая моя... Ягодка ты моя...
Изнутри поднялся жар и, опалив сердце, сушил рот, обжигал губы. Геннадий не различал ни Лидиного лица, ни ее волос — лишь ее полуоткрытые, влажные губы.
— Я... Я давно хотел сказать... Я люблю тебя! Люблю! Ты слышишь... — Он глубоко вздохнул, притянул ее голову к себе.
— Говори, говори еще. Еще...
— Я люблю тебя!..
— Я тоже. Мне хорошо с тобой... Люблю...
Лида замолчала, прижалась, припала к нему.
— Я люблю тебя, — глухо повторил он. — Ты самая лучшая девушка в мире. Я люблю тебя и хочу, чтобы мы всегда были вместе!
— Спасибо, милый, — сказала Лида. — Я тоже тебя люблю. Очень, очень! Больше всех на свете. Если бы ты знал, как я ждала тебя, как искала... Мне кажется, я любила тебя всю жизнь. И когда увидела, подумала: вот это он и есть, наконец-то мы встретились. — Лида прикусила губу, и Геннадий увидел в ее глазах слезы.
— Лида, — всполошился он. — Что с тобой, Лида?
— Не обращай внимания, — слабо улыбнулась она. — От счастья тоже плачут, а я сегодня — самая счастливая...
Они поженились перед выездом Геннадия к месту службы.
Свадьба была малолюдной, но веселой. Поздравить молодых пришли инструктор Потапенко, Коля Кочкин, Анатолий Сторожев, еще несколько курсантов. Столы накрыли в саду под яблонями, далеко за полночь пели веселые и грустные песни. А уже назавтра капитан Потапенко провожал Васеевых в путь-дорогу. Прощаясь с ними, сказал:
— Хороший ты человек, Геннадий. Много через эти вот руки прошло курсантов, многих помню. Ты тоже запомнишься. И ты, и Кочкин, и Толя Сторожев. Дружбой в душу запали. Не поленись пару строк черкануть, как там твои дела небесные пойдут, очень мне это важно. — Потапенко вздохнул, полез в карман за сигаретами. — Кажется, совсем недавно, как и ты, училище окончил, мечтал попасть в строевую часть, а уже восьмой год инструктором. Но мечтаю стать испытателем, ой как мечтаю, ночами не сплю. Вот провожу ваш выпуск и очередной рапорт сяду писать. — Он в две затяжки докурил сигарету. — Лиду береги. Увозишь нашу общую любимицу, помни. Сколько курсантов перебывало в санчасти, одного тебя, черта черноголового, заприметила. И правильно сделала. Ну, бывай, Гена! Уезжаешь, а мне тяжко, словно мое сердце с собой увозишь. Стареть, видно, стал...
Потапенко крепко пожал ему руку, неловко поцеловал в щеку, обнял за плечи Анатолия и Николая. Подошел к Лиде, что-то шепнул ей на ухо, чмокнул в лоб. Затем отвернулся, вынул из кармана платок, провел им по лицу и, пока прощались остальные, стоял сгорбившись, молча, будто и вправду разом постарел на добрый десяток лет...