Часть вторая

Глава первая

1

Ожидание встречи с Лениным преобразило Рогозинского. Рослая фигура его стала казаться еще выше.

— Ты, брат, выпрямился еще на два вершка, — пошутил над ним губпродкомиссар Носов, которого Губком направил в ЦК вместе с Рогозинским доложить о положении дел в Тамбове.

Они шли по Кремлевской площади, с любопытством оглядываясь по сторонам, и радостно улыбались друг другу.

— Да ты пойми, Носов, хлебный ты комиссар, ведь все как в сказке получилось. Только что в тюрьме под расстрелом с тобой сидели, а теперь по Кремлю идем, Ленина сейчас увидим!

— Я больше тебя волнуюсь, только виду не показываю. Боюсь я, вдруг что-нибудь скажу не так, осрамлюсь.

— Не бойся, все будет хорошо! Ленин чуткий и простой. Мне о нем перед отъездом Подбельский рассказывал. Держись, говорит, смелее и говори только правду.

— А Подбельский часто видит его?

— Еще бы! Нарком и уполномоченный ВЦИКа.

Они вошли в приемную в точно назначенное время.

— Владимир Ильич ждет вас, — приветливо сказал секретарь.

— Да, да, я жду вас, товарищи тамбовцы! — послышался голос из приоткрытой двери.

Рогозинский, а за ним Носов вошли в кабинет. Ленин шел им навстречу.

— Садитесь, тамбовские узники, рассказывайте! Как же это вы позволили себя запрятать в тюрьму? — Вернувшись к столу, он склонил слегка голову набок. — Я вас слушаю.

— Глупо получилось, товарищ Ленин, — ответил Рогозинский, — а сделать ничего было нельзя.

— Кратко и честно, — удовлетворенно улыбнулся Ленин. — Всё честное выражает себя кратко. Исповеди лукавых всегда длинны.

— Виноваты и мы, что мобилизованных плохо встретили, — осмелев, заговорил Носов.

— Ну, а это совсем хорошо! — Ленин резко опустил ладонь на папку. — Цюрупе с таким самокритичным продкомиссаром будет легко работать. Если, конечно, и свои местнические настроения вы подвергнете такой же самокритике.

— Нас в Тамбове горстка, — как бы оправдываясь за слова Носова, вновь заговорил Рогозинский. — А эсеров хоть пруд пруди.

— Мне Подбельский и Чичканов уже кое-что сообщили, — сказал Ленин. — Как бы там ни было, а эсеров прогнали сами крестьяне, одетые в солдатские шинели. Это показательнейший пример! Это прибавляет уверенности в нашей скорой победе! Сегодня я выступаю перед рабочими, обязательно расскажу им о позорном провале эсеровской авантюры в Тамбове! — Ленин захватил острую бородку в кулак. — А как, товарищ Носов, у вас в губернии с кооперативами?

Носов ответил:

— Ни одной частной лавки в уездах, Владимир Ильич.

— Это очень хорошо! Берите всю продовольственную организацию в свои руки. Кооператив — это место, где встречаются интересы города и деревни, место, где начинается социалистическая торговля на селе. — Ленин внимательно посмотрел на Носова. — Ну, а хлеб лишний в деревнях все-таки есть или нет?

— Есть, но продотрядов мало, — ответил за Носова Рогозинский.

— А какие виды на урожай? — повернулся к нему Ильич.

— Урожай ожидается небывалый. Но кулаки во многих селах захватили в свои руки Советы, хотят меж собой разделить помещичьи поля.

— Был недавно у меня хуторянин ваш один, из-под Кирсанова. — Ленин откинулся на спинку кресла, вспоминая. — Кажется, Нюхнин фамилия... Лоб крышей над глазами, весь обросший. Хочу, говорит, свою коммунию делать. У него девять сыновей, столько же снох да две дочери-невесты. «Всего, говорит, на моем хуторе хватает, без кадетов и Советов жить хочу! Пусть меня никто не трогает, я никому не мешаю, свой хлеб ем! Спасибо, говорит, гражданин Ленин, что землю мужику дал, теперь мы знаем, что с ней делать, и никому не отдадим!» Я попробовал было объяснить ему, что не я землю дал, а революция, пролетариат, что этому пролетариату помощь крестьян нужна, хлеб нужен. Да куда там! Свое твердит: «Не трогайте нас, одни проживем в своей коммунии». Вот какую коммуну хотят преподнести нам сельские мироеды!

— С крестьянами трудно работать, Владимир Ильич, — пожаловался Рогозинский.

Ленин прищурился, изучая его лицо. Неожиданно спросил:

— А как вы думаете, товарищ Рогозинский, Петру Первому легко было бороды стричь боярам? А ведь он был наместником бога на земле — царь! Боялись его! — И, не ожидая ответа, продолжал: — А нам во сто крат труднее! Быть против насилия и насильно заставлять людей уничтожать остатки насилия на земле — должность архитрудная! К тому же многие рабочие еще не научились правильно разговаривать с крестьянами, а научиться они обязаны во что бы то ни стало, иначе как же крепить союз рабочего класса с крестьянством для борьбы против мироеда-кулака? Я верю, что вы пришли не жаловаться на трудности, а просить помощи. И мы вам поможем... — Он ласково заулыбался, заговорщически подмигнул Рогозинскому. — Что ж, товарищ Носов пойдет сейчас к Цюрупе, а товарища Рогозинского командируем к петроградскому пролетариату.

Пододвинув листок бумаги, Ленин склонился над столом.

— Вот написал: «Прошу последний раз». Но вы мне не верьте и в Питере шепните, пусть не верят. Еще буду просить. — И снова склонился над листком.

Рогозинский уже освоился в этом маленьком кабинете, осмотрел все. Просто, ничего лишнего. Бросил взгляд на окно, в котором виднелось Замоскворечье, а дальше — бескрайнее солнечное небо, и подумал: там, за окном, огромная, вздыбленная, голодная Россия... И только этот простой и мудрый человек, склонившийся к бумаге, знает, как спасти ее от голода и от многочисленных врагов.

* * *

«Мы теперь переживаем здесь, может быть, самые трудные недели за всю революцию, — писал Владимир Ильич в тот же вечер Кларе Цеткин в Германию. — Классовая борьба и гражданская война проникли в глубь населения: всюду в деревнях раскол — беднота за нас, кулаки яростно против нас. Антанта купила чехословаков, бушует контрреволюционное восстание, вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть».

Он встал из-за стола и подошел к карте. Вот она, молодая Советская Россия, героически, отбивающаяся от врагов, от разрухи и голода.

Вот они, синие стрелы, нацеленные в сердце революции, вот красные рубежи, их отстаивают русские коммунары. Но главный враг не отмечен на карте — голод. Огромные территории занял этот неумолимый, беспощадный деспот... Тамбовская губерния на карте выглядит маленьким клочком, но от нее и еще от нескольких таких губерний, может быть, зависит сейчас судьба революции...

Ленин вернулся к столу и снова подумал о Тамбове: кого туда послать? Туда надо самого энергичного. Урожай там невиданный, есть и старый хлеб, можно сломать кулаков, но нехватка организаторов и отрядов.

2

Восьмого июля 1918 года Рогозинский привез в Москву для отправки в Тамбов Первый коммунистический отряд имени Петросовета. Это был головной отряд целой армии питерцев, двинувшихся в поход за хлебом для голодной России.

Москва встретила питерцев тревожными новостями: только что был подавлен мятеж левых эсеров. Они убили германского посла Мирбаха, чтобы спровоцировать войну, арестовали Дзержинского и, захватив телеграф, успели дать несколько провокационных телеграмм.

Питерцы приуныли. Не примет их теперь Ленин, не до них ему. Хоть и сам звал, но что сделать! Рогозинский кинулся к начальнику Николаевской дороги. Пожилой седоусый железнодорожник успокоил Рогозинского: мятеж подавлен. На Пятом съезде Советов в Большом театре арестованы во время перерыва все главари мятежа.

Секретарь Ленина сообщил, что Владимир Ильич может принять товарищей питерцев в театре, так как Кремль все еще осажден эсерами.

В боковом зале театра мало было стульев, но не об удобствах думали посланцы питерского пролетариата.

Ленин вышел к ним бодрый, веселый:

— Здравствуйте, товарищи питерцы! Как доехали?

— Хорошо, Владимир Ильич! Как вы тут?

— Как с эсерами? Кончилось?

— Дзержинский жив?

— А как с немцами теперь?

Буря вопросов обрадовала Ленина — он молча улыбнулся, как бы давая им высказать все сразу.

— Дзержинский освобожден. Левые эсеры потерпели поражение. Вся их политика обречена, — отвечал Владимир Ильич. — Но утопающие хватаются за соломинку, эсеры могут еще испытать нашу силу. Надо быть готовыми. Вот вы будете в тамбовских деревнях... Не забывайте, что там до сих пор засилье эсеров, вам придется вести борьбу в трудных условиях. У кулаков много лишнего хлеба, его нужно взять для голодающего пролетариата. Но взять надо умело. Создавайте всюду комитеты бедноты, ищите поддержки середняков. — Он окинул всех взглядом и спросил: — Кто из вас раньше работал в деревне? Вот видите... Значит, большинство из вас деревню не знает, не знает особенностей крестьянского быта, крестьянской психологии. Не вздумайте учить крестьян, как пахать, как сеять... Учите их политике нашей партии, разъясняйте настойчиво, терпеливо нашу программу, откройте ликбезы, учитесь сами и учите крестьян. А вот вам, товарищ, — обратился Ленин к молодому рабочему в форме реалиста, — придется блестящие пуговицы срезать. Крестьяне еще не научились отличать блестящие пуговицы жандармов от пуговиц реалистов. Зачем возбуждать недоверие? Итак — хлеб, хлеб, хлеб, дорогие питерцы. Знайте, что в Москве по рабочим карточкам за весь июнь мы не смогли дать даже по пяти фунтов кислого, перемешанного с мякиной и отрубями хлеба. А у вас в Питере сегодня дали по восьмушке... Ваша задача, товарищи, — дать хлеб голодающей России! Дать как можно скорее. Ведь осталось дотянуть всего несколько недель до нового урожая!

— А как же мы будем брать хлеб, Владимир Ильич? У нас нет оружия, пусть нам дадут винтовки, — сказал молодой рабочий.

— Э, батеньки мои! — улыбнулся Ленин. — А вы и не подозреваете, что у вас уже есть оружие. Замечательное оружие — большевистское слово правды! — Владимир Ильич подошел к каждому и на прощание крепко пожал руку.

Рогозинский слушал, смотрел на Ильича и жалел, что ему приходится остаться в Москве. Как бы он хотел поехать вместе с питерцами в Тамбов, ставший ему второй родиной! Но приказ партии — остаться в распоряжении ЦК.

Глава вторая

1

Василий обошел всех вернувшихся с фронта односельчан. Вечерами они стали собираться на выгоне. Василий рассказал им, что Тимофей Гривцов участвовал в мятеже, вспомнил козловские события. А сам приглядывался к людям.

На третий день утром в дом Ревякиных пришел председатель Совета Потап Свирин. Худощавый, с длинным бородатым лицом, он походил на святошу-странника.

Семья сидела за столом, завтракала.

— Хлеб-соль вам, — сказал Потап, сняв старый замызганный картуз. — Не ко времю порог переступил, извиняйте.

— Садись с нами, — ответил Захар, угодливо подвинувшись на скамейке.

Василий отложил ложку, стал хмуро следить за незваным гостем.

— Что скажешь, дядя Потап? — спросил он нетерпеливо. — Ко мне али к бате?

— К тебе, Василий... Што в Совет-то не идешь? На тебя глядючи, и Андрей Филатов дома прячется. Могут разное подумать. Дезертиры, мол. Бумажка пришла в Совет. Чичкановым писана. Приди, посоветуемся. Там про тебя сказано.

Маша испуганно прижалась к Василию, заглянула ему в глаза.

— А что, в Совете посыльного нет? — вызывающе спросил Василий.

Потап помялся... Вкрадчиво сказал:

— Крестник ты мне... забыл, что ли? Вот и пришел полюбопытствовать. Какой он, мол, стал, крестник-то? Захар, вишь, помнит, а ты?.. Запамятовал?

— А я, дядя Потап, креста не признаю!

От неожиданности Потап испуганно качнулся, перекрестился.

У Терентьевны выпала из рук ложка.

— Што ты, што ты, Васятка, опомнись, окстись! Не гневи бога! — И бросила на него щепотью крест.

Захар чуть не поперхнулся. Сурово уставился на сына — дурит или вправду?

— Ну ладно, завтра приду... в ваш Совет! — жестко сказал Василий, взглядом выпроваживая Потапа.

— Зазря горячишься, Василий Захаров, — примирительно, но с явной угрозой сказал Потап, нахлобучивая картуз. И, уже обращаясь к Захару, добавил: — Зараза-то — она прилипчивая... Только и от заразы лекарствия всякие бывают. — Степенно поклонился и шагнул за порог.

— Да ты опомнись, опомнись, сынок, что говоришь-то, — просила Терентьевна.

Василий молча вышел во двор и принялся строгать новую оглоблю к телеге.

— Ты его сейчас не замай, мы с ним опосля потолкуем, — пообещал Захар. — А сейчас дело есть...

Он вышел из хаты и сел на приступку чинить хомут.

За воротами послышался веселый голос Юшки:

— Богохульники! Мать вашу бог любил! Ни праздников, ни родичей не признают! Кончай работу, всю не переделаешь!

— А ты как же думал: нынче — гуляшки, завтра — гуляшки... Так останешься и без рубашки! — сердито ответил Захар, постукивая кочедыком по кожаной обшивке хомута. — Тебе, купырю, чиню старый хомут. Васятка уговорил, я бы тебе не дал, горе-горюхино!

— Да ну? Неужто мне? Едрит твою налево и направо и чуть-чуть прямо... Спасибо, Вася, благодетель мой! Вы меня прямо обрядить всего взялись. Как бы мне от Сидора да к вам в батраки не попасть?

— Ну ты что ж, папаша?.. Вижу, за мной пришел? С дальнего фронта заходишь? — спросил Василий.

— Мать Авдотья не велела без тебя домой и глаз казать. Что ж, грит, такой высокоум стал наш Васятка, что и родней не нуждается? Отведи, грит, ему коня назад, коли нами брезгует... И опять же — вина церковного у отца Михаила на коленях клянчил. А для кого? Для тебя, мово благодетеля... Месяц караульщиком у отца Михаила был и весь труд за бутылку отдал, не пожалел!

— Пойдем, батя?

— Я оглоблю доделаю, — ответил Захар, — идите с Машей одни.

Маша вышла в новом платке, нарядная, счастливая. Изо всех окон пялили на них глаза кривушинцы. Василий чувствовал эти взгляды, молча кланялся встречным. Когда шли мимо дома Сидора Гривцова, Василий услышал шум на задворках.

Женский голос, надрываясь, орал, чтобы слышало все село: «Страхоидол проклятый! Чалдон захапущий! Ободрал все село. Люди головы клали, а ты баб по ометам шшупал! Чемерь тебя удави! А таперя своих гусей на моем огороде пасешь? Страхоидол! Видишь, защиты нет у бабы, так ты свое гнешь, окаянный!» Сидор что-то бурчал в ответ, видимо уговаривая не кричать, а баба еще пуще расходилась: «Нет, буду, буду орать! Пусть все знают, какой ты кровосос есть! Страхоидол ты, анчутка!»

— Это соседка отчитывает мово кормильца, — хихикнув, пояснил Юшка. — Он ей с другой полюбовницей изменил... Срамное дело!

Василий молчал до самого Юшкиного дома. У канавы обернулся и окинул взглядом село...

Вот она, родная лапотная Кривуша! Всюду саманные хатенки, издали похожие на кучи навоза. Только несколько кулацких каменных домов, крытых железом, возвышаются над этой навозной стихией.

2

Из хаты Юшки высыпали подростки, запрыгали возле Василия, а старший, Панька, белокурый парень, солидно заломив козырек большого картуза, крикнул им:

— Чего крутитесь, пошли на канаву! Маманька не велела мешать. Доброго здоровья, дядя Вася!

— Здравствуй, Паша, здравствуй! Скоро в солдаты, брат! Какой герой-то вырос, а!

Маша расцеловала всех своих братьев и сестер и первая пошла в хату.

— Сначала погляди-ко, какой терем твоему коню отгрохал, — счастливо заговорил Юшка, направляя Василия на подворье. — Мне бы теперь сошку да тележку, и я сам се барин! Там и коровка, глядишь, сама прибежит. Где лошадью пахнет — там жди корову.

Вороной мерин из полутьмы саманки сверкнул белком глаза и снова уткнулся в наскоро сколоченный ящик со свежей травой.

— Панька у меня за конюха. Пасти не пускаю, боязно: налетят, отберут. А травы нарвать нетрудно. Ну, пойдем теперь к Авдотье, заждалась.

Теща, увидев зятя, низко поклонилась ему, утерла фартуком губы, поцеловала в лоб.

— Умница ты наш, соколик желанный... Пришел-таки, а я все глаза проглядела — думала, забыли вы меня, старую, а отойти от дома мне никак неможно... Минутки слободной нету.

Василий подал Авдотье отрез черного сатина.

— Ах ты, господи, как же мы тебя благодарить-то будем?

— Вы уж отблагодарили, мамаша. — И Василий указал глазами на жену, перешептывающуюся с отцом.

— Совет вам да любовь, детки, — перекрестилась Авдотья. — Садитесь за стол, угощу вас, чем бог послал.

Юшкино жилье показалось теперь Василию еще более убогим, чем раньше, — видимо, потому, что за три года скитаний много хороших домов повидал он на Донщине, на Украине...

Стол с исскобленной ножом крышкой уже врос в глиняный пол. К нему придвинули от стен качающуюся скамью, а сбоку — можно сесть на старый крашеный сундук, стоящий на кирпичах, которые Юшка тайком выломал из церковной ограды.

— Что на стол смотришь? — перехватил Юшка взгляд Василия. — Доски потоньшели? Так им и надо: не поддавайся! А сучки-то держатся, кубыть железные! Они мне сродни. Меня все скоблят, кому не лень, а я все торчу на белом свете. А ну, Авдотья, накрывай сучки!

— Давайте посидим так, без угощения, — предложил Василий, — мы ведь недавно завтракали.

— Не обижай, Вася, милый, не обижай. Чем богаты, тем и рады. — Авдотья нагнулась к сундуку, громыхнула большим ржавым замком.

Юшка кинулся ей на помощь, приналег — и замок со скрипом подался. Со дна сундука Авдотья достала белую скатерть, велела Маше накрыть стол. Потом в ее руках оказался небольшой сверток из пожелтевшей от времени газеты, перепоясанный пестрой тряпицей, видимо оборкой от старой юбки. Из свертка, к удивлению Василия, теща извлекла две блестящие, почти новые вилки и две такие же хорошие чайные ложечки — приданое от Авдотьиных богатых родственников.

— Чаи мы не пьем, вилками тоже делать нечего, так вот и лежат они тут, — оправдывалась Авдотья, закрывая сундук.

— Авдотья! Мать твою бог любил! — вдруг сердито заговорил Юшка. — Не мы одни так живем! Все мужики, как на станции, сидят и ждут чево-то... Всё по заветным уголкам да по узелочкам попрятали до красного дня. Вот придем к постоянному месту жительства, в хоромы долгожданные вломимся, накроем стол из красного дерева скатертью-самобранкой, и — доставай тогда вилочки-тарелочки из заветных сундучков, втыкай в любую лакомству, кушай на здоровье, дорогой товарищ человек! А мужик — он человек! — Юшка достал из-за божницы черную бутылку. — Вот и дождалась эта бутылочка моего благодетеля, вот и вилочки дождались хороших рук!

Василию показалось, что глаза тестя горят каким-то мудрым и грозным огнем, который сжигает его изнутри, и Василий с уважением подумал: такие вот бедняки за советскую власть на смерть пойдут.

— Стакашков у нас нету. Не напасешься их. Железо-то, оно попрочнее. — Юшка налил в железную кружку кровяно-красной жидкости и подал Василию.

Авдотья поставила на стол вареную картошку, достала из печки противень с пышками и, набросав их в фартук, тоже поднесла к столу:

— Ешьте, дорогие мои, от всей души старалась, да только мука-то таперича грубая.

— Ничаво, крестьянский желудок подкову перетрет, — пошутил Юшка.

Василий выпил с Машей пополам, взял пышку. Юшка налил себе немного, глотнул одним махом, крякнул. Потом подал Авдотье и принялся затыкать бутылку:

— А это Захару с Василисой. С собой возьмете.

Авдотья подняла кружку:

— Я и без вина, детки, пьяная, только для такого дорогого гостя выпью всё до дна!

— Пей, мама, пей. Сладкое вино, как причастие, — весело сказала Маша.

Авдотья выпила, утерлась фартуком:

— Может, лошадка выручит нас из нуждишки да из долгов. Земля таперь есть, а своя земля и в горсти мила. Только вот Юхим мой колготной да непутевый. Скажешь ему: давай долги сочтем, а он: э, мать, чаво их считать-то! На том свете угольками расплачусь со всеми!.. А таперь с конем извел нас... На печке, где спит, проломал стенку и стекляшку туды вставил. Ночью фонарь со свечой вешает у лошади и смотрит в ту стекляшку. Среди ночи Паньку будит: «Панька, а Панька! Что-то мерин всхрапнул. Не заболел ли? Подь глянь!» Бежит малый, а вить поспать охота, с улицы стал поздно приходить. — Авдотья, захмелев, разговорилась, а Юшка, склонив голову набочок, смотрит на нее добрыми детскими глазами и, старательно разжевывая пышку, смеется над ее словами.

Василий следит за тестем. Вон его жилистые, сухие, узловатые руки... Сколько они переделали дел для других? Сколько стерлось на этой коже мозолей? И чем только жив этот человек? Ведь, кажется, в доме давно уже шаром покати, а дни бегут, и жив Юшка, да еще и шутить не перестает.

И вспомнился Василию берег Дона под Воронежем, где стоял он со своим полком... Сухой горячий песок... Из него, казалось, и расти-то ничто не может, но зеленовато-сизые огоньки чабреца видны по песку. Сухие, корявые корни пластаются, уходя глубоко в землю: это они достают оттуда по капельке сок для душистых зелено-сизых цветочков...

Что нужно Юшке для счастья? Чувство справного хозяина? Лошадь, корова, крепкие саманные стены? Да, всего этого с избытком хватит на его сегодняшнюю мечту. Но Ленин хочет сделать Юшку хозяином России, а не хозяйчиком клочка земли с ветелкой на канаве. Он видит батраков в авангарде огромной армии крестьян, переделывающих жизнь деревни. Сколько потребуется лет, чтобы поднять Юшку до такого сознания, чтобы вырвать его из темного мужицкого царства жадности, равнодушия и набожности? Ох, нелегко будет это сделать!

3

Прежде чем пойти в сельсовет, Василий зашел к Андрею Филатову.

На завалинке сидел отец Андрея — Семен Евдокимович, сутулый богатырь грузчик, некогда таскавший на спине по двенадцати пудов.

— К Андрюшке? — хрипло спросил Семен Евдокимович, кашляя. — Он к Мычалиным побежал. Позгоди.

Василий сел рядом.

— Как же вы, дядя Семен, власть Потапу отдали?

— А кто ее отдавал?.. Сам взял. Мне, што ли, ее, власть-то? Я буквы ни одной не знаю. И все так. Вот и оказалось: власть-то никому не нужна. Мужику не власть — земля нужна!

— А Потапу она зачем, власть-то?

— Кто ж его знает. Для почета, знать. Он любит почет. И Сидор любит.

— Эх вы, темнота! Ведь мы коммуну с вами должны создавать. — Василий сердито раздавил сапогом окурок, встал. — Некогда мне ждать, дядя Семен. Скажи Андрею, чтобы в Совет шел.

В сходной избе сидели Потап и Сидор. Василий, не глядя в сторону Сидора, подошел к председателю:

— Где бумага из Тамбова?

— У меня она, — послышался голос Сидора. — Ты што же, не опознаешь меня аль здоровкаться не хошь?

— Стало быть, не хочу... с контрой не знаюсь.

— Это кто контра? — привстал с лавки Сидор. — А ты знаешь, мы с Потапом — советская власть? Опчеством выбраны!

Василий резко повернулся к Сидору, сунув руку в карман:

— А ну сядь, кулацкая власть! Сынок твой восстание в Тамбове поднимал, холуем у генерала был! А ты тут командуешь?

— В волость поеду жаловаться! — брызгая слюной, крикнул Сидор.

— Без волости обойдемся. Давай бумагу!

Сидор злобно бросил листок под ноги Василию и выскочил из избы.

— Это кто же тебе, Василий Захаров, такую полномочию дал с выбранной властью так гутарить? — И без того длинное лицо Потапа еще больше вытянулось, он цедил слова сквозь зубы.

— Пролетарская революция дала полномочия! — не сдерживаясь, крикнул Василий. — А вы что же думали? Мы власть для вас завоевали? Обрадовались? Баб да старых дураков умаслили! Власть захватили, грамотеи!

— Одумайся, Васька! — крикнул Потап. — С огнем играешь! Против опчества идешь! Сходку соберу!

— А мы сейчас свою, пролетарскую, сходку соберем, — заметив мелькнувшую в окне фигуру Андрея, сказал Василий. — Андрей! — обернулся он к запыхавшемуся другу. — Давай бедняков и фронтовиков собирай на сходку. Революция беднякам власть дает, комитет бедноты избирать будем! У меня декрет Ленина с собой есть.

— Все понял, — обрадовался Андрей. — Сейчас всех облечу!

Проводив Андрея, Василий сел на лавку, ожидая, когда уйдет Потап. Тот все еще сидел за столом и растерянно наблюдал за Василием.

— Ну, а ты чего ждешь, дядя Потап? — уже мягче спросил Василий. — Не в бедняки ли записаться хочешь?

— Я председатель Совета, меня выбрали, я должон службу нести. И по той бумаге Совет тебе помогет комитет избрать.

— Комитеты бедноты избирают бедняки. Мы без вас обойдемся.

— Ну хорошо, — угрожающе встал Потап. — За самоуправство опчеству ответишь! А мне не велика корысть, хлеб убирать пойду.

В дверях Потап чуть не столкнулся с вооруженным человеком.

— Скажите, кто председатель сельсовета?

— А тебе зачем? — недовольно буркнул Потап.

— Продотряд разместить. Я начальник отряда.

— Пусть вон самозванец размещает! — метнул Потап злобный взгляд на Василия и скрылся за дверью.

— Вы кто? — спросил вошедший Василия.

— Организатор бедноты.

— Ревякин? — радостно поднял белесые юношеские брови начальник отряда.

— Да... Откуда ты меня знаешь?

— Я Панов, из Петрограда. Мне Чичканов про вас сказал.

— Ну вот и хорошо. Вовремя явился, товарищ Панов. Ох как вовремя! Я ведь сейчас сельсовет разогнал.

— Зачем же? — насторожился Панов.

— Как зачем? Для кулаков, что ли, власть завоевывали?

— Он разве кулак? Не похож как будто.

— Много развелось волков в овечьей шкуре. Поживешь — увидишь.

— Тогда пролетарское спасибо! — Панов крепко пожал руку Василия.

— Весь отряд из Питера?

— Нет, из Питера один я. Отряд тамбовский. С завода.

— Занимайте сходную избу и амбар. Сена настелим. Спите на здоровье. Не зима! А сейчас помогай, товарищ Панов, кривушинской бедноте власть отнять у кулаков.

4

Захар не пошел на собрание. До самого вечера ходил по подворью, не зная, что делать, за что взяться. Ждал сына, чтобы поговорить откровенно, начистоту. Но сын пришел не один. Молодой парень в военной форме приветливо протянул Захару руку. Сразу видно — городской.

А Василий вернулся разговорчивый, веселый.

— Хотели и тебя в комитет, батя, да ведь нельзя из одной семьи двоих. — Он сел за стол, усадил рядом Панова.

— Кого же еще-то сосватали? — хмуро спросил Захар.

— Андрей Филатов, Кудияр, Мычалин Сергей и вот товарищ Панов из продотряда... Питерский рабочий.

— Как же тебя, сынок, кличут? — поинтересовался Захар.

— Алексей, — ответил Панов, усердно работая ложкой.

— Военный?

— Нет, я учился в реальном, потом на завод работать пошел. На Семянниковский. Слыхали про такой?

— Нет, не слыхали... Где нам? Не обессудь, что ужин плохой.

— Да у вас царский стол! Если бы вы знали, что мы едим в Питере! Дети пухнут!

— О господи, — перекрестилась Василиса.

— Оттого и голодают, — строго сказал Захар, — что креста не признают и богу не верят. — И метнул на Василия уничтожающий взгляд. — Господь карает за грехи...

Панов переглянулся с Василием, отер губы.

— Спасибо, Захар Алексеевич, Василиса Терентьевна, спасибо. Наелся как следует. Давно не ел домашней каши. Пойду проверю, накормили ли моих бойцов. — И встал из-за стола.

— Не на чем, — буркнул Захар. Он ждал, что гость перекрестится, но не дождался.

...Василий проводил Панова до ручья, бегущего по Кривушинскому оврагу.

— Ты понимаешь, Алексей, отец хороший мужик, честный, но...

— Не объясняй, понимаю.

Захар ожидал Василия на крыльце, загородив собою дверь:

— Так ты что же... коммунистом стал?

— Да, батя. За большевистскую правду буду бороться, пока сил хватит.

— Так-так... А может, пожалел бы отца-то? Не страмотил бы на все село?

— А может, — в тон отцу ответил Василий, — отец признает сына взрослым? У него у самого уже семья...

— Ну что ж... знать, и я перед богом виноват. Не совладал, упустил. Пороть поздно... Эх, горе-горюхино! — едва слышно заключил он и, сгорбившись, ушел в избу.

Василий закурил, постоял на крыльце, всматриваясь в тревожную темноту села.

Тихо подошла Маша:

— Как же я-то, Васенька?

— Чего тебе?

— Неужели ты кресту не веришь, в бога не веришь?

— Не верю...

— Как же мне-то?

— Коли любишь — с безбожником жить будешь.

— Грех тебе, Вася, сумлеваться во мне. На смертушку страшную пойду за тобой.

— Ну вот и хорошо! — Василий ласково обнял ее.

...А Захар долго еще ходил по избе. Крестился, просил бога вразумить непутевого сына и каждую молитву заключал своим неизменным: «Эх, горе-горюхино!»

Глава третья

1

С вечера к сходной избе потянулись девушки и молодки. Продотрядчики успели перемигнуться с ними... И вот они уже тут как тут. Жаль, нет гармошки или балалайки, а то бы... Но и «под язык» петь и плясать можно. Тонкий девичий голосок несмело запел:

Сирень-ветка, сирень-ветка,

сирень-ветка хороша,

кто в любови понимает,

тот целует не спроша.

Бойкий звонкий голос молодухи ответил:

Я плясала, плясала,

с меня шаль упала!

Ребятишки-шваль,

поднимите мою шаль!..

Продотрядчик Петька Курков, конопатый курносый крепыш, самый молодой в отряде, выскочил из избы, заломил картуз набок, выпустив на волю курчавый чуб.

— Здравствуйте, дорогие товарищи девушки! — Он жеманно поклонился. — Привет вам от рабочего класса, пролетариата, то есть. И от меня, Петьки Куркова, лично персонально!

— А ты нешто рабочий класс? — смеясь, спросила кудрявая рыжая молодка.

— Я, можно сказать, артист... из рабочего класса, а отец мой тамбовский железнодорожник. И я хоть артист, а могу фуганить, рубанить, дыры хорохорить, фортепьяны фортепьянить.

— Ха-ха-ха...

— А Нам сказали, что вы грабители.

— Это, дорогие девушки, наговор. У грабителей животы за ремень выползают, а у меня видите? — Он сунул руку за широкий обвислый ремень.

Девчата захохотали.

Его окружили, жадно ловя глазами крепкие плечи и милое курносое лицо с залихватским чубом. Даже часовой, шагавший вокруг хаты, остановился послушать, как Петька точит лясы.

Панов следил за Петькой через окно. Покачал головой и сказал политкомиссару Забавникову, пожилому рабочему, сидевшему рядом на лавке:

— Прямо настоящий артист. Ему бы на сцене выступать.

— Придет время — будет выступать, — ответил тот.

А Петька уже плясал вприсядку, похлопывая ладонями то по земле, то по груди, а то и по «сиденью», вызывая этим взрывы смеха и вольные шуточки молодок, Он плясал под общий наигрыш и ритмичные удары в ладоши, а изредка в этот шумовой оркестр вплетались и бесшабашные голоса частушечниц.

И — кинулась рыжая в круг к Петьке:

Конфеты ела,

похрустывала...

Меня мил целовал —

я не чустывала...

Петька вошел в азарт, подскочил, ухнул и тоже запел:

Как дед бабку

завернул в тряпку, —

поливал ее водой,

хотел сделать молодой...

А та, рыжая, подплыла к Петьке павой и, заглядывая в глаза, тоненько так затянула:

Милый мой, для тебя,

еще раз — для тебя,

а еще для кого —

я не сделаю того...

— А что, товарищ Панов, — заговорил комиссар Забавников, поглядывая в окно, — почитать бы им что-нибудь... Как думаешь, будут слушать?

— Пригласи, — ответил Панов. — Только керосину в лампе мало. Кулаки пожгли. Видать, ночами заседали.

Пожилые продотрядчики сидели на корточках у порога, в их руках мигали красные огоньки цигарок. Они увлеклись весельем, покрикивали, подбадривали Петьку, поджигали стоящих рядом молодок на пляску. А их и поджигать не надо — сами рвутся.

На улицу вышел Забавников и, дождавшись конца пляски, громко объявил:

— Приглашаем вас, барышни, к нам в гости. Мы вам хорошую книжку почитаем.

Приглушенный говорок пробежал по кругу и замер где-то за Петькиной спиной.

— А то што ж... и это дело! — вызывающе ответила рыжая плясунья, взмахнув платочком, который слетел с ее головы во время пляски. — Што ж, пошли, девки, побаски слухать?

— Пошли!

2

В ту же ночь задворками, по огородам, к дому Юшки крадучись шел Сидор.

Дверь Юшкиной избы оказалась открытой.

— Есть кто дома? — тихо спросил Сидор, сунув голову в темный проем двери.

— Есть, есть, проходи. Кто там? — ответила Авдотья.

— Это я... Сидор.

— Батюшки-матушки, — растерялась Авдотья.

— Што дверь-то ночью нараспашку держите?

— А чего у нас красть-то? Духоту да смехоту, как отец скажет?

— Где сам-то?

— Да все с конем, все с конем. Слышишь? Как с человеком гутарит! Чуть языком не облизывает. Садись на лавку. Темно у нас, как в погребе, свечка вся сгорела.

Сидор молча нащупал лавку, сел.

— Упадом падает мой мужик. Я уж говорю ему: чем так убиваться, лучше батрачь всю жизню. Таперь вот рыдван ищет, с ног сбился. Утром в Ивановку бегал. Услыхал от кого-то: у Завидона рыдван за ригой валяется старый — и побег. Вернулся — ноги едва волочит. Лег на лавку: дай, грит, полушубок. Даю. А он его не под голову, а в ноги. С ума спятил отец! Грит, ноги-то работали, им отдых нужон, а голова бестолковая заслужила того... Вот она и есть — духота да смехота... От кого их прятать?

— Ай кто пришел, Авдотья? — спросил Юшка, появившись в дверях.

— Сидорушка к нам пришел, отец, кормилец наш.

— А, советская власть! Какая нужда в ночь пригнала? В батраки больше не наймусь. Ты бы вот, советская власть, рыдванчик мне спроворил. Хоть завалященький...

— А что, если я с этим и пришел к тебе? — с ухмылкой сказал Сидор.

— Врешь! Свой старый не отдашь, а в селе нет даже ступицы гнилой нигде. Я все обрыскал.

— А вот и отдам, — испытывая Юшкино терпение, ухмыльнулся Сидор.

— Не пойму я тебя: куда ты гнешься, куда ломаешься?

— А вот и понимай: телегу тебе даю. Время, Юхим, пришло другое. Давай забудем старые несогласии. По земле теперь родниться надо. Ведь в одну землю-то сохи втыкаем. А еще то ли будет!

— Да ты што?.. И вправду рыдван дашь? — обрадовался Юшка.

— Зря слов не бросаю. Приводи завтра своего вороного и запрягай.

— А не попятишься опосля? — все еще не доверяя, подошел к Сидору Юшка.

— Вот те крест. — Сидор махнул в темноте пальцами перед лицом.

— Погодь, погодь, а што я должон тебе за рыдван делать? Не даром же...

— Даром, Юхим. Я вить твои труды помню, не забудь и ты мое к тебе благоволение... Тебя-то в комитет, выбрали?

— Васятка от нашей родни.

— Еще кого же почитать?

Юшка сказал. Он механически отвечал на вопросы, а думы его были далеко. Он хорошо помнит Сидорову, телегу... каждую чекушечку помнит. Сколько копен свозил на ней с больших Сидоровых полей!

— Решили небось чево?

— А? — очнулся Юшка. — Решили-то?.. Завтра общая сходка. Хлеб собирать голодающим.

— Ишь, хлеб понадобился! А они его пахали, сеяли? — И он засуетился, заторопился. — Ну, ты завтра за телегой приходи. Да не забудь, коль что... Спросит кто — скажи: даром, мол, отдал... и вещички те... совсем отдаю. Не забудь!

3

Кривуша приютилась на склонах большого оврага, как бы прячась от холодных степных ветров. От сходной избы, что у моста через ручей, видны почти все избы, окруженные желтыми шляпками подсолнухов.

Панов внимательно разглядывал село. Рядом с коренастым, плечистым Василием он казался совсем юнцом. Худоба бледного его лица особенно бросалась в глаза.

— Тихо тут у вас, никаких классовых боев, — сказал он мечтательно, — как на курорте. Воздух чистый.

— Подожди, увидишь и классовые бои, — пообещал Василий. — В тихом омуте черти водятся.

К ним подошел комиссар продотряда Забавников — высокий, сутулый кузнец — и по-отцовски положил руку на плечо Панова:

— Люди уже собираются.

К сходной избе группами и поодиночке шли мужики, тревожно поглядывая на повозку с пулеметом, стоявшую у амбара. Любопытные женщины сидели на завалинках ближайших домов. Шушукались, щелкая подсолнухи, сердито сплевывали лузгу. Ребятишки вертелись тут же, они успели выкупаться в грязном ручье у моста и теперь старательно приглаживали мокрые вихры.

Из сходной избы продармейцы вынесли ветхий качающийся стол, кое-как установили его на земле перед толпившимися кривушинцами, накрыли красным сатином. К столу подошли Панов и Забавников.

Василий стоял неподалеку. Глаза его отмечали каждое движение в толпе, он видел, что в стороне вокруг Сидора и Потапа собралась вся сельская знать и кое-кто из середняков. Беднота теснилась у самого стола, почесывая затылки и весело переругиваясь, а за спинами, словно прячась от света, гомонили, пыхтя самосадом, осторожные середняки...

— Товарищи крестьяне! — Панов поднял руку.

Толпа разом затихла, кто-то в задних рядах крикнул: «Погромче! Не слыхать!»

— Товарищи крестьяне села Кривуши! — заговорил ломающимся баском Панов. — Вчера по декрету рабоче-крестьянского правительства у вас в селе вместо кулацкого, контрреволюционного Совета создан революционный комитет беднейшего крестьянства. Председателем комитета бедноты избран фронтовик товарищ Ревякин.

Панов оглянулся на Василия, как бы указывая, что вот, мол, он, ваш председатель, а из толпы, оттуда, где стояли Сидор и Потап, послышались злые выкрики:

— Самозванец!

— Кто его выбирал?

— Мы не признаем!

— Совет есть, с нас хватит!

Панов отыскал глазами бедняков:

— Товарищи, вы выбирали комитет бедноты?

— Выбирали! Чего там скулят толстосумые? — ответил одноногий фронтовик Сергей Мычалин. — Кто там сумлевается? Иди суда! — И он поднял над головой суковатую палку, заменявшую ему костыль.

— Товарищи! Власть на данном этапе принадлежит только пролетариату и беднейшему крестьянству — самым решительным борцам против капиталистов и помещиков. Только эти классы обеспечат всему народу справедливость и мир!

— Обеспечили! Всех мужиков угнали воевать! — крикнул женский голос с завалинки.

— Слыхали! Голытьба нас обеспечит?! Ха-ха-ха...

— Товарищи! — Голос Панова стал жестким и злым. — Войну нам навязала Антанта. Капиталисты Америки, Франции, Англии испугались, что советская власть крепнет. Так неужели мы, русские люди, сдадимся на милость Антанты? Не будет этого! Неужели мы станем на колени перед свергнутыми классами? Нет, не станем! Смерть буржуям!

— Буржуи соль нам давали, а ты привез сольцы? — ехидно пропищал голосок со стороны.

— Вот прогоним беляков от Каспия — соли сколько хочешь будет у нас, товарищи! Так что все подобные выкрики на руку нашим врагам. Крестьяне должны держаться пролетарской власти, а не цепляться за сплетни мироедов. Товарищ Ревякин, зачитай список комитета бедноты.

Василий подошел к столу. Перечислив всех членов комитета, сделал небольшую паузу, окинул толпу строгим взглядом:

— Кто комитету не будет подчиняться — перед революционным законом ответит!

Забавников почувствовал, что эта угроза как-то придавила мужиков: нахмурились и без того хмурые брови, опустились недоверчивые, колючие глаза. Он натужно кашлянул, как бы предупреждая Василия, что теперь будет говорить он.

— Товарищи! Декрет о комитетах бедноты подписан Владимиром Ильичем Лениным. Сейчас товарищ Панов, начальник нашего отряда, расскажет вам про товарища Ленина.

Панов понял ход мыслей Забавникова: надо разрядить напряжение. Упоминание имени Ленина оживило толпу.

— А он его самолично видел али как? — спросил Юшка, протискиваясь в передние ряды.

— Да, товарищи, — с радостной улыбкой заговорил Панов, — я видел товарища Ленина и даже говорил с ним.

По толпе легко порхнул вздох удивления, люди заработали локтями, пробираясь ближе к столу.

Ораторы оказались окруженными плотным кольцом.

— Тады, милый человек, — попросил Юшка, — давай выкладывай все по порядку: какой он, что говорил, что наказывал?

— Ну, раз по порядку, так по порядку, — улыбнулся Панов. — Слушайте. Нас, питерских большевиков, направили с заводов на Тамбовщину для укрепления советской власти. Дали нам паек на дорогу, да что тот паек? Кое-кто детишкам оставил его дома. Один из нас не выдержал — гимнастерку на толчке у станции променял на хлеб. Узнали мы, спрашиваем: на что обменял свою большевистскую твердость? На кусок хлеба? Может ли такой человек думать о тысячах голодающих? Исключили мы его из своей дружины и в Питер вернули с позором.

— Ты про Ленина, про Ленина сказывай, — с нетерпением вставил Юшка.

— Доехали до Москвы, нас прямо к Ленину на беседу.

— Высокий он собой-то? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Ростом он невысокий, товарищи, но великого ума человек. Одним словом, вождь мирового пролетариата и душевный человек. Глянул на меня — пуговицы, говорит, у тебя на шинели блестящие, крестьяне могут тебя за жандарма принять, срежь их. А я, надо вам сказать, в реальном учился раньше, шинель-то со мной и на завод пошла.

— Так про шинель и сказал Ильич-то? — удивился Юшка.

— Так и сказал. Спросил нас, кто бывал в деревне. Крестьян, говорит, не лезьте учить, как пахать, как сеять, они сами знают, а грамоте их учить надо обязательно.

— Вот это верно!

— Велел сказать вам, что в России сейчас многие города и целые губернии голодают. Верю, говорит, что крестьяне поймут нужды пролетариата, сдадут излишки хлеба, спасут революцию. И еще товарищ Ленин велел из собранного хлеба выделить часть местным беднейшим крестьянам и бывшим батракам.

— Вот, едрена копоть, даже про меня не забыл! — восхищенно крикнул Юшка.

— На прощанье каждому из нас руку пожал...

— А как же пуговицы-то? — спросил кто-то из задних рядов.

— Срезал я пуговицы с шинели в тот же день, — весело ответил Панов.

Этот веселый тон передался толпе, люди закашляли, зашевелились.

— А теперь, товарищи, разрешите зачитать вам обращение губернского продовольственного комитета.

Панов вынул из кармана печатную листовку, разгладил ее на столе и начал читать:

—  «Крестьяне! Сытый голодного не разумеет, — говорит русская пословица, — но вы — крестьяне, вы, как никто другой, знаете, что такое голод! Русский пахарь, гнувший веками спину над тощей нивой, привыкший недоедать целыми веками, русский крестьянин знает, что такое голодная жизнь, и знает, как «хорошо» живется голодному человеку!

Крестьяне! Страна охвачена волной анархии, голод костлявой рукой охватил целый ряд губерний. России грозит не столько внешний враг, сколько внутренний враг — царь-голод!»

Он остановился, чтобы передохнуть, и, словно в ответ ему, в первых рядах послышался дружный тяжелый вздох.

—  «Царь-голод воцарился над страной. В целом ряде мест на человека выдается по два-три фунта хлеба в месяц.

Так дальше жить нельзя!

Губернский продовольственный комитет вынужден организовать отряды, чтобы отбирать хлеб у кулаков и зажиточных крестьян. Хлеб признан государственным достоянием, и вы, крестьяне, должны помочь нам получить этот хлеб, вы должны заставить отдавать государству то, что ему принадлежит по праву, вы отдавали на алтарь отечества все, что у вас было, вы отдавали ваших детей, и вы же, знающие весь ужас голода, должны отдать свои излишки голодающим братьям...

Губернский продовольственный комитет знает, что крестьяне нуждаются во многих предметах первой необходимости, и он решил идти навстречу законным требованиям крестьян и принимает все меры к тому, чтобы получить побольше мануфактуры и железа для того, чтобы передать это тем крестьянам, которые дадут хлеб.

Крестьяне, вы знаете, что такое голод!

Дайте голодным хлеба!

Тамбовский губернский

продовольственный комитет».

Не успел еще Панов спрятать листовку в карман, как из толпы вышел Потап Свирин.

— Гражданы крестьяне! — крикнул он хриплым голосом. — Правду зачитал нам начальник! Сущую правду. Знаем мы, что такое голод, и не оставим в беде своих! Вы меня в Совет выбрали, и я от нашего опчества скажу: по пять фунтов со двора мы могем собрать. Правильно говорю?

— Правильно! Верно! — раздались голоса.

— Ты, гражданин Свирин, погоди голосовать-то! — крикнул в ответ Василий. — От общества будет говорить комитет бедноты. — И, уже обращаясь ко всем, продолжал: — Товарищи! Продотряд пришел к нам не милостыню собирать, а взять излишки хлеба у тех, у кого они есть.

— У кого они сейчас, излишки-то? — послышался пискливый голосок из толпы.

— Комитет бедноты поможет отряду искать излишки. Норма установлена на каждого едока до нового урожая. Сверх этой нормы — все надо сдать.

— А грабиловки не будет? — пробасил кто-то, прячась за спинами бедняков, и этот голос сразу возбудил толпу. Гул все нарастал, трудно было разобрать последние слова Василия.

— А ну! Тихо там! — грозно крикнул Андрей Филатов. — Хватит тараторить! Решать толком надо! Мы, комитетчики, предлагаем такую резолюцию. — Он вынул голубоватый листок из кармана и прочел: — «Мы, жители села Кривуши, сознавая всю тяжесть настоящего тяжелого момента, когда со всех сторон враги трудового народа ополчаются на нашу Октябрьскую революцию, когда эти гидры и толстосумы еще мечтают ездить на плечах трудового крестьянства и городских рабочих, мы заявляем: смерть всем буржуям, Коммуне слава! Долой всемирных разбойников! Да здравствуют труженики всего мира! Не дадим голоду задушить революцию, клянемся схватить костлявую руку голода и отвести ее от нашей революции, обязуемся сдать все излишки хлеба, а у кого их нет — оторвать от своего рта по десять фунтов с едока. Московские и питерские рабочие отвоевали власть у царя и помещиков, дали нам, крестьянам, землю, а мы дадим им хлеб, спасем их от голодной смерти. До нового урожая остались считанные дни. Доживем, товарищи! Дадим хлеб голодающим!»

— Кто за эту резолюцию? — крикнул Василий. — Поднимите руку!

Толпа притихла. Оглядываясь друг на друга, почесывали затылки, прятали руки в карманах, чего-то выжидая. На Юшку и других бедняков, поднявших руку, зашипели: «А вы чего давать будете? Блох своих?»

И вдруг там, где стояли Сидор Гривцов и Потап Свирин, замелькали над головами руки. Кривушинцы разом загомонили, затолкались, неловко и осторожно поднимая вверх крючковатые, черные от земли руки.

Взгляды Василия и Панова встретились.

Василий улыбнулся одними глазами, словно говоря: «Вот тебе и классовые бои. Враг очень хитер!»

...С вечера Кривуша настороженно притихла, а ночью заскрипели двери амбаров и зашуршали по высохшему за день навозу тяжелые шаги. Мужики прятали хлеб.

4

Кланя — так звали кудрявую рыжую плясунью, приглянувшуюся продотрядчику Петьке Куркову, — жила вдвоем с матерью, Аграфеной Ивановной, которую шутя прозвали Агромадой Ивановной за ее могучее телосложение и силу.

Кланя пошла в покойника отца — худенького мастерового Каллистрата. Каллистрат, как рассказывают, был бродячим жестянщиком. Бряцая засаленным ящиком с инструментами, он ходил по селам и выкрикивал: «Банки-жестянки, кружки-ведружки, ухваты-рогачи ко мне волочи!» Ему несли на починку железную утварь, он целый день сидел где-нибудь в холодке у хаты и стучал на все село своими железяками. Зарабатывал хорошо, но вдруг запивал, спускал все до копейки в шинке, угощая всякого встречного-поперечного. Когда не на что было пить, он выпрашивал чарку у мужиков, потешал их за это похабными рассказами или плясал по любому заказу.

Однажды в шинок зашла Аграфена, тогда еще молодая вдова. Мужики уважали Аграфену, даже побаивались ее силы. Ей уступили место у стойки. Она взяла полштофа водки для плотника, починившего ей рамы, и повернулась было к двери, но услышала знакомый противный голос Прони — богача, домогавшегося ее любви:

— Агашка! Посмотри, как жестянщик на пузе плясать будет!

Она оглянулась. Каллистрат стоял на коленях, держа руки за спиной, а ему в раскрытый рот, как в лейку, лили из чарки водку. Как только Каллистрат закрыл рот, Проня сделал свирепую гримасу и, схватив за чуб, ткнул жестянщика к земле:

— Пляши теперь на пузе!

Тот упал на живот, дрыгая ногами.

Аграфена подскочила к Проне и хлестнула по его скуластому лицу ладонью так, что он ударился головой о стенку. От изумления все ахнули.

Как щенка, за шиворот подняла Аграфена Каллистрата. Встряхнув, сказала:

— Пойдем со мной. — И потащила к двери.

За ней кинулся с кулаками Проня, но его схватили мужики, восхищенные поступком Аграфены.

С раскрытым от удивления и испуга ртом шел Каллистрат, покачиваясь из стороны в сторону, не смея вымолвить слова, будто у него отнялся язык. Может быть, ему сквозь хмель почудилось, что это родная мать тащит его с вечерки домой.

Проснулся в незнакомой избе, долго тер лоб, вспоминая вчерашнее. Аграфена вошла с кружкой в руке:

— Похмелись, Каллистрат, кваском... Отпился ты водки.

— Что так? — нехотя беря кружку, спросил он, вглядываясь в лицо Аграфены.

— У меня жить будешь. Струмент твой принесла от Алдошкиных, он в амбаре. Вот там и мастери. Когда в поле уйду, старуха моя за тобой досмотрит. Любо не любо, а на посмешку тебя не дам, не отпущу! У меня силы хватит! — И взяла из его трясущихся рук кружку.

— А коли я не согласный? — вяло спросил Каллистрат, передергивая плечами.

— А не согласный, то уходи из села... Совсем уходи! — угрожающе ответила Аграфена и вышла из избы.

Она дотемна пробыла в поле, а когда вернулась, Каллистрат мирно постукивал в амбаре, мурлыча какую-то песенку. Бабка зорко поглядывала на него из окошка...

И по селу засудачили бабы, завистливо поглядывая на Каллистрата: золотые руки в дом привела Агашка! Что ж ей не богатеть теперь!

...Когда народилась Кланя, Каллистрат первый раз за долгий перерыв напился пьяным. Аграфена простила ему на радостях.

Каллистрат стал заправским мужиком-хозяином, а нет-нет да и вскипит его бродяжья душа — сорвется и пьет. Однажды его и Аграфену пригласил сосед, Потап Свирин, на крестины. Аграфена отказалась и ушла на ручей полоскать белье. Вскоре Каллистрат прибежал за ней уже хмельной, дурашливый.

— Не галди, не пойду, — твердила Аграфена, продолжая азартно стучать тяжелым вальком по белью. Каллистрат расставил руки, желая прервать ее работу и обнять, но поскользнулся на мыльном помосте, угодил виском о сваю и свалился в воду. Аграфена вытащила его бездыханного, позвала людей. Стали откачивать, но Каллистрат был мертв. Аграфена увидела его остановившиеся глаза, побелевшие губы и упала в обморок.

...Клане было шесть лет, когда похоронили отца. Зачастил к ним сосед Потап Свирин. То утешить вдову, доказать ей, что она не виновата в смерти Каллистрата, то помочь по хозяйству, а то и просто в гости с сынком, которому прочил в невесты Кланю... Прочил, прочил, да и уговорил Аграфену отдать дочку ему в снохи. Только недолга была радость Потапа.

5

Петька Курков столовался у Аграфены. Однажды после ужина Кланя заманила Петьку в канаву, что за ригой, и, нацеловавшись досыта, вдруг спросила:

— Знаешь, я какая?

— Какая? — улыбнулся Петька.

— Полюблю — засохну!

— А что, никого еще не любила?

— Нет.

— А мужа-то?

— Да какой он был муж. Немощный, ледащий... раздразнил только, да и удавился.

— Как удавился?

— Да так... повесился в амбаре. Болезненный был. В мать, наверно. Она тоже померла недавно. А меня-то он любил! Страсть как! Ну и... видит, что не совладеет со мной... Я не хотела за него, да маменька заставила. Потапу угодить хотела. У нее с ним давно это... как свои все равно.

— Какой Потап? Свирин?

— Ага, сосед наш, вон его дом. — И она прижалась к Петьке, тиская его пальцы в своих мягких ладонях.

Потом, подняв на него жадные глаза, спросила:

— А ты не ледащий, Петя? — и лукаво хихикнула.

Он схватил ее на руки, закружил.

— Хочешь, утащу в ригу?

— Эй, эй, хватит баловать! — соскочила она с его рук. — Рано женихаться. Два дня знаешь, а норовишь все враз сцапать. — Она села на траву, кусая колосок. — Сядь лучше, расскажи про себя, какой ты?

— Какой? Полюблю — засохну! — передразнил он ее.

— Не похоже, Петя. Легкий ты на словах, по глазам вижу.

— На словах легкий, зато на деле тяжелый. Офицерье в Тамбове разоружал знаешь как? Влетаю в дом: кто тут который и почему? И наган на стол!

Кланя приласкалась к Петьке, положив голову на его грудь.

— А это что у тебя? — ощутив в нагрудном кармане какой-то предмет, спросила она и полезла рукой.

— Это, Кланя, я целый сад с собой вожу.

— Какой сад? — Она вынула небольшой черный кисетик.

Он отнял у нее, развязал.

— Видишь, семена? Осенью вернусь домой и сад посажу. Не простые тут семена, Кланя... ученый дал. А получилось чудно.

— Чудно? Расскажи.

— Я в Козлов хлеб с продотрядом привез из Никифоровки. Недавно это было совсем. Ну, пошел город посмотреть. Гляжу — сад большой. Яблочки, вишни. А я по садам с детства любил лазить. Эх, думаю, покушаю барского яблочка, ничего, что зеленое! Сойдет с голодухи. Цап с ветки и в рот, а из-за кустов дядька с седой бородкой: «Это что ж ты, разбойник, делаешь?» — «Ничего, говорю, барин, для революции на два зеленых яблочка пострадаешь!» И чавкаю себе спокойно. Он подошел и говорит: «Не барин я, а садовод, а, во-вторых, ты с опытных яблонь плоды сорвал, семян сколько загубил». — «Еще не загубил, говорю, вот наковыряю себе в карман и дома сад посажу». — «Темнота, говорит, кто же зеленые семена сажает? Идем, дам тебе хороших семян...» Отвалтузит, думаю, дома-то. Там, глядишь, у него подмога. «Идем, идем, говорит, не бойся». Эх, была не была! И чего у него там нет, мать честная! Достал он мне из разных пакетов по нескольку семеночков — и вот в этот кисетик. С меня дурь-то и слетела. «Прости, говорю, барин, то есть гражданин садовод. По темноте, по глупости забрел». Смеется: «Вали, говорит, сажай сад, товарищ красноармеец».

— Как интересно, Петя!

— Вот пойдешь за меня, вместе сад сажать будем, а то мои старики слабые стали, жениться мне пора.

— Ой, что ты! Куда я из родного села пойду? Завезешь да бросишь.

Петька недовольно вскочил с канавы, одернул гимнастерку.

— Эх, заболтался я с тобой, Кланя. Комиссар теперь проберет! — Потом, помолчав, добавил: — Завтра с вашего края начнем, с Потапа Свирина.

— У нас-то с маманькой не берите!

— Женщин мы не трогаем. А вот у Потапа ковырнем. Небось знаешь, где спрятал? — И он с улыбкой притянул Кланю к себе.

Она податливо повисла на его руках, нехотя проговорила:

— Чужую рожь веять — глаза порошить, Петенька.

— Все равно найду!

— Жадюга он, — уклончиво сказала Кланя. — Хоть и помогает нам, а жадюга. Ненавижу я его, как жук в навозе копается с утра до ночи. Небось и хлеб под навоз спрятал. Дня три коровник чистил. Неспроста.

Петька схватил ее на руки, поцеловал.

— Ох и хитрый ты, Петька. Засохну по тебе.

Петька донес ее до риги и, поставив на землю, убежал прочь.

Глава четвертая

1

Юшка ездил на своем коне, радостно дергал сшитые из обрывков кожи вожжи. Кто в эти дни мог сравниться с ним счастьем?

Он и не подозревал, что так много найдется любителей на его подводу. Тому отвези, того привези, и все что-нибудь платят. Вот когда зарабатывать начнет Юшка! Не то что у Сидора.

Хорошо вдовушки угощают самогонкой, щедро, язви их корень! Частенько стал Юшка возвращаться с извоза пьяным. Панька распрягал лошадь, ругал отца, а тот и не думал обижаться. Влетал в хатенку с плясом: «Ходи, изба, ходи, печь, хозяину можно лечь, можно лечь, можно спать, можно женушку обнять!»

Но на этот раз Юшка перебрал, видно. Заснул прямо на телеге. Лошадь стояла у плетня, лениво доставая губами густую траву.

Продотрядчики шли мимо. Петька Курков подошел к телеге.

— Эй, братцы, да это Юшка спит! Мертвецки пьян! Летит его батрацкая душа в рай, а мы ее ждем в Совете. Вот какой он нам помощник. Ну, погоди, пьянчуга, сейчас мы тебя проучим. Хлопцы, айда сюда!

Аккуратно сняли Юшку с телеги — он только буркнул что-то, дрыгнув ногой, — положили у плетня и привязали его за веревочный пояс к колышку. Сели на телегу и поскакали к дому Потапа.

Василий, Андрей Филатов, Сергей Мычалин уже были во дворе Потапа и жарко спорили с недавним председателем Совета. А из сеней испуганно выглядывали две худенькие дочери хозяина.

Василий зачитал решение комитета бедноты: у Потапа Свирина реквизируется одна лошадь для вдовы красноармейца, погибшего на фронте.

— Что ж, — тяжело вздохнул Потап. — Вдове нужна лошадь. Ребятишек куча. Я сам хотел ей отдать. А хлеба больше нет. Сход решил по десять фунтов с едока — я по двадцать отвез. Вон, спроси у Сергея. Отвез я, Сергей?

— Верно, привез вчера, — ответил Сергей, шагнув деревянной ногой к Потапу. — Только ты што ж себя со всеми равняешь? Сход для середняков постановление сделал, а не для кулаков.

— А меня кто же в кулаки-то записал? Я Аграфене каждый год помогаю. Спроси ее, сколько хлеба ей дал? Вон он, мой хлебец, где.

— Не ври, Потап! — крикнул Андрей Филатов. — Знаем, сколько у тебя было хлеба и сколько Аграфене дал. Спрятал сколько, вот про што скажи!

Потап покачал головой:

— А еще правду ищем, мужики! Сами правду топчем!

— Ах ты кровосос! — вспылил Сергей Мычалин и закостылял на деревянной ноге к Потапу. — Ты правду трогаешь? А есть она у тебя? А ну ставь свою правду рядом! — И он вскинул деревянную ногу на порог. — Моя правда вот она, ее видать! Всем видать! А твоя где? Ну?

Во двор с гиком влетел на подводе Петька Курков с товарищами.

— Привет беднейшему крестьянству и его деревянной ноге! — весело крикнул Петька, видя, как Сергей задрал ногу на порог. — Мы готовы грузить хлеб гражданина Свирина.

Василий узнал Юшкиного коня и с тревогой спросил Петьку:

— А тесть где?

— Спит у плетня. Пьяный в доску.

Потап криво усмехнулся, Василий заметил эту усмешку и грозно шагнул к нему.

— Хлеб излишний показывай!

— На свою голову окстил крестничка, — пробурчал Потап, глядя мимо Василия.

— Ты зубы не заговаривай! Говори, куда спрятал хлеб?

— Вон он, в ларе. Сами видали. Я не прячу.

— Норму оставил, а остальной где? Где, спрашиваю?!

Потап молчал.

Петька подошел к Потапу, легонько дотронулся до его плеча пальцами и вкрадчиво спросил:

— Так, значит, нет лишнего хлебца, папаша?

— Нету, нету, — ища поддержки, ответил Потап. — Все у меня на виду, сынок.

— Крест положи на живот, — приказал Петька.

Потап помедлил, покосился на продотрядчика, но перекрестился.

— Та-ак, — раздумчиво протянул Петька. — А если найду? — И пытливо уставился на Потапа.

Тот несколько мгновений колебался, потом выдохнул:

— Ищи.

— Так... Значит, папаша, если на твоем дворе я хлеб обнаружу, то он не твой. Ведь мог сосед зарыть у тебя во дворе? Конечно, мог! Ну и тогда хлебец этот будет принадлежать голодающему пролетариату! — Засучив рукава, он оглянулся, ища глазами лопату. — Ишь и лопаточки не видать у тебя на дворе, папаша. Сломалась, что ли? Или сосед утащил, когда хлеб зарывал?

— По суседям ходит лопатка, — нехотя ответил Потап. — Эй, Мотька! — крикнул он дочери. — Где наша лопата?

— Я почем знаю! — злой голос из сеней.

— Дяденька, сходи, пожалуйста, к соседям за лопаточкой, — подчеркнуто вежливо попросил Петька Алдоню Кудияра.

Пока Алдоня был у соседей, Петька разыскал вилы у дверей и зашагал по двору, втыкая их в землю. Потом остановился у кучи свежего навоза, покрутил рукой перед носом, понюхал, как фокусник, и с силой воткнул вилы в навоз.

— Све-ежий навозец. И духом хлебным отдает.

Потап нетерпеливо переступил ногами, отер рукавом взмокший лоб:

— Чего навоз-то разваливаешь? Складывать за тебя кто будет?

Петька оглянулся, подождал, что еще скажет Потап. Вдруг решительно скомандовал:

— А ну, братцы-пролетарцы, налегни на вилы, на лопаты! — И заработал вилами.

Через несколько минут под навозом обнаружилась старая дверь. Петька, вспотевший, но радостный, дурашливо наставил вилы, как винтовку, и гаркнул на дверь:

— А ну, кто тут который и почему?

— Вот он куда запрятал! — Василий поднял дверь. — Вот где хлебец гноят, проклятые!

Потап осел на порог, схватил себя за волосы и зарыдал:

— Грабители! С голоду уморить хотите!

Вслед за ним заголосили его дочки.

Петька вынул первый мешок из ямы и с улыбкой сказал:

— Смотрите, братцы, как о соседском хлебе убиваются!

Пять мешков быстро очутились на подводе. Василий подошел к Потапу, протянул бумагу и карандаш:

— Распишись, контра... Пять мешков. А за обман народа с тебя еще контрибуцию слупим! Завтра решение представим. — И, подождав, пока Потап накорябал трясущейся рукой буквы, жестко сказал: — Выводи коня!

2

Маша увидела отца у плетня и — к нему.

— Батя, батя! — испуганно закричала она.

Юшка хотел было вскочить, но почувствовал, что кто-то его держит за пояс.

— О господи, что с тобой, батя? — Маша отвязала его от кола.

Юшка протер глаза:

— А где вороной, Манюшка?

— Какой вороной?

— Да повозка моя!.. Я на телеге ведь был, помню.

— А кто привязал тебя к плетню?

— Не знаю. Конокрады увели? А-яй-яй, голова садовая! Догулялся!

— Идем домой, папаня. Может, Панька распряг? — Маша помогла встать ослабевшему отцу и повела под руку домой.

Авдотья привыкла видеть Юшку таким — она не удивилась, не стала ругать. Кинула молча на лавку полушубок. Юшка повалился на лавку и застонал от головной боли.

В избу вошли Василий и Панов.

— Ты что же, отец, Сидору продался? — подошел Василий к тестю. — За гнилую телегу душу продал? Эх, ты!

Юшка откашлялся, хрипло заговорил:

— Васятка! Мать твою бог любил, вороной пропал. Конокрады увели, а меня к плетню веревкой привязали.

— Эх ты, вороной-пегий! Скоро и самого к Сидору под печку черти затащат. Цел твой вороной. На нем мы пять мешков хлеба от Потапа привезли. Почему не явился с подводой? Решению комитета не подчиняешься? Завтра к Сидору поедешь с нами.

Юшка с тревогой уставился на Василия:

— Это зачем меня-то к Сидору? Я у него полжизни батрачил, другого найдите.

Василий покачал головой и с укором сказал!

— Дешево же ты ему продался! За гнилую телегу! А мы ведь ее все равно реквизировали у него. Не дождался ты. Вот и постановление комитета есть. — Он достал лист бумаги из кармана, прочел: — Телегу кулака Гривцова реквизировать и передать бывшему его батраку Олесину Ефиму Петровичу.

Юшка осоловело смотрел на бумагу, которую читал Василий.

— Его надо в подкулачники записать. Все улики налицо, — подсказал, улыбаясь, Панов.

— Это кого в подкулачники? — приподнялся Юшка. — Варить-то вари, да посолить не забудь! Ты еще ростом мал, сынок, чтобы меня подкулачником обзывать. Я самый что ни на есть батрак, — разозлился он.

— Эх, отец, отец, из стороны в сторону ты качаешься, то к нам, то к Сидору, — с укором сказал Василий. — А я-то тебя чуть не богатырем почитал.

— Закачаешься, — жалобно ответил Юшка. — Один я, што ли, качаюсь? Вся Расея-матушка качается от власти к власти.

— Ну, тогда вот что. — Василий твердо положил руку на стол. — Впрягайся в телегу сам и езди. Может, тебе Сидор и лошадь даст. Пошли, товарищ Панов.

Авдотья кинулась на колени:

— Помилуй, Васенька, помилуй его, дурака непутевого. Верно ты говоришь, продался он за телегу да за эти... как их, — запнулась она.

— Ну, говори, говори, мамаша, — поднял ее Василий с пола. — Чего еще подарил ему Сидор?

— Да барахлишко принес ему... спрятать, а потом совсем отказал.

— Что за барахлишко?

Маша метнулась к отцу.

— Да что же ты, папанька, делаешь? Сам ведь рассказывал... Из Тамбова, грабленое! Тимошка грабил.

— И ты молчал?! — подступил Василий к Юшке.

Юшка безнадежно заскреб свой затылок:

— А ну, Васятка, зачти еще разок этую бумажку.

— Слушай, слушай, прочту еще разок: «Кривушинский комитет бедноты постановляет зарегистрировать вороного мерина, приведенного из Козлова, за крестьянином Олесиным Ефимом Петровичем. Телегу кулака Гривцова реквизировать и передать бывшему его батраку Олесину...»

— Этую бумагу, завтра первым делом зачти, а потом уж я... все выскажу, мать его бог любил.

Василий недоверчиво поднял на него глаза:

— Ничего не скроешь?

— Все выложу! Только мерина приведите.

3

Сидор стоял среди двора и молча наблюдал за людьми, входившими в его ворота.

— Здорово, Юхим Петров! — поприветствовал Сидор Юшку.

— Здравствуешь, коли не хвастаешь, — грубо ответил Юшка. — С непривычки уши закололо.

Сидор настороженно оглядел Юшку, кашлянул. Василий срывающимся от злости голосом сказал Андрею:

— Читай решение комитета.

Андрей зачитал бумагу нарочито медленно, почти по слогам, чтобы дать Юшке прийти в себя.

— Опоздали вы со своим приказом, — ухмыльнулся Сидор. — Я без вас об нем порадел. Он давно на моей телеге вдовушек катает.

— Не порадел, а купить норовил! — не выдержал Василий. — Купить норовил, чтобы он подлость твою против революции не выдал.

— Это какую подлость? — побледнев, спросил Сидор и обернулся к Юшке: — Юхим, что он мелет, твой зятек-то, а?

— Не мелет, а правду говорит! — Голос Юшки неестественно зазвенел от волнения. Он сорвал с головы картуз и, распаляя себя, бросил его под ноги: — Ты мои мозоли считал, когда я на тебя хрип гнул? Телегой мне глотку заткнуть хотел, когда у своего горла веревку почуял! — Юшка наклонился и перешагнул через свой картуз, направляясь к Сидору. — Тимошка барахла награбил, а ты прятать мне принес?! Панька! Неси барахло! — крикнул Юшка, и из-за ворот с узлом выскочил его сын Панька.

Юшка развязал платок, и оттуда вывалились сапоги, туфли, красные галифе.

— Вот они, обуванки-одеванки городские! Судить его надо по всем статьям, мать его бог любил! Гражданы-товарищи, хватит нам хрип на него гнуть! Судить!

Сидор вдруг рванулся к Юшке и изо всех сил ткнул кулаком в зубы:

— Будь ты проклят, холоп!

Сидора схватили продотрядчики. В избе, у окна, диким голосом вскрикнула жена Сидора. А Юшка медленно встал, отер с губы кровь.

— На, пощупай и мой кулак! — Шагнув к Сидору, ударил жилистым железным кулаком по уху и, обернувшись к мужикам-комитетчикам, устало добавил: — Первый раз за всю жизню человека ударил.

— Да какой он человек? Змей он ползучий, — крикнул Сергей Мычалин.

— В Тамбов его, в Чеку!

— Имущества лишить грабителя!

Быстро запрягли жеребца. Связанного Сидора положили на телегу, Юшка сам напросился в кучера.

Сидор лежал на спине головой к передку, а по бокам сидели продотрядчик с винтовкой и Юшка.

— Все забыл, ирод! Помещика вместе разоряли, а теперь что делаешь?

— Туда вместе шли, правда. А оттуда врозь, ты на подводу воз навьючил, а я на руках икону принес да косу ржавую...

— Бога побойся, Юшка, — уже зловеще поднял голову Сидор. — Господней расплаты остерегись!

— Мы всю жизню расплачиваемся. За каждый шаг свой ответ держим. На тот свет я не собираюсь, а на этом тебе расплата пришла! За все мои слезочки, за все мозолики!.. Эй, но! Воронок, поднатужься!

Глава пятая

1

Петька Курков постучал в знакомую дверь и дурашливо крикнул:

— А ну, кто тут который и почему?

Кланя открыла дверь и кинулась к нему на шею.

— Что ты, что ты... матушка увидит! — забеспокоился Петька.

— Не увидит, Петенька! Одни мы тут. Потап ее увел. Об уборке сладиться пошли. Завтра ведь хлеб жать пойдем. Тогда я уставать буду, Петя.

Он поцеловал ее и взял на руки.

— Пойдем на свою канаву.

Кланя торопливо замкнула дверь и юркнула на подворье.

За ригой — поросшая густой травой канава, а за канавой — стена ржи. Задумчиво шелестят тяжелые колосья от тихого вечернего ветерка, навевая радостное ощущение полноты жизни...

Кланя положила рыжую голову на колени Петьки. Закрыв глаза, она мечтала о своем, бабьем, а Петька чиркал спичку, прикуривая цигарку.

— Хоть коробком спичек одарил бы, — тихо, просительно сказала Кланя, — ночью дома зажечь свечку нечем.

Петька осторожно просунул руку ей за пазуху и, щекоча груди, уложил там коробок спичек.

— На, не жадный я.

— А тебе-то...

— Нам дадут еще. У меня и кремень на случай есть.

— Постой, постой, тише, — шепнула она. — Мне почудилось, во рже есть кто-то.

— Трусиха. Это мышей кошка ловит. — И он пустил ей в лицо струю дыма.

Кланя закашлялась, отвернулась. Петька затянулся еще раз, погасил окурок и склонился над Кланей, жадно целуя ее...

Сзади метнулся кто-то. И не успел Петька обернуться — острый нож вонзился ему между лопаток...

Увидев, как Петька повалился на спину, раскинув руки к ногам двух черных ссутулившихся людей, Кланя дико вскрикнула и покатилась на дно канавы.

2

Очнулась Кланя в каком-то амбаре. Под нею была подстилка, разостланная на сене. Огляделась. Во все щели пробивались лучи утреннего солнца. Вспомнив все, вскочила на ноги и кинулась к двери.

Дверь заперта. Кланя забарабанила кулакам:

— Откройте! Эй, кто там, откройте!

Никто не отвечал.

Кланя заглянула в щелку. Незнакомый дом. И дальше все незнакомо.

«Убили Петю, убили», — неотвязно стояло в голове, раздирая страхом и болью Кланино сердце.

Она поглядела наверх. Железная крыша над глухими рублеными стенами. Неужели никто не услышит? Надо кричать еще и еще! И Кланя кричала что есть мочи.

Но никто не отвечал, никто не подходил к амбару. Кланя снова припала к щелке, внимательно разглядывая подворье, и вдруг оно ей показалось знакомым. Приникла к другой щели, откуда виднее дверь дома.

На пороге сидела девочка и, ковыряя в носу, поглядывала в сторону амбара.

— Девочка! — закричала Кланя. — Девочка! Подойди поближе. Что же ты, не слышишь, как я кричу?

— Слышу, — тихо ответила та. — Ты сошла с ума, мне Мирон сказал. Кричи сколько хочешь. Завтра он тебя в Танбов увезет. А сейчас они в поле все ушли. Одна я тут.

Мирон? Племянник Потапа? Так это дом Потапова брата! И ей все стало ясно. Они, они убили Петьку! Сумасшедшей объявил, чтобы никто не подошел к амбару!

Она беспомощно села у дверей и, прижав голову к коленям, затряслась в горьких рыданиях. Что-то твердое почувствовала на груди... Спички, коробок спичек! Петькин подарок! Она вынула коробок из-за пазухи и, еще не сознавая, для чего, подтащила к дверям охапку сена.

Руки тряслись от страшной решимости — спички ломались. Наконец — огонек! Она встала на колени, принялась раздувать, но пламя и без того взметнулось во всю дверь. Кланя отступила от огня, наблюдая за красными языками, и чем дальше отступала, тем яснее начинала понимать, что толстая амбарная дверь сгорит и упадет не раньше, чем выгорит в амбаре все. Она кинулась тушить, отбросив горящее сено ногой от двери. Но пламя переметнулось на сеновал.

Лицо Клани исказилось от страха...

И, помимо воли, вырвался истошный дикий крик:

— Люди! Помогите! Помоги-и-те-е!

3

Аграфена была недовольна, что допоздна задержалась у кума. Ругала захмелевшего Потапа, а он отмалчивался, сопел. У калитки они разошлись. Аграфена тихо подошла к окошку своего дома, постучала. «Спит как убитая! Нацеловалась, бедовая...» И снова постучала. Дернула дверь. Зашла со двора, протянула руку на перекладину и — обмерла: ключ лежит над дверью, Значит, ее нет дома? Негодница!

Аграфена вышла за ригу, громко позвала. Тихий шелест ржи был ей ответом.

Не заходя в дом, она побежала к Потапу.

Тот пугливо и нехотя открыл дверь.

— Найдется, найдется, куда она денется. Шашнями, гляди, займается... Ну, я спать, спать... завтра чуть свет в поле. И ты не проспи.

Аграфена вернулась домой, подождала еще, а дочери все не было.

Обошла еще раз подворье. Позвала. Никого. И — кинулась в продотряд...

Искали по всему селу, прочесали все задворки, но Клани и Петьки нигде не нашли.

На рассвете Панов приказал обойти все дворы и объявить крестьянам, чтобы искали по полям.

...А Петька лежал во ржи, недалеко от села, на участке Ревякина Захара. Лежал на спине с распоротым животом, из которого торчал пучок спелой ржи. Голубые холодные глаза его смотрели в чистое, залитое летним солнцем небо, полуоткрытый рот будто хотел произнести какое-то очень нужное слово. В ногах валялся пустой кисетик из-под семян. Семена, рассыпанные убийцами, затерялись в рыхлых комочках влажной от утренней росы земли.

Захар нашел Петьку по широко примятому следу во ржи — нелегко было тащить его убийцам! Увидев труп, Захар остолбенел и долго не мог сойти с места, только крестился и шептал молитву. Потом кинулся к телеге. Схватил вожжи и погнал лошадь к селу.

4

Запыхавшийся, потный, прискакал в волостной Совет, Панька Олесин и сбивчиво рассказал секретарю Совета о случае в Кривуше.

— Комиссар Панов велел позвонить в Тамбов, чтобы чекисты приехали скорее.

Секретарь долго крутил ручку аппарата, чертыхался, а Панька нетерпеливо переминался с ноги на ногу, умоляюще заглядывая в глаза секретаря.

Наконец Тамбов ответил. Панька дождался, пока секретарь повесил трубку, поблагодарил его и опрометью выскочил из избы.

Назад ехал тише. Запаленный конь кашлял, мотая головой. Панька знал, что отец теперь неделю будет отчитывать его за быструю езду. Пусть! Панька готов на все... Ведь от него зависит сейчас и судьба Клани, ее будут искать чекисты. Панька не знал, как назвать свое чувство к этой бойкой молодухе, только понимал, что ему будет и жизнь не в жизнь без нее. Он даже не ревновал к Петьке — пусть только она живет!

В Ивановке Панька остановился у большого колодца, влил воды в корыто, прибитое к колодезному срубу, и напоил коня.

— Люди! — донеслось до его слуха.

Панька насторожился, схватил повод.

— Помоги-и-те-е! — Охрипший голос просил, умолял.

Панька вскочил на коня. А конь не хотел больше скакать. Панька изо всех сил бил пятками по бокам, направляя мерина на крик, но тот продолжал бежать легкой трусцой.

За поворотом Панька увидел дым над амбаром и совсем близко услышал:

— Люди, помогите!

Соскочил с коня, подбежал к двери. Увидев замок, заметался, ища что-нибудь тяжелое. Стареньким ломом поднятым в траве, Панька сбил замок и распахнул дверь. К его ногам ничком упала обессиленная женщина с растрепанными волосами.

А в амбаре с притоком свежего воздуха взметнулось к самой крыше пламя.

Девчонка, сидевшая у дома, взвизгнула и побежала вдоль села.

Панька оттащил женщину от амбара, посадил ее и вдруг испуганно отпрянул: перед ним была Кланя. Та самая Кланя, которая снилась ему всегда, та самая...

Кланя безудержно кашляла, еще не в силах поднять лицо на своего спасителя. Панька помог ей стать на ноги.

— Паша... это ты? Скорее отсюда... Убьют...

Он подвел ее к коню, подсадил, велел держаться за гриву. Дернув повод, побежал к лощине...

В перелеске, неподалеку от Светлого Озера, Панька остановился и, виновато улыбнувшись, сказал:

— Передохну чуточку.

Кланя слезла с коня, села на траву. Слезы радости потекли по ее лицу.

— Не плачь, Кланя, — тихо попросил Панька, — чего ж теперь. — И по-мужски сдвинул брови к переносице.

Она медленно поднялась, глядя на него немигающими влажными глазами, и горячо поцеловала в губы...

— Милый Пашенька, спаситель ты мой, родненький! Куда ж мне теперь деться?

— Домой отвезу, Кланя...

Из-за леса донесся набат, — видимо, в Ивановке звали людей на пожар.

— Нет, нет, — испуганно проговорила она, — домой не вернусь. Боюсь чего-то, сама не знаю...

— Домой надо, Кланя.

— Нет, нет, Паша, милый, не пойду домой. Увези меня в город, спаси меня! Как мать за тобой ходить буду, голодная согласна жить, не бросай меня одну! Погибну одна!

Панька смотрел на нее широко открытыми глазами и почти не слышал ее слов; его впервые в жизни поцеловала женщина.

5

Панька остановился у сходной избы и позвал Василия.

— Ты где так долго пропадал? — недовольно спросил Василий. — Позвонили?

— Позвонили. Приедут, Дядя Вася, отойдем подальше, По секрету надо. — Ведя в поводу коня, Панька пошел от сходной Избы и заговорил сбивчиво, торопливо, непонятно...

— Ты что, пьян, братец? — остановил его Василий и недоуменно взглянул в глаза.

— Крест святой, правда, дядя Вася... Она на Светлоозерском хуторе осталась, у тети Сони Елагиной.

— Откуда ты тетю Соню знаешь? — смутился Василий.

— Мы с тетей Настей вашей прошлый год у нее были. Мельница стояла, мы за мукой туда ходили.

— А почему ты сюда Кланю не привез? Она сама рассказать должна.

— Боится она, дядя Вася, трясется вся. Погибну с голоду, говорит, а не пойду в Кривушу. — И едва слышно добавил: — И я с ней в город ухожу.

— И ты? Зачем?

— Нельзя ее одну отпускать, дядя Вася... Сделает что-нибудь над собой с тоски-то. Хочет, чтобы я с ней всегда был. — И Панька, краснея, опустил голову.

— Любишь? — коротко и тихо спросил Василий.

— Не знаю, дядя Вася, Только нельзя ее бросать одну. А рассказать она и в городе может. Мы прямо в Чеку сразу пойдем. Пока у Парашки остановимся, я с собой провиант возьму.

— Отведи коня домой, простись с матерью.

— Нельзя мне прощаться с мамкой, заревет она. Лучше ты ей опосля скажешь.

— Ну ладно. Зайдешь ко мне. Записку в Губисполком дам, работать вас устроят.

— Спасибо тебе, дядя Вася. — И Панька одним махом взлетел на коня.

Через полчаса Панька с сумкой за плечом стоял у окна дома Ревякиных. Василий вынес записку, проводил до канавы, за которой начинался большак, и крепко поцеловал его.

— Ну иди, Паша, береги Кланю.

И добавил, когда Панька отошел подальше:

— Тете Соне поклон передай.

6

На другой день в избу Аграфены вошли двое чекистов и члены комитета бедноты, Василий подробно повторил Панькин рассказ.

— Господи, господи, — твердила Аграфена, — припомнить дайте, дайте припомнить. — Она смотрела в одну точку и все твердила: — Дайте припомнить... Да, да! — И наконец подняла глаза. — В тот самый день! Знал он! Знал, кобель! Все знал! — закрутила головой, запричитала. Потом встала с лавки. — Идемте! — И шагнула к двери.

По ступенькам Потапова дома поднималась медленно, тяжело переставляя ноги, будто все еще обдумывая что-то. В дверях избы качнулась, но собралась с духом и хрипло, словно кто сдавил ей горло, спросила:

— Ты знал, Потап?

Потап увидел за ее спиной чекистов, крестясь, попятился в передний угол к образам — настолько была страшна в этот миг Аграфена.

— Кобелиную свою любовь мне носил, стервец! На, возьми ее назад! — Она вцепилась в его горло огромной своей рукой.

Потап ударился головой об икону. Зазвенело разбитое стекло, замигала качнувшаяся лампадка.

Мужики едва оттащили Аграфену, но острые ее ногти успели глубоко расцарапать горло Потапа. Он сидел на лавке, тяжело дыша и размазывая рукой кровь на горле.

Аграфена вырывалась из рук мужиков, тащивших ее к двери, выкрикивала Потапу проклятья, топая огромной ногой:

— На край света беги, Потап! В землю зарывайся! Убью, задушу все равно, стервец поганый! Не жить нам вдвоем на этом свете! Чего вы меня держите? Убейте его! Или меня убейте!

Когда двое с винтовками подошли к Потапу, она еще злее закричала:

— В канаву его! В канаву!

* * *

«Дорогой товарищ Ленин! — писал Алексей Панов в Москву. — Вы просили писать Вам. Вот я и пишу. Назначили меня начальником продотряда. Комиссар у меня — пожилой, опытный рабочий, он прибавляет, что нужно, к моей молодости. Хочу поделиться своими впечатлениями. В деревне со времени организации комитетов бедноты началась гражданская война. На историческую арену вышел новый класс — деревенская беднота, — так ли я понимаю события? Этот класс помогает нам в сборе хлеба для революции и воюет против кулаков.

Кулаки зверски убивают наших. Из нашего отряда погиб веселый паренек тамбовского завода Петр Курков. Мы схоронили его со всеми почестями. Собралось на похороны несколько сот крестьян. Мой комиссар выступал с речью. Крестьяне молчали.

С крестьянами работать очень трудно, непонятные они какие-то для меня, но я стараюсь понять, как советовали Вы.

Завтра поведу свой отряд в другое село. Клянусь, что и там выполню задание партии честно, Вагон хлеба добудем!

До свидания, товарищ Ленин.

Питерский рабочий — Панов».