Глава шестая

С утра подул холодный норд-ост, с моря налетел густой туман, видимость сократилась до десяти — пятнадцати саженей.

Незадолго до обеда в мастерских появился Борейко, как всегда шумный, подвижный и энергичный.

— Здорово, ребята, — приветствовал он мастеровых.

— Здравия желаем!

— Сразу видать — нестроевщина. Отвечают кто в лес, кто по дрова. Как работа идет? — обратился он к Звонареву. — Мне уже надоело тебя на Утесе дожидаться, решил сам приехать подогнать вас. Больно вы тут копаетесь.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, Борис Дмитриевич. Мы и так тут работаем даже в праздничные дни.

— Бабы блох скорее ловят, чем вы дело делаете. Дал бы ты им по полбутылки, разом дело закипело бы.

— Что верно, ваше благородие, то верно: с водкой дело куда скорее бы пошло, — поддакнули многие.

— Сережа, у тебя деньги есть? Пошли кого-нибудь за парой четвертух на всю братию. Пьяными не будут, а работа пойдет быстрее.

— Неудобно как-то в мастерских, — возразил Звонарев.

— Когда обедать пойдут, я сам каждому из них по чарке поднесу. Вали кто-либо за водкой.

— Нам, ваше благородие, не продадут.

— Прапорщик сейчас вам записку даст, что водка нужна для технических целей.

— Не поверят, ваше благородие.

— А шут с ними, пусть не верят. Раз казенная печать есть, верь не верь, а водку подавай. Аида, Сережа, поскорее сваргань это у себя в канцелярии.

Когда Звонарев ушел, Борейко стал ходить между клепальщиками, приглядываясь к работе. Он принадлежал к числу людей, которые равнодушно не могут видеть работу других.

— Дай-ка мне тоже молоточек, — обратился он к Братовскому. — Хочу и я малость им помахать. Мальчишкой, бывало, из кузницы не вылазил, любил молотобойничать.

Борейко подали кувалду, он попробовал ее и отбросил.

— Больно легка, не по руке. Давай которая потяжелее.

Вооружившись чуть не пудовой кувалдой, он принялся за работу, но дело у него не клеилось: заклепки садились криво, мялись, и клепка получалась плохая.

— Силы, ваше благородие, надо поменьше, а ловкости побольше; позвольте, я вам покажу, — предложил Братовский.

Когда Звонарев вернулся обратно в цех, он застал Борейко в одной рубашке, с увлечением действующею кувалдой под присмотром Братовского.

— Лихой из тебя коваль, Боря, вышел бы. Иди в мастерскую — старшим кузнецом сразу сделаю, — улыбнулся Звонарев.

— Люблю поразмяться. Силушка по жилочкам так и забегает, — утирал потный лоб Борейко. — Я хочу сразу внести все переделки в лафет: полки для квадрантов на стрелах, что к цапфе прикрепляем, прицелы насечь на большую дистанцию. Разметки я уже сделал. Видел я щиты у моряков около пушек, решил и у нас их пристроить. Чертежик тоже набросал. Пойдем-ка в канцелярию и поговорим, что да как.

Познакомившись с чертежами Борейко, Гобято удивленно посмотрел на него.

— Выдумщик вы, Борис Дмитриевич. Вам бы в артиллерийскую академию идти.

— В академию рылом не вышел. А с пушками повозиться люблю, есть грех, — ответил поручик. — Мыслишка у меня давно в голову засела, как бы нам облегчить подачу снарядов из погребов к орудиям. Это самая тяжелая у нас работа, да и мешкотно, много времени на это уходит. Солдаты мне верную мысль подсказали — использовать для этого силу отката орудия при выстреле. И откат слабее будет, и заряжать станет легче. Только как это сделать — не соображу. Лебедкин — есть у нас там такой, из мастеровых, — предложил трос к лафету прикрепить да перебросить через блоки к снарядному кокору{46}. По его соображениям, как раз силы хватит, чтобы снаряд поднять. Только вот рывок при выстреле получается. Опасно, как бы при этом снаряд не взорвался.

— Идея неплохая. Для смягчения первого рывка можно пружину поставить, тогда движение плавнее будет, — согласился Гобято.

Прошло больше часа, пока наконец договорились и окончательно решили, какие еще нужны будут переделки в орудиях и лафетах.

— Чуть не забыл, — спохватился Борейко, — нас с тобою, Сережа, сегодня вызывают к часу дня в офицерское собрание, на заседание суда Общества офицеров по делу Чижа.

— Первый раз слышу! По какому еще это делу Чижа? — удивился Звонарев.

— Забыл, как мы его вывели на чистую воду с артельными суммами? Он, оказывается, очень обиделся, что я его назвал жуликом, и подал жалобу в суд Общества офицеров. Белый приказал его разобрать. Тебя и Жуковского вызывают в качестве свидетелей, а меня в качестве ответчика. Идем поскорее, пока не опоздали.

В Управлении артиллерии, в библиотеке, уже собрался весь состав суда. Председательствовал Тахателов, а членами были капитан Страшников и капитан Мошинский. Все они были в парадных мундирах, при орденах и оружии. Тут же находился и Чиж.

Как только вошли Борейко со Звонаревым, Такателов начал заседание. Секретарь суда, мрачный чиновник, опросил Чижа и Борейко, имеют ли они отводы против состава суда и свидетелей. Их не оказалось.

— Поручик Борейко, почему вы не в парадной форме? — спросил Тахателов.

— У меня ее нет, заложил в ломбард.

Звонарев заявил, что еще не успел сшить мундир.

— Заняли бы где-либо на заседание суда, — хмуро заметил Страшников, суетливый, с бегающими глазами сорокалетний капитан.

Другой член суда, Мошинский, только укоризненно покачал головой, поблескивая стеклами своих очков в круглой металлической оправе. Козлиная бородка и длинные, закинутые назад волосы делали его больше похожим на сельского учителя, чем на офицера.

— Занять-то не у кого. Ничей мундир на меня не налезет, — возразил Борейко.

Тахателов предложил считать уважительной причиной отсутствие мундиров у Борейко и Звонарева.

— Если поручик Борейко не постеснялся заявить на суде, что отдал в заклад свой мундир, то какие же у него могут быть представления о чести мундира, к которому он так небрежно относится? — ехидно проговорил Страшников, переглянувшись с Чижом.

— Это к разбираемому нами делу не относится! — возразил Мошинский.

— Присоединяюсь к вашему мнению, — проговорил Тахателов. — Суд переходит к опросу подсудимых. Расскажите, при каких обстоятельствах вам было нанесено оскорбление на словах поручиком Борейко, — обратился к Чижу Тахателов.

Чиж подробно и обстоятельно рассказал обо всем, что произошло в комнате у Жуковского после проверки артельных сумм.

— Вы подтверждаете правильность сказанного? — спросил Тахателов у Борейко.

— Целиком и полностью.

— Тогда предлагаю вам, поручик Борейко, принести свои извинения штабс-капитану Чижу.

— Не нахожу возможным. Вор, по-моему, всегда останется вором, как перед ним ни извиняйся.

— Прошу суд оградить меня от повторных оскорблений, — взвизгнул Чиж.

— Прошу вас выбирать ваши выражения, поручик, — остановил Борейко Тахателов.

— В показаниях капитана Жуковского значится, что штабс-капитан Чиж тоже оскорбил вас. Почему вы, поручи, к, об этом ничего не сказали? — задал вопрос Мошинский.

— Собака лает, ветер носит, — отрезал Борейко.

Чиж весь вспыхнул и снова за протестовал. Тахателов еще раз призвал Борейко к порядку. Затем суд допросил Звонарева и зачитал письменные показания Жуковского. Покончив с допросом свидетелей и выслушав объяснения Чижа и Борейко, Тахателов еще раз предложил закончить дело миром, но встретил их решительный отказ. После этого суд удалился для вынесения приговора.

Борейко и Звонарев перешли в одну из соседних комнат. Из окна была видна большая площадка, на которой было установлено несколько хворостяных барьеров и торчали предназначенные для рубки лозы. По этому манежу коротким галопом скакала на своей Кубани Варя Белая. Она по очереди брала барьеры и тут же рубила шашкой лозу. Лицо девушки раскраснелось, шляпка сдвинулась на затылок, волосы распустились, но она ничего не замечала, увлеченная спортивными упражнениями. Скачка с препятствиями сменялась бешеным галопом. Привстав на стременах, пригнувшись к луке, Варя вихрем носилась мимо окон.

— Козырь девка! — восхищенно заметил Борейко. — И мужа ей надо козырного, да чтобы еще королем был.

— Король, пожалуй, староват для нее будет, а валет бы подошел, — ответил прапорщик.

— Отчего тебе, Сережа, не сыграть в такого валета?

— А тебе?

— Какая дура пойдет за такого пьяницу, как я!

— А я побаиваюсь таких амазонок, мигом под башмак попадаешь к такой жинке.

— По-моему, это совсем не плохо сидеть под разумным каблучком. Только для меня едва ли скоро найдется, больно большой да крепкий каблук нужен.

— Может, и под самый маленький попадешь. Мужчина ты видный, а если и пьешь, то пьян не бываешь.

Их разговор был прерван приглашением на суд. Тахателов стоя зачитал постановление, в котором дуэль признавалась единственно возможным исходом конфликта между Чижом и Борейко.

— Оскорбления, нанесенные друг другу вышеозначенными офицерами при отказе принести взаимные извинения, могут быть смыты только кровью, — пояснил Тахателов.

— На чем же я с ним драться буду? На кулаках, что ли? — издевательски проговорил Борейко. — Ведь господин штабс-капитан умрет от страха при виде меня с шашкой или револьвером.

— Не торопись, дюша мой, — остановил его Тахателов и продолжал чтение приговора. — Принимая во внимание наличие в настоящее время военных действий с Японией, исполнение приговора отложить до конца войны", — торжественно закончил полковник. — Все понятно, господа? Претензий никаких нет?

Претензий не оказалось, и оба "подсудимые" расписались в прочтении приговора. Чиж старательно вывел свою короткую фамилию, а Борейко размашисто, через весь приговор начертал: "Прочел с удовольствием. Поручик Борейко".

Страшников только ахнул, прочитав написанное, и поспешил показать Тахателову.

— Это прямое издевательство над священной особой государя императора, — возмущался он.

Но Мошинский и Тахателов не придали значения выходке Борейко и громко расхохотались.

— Ты, дюша мой, не можешь без шуток! Будет тебе от генерала за то, что кладешь императорские резолюции на бумагах, — предупредил полковник.

На этом и закончилась судебная процедура. Когда Звонарев вернулся в мастерские, то Гобято поручил ему побывать на Стрелковой батарее.

— Командует ею капитан Мошинский. Я его сейчас видел в Управлении артиллерии. Он и подвезет вас к себе, а обратно и пешком доберетесь. Туда всего дветри версты, — предложил Гобято.

Мошинский охотно согласился подвезти Звонарева к себе на батарею. По дороге они разговорились. Капитан рассказал, как он шесть лет тому назад" прибыл в Порт-Артур с батальоном Владивостокской крепостной артиллерии, как участвовал в Китайском походе, который он назвал позорной страницей в истории русской армии.

— Мы воевали с безоружными людьми и считали победами, когда обращали их в бегство. В утешение себе скажу, что русские войска притесняли китайцев гораздо меньше, чем иностранцы, особенно англо-американцы.

Стрелковая батарея была расположена на так называемой Двурогой сопке на самом хребте, отделяющем Порт-Артур от моря. Влево внизу виднелась Двадцать вторая батарея, которой командовал Вамензон, справа на полгоре были расположены батареи номер шестнадцать и семнадцать, сзади к батарее подходила дорога в Старый город. Со Стрелковой батареи открывался вид во все стороны — впереди, насколько мог видеть глаз, расстилалось безбрежное море. Сзади хорошо были видны Западный бассейн, доки, торговый порт и весь Старый город. Из-за Перепелиной горы частично проступал Новый город, а левее — массив Ляотешаня.

— Моя батарея расположена на самом лучшем месте в Артуре, до города всего три версты, до моря — две. Всегда дует ветер, поэтому воздух чист и насыщен морскими испарениями, сухо, масса солнца. Санитарная станция, а не батарея. Легочников отправлять сюда на излечение. Живем мы с женой тихо и мирно, в городе редко бываем, дома коротаем вечера с ребятами. Думал прожить здесь спокойно еще лет с пяток, пока детишки подрастут, а тут началась война. Гоню жену с детьми из Артура, а она уезжать не хочет, — повествовал Мошинский.

— Пожалуй, она и права. Война может скоро кончиться, и все пойдет по-прежнему, — возразил Звонарев.

— Вы глубоко ошибаетесь! Раз японцы рискнули на войну с нами, то не из-за пустяков. Пока не отвоюют у нас Корею и Южную Маньчжурию с Артуром, мира не заключат. Скоро этого они не добьются, и война, несомненно, затянется.

— Вы считаете, что война нами будет проиграна? — удивился Звонарев.

— Зная японцев и стоящих за ними англо-американцев, трудно предположить, чтобы война кончилась вничью с сохранением теперешнего положения. Слишком далеко отсюда до России. Да и не нужна нам эта Маньчжурия. Мы еще и Сибири не сумели освоить, а тянемся к Маньчжурии.

Разговаривая таким образом, Звонарев незаметно доехал до Стрелковой батареи. Она еще не совсем была закончена сооружением, и с полсотни солдат и китайцев в тачках возили землю и насыпали бруствер батареи.

Солдаты и китайцы работали вперемежку. Ими руководил саперный унтер-офицер, указывая, куда еще надо подсыпать земли, проверял по шнуру правильность насыпи, замерял общий объем работы.

— Как у вас работают китайцы? — поинтересовался Звонарев.

— Пожаловаться не можем. Работают добросовестно, но и мы их не обижаем. Я сам слежу, чтобы при расчете их не обманывали, кормим из ротного котла. В других местах этого не делают, а я думаю, что два десятка человек всегда можно накормить там, где довольствуются три сотни. Сначала я китайцев не кормил, так сами солдаты с ними делились хлебом и другим продовольствием. Наш русский человек всегда готов поделиться с другим тружеником, особенно с тем, который ему помогает в работе, — словоохотливо сообщил Мошинский.

Их разговор прервал подошедший фейерверкер, который доложил, что люди на занятия при орудиях собраны. Прапорщик вместе с капитаном направились к орудиям. Стрелковая батарея была вооружена четырьмя сорокадвухлинейными пушками образца 1877 года, пушки были доставлены недавно и еще совсем не расстреляны. Предполагалось произвести расточку зарядной камеры, чтобы увеличить размер заряда и тем сделать орудия более дальнобойными.

— Я уже произвел необходимые расчеты. Можно примерно в полтора раза увеличить вес пороха, что даст почти две версты увеличения дальности. — И Мошинский протянул прапорщику бумаги с расчетами.

Осмотрев орудия изнутри и проверив расчеты капитана, Звонарев согласился с ним и обещал представить их Гобято на одобрение.

Простившись с Мошинским, Звонарев пешком направился в Управление артиллерии. Он решил по дороге посмотреть, как идут работы по укреплению центральной ограды крепости. Сооруженная еще при китайцах немецкими инженерами, центральная ограда представляла земляной вал в несколько метров высоты и толщины. На ней имелись гнезда для орудий, барбеты для стрелков, и она представляла собой довольно внушительное укрепление, но, не поддерживаемая столько времени, ограда пришла в ветхость и теперь спешно подправлялась крепостными инженерами. Работы велись силами матросов и китайцев. И тут и те и другие дружно работали бок о бок. Матросы помогали китайцам, те — матросам. Никакой розни между ними не было заметно. Только инженерные десятники и саперные унтер-офицеры, боясь кричать и ругать матросов, срывали свою злость на китайцах, подгоняя их в работе. Но моряки одергивали унтеров и брали китайцев под свою защиту.

Звонарев справился у одного из саперов, сколько платят за работу морякам и китайцам.

— Матросы получают, что им положено от казны, а китайцам платим по шестьдесят копеек в день, — ответил он.

— Вы не слушайте его, вашбродь, — подошел к прапорщику один из матросов. — Он платит им только по тридцать копеек в день, а на остальную сумму пишет расписку. Получишь, говорит, после войны все сразу.

— Делаю, как мне начальство велит, и ты не в свое дело не суйся, а то я о тебе доложу капитану Бармину, что ты китайцев смущаешь, так тебе пропишут за это, — обозлился унтер.

— Мы твоему капитану не подчинены; у нас свое морское начальство Оно по правде и рассудит вас с китайцами.

Звонарев не стал слушать дальнейшие препирательства матроса и сапера и пошел дальше.

В мастерских он доложил Гобято обо всем виденном на Стрелковой батарее, показал расчеты Мошинского, а заодно и сообщил о деятельности Бармина.

— Инженеры в Артуре прославились своим воровством. Тот же Бармин построил себе дом а Новом городе из ворованных строительных материалов. А китайцев он обирает без зазрения совести, — ответил Гобято.

— Надо же с этим бороться, сообщить о жульничестве Бармина начальнику инженеров крепости полковнику Григоренко. Тот должен принять необходимые меры, — горячился прапорщик.

— Григоренко-то с Барминым в доле состоит. Тут имеется круговая порука жуликов и воров. Григоренко, верно, еще с кем-либо делится из начальства. Печально, но факт, — ответил Гобято.

Наконец работы по переустройству лафетов были закончены, и тяжелые, по сотне с лишним пудов, станины стали укладывать на крепкие трехосные платформы.

Так как лошадей не хватало, то к осям платформ с обеих сторон приделаны были канатные лямки, в которые впряглось по полсотни солдат на каждую платформу. Процессия медленно, часто останавливаясь, двинулась по дороге через Золотую гору.

— Что твои бурлаки на Волге, недостает только "Дубинушки"! — возмущался Звонарев. — Неужели нельзя на это время собрать лошадей из рот?

— Лошадей в ротах мало, и ими дорожат, мой друг, а людей побольше, и ценится их труд куда дешевле. Та же рабочая скотина, только двуногая. Да и в случае какого несчастья спокойнее: придавит человека — поохают, повздыхают и забудут, а лошадь покалечишь — под суд за порчу казенного имущества пойдешь, — насмешливо объяснял Борейко.

— Разве нельзя в Артуре лошадей достать? Почему бы не попросить лошадей у полевой артиллерии, что ли?

— Ближе можно: у Белого шестерка лошадей, у Стесселя около десятка. Но лошади-то генеральские! Их превосходительства предпочитают тяжести возить на людях. Попробую схожу к Белому, может быть, где-либо через него лошадей достанем, — согласился Борейко.

Солдаты, потные и красные от напряжения, несмотря на резкий ветер, изо всех сил помогали паре лошадей.

— Наддай, наддай еще малость! — охрипшими голосами кричали фейерверкеры. — Уже верхушку горы видать, совсем немного осталось.

Солдаты кряхтели, наддавали, проходили еще шагов десять-пятнадцать и, обессиленные, останавливались. Через минуту опять раздавалась команда.

— Навались! — и люди вновь налегали на лямки.

За час прошли не больше версты, люди и лошади были совершенно измотаны.

Звонарев устроил привал на десять минут. Усталые солдаты повалились на холодную, промерзлую землю, некоторые попросили разрешения сходить за водой, жажда мучила людей не меньше усталости. Прапорщик распорядился доставить из нестроевой роты бочку воды, но фельдфебель отказался ее дать. Обозленный Звонарев сам пошел за бочкой.

— Как ты смеешь не исполнять моих приказаний? — набросился он на фельдфебеля.

— Капитан не приказали. Был такой случай: бочку потребовали для поливки сада, я дал, а капитан потом за это меня выругали и приказали вперед бочку никому и никогда не давать.

— Ты или притворяешься дураком, или в самом дела дурак: то сад полить, а то людей напоить.

— Воля ваша, ваше благородие, без капитанского приказания бочку дать не могу.

— В чем дело? — вмешался подошедший Борейко.

Звонарев рассказал.

Поручик молча хлестнул фельдфебеля по зубам.

— Марш! Сам с бочкой, сволочь, поедешь! — приказал он.

Фельдфебель, утираясь на ходу, бросился исполнять приказание.

— Рассусоливаешь ты с ними напрасно, — заметил Борейко. — Они видят, что ты из штатских, и позволяют себе черт знает что. С лошадьми ничего не вышло. Позвонил было Белый, к Стесселю, так тот просто расхохотался. "У тебя, говорит, Василий Федорович, на то и солдаты, чтобы пушки да лафеты таскать". Так ни с чем и ушел, придется самим тащить. Становись, Сергей, в лямку второго взвода, а я в первый стану, потягаемся, — все веселее будет. А ну-ка, ребята, потягаемся — чья возьмет! — крикнул Борейко солдатам, накидывая на себя лямку. — Смотри, Тимофеич, — обратился он к Родионову, — не подкачай, а то прапорщик с Лепехиным нас потом засмеют.

Солдаты оживились. Вид огромного Борейко, едва влезшего в лямку, показался им забавным. Они начали шутить и пересмеиваться между собой. Первый взвод скоро стал опережать. Звонарев со своими солдатами сильно отстал.

— Эх ты, Лепеха-воха, — кричал Родионов, — совсем у вас, видать, кишка тонка. Мало каши ешь!

— Так у вас же один Ведмедь за целый взвод прет, — пробурчал Лепехин, — а у нас прапорщик хлипкий.

Подождав вторую платформу, первый взвод двинулся дальше.

Только к вечеру все десять станин "были переброшены на Электрический Утес. Солдат, валившихся с ног от усталости, Борейко отпустил спать.

— Кто же на батарее на ночь останется? — забеспокоился Жуковский.

— К пятидесятисемимиллиметровым пушкам довольно будет и восьми человек. Мобилизовать денщиков, писарей да каптенармусов, и я с ними останусь, — предложил Борейко.

Вечером на Утес неожиданно пришли сто двадцать человек мастеровых из нестроевой роты.

— Вы зачем сюда явились, архангелы? — спросил Борейко.

— Подсобить вам малость пришли, ваше благородие, — за всех ответил Братовский. — Дело срочное, и ваши солдаты, видать, вовсе притомились. Мы и отпросились у капитана. Желающих сто двадцать человек набрали.

— Спасибо на добром слове. Только темно сейчас, а у нас ночью разводить огней не полагается, с моря видно.

— Мы, ваше благородие, и при ручных фонарях управимся, — ответил кто-то из солдат.

— Тогда пойдем на батарею.

Людей поделили — одни под руководством Борейко занялись ремонтом орудий, снимали их со старых лафетов, а другие со Звонаревым приступили к сборке новых. Вскоре Утес превратился в монтажную мастерскую.

Звонарев с Борейко до утра не сомкнули глаз. Как только рассвело, нестроевые ушли с батареи, а отдохнувшие артиллеристы встали на работу. Трое суток беспрерывно день и ночь шло переоборудование батареи. Всех солдат поделили на три смены под руководством Жуковского, Борейко и Звонарева. Погода продолжала оставаться морозной и вьюжной, японцы не беспокоили. К вечеру третьих суток наконец вся батарея была переоборудована. Старые лафеты у пушек были заменены у орудий появились щиты и целая система блоков для подъема снарядов. Дальномерную будку и командный пункт для командира перенесли в бруствер.

Наконец погода прояснилась. С раннего утра Борейко уже метался около орудий, последний раз осматривая все заклепки и вновь установленное приспособление для стрельбы. Но японцы не — появлялись, — море оставалось чистым до самого горизонта.

Хотели уже было выпустить пару снарядов прямо в море, чтобы проверить действие новых установок, когда несколько легких японских крейсеров приблизилось к Артуру.

— На дальномере! — завопил радостно Борейко.

— Шесть тысяч пятьсот!

— Пусть подойдут поближе, — решил Жуковский. — Начнем с наименьшей дистанции, — девять верст, а затем будем ее увеличивать.

— Зарядить орудия! — скомандовал Борейко.

Солдаты, с утра томившиеся в ожидании стрельбы, радостно бросились подносить снаряды и новые, еще невиданные на батарее картузы с бездымным порохом: всем хотелось поскорее испробовать переделанные лафеты.

— Эх, и пуганем мы сейчас японцев. Не обрадуются, — оживленно говорил Лебедкин.

— Наводи, Петрович, поточнее, чтобы нам не осрамиться с нашими новыми пушками, — упрашивал Родионов наводчика Кошелева.

На батарее чувствовался общий подъем.

— Не разорвет орудия? — беспокоился Жуковский. — Ведь они рассчитаны на бурый призматический порох, а не на бездымный.

— Рассчитаны с запасом, Николай Васильевич, — успокоил его Звонарев.

— На первый залп людей все же надо спрятать в погреба, чтобы несчастья не случилось.

— Пять тысяч пятьсот! — доложили дистанцию с дальномера.

— Прицел двести пятьдесят, батарея, залпом!

Дула орудий поднялись необычайно высоко вверх. С непривычки казалось, что пушка при таком угле возвышения должна обязательно опрокинуться при выстреле. Солдаты пугливо посматривали.

— Укройтесь в погребах! — крикнул Борейко.

Все, за исключением фейерверкеров и наводчиков, поспешно юркнули в погреба.

— Батарея, пли!

Пять огненных столбов вырвались из высоко поднятых вверх дул орудий. Легкий дымок на мгновение окутал батарею и тотчас растаял. Остро запахло эфиром. Лафеты мягко откатились и стали на свои места. Солдаты моментально выскочили из укрытий и бросились осматривать пушки.

— В первом взводе все в порядке! — доложил Родионов.

— Во втором и третьем тоже! — доложили взводные.

— Падает! — донеслось с дальномера.

— Недолет!

— На полверсты не докинули, — заметил Жуковский.

Затем попробовали стрелять на одиннадцать и двенадцать верст, на пределе получили двенадцать с четвертью верст вместо предположенных тринадцати.

Японцы при первых же выстрелах поспешили уйти дальше в море.

— Итак, вместо девяти с половиной верст дальность увеличили до двенадцати, кругло считая, — резюмировал Жуковский.

— Скорость стрельбы доведена до одной минуты тринадцати секунд на залп и может быть еще увеличена, — добавил Борейко.

— И люди и командир находятся теперь в полном укрытии от осколков, — закончил Звонарев.

Поблагодарив солдат за хорошую работу по переоборудованию батареи, Жуковский с Борейко и Звонаревым отправились обедать.

— Начальство даже и не поинтересовалось нашими успехами, — сказал Борейко.

— Как не заинтересовалось! Заинтересовалось, даже очень. Я сейчас получил из Управления артиллерии телефонограмму с выговором за самовольную стрельбу сего дня, — улыбнулся Жуковский.

Стессель крупными шагами ходил по комнате. Волнения первых дней войны уже миновали, он успокоился и обрел свой прежний решительный вид и тон. Вера Алексеевна поместилась в углу на диване, около большой лампы под красивым абажуром. Рядом с ней сидели четыре ее питомицы, старательно занимаясь вышивкой.

В качалке развалился высокий, широкоплечий, бородатый артиллерийский генерал Никитин{47}, с типичным лицом алкоголика, начальник артиллерии формирующегося в Артуре Третьего Сибирского корпуса. Он был слегка навеселе и потому особенно многословен.

— Наши самотопы продолжают отличаться, — проговорил он громко, чуть хрипловатым басом.

— Какие такие самотопы? — удивилась Вера Алексеевна.

— Да наши герои-морячки! Пока они ни одного японца еще не утопили, зато потопили в Чемульпо "Варяга" и "Корейца", а под Артуром — "Енисея" и "Боярина". Япошкам никогда и не снились такие успехи, если бы не помощь наших самотопов Погодите, они еще своими руками весь флот перетопят, а сами в Питер укатят.

Стессель громко расхохотался:

— Это ты здорово сказал, Владимир Николаевич. Самотопы! Что правда, то правда, — самые настоящие самотопы! Завтра же всем расскажу, как ты ловко их окрестил.

— Ты должен быть осторожен, Анатоль. Ведь наместник — моряк и души не чает во флоте и моряках, — предостерегала Вера Алексеевна.

— Среди своих поговорить можно, а среди чужих — лучше и попридержать язык, — поддержал Никитин.

— Наместник чуть ли не на другой день после начала войны поспешил покинуть свой возлюбленный флот и ретироваться в Мукден, — возразил Стессель.

— Из моряков только тогда выйдет толк, когда их подчинят сухопутному начальству, чтобы они действовали сообща с армией, а не шлялись бы зря по морю, — продолжал Никитин.

— Вы совершенно правы, Владимир Николаевич. Давно надо моряков" рукам прибрать, а то слишком задирать стали носы, — с жаром проговорила Вера Алексеевна.

— Пока Алексеев наместником, об этом и заикаться нельзя, — возразил Стессель. — Я боюсь, чтобы меня самого Старку не подчинили.

— Этого никогда не может быть, — живо возразила генеральша. — Сегодня мне в экономическом обществе говорили, что Старка на днях убирают.

— Кто же на место Старка приедет сюда? — спросил Никитин.

— Какой-то Макаров.

— Из кронштадтских или севастопольских самотопов? Знаю Дубасова{48}, Скрыдлова{49}, а этого знаю мало.

— Мне говорили, что он очень ученый, на Северный, что ли, полюс зачем-то ехать собрался, да не вышло у него. С носом вернулся, — выкладывала свои сведения Вера Алексеевна.

— Уж если он до полюса не сумел добраться, то где же ему с Того воевать. Там только моржи да тюлени могли ему помешать, а тут целый японский флот, — скептически проговорил Никитин.

— Терпеть не могу этих ученых — ни черта в строевой службе не понимают и сами больше похожи на беременных баб, чем на военных, — сердито проговорил Стессель.

— Он, верно, сразу же к нам с визитом приедет.

— Долг вежливости обязывает его к этому. Надо думать, какой бы он зазнайка ни был, а вам визит все же первый нанесет.

— Он, очевидно, приедет сюда без семьи.

— Кто же в осажденную крепость семью везет?

Вера Алексеевна приятно улыбнулась. Ее заветная мечта — стать первой дамой в Артуре — близилась к осуществлению. Наместник уехал, Старк уезжает, и она останется в Артуре во главе дамского общества.

Звонок в передней известил о приходе нового лица. Через минуту в комнату вошел начальник Четвертой Восточносибирской стрелковой дивизии генерал Фок. Высокого роста, худощавый старик, с небольшой седенькой бородкой, он легко, юношеской походкой подошел приложиться к ручке Веры Алексеевны.

Девочки-воспитанницы, как по команде, встали и присели в реверансе перед генералом, но Фок не обратил на них никакого внимания.

— Привет святому семейству! — мягким баритоном проговорил он. — Забежал к вам на огонек. На дворе мороз, метет пурга, в двух шагах ничего не видно. Мне, по моему холостяцкому положению, одному дома скучно. Решил к вам заглянуть.

— И хорошо сделали, Александр Викторович, — приветливо отозвалась генеральша. — Не хотите ли с холодку чайку, согреться?

— Не откажусь, а то по старости мерзнуть очень стал.

— Какие у тебя новости? — спросил у Фока Стессель.

— Сам за ними пришел! По новостям у нас знаток Владимир Николаевич.

— Где мне за вами в этом отношении угнаться, — отозвался Никитин. — Это у вас всегда все известно из самых достоверных источников и притом раньше всех.

— Новости у меня все старые. Убирают Старка, приезжает Макаров; Куропаткин{50} назначен командующим Маньчжурской армией. Японцы продолжают высаживаться в Корее, а наши морячки — отсиживаться в Артуре да безобразничать во всяких "Звездочках" и "Варьете" с публичными девками, — ласковым, елейным голосом повествовал генерал.

— Вам пора спать, — обратилась генеральша к воспитанницам.

Те аккуратно сложили свои работы и поспешили выйти.

— Кто же при детях говорит о публичных девках? — упрекнула она Фока. — Мои крошки святы и невинны, а вы при них говорите такие неприличные вещи.

— Простите великодушно! Все виноват мой солдатский язык. За сорок лет службы привык к казарменной речи.

— Это верно, что Куропаткин назначен?

— За что купил, за то и продаю.

— Это будет прекрасно, Анатоль! Ты опять будешь вместе с Алексеем Николаевичем, — обрадовалась генеральша. — Он-то уж, наверное, тебе моряков подчинит, а ты приберешь их к рукам.

— Трудновато все же. Слыхал я, сюда едет великий князь Кирилл Владимирович{51} вместе с братом своим Борисом{52}. Кирилл тоже моряк. Может и заартачиться. Самому царю обо всем напишет. Куропаткину трудно будет Против него бороться.

— Да, самотопы сейчас в чести, — задумчиво сказал Никитин.

— Владимир Николаевич моряков самотопами называет, — пояснила Вера Алексеевна.

— Весьма остроумное название, — согласился Фок. — Пока что они предпочитают плавать не в Желтом, а в винном море и, купать в нем своих этуалей.

— Анатоль, отчего ты не вышлешь всех этих мерзких тварей из Артура? — возмутилась Вера Алексеевна.

— С отъездом семей число холостяков в Артуре увеличилось и потребность в женщинах возросла.

— Да среди них есть и весьма не вредные, — заикнулся было Никитин.

— Не смейте при мне гадости говорить! Откуда вы их можете знать, Владимир Николаевич? — обиделась генеральша.

— На улицах вижу и слышу рассказы о них.

— Ах ты, старый греховодник! — хохотал Стессель.

— Да замолчите вы, право!

— Не сердитесь, матушка Вера Алексеевна, к слову пришлось. Разрешите лучше глотку промочить, что-то от разговора пересохла.

— Прошу в столовую, — пригласила хозяйка.

Никитин за столом не замедлил быстро приложиться к графинчику с коньяком. Фок же, наоборот, демонстративно пил только чай.

— Наш-то артурский Улисс что выделывает!

— Кто это Улисс-то? — спросил Никитин Фока.

— Кондратенко, конечно. Он нас всех, вместе взятых, перехитрит, вокруг пальца обведет и сух из воды выйдет. Хитрая штучка.

— Неправда! Роман Исидорович умница, вот вы на него и сердитесь, — заступилась генеральша.

— Хотел бы я иметь такого верного адвоката, как вы, Вера Алексеевна. Никому бы меня в обиду не дали, — говорил Никитин.

— Так что ты начал о Кондратенко рассказывать? — спросил Стессель.

— Он все работы по постройке фортов взял в свои руки. Как будто он, а не Григоренко, крепостной инженер.

— Кондратенко сапер и кончил инженерную академию. Ему и книги в руки по фортификационной части.

— Он свою дивизию обратил в рабочих-землекопов, вместо того чтобы строю их обучать.

— Это ты верно заметил. Завтра же переговорю с ним об этом, — отозвался Стессель.

— Слыхали, что Белый подчинился морякам и разрешает своим батареям стрелять только с их ведома? — слащаво улыбаясь, продолжал Фок.

— Перекинулся к морякам? — изумился Стессель. — Да ты не ошибаешься ли, Александр Викторович? Не ожидал я от него такого поступка.

— Меня тоже его поведение несколько удивило: сватом тебе приходится и такие каверзы строит, — подзуживал Фок.

— Я с ним серьезно поговорю, — пригрозил Стессель.

— Двуличный он человек, — поддакивал Никитин.

— Вершинин вчера вечером у него был. О чем-то они долго совещались. Даром что он полковник русской армии, а вольнодумец. Ума не приложу, о чем бы они могли так долго разговаривать? — вставил Фок.

— Вредный это человек Вершинин. Как ты его держишь гражданским губернатором Квантуна и гражданским комиссаром? — упрекнула мужа Вера Алексеевна.

— Со связями он: Алексеев у него не один раз обедал. Сразу его не уберешь, — оправдывался Стессель.

— А ты, Анатолий Михайлович, с подковыркой, обходом его возьми! — посоветовал Никитин.

— С какой стороны-то его обойдешь: не ворует, кажется.

— Только кажется, — заметил Фок. — Какой же градоначальник в России не ворует?

— Не пойман — не вор.

— Либералов защищает.

— Кого именно?

— Да хотя бы заведующую Пушкинской школой Желтову. Там все артурские либералы собираются. Школа только вывеска для пропаганды противоправительственных идей, — вкрадчиво продолжал Фок.

— Поручу Микеладзе заняться этим делом.

— Глуповат Микеладзе. Лучше бы Познанскому, — тот хотя и молодой жандарм, но подает большие надежды.

Вошедший денщик доложил, что Белый просит Стесселя к телефону.

— Дюже в море с пушек бьют. Батареи так и полыхают, — сообщил он.

Никитин заторопился домой.

— Японцы с моря в проход лезут, — взволнованно сообщил вернувшийся Стессель. — Какие-то там брандеры пускают. Я сейчас еду на Золотую гору.

— Я тебя не пущу, — решительно заявила генеральша. — Незачем тебе туда ехать, Белый и без тебя справится. Довольно ты день-деньской по фортам да батареям разъезжаешь. Не комендантское это дело на каждый выстрел ехать.

— Я уже приказал подать экипаж.

— Я отправлю его обратно, — распорядилась Вера Алексеевна.

Стессель сдался и покорно пошел за женой в спальню.

В это же время адмирал Старк сидел в глубоком мягком кресле около письменного стола в своей каюте на "Петропавловске" и внимательно читал рапорты командиров кораблей, донесения с сигнальной станции на Золотой горе о деталях внезапного нападения японцев на русскую эскадру в роковую ночь 26 января. Короткий бой стал переломным моментом в жизни адмирала. Его обвиняли в непринятии мер по охране эскадры, открыто стоящей на внешнем рейде.

Старк откинулся на спинку кресла и погрузился в глубокое раздумье. В каюте было тепло и уютно. Изредка доносились резкие порывы штормового ветра, хлопали раскачиваемые ветром шлюпки и спасательные круги, громыхали по палубе тяжелые матросские сапоги.

Адмирал с горечью и возмущением вспоминал о своем унизительном положении начальника эскадры, который фактически не смел ничего предпринять без ведома и согласия наместника. Последний вмешивался во все распоряжения Старка по эскадре, связывая его по рукам и ногам своей непрошеной опекой. Вспомнил он и о том, как Витгефт, по приказанию наместника инструктируя чинов его штаба о необходимых мероприятиях по охране кораблей, прямо заявил, что никакой войны не будет.

— И это за полчаса до нападения! — возмущался адмирал, перебирая бумаги и припоминая все подробности злосчастной ночи.

Старк встал и раздраженно прошелся по каюте.

— Получасовой бой, и моя безупречная сорокалетняя служба перечеркнута судьбой, а сам я вынужден просить об отставке якобы по болезни, чтобы спасти свое честное имя, — с глубокой горечью проговорил вслух адмирал.

— Но нет, вы еще не знаете, кто такой Старк! Он сумеет постоять за себя. У мня есть такие документы за подписью Алексеева, что ему не поздоровится, когда их увидит свет! — продолжал адмирал, потрясая кулаком от негодования.

Всегда сумрачное его лицо с глубоко запавшими глазами и со следами переутомления и негодования приняло жесткое выражение.

— Я тебе покажу, царский выродок, кто такой Старк! — И адмирал нервно подошел к наглухо приделанному к стенке несгораемому — шкафу. Открыв дверь, он вытащил пачку бумаг.

— Вот она! — выдернул он одну из них. На первом листе он бегло прочитал: — "Нам необходимо проводить на Дальнем Востоке в отношении Японии самую жесткую политику, памятуя, что она никогда не решится на войну с Россией". Так и сказано: "никогда не решится на войну", а она не только решилась, но и первая начала войну с Россией. А вот еще! — И Старк взял другую бумагу: — "Ввиду полной несостоятельности ваших опасений о возможности войны с Японией считаю отозвание к эскадре "Варяга" и "Корейца" ненужным". Да, да, только по беспечности Алексеева мы потеряли эти два корабля, а теперь за все отвечаю я, а не он. Но это не выйдет! — Адмирал вновь спрятал бумаги.

В дверь постучали, затем вошел флаг-офицер лейтенант Дукельский.

— Получена депеша от адмирала Макарова, — протянул он телеграмму.

— "Буду в Артуре двадцать четвертого. Макаров", — прочитал Старк. — Завтра, — взглянул он на календарь. — Прикажите "Баяну" выслать в почетный караул полуроту, — и, подумав, прибавил: — С музыкой.

— Есть, ваше превосходительство. — И лейтенант вышел.

Старк еще раз прочитал телеграмму и опять нахмурился,

— Будет и этот умник меня учить уму-разуму, — заворчал он, вновь принимаясь за бумаги. — Хорошо ему критику наводить за десять тысяч верст отсюда.

Старк снова взял одну из бумаг и прочитал:

— "Его императорскому высочеству генерал-адмиралу великому князю Алексею Александровичу{53}, копия управляющему морским министерством адмиралу Авелану. Всем написал. Пусть все знаки, какой он умник, — проговорил он и уткнулся в бумагу: — Предвижу, что японцы не упустят столь благоприятного случая для внезапного нападения, как нахождение русской эскадры на внешнем рейде..." Он, Макаров, предвидел это, сидя в Кронштадта, а я здесь, на месте, упустил, видите ли, эту возможность. Теперь он возвеличен, обласкан и едет заменить меня в командовании эскадрой. Так ведь я тоже предполагал это, писал об этом! Но меня не хотел слушать тот же Алексеев. Но было бы еще хуже, если бы японцы, напав без объявления войны, внезапно затопили в первую же ночь несколько пароходов у входа в гавань и заперли эскадру во внутреннем рейде.

Старк опять зашагал по каюте, зябко пожимая плечами. Донеслись глухие удары орудийных выстрелов. Адмирал прислушался.

— Опять, должно быть, береговые батареи бьют по воображаемым судам, — пробурчал он и нажал кнопку звонка.

— Позвать лейтенанта Дукельского! — приказал адмирал вестовому.

Через минуту флаг-офицер доложил, что на море замечены пароходы, направляющиеся к выходу на внешний рейд, очевидно, с целью закрыть его.

Старк надел пальто, поплотнее нахлобучил фуражку и вместе с Дукельским поднялся на палубу. Его тотчас же охватила метель, сквозь которую с трудом можно было различить белые ленты прожекторных лучей. Беспрерывно сверкали зарницы орудийных выстрелов.

— На море замечено пять пароходов, — сообщили с сигнальной станции на Золотой горе.

— Дежурным миноносцам атаковать их! — приказал адмирал, стараясь в ночной бинокль разглядеть, что происходит на море, но в снежном вихре ничего нельзя было разобрать. Приказав каждые пять минут сообщать о происходящем на море, адмирал снова спустился в каюту.

После резкого холода наверху в каюте показалось особенно тепло. Старк потребовал чаю с ромом и засел за составление длиннейшего отчета о всем происшедшем с начала войны. Но работа не клеилась, и адмирал продолжал беспокойно прислушиваться к происходящему на рейде.

Прошло минут двадцать, пока наконец Дукельский пришел с докладом об отбитии японской атаки на проход. Только тогда Старк смог спокойно приняться за продолжение прерванной работы. Адмирал подробно разбирал причины возникновения войны и неудач первых столкновений на море. Он указал, что Япония с момента занятия русскими Порт-Артура в 1898 году стала энергично с помощью Англии и Америки готовиться к вооруженному столкновению с Россией. По тоннажу флот Японии за это время возрос более чем в четыре раза, армия увеличилась втрое. Наместник Алексеев и военное командование в Маньчжурии недооценили этот рост вооружений и не предприняли должных мер к усилению русской армии и флота на Дальнем Востоке. Японцы же, прекрасно учтя неподготовленность царского правительства к войне, заключили союз с Англией, получили финансовую помощь от Америки и, науськиваемые ими, рискнули первыми напасть на Россию.

Перо опального адмирала легко и быстро скользило по плотной бумаге, и перед Старком, неожиданно для него самого, вставала яркая картина общего развала русской администрации на Дальнем Востоке. Прочитав написанное и аккуратно сложив листки бумаги, адмирал стал собираться ко сну. Взволнованный, он долго не мог заснуть. Перед ним одна за другой вставали картины недавнего прошлого: первая атака японцев, гибель "Енисея", а за ним и "Боярина", позорное поведение его командира Сарычева. И за все это он должен отвечать, хотя в свое время он настаивал на снятии Сарычева с корабля, как не способного к командованию. Он лично предупреждал командира "Енисея", Степанова, о течениях в Талиенванском заливе, но тот все же посадил свой корабль на свою же мину.

— Сейчас всех собак вешают на меня. Скорее бы приезжал Макаров. Тот умеет отделаться от начальства и никому не позволит наступать себе на ногу, — решил после раздумья адмирал.

Сильный снежный буран бушевал над Артуром. В воздухе носились мириады мелких сухих снежинок, которые больно хлестали в лицо. Огромные волны бешено бросались на каменистый берег, рассыпая далеко кругом мельчайшие брызги, мгновенно замерзающие на морозе.

На внутреннем рейде чуть проступали громады броненосцев, да Золотая гора темным привидением нависла над узким проходом на внешний рейд. С наступлением ночи Артур утонул в мутной мгле пурги.

Только что вышедший из ремонта миноносец "Страшный" нес сторожевое охранение у входа, став на два якоря у подошвы Золотой горы. Напротив него, у Тигрового Хвоста, темнел силуэт еще не снятого с мели, подорванного в первую ночь войны "Ретвизана". Немного позади, в самом проходе, стояла канонерка "Отважный".

С берега, с "Ретвизана" и с "Отважного" в море тянулись бледные лучи прожекторов, свет которых с трудом пробивался сквозь пургу.

Андрюша Акинфиев нес очередную вахту. На командирском мостике "Страшного" из-за холода и ветра невозможно было долго стоять, и он то и дело спускался вниз, чтобы хоть немного согреться за трубой и кожухом машины. Здесь было относительно тихо, от труб и машин несло теплом, и можно было обогреть озябшие руки.

Миноносец сильно мотало на волне, и стоило большого труда удержаться на обледеневшей палубе, несмотря на протянутые вдоль нее леера. На носу, приткнувшись к орудиям, вахтенные, в толстых меховых тулупах, с биноклями в руках, внимательно вглядывались в море, следя за передвижением белых полос прожекторов, которые то ярко вспыхивали, то затухали, чтобы через мгновение загореться вновь.

— Смотреть вперед повнимательнее! — окликал вахтенных мичман.

— Есть смотреть вперед повнимательнее! — глухо доносилось до него в ответ сквозь вой ветра.

Мороз и ветер глубже забирались под одежду, заставляя дрожать мелкой дрожью. Андрюша завидовал матросам, одетым в теплые тулупы, но для себя считал неприличным кутаться.

"Офицеры всегда и везде должны быть примером для матросов", — мысленно твердил он, коченея от холода.

Время тянулось нестерпимо медленно, казалось, прошла целая вечность, но неумолимые часы при свете папиросы показывали, что истек всего только час, как Андрюша вступил на вахту, а впереди еще три долгих часа.

"Ермий, должно быть, спит крепким сном у себя в каюте, а Юрасач с Дмитриевым сражаются в шахматы, Попивая горячий чай с ромом", — представил себе Андрюша, и от этого ему стало еще холоднее и тягостнее стоять на палубе.

— Ничего не видать? — спросил он у матросов.

— Никак нет, ваше благородие. Муть одна, и только. Да и кто полезет к Артуру в такую непогодь? Если под берегом так мотает, то что же делается в море! В одночасье корабль обледенеет и пойдет ко дну. Японцы холода не любят, у них даже зимой тепло в Нагасаках. Как мы раньше там стояли, даже об рождестве теплынь — в бушлатах жарко, — ответил один из матросов, видимо, старослужащий.

— Это ты, Денисенко? — узнал его в темноте мичман.

— Так точно, мы с Серегиным на вахте стоим.

— Всегда вместе — друзья неразлучные.

— Шестой год вместях. Как на службу пригнали в кронштадтский флотский экипаж, так и не расстаемся. Вместе на "Нахимове" на Дальний Восток пришли, вместе на "Севастополе" были, а затем на "Страшный" перевелись, — словоохотливо ответил Денисенко.

— Вы бы, ваше благородие, тулупчик накинули, а то ведь обморозитесь. Разрешите, мигом слетаю, — предложил Серегин.

— Не надо, скоро уж смена, — ответил Андрюша, угадывая желание матроса сбегать в теплый кубрик. — Смотрите не зевайте, а то, не ровен час, японец наскочит, — предупредил он матросов и отошел.

— Фасон давит, а сам до костей промерз, аж зубы стучат, — проговорил Денисенко, когда мичман отошел.

— Молодо-зелено. Обморозит уши да ноги, так другой раз и тулуп наденет и калоши.

— Что за погода распроклятая! Сиди вот тут и мерзни да выглядывай, не собираются ли тебе япошки какуюнибудь пакость подстроить. И с чего это война началась, — понять невозможно. Жили мирно и тихо, а тут вдруг: раз — ив морду один другому, — задумчиво проговорил Денисенко.

— Дай время, до всего доберемся: почему и отчего, — ответил Серегин.

Матросы умолкли, вглядываясь в ночную мглу.

По-прежнему на море медленно шарили щупальца прожекторов; на "Ретвизане" двигались какие-то огоньки; "Отважный" стоял с потушенными боевыми фонарями. Серегин и Денисенко между делом соскребали с палубы лед. Все было тихо и спокойно. Вдруг прожекторные лучи заметались по морю и разом остановились на одном месте, осветив большой пароход, крадущийся вдоль берега от Ляотешаня. С Тигровки грянул выстрел, за ним другой, за Тигровкой загрохотал Электрический Утес, и, наконец, перекрывая все остальные звуки, рявкнули двенадцатидюймовые пушки с "Ретвизана".

— Свистать всех наверх! — скомандовал Акинфиев.

Через мгновение Юрасовский уже легко "взбежал на мостик, застегивая на ходу шинель, матросы быстро разошлись по орудиям и минным аппаратам.

С "Отважного" засемафорили огнями.

— Атаковать брандер, — доложил сигнальщик.

— Есть атаковать брандер, — повторил Юрасовский. — Выбрать якоря, приготовить орудия и минные аппараты!

Загремела якорная цепь, заблестели огни у орудий. Малеев кинулся к носовой семидесятипятимиллиметровой пушке, Акинфиев спустился к минным аппаратам, с которых уже снимали чехлы.

— Вперед до полного! — скомандовал в машинное отделение командир. Миноносец вздрогнул и, набирая ход, двинулся по направлению к брандеру.

Между тем уже весь берег осветился огнями выстрелов. Удары тяжелых орудий слились в протяжный гул. За первым брандером показались еще три. Они полным ходом шли по направлению к проходу.

На Золотой горе взвились две ракеты, ярко осветили море, и огонь батарей мгновенно прекратился. Теперь только "Страшный", зарываясь по самый мостик в ледяную воду, стремительно несся к головному брандеру, в то же время осыпая его своими снарядами.

— Носовой — товсь! — скомандовал минному аппарату Юрасовский.

Ажинфиев застыл на месте, ожидая команды "пли". В это время с брандера открыли по миноносцу сильный огонь из малокалиберных скорострельных пушек и пулеметов. Несколько снарядов с воем пронеслись над миноносцем, и по обе стороны "Страшного" взвились водяные столбы.

— Пли! — наконец скомандовал командир. Вспыхнул красноватый огонек, и мина, нырнув в воду, понеслась по направлению к брандеру.

— Лево на борт! Приготовить кормовой аппарат! — Миноносец круто покатился вправо, поворачиваясь кормой к противнику.

Через несколько секунд у брандера с тяжелым ударом взметнулся к небу огненный веер взрыва, и пароход сразу круто осел на правый борт.

— Ура! — радостно закричало сразу несколько голосов на палубе миноносца. Несмотря на мороз, матросы весело перекликались между собой в темноте.

Подбитый брандер быстро оседал носом в воду. При свете прожектора было видно, как с него спешно спускали шлюпки

— По шлюпкам огонь! — едва успел скомандовать Юрасовский, как загремела кормовая пушка. Шлюпки торопливо отходили от тонущего корабля, но разъяренные волны опрокидывали их одну за другой. Окутанный паром брандер уже наполовину погрузился в воду, а на его палубе все еще продолжали бегать люди, обстреливая миноносец из ружей. Одной шлюпке удалось выплыть, и она быстро ушла в море.

— Слева по носу миноносец! — вдруг истошным голосом закричал сигнальщик, и тотчас же из ночной тьмы вынырнул темный силуэт. Почуй в тот же миг на японском миноносце разом сверкнуло несколько молний и грянул орудийный залп. Вокруг "Страшного" вновь заметались в бешеной пляске водяные смерчи.

— Еще два на левом траверзе! — крикнул Серегин.

Снова и снова глухие удары выстрелов потрясли море и небо. Акинфиев оглянулся на Порт-Артур и с удивлением увидел, как далеко позади остались береговые батареи.

"Влопались!" — мелькнуло в его голове, но по команде Юрасовского миноносец, круто повернув, уже лег на обратный курс. Японцы в темноте потеряли "Страшный" из виду.

На Золотой горе опять взвилась ракета. При ее свете батареи заметили "Страшный" и, приняв его за японское судно, тотчас же обстреляли.

— Показать опознавательные, — скомандовал Юрасовский.

— Опять подобьют нас, — ворчали матросы, боязливо оглядываясь на водяные всплески от снарядов.

— Серегин, черт кривой, — ругался боцман, — живо подымай сигнал, пока нас не утопили!

Миноносец, спасаясь от снарядов, развил предельный ход и, лавируя, шел курсом прямо на "Ретвизан".

Около самого Артура "Страшный" с ходу протаранил шлюпку с одного из брандеров. Было слышно, как люди кричали о помощи.

— Не нравится в холодной воде купаться, — злорадствовали матросы.

— Мы хоть и не купались, а вымокли не меньше их, зубы так и стучат, — ответил Денисенко.

— Подберем? — спросил Малеев у командира,

— К черту! — бросил Юрасовский.

Вскоре "Страшный" уже подошел к своему прежнему месту. Справа и слева, под Золотой горой и у Тигрового Хвоста, пылали выбросившиеся на берег брандеры. Огромное пламя, выбиваясь наружу, ярко освещало красноватым светом узкий проход в Артур и заснеженные берега; горящие головни взлетали высоко вверх и с шипением падали в воду. Несколько портовых пароходов столпилось около брандеров, пытаясь своими помпами залить пожар.

— Не отойти ли нам подальше от них, — указал Малеев на брандеры, — не ровен час, еще взорвутся и нас повредят.

— Пожалуй, ты прав, — ответил Юрасовский, — станем ближе к Электрическому Утесу.

Когда "Страшный" стал на якорь, команду спустили вниз. Матросы, продрогшие и озябшие, поспешно спустились в кубрик.

— Выдать всем сейчас же по чарке водки, — приказал Юрасовский боцману. — Да подсменить вахтенных, чтобы переоделись в сухое.

— Тебе, Андрюша, еще целых две склянки достаивать вахту. Иди-ка и ты переоденься, — небось тоже промок, — предложил Малеев.

Через пять минут Акинфиев, уже переодетый в сухое, снова шагал по мостику.

После пережитого волнения Андрюша сперва не замечал даже голода, погруженный в воспоминания о происшедшем. Стрельба, взрывы, свист снарядов, вихрем несущийся миноносец, крики утопающих-все оживало в памяти и складывалось в яркую картину боя. Целый ряд деталей, ранее упущенных сознанием, теперь всплывал в памяти. То вспоминалась нелепо согнутая при свете ракеты фигура Малеева, которого обдало водой из-за борта, то широко раскрытый рот Юрасовского, когда он отдавал приказания, стараясь перекричать грохот стрельбы. Мысли унеслись в далекий Кронштадт, где жила семья. Встал, как живой, отец, высокий, сутулый, лысый человек с золотыми очками на носу. Он был главным врачом в морском госпитале. Андрюша вспомнил, как противился отец его поступлению в морской корпус.

— Знаю я этих ветрогонов-моряков, редко кто из них блещет умом и образованием, — говорил он. — Больше на внешнем лоске да подхалимстве выезжают. Ума от них не наберешься, а пустельгой стать легко. Кроме того, морская служба в России почти наследственная: у большинства офицеров и дед, и отец, и сын — все моряки. У таких и связи, и знакомства, и карьера обеспечена. А у нас с тобой? Мой дед — поп, отец — сельский учитель, я сам — врач. Никто, как видишь, в моряках и не служил. Куда нам с суконным рылом да в стародворянский ряд лезть!

Но Андрюша не внял увещаниям отца.

"Завтра же напишу им письмо обо всем", — решил он.

Сменившись с вахты, Акинфиев быстро разделся и едва лег на койку, как заснул.

Проснулся он от стука отдаваемого якоря и понял, что "Страшный" вошел в бухту.

Вошедший в каюту Малеев окончательно разбудил его.

— Сегодня утром в Артур приехал Макаров. Сейчас он в порту, а затем будет объезжать корабли. Старк уже спустил свой флаг на "Петропавловске".

— Ура! Наконец-то у нас появился настоящий адмирал, — обрадовался Акинфиев и стал поспешно одеваться.