Глава четвертая

Прошло дней десять со дня приезда Звонарева в Артур. Он постепенно привык к жизни на Электрическом Утесе. Утром часов в восемь, если ночь проходила спокойно, прапорщик вместе с Жуковским отправлялся в обход на батарею. Жуковский, как хороший хозяин, сам ежедневно заглядывал во все углы и был в курсе всей жизни роты.

В роте ежедневно производилось учение при орудиях, которое вел Борейко. С присущей ему энергией и увлечением он учил солдат простейшим приемам зарядки и паводки орудий, внося собственные новшества.

— Николай Васильевич, — еще издали кричал он Жуковскому, — даю залп через две минуты десять секунд вместо пяти минут по уставу, но можно и еще ускорить. Родионов с первым взводом умудряется давать залп через одну минуту пять секунд. Думаю, что сумею добиться и одной минуты тридцати секунд для всей батареи. Скорострельная батарея будет у нас, Николай Васильевич, с моряками сможем потягаться, хотя у них все электричеством движется, а у нас вручную.

Борейко сиял от радости, солдаты стояли красные и потные от беготни, тоже радостно возбужденные.

— Умеете вы, Борис Дмитриевич, увлекаться сами и увлекать людей, — похвалил Жуковский.

— Дело артиллерийское люблю. Не поверите — ночью проснусь, и то думаю, а нельзя ли что еще усовершенствовать на батарее. Да и солдаты помогают: недавно придумали раздельную наводку производить. Наводчик только в цель наводит, а угол возвышения придается пушке по квадранту на цапфе. Тут рядом и подъемные дуги и тормоза — очень удобно получается, только вот наводчику иногда цель закрывают. Думаю стрелу железную к цапфе привинтить, а в конце стрелы полку для квадранта устроить. Тогда стрела с орудием будет вращаться, и по ней можно придавать пушке нужный угол возвышения. И люди за бруствером будут внизу укрыты. Так миром да собором и мозгуем.

Солдаты с увлечением обсуждали различные предложения по усовершенствованию способов наводки орудий. Борейко всех внимательно выслушивал.

— Золотой человек, да сильно пьет. А как напьется, забуянит, сладу с ним никакого нет, — задумчиво говорил Жуковский о Борейко.

С батареи шли вниз в помещение для электродвигателя. Там хозяйничал старший мастеровой Лебедкин, до службы работавший на одном из уральских заводов смазчиком на силовой станции. В Артуре он кончил курсы подготовки электромехаников для прожекторных команд и попал на Утес. Под его командой было двое молодых солдат, до службы бывших механиками на паровых молотилках у помещиков. Они глаз не сводили со своего начальника, то хвалившего их, то награждавшего при ошибках тумаками.

Жуковский сразу же по приезде Звонарева назначил его заведовать прожекторной командой. Лебедкин встретил новое начальство недружелюбно и начал с того, что разладил машину "для проверки" Звонарева,

Прапорщику пришлось повозиться с регулировкой золотников и стуком в подшипниках, пока он не заметил, что все неполадки, устраненные накануне, опять возникают на следующий день. Произошел короткий, но выразительный разговор с Лебедкиным, и авторитет Звонарева был признан на прожекторной станции.

Из силовой Жуковский шел в кухню и неизменно тащил за собой Звонарева. Тут обычно с утра орудовал фельдфебель Назаренко, который следил и за качеством пищи и за правильностью раскладки хлеба, мяса, круп, лаврового листа. Официально артельным хозяйством роты ведал Чиж, но он считал ниже своего достоинства заниматься этим и целиком все передал Назаренко. Звонарев с удивлением узнал, что кислая капуста в Артур доставляется из Владивостока и ее очень бережно расходуют, что гречневая каша, как лакомство, дается солдатам только в праздники, а в прочие дни солдаты получают рисовую кашу, которую весьма не одобряют. Рыбу давали только в великий пост.

— Но ведь море-то под носом? Отчего бы не организовать рыбную ловлю и вволю кормить солдат свежей рыбой, а не интендантской полупротухшей солониной? — удивился Звонарев.

— Нет у нас ни лодок, ни сетей. Да кто их знает, какая здесь рыба ловится. Покупаем иногда у китайцев, а сами рыболовством не занимались, — уклончиво ответил Жуковский.

— Вернее, желания не было. Если бы Борейко взялся за это дело, то, верно, пошло бы, — возразил Звонарев.

— Уж ежели поручик возьмется, то, верно, что-нибудь да будет, — беда или дело — неизвестно, а только просто не обойдется, — вставил Назаренко.

Жуковский, Борейко и Звонарев завтракали вместе. Чиж — отдельно, у себя. С первого же дня отношения Звонарева с Чижом приняли чисто официальный характер. Жуковский сперва пытался сгладить эту натянутость, но затем бросил, предоставив времени наладить это щекотливое дело.

На батарее трубач заиграл тревогу. Одеваясь на ходу, прапорщик побежал к орудиям. Дежурный взвод под командой Чижа уже готовил свои орудия к стрельбе.

С моря знакомо рявкнули пушки "Ретвизана", слева, шипя и урча, пронеслись первые японские снаряды и пролетели куда-то в тыл, в город. Чиж, мелькнувший было около дальномерной будки, спешно юркнул в каземат, как только подошел Жуковский; Борейко с секундомером в руках ругал кого-то за медленность наводки орудия.

Все это было уже знакомо Звонареву, и он занял свое обычное место между крайними левыми орудиями. Тут же, невдалеке, с карандашом и записной книжкой в руках расположился Родионов, на ходу записывая прицел и целик.

Неожиданно один из японских снарядов, видимо на рикошете, разорвался с оглушительным грохотом над батареей, осыпав все вокруг тысячами осколков. Где-то звякнуло разбитое стекло, затявкал внизу у кухни Шарик, испуганно закудахтали разгуливавшие по двору куры.

Шурка, простоволосая и неодетая, выскочила на двор и стала спешно снимать сушившееся белье.

— Тю его, хай ему грец! — выругался Родионов, оглядываясь на падающие осколки.

На батарее остро запахло неприятным запахом мелинита.

— Никак, адмирал Того дух пущает, — сострил кто-то из солдат.

Новая очередь японских снарядов заставила солдат укрыться в нишах и погребах.

Стрельба продолжалась недолго: не успела батарея дать пять или шесть залпов, как японцы ушли в море.

Жуковский не торопясь спустился с бруствера, обмениваясь впечатлениями с Борейко.

— Все же чаще чем через три минуты сегодня залпов батарея не давала. Второй взвод Лепехина, черт бы его побрал, возился очень. Завтра с утра я их поманежу, они у меня зашевелятся, — волновался поручик.

— И три минуты на залп не плохо, — утешал его Жуковский.

Чиж, выйдя из каземата, смотрел в бинокль на уходящих японцев.

— Удивительный вы человек, Александр Александрович, — ехидно обратился к нему Борейко. — Хоть бы раз полюбопытствовали посмотреть на Того, когда он близко около нас.

— Я не принадлежу к числу любопытных, — отшучивался Чиж.

— Что вы, собственно, в каземате во время боя делаете? — вдруг в упор спросил Жуковский.

— Снаряды считаю, — не моргнув глазом, ответил Чиж. — Кроме того, от грохота стрельбы у меня так разбаливается голова, что я ничего не соображаю целый день потом.

— Вы бы ватой уши затыкали, а то, знаете, все же неловко получается — офицер и вдруг из каземата не вылазит, — журил Чижа Жуковский. — Смотрите, прапорщик — и тот по батарее ходит, а не прячется.

— Прапорщик мне не указ, — буркнул Чиж.

— Нет, я вас прошу во время боя в каземате не сидеть, а находиться на взводе, как полагается, — уже строже закончил Жуковский.

— Слушаюсь, господин капитан, — официально вытянулся Чиж.

Солдаты весело гурьбой побежали вниз к казармам, награждая друг друга шутливыми пинками и тумаками. Заяц с разгона вскочил на спину одного из наводчиков и, гарцуя на нем, орал в подражание Борейко:

— Батарея, слухай мою команду! Наводить прямо в... японского адмирала Тогова!

— Вот сукин сын! — добродушно смеялся Борейко.

— Есть сообщение, что с темнотой наши миноносцы выйдут в море на поиски. Не обстреляйте их, Сергей Владимирович, ночью, — предупредил Жуковский. — Вам ведь сегодня дежурить.

С наступлением темноты Звонарев, потеплее одевшись, захватив бинокль, с керосиновым фонарем в руках отправился на батарею.

Дежурный взвод размещался в каземате на батарее. Сводчатый до самого пола бетонный каземат вмещал около сорока человек. Вдоль стен были сделаны нары в два яруса, одетые солдаты вповалку лежали на них, перебрасываясь редкими фразами. В проходе, посредине, под висящей с потолка лампой, стояли стол и несколько табуреток. За столом солдаты играли в шашки.

Приход Звонарева заставил всех вскочить. Родионов подошел к прапорщику и доложил, что первый взвод в составе сорока двух человек, при трех фейерверкерах, выделен для ночного дежурства на батарее.

Чтобы не стеснять своим присутствием солдат, Звонарев поспешил выйти из каземата с Родионовым. Они прошли к орудиям, проверили их готовность к стрельбе, наличие снарядов около них, подошли к прожектору, установленному саженях в пятидесяти от батареи на бетонированной площадке. С моря шел туман. В темноте, внизу, глухо шумел прибой. Весь берег тонул во мраке, и только у прохода одиноко маячил прожекторный луч, пытаясь пробиться через мглу. Вернувшись на батарею, Звонарев ушел в небольшой, похожий на нишу, казематик для дежурного по батарее офицера. Там помещались походная кровать, крохотный столик и табуретка. Помещение скудно освещалось керосиновой коптилкой. Тут же стоял полевой телефон для связи с квартирой Жуковского и канцелярией роты в казарме.

В солдатском каземате около стола собралось несколько человек — Родионов, Лебедкин, Заяц, Белоногов, шепотом ведших беседу. Как водится, ругали начальство и свою солдатскую жизнь.

— Только и думают, как бы изувечить или погубить солдат, сволочи!

— Подожди, кончится война, разборка всему будет. Спросят тут и с них, как они воевали и что делали.

— Пока спросят, нас в живых не будет.

— Нас не будет, другие останутся. Пока мужик будет, будет и солдат. Те и спросят с чижей.

— Малая в том утеха. Надо мной Чиж измывался, а кто с него спросит, мне неизвестно.

— Почем знать, может, и ты, Заяц, сам с Чижа спросишь. Поживем — увидим.

В это время в каземат вбежал сигнальщик.

— К орудиям, японец у берега плывет! — громко закричал он.

— Выходи к орудиям, номерки! — рявкнул за ним Родионов.

Все ринулись к выходу. Около пятидесятимиллиметровых пушек уже маячили в темноте фигуры Борейко и Звонарева.

— Копаетесь, черти полосатые! — кричал Борейко.

С дальномера выкрикивали дистанцию до видневшегося трехтрубного миноносца.

— Тысяча пятьсот! Тысяча четыреста восемьдесят! Тысяча четыреста шестьдесят!

— Гранатой прицел семьдесят! Два патрона, огонь! — скомандовал Борейко.

В бинокль были видны всплески воды от снарядов. Миноносец продолжал идти тем же курсом, не сбавляя хода. Вдруг на нем засигналили огнями.

— Что за черт, не наш ли? — опешил Борейко.

— А что обозначают эти сигналы? — спросил Звонарев.

— Кто их знает; моряки понимают, а мы нет. Надо думать, просят прекратить огонь.

— Соседние батареи молчат. Должно быть, наш.

— Почему же идет со стороны Дальнего?

— Возвращается с моря.

— Рано еще — начало первого, и потом один... — недоумевал Борейко.

Пока разбирали — чей же миноносец, он успел подойти к "Ретвизану" и выпустить в него две мины. С Утеса видели вспышки минных выстрелов на миноносце.

— Японец, сучий сын! Огонь, три патрона, беглый огонь! — не своим голосом кричал Борейко.

С "Ретвизана" загрохотали пушки, к ним присоединились соседние батареи.

Весь берег запылал огнями, но японец уже полным ходом уходил в море, скрываясь в ночном тумане.

— Прохлопали. Обдурили нас япошки своими сигналами. Все наше незнание этих самых морских сигналов! Стреляйте по всем судам, которые ночью без огней на море увидите. Наши должны с опознавательными огнями идти, — распорядился Борейко.

— Тогда их в темноте японцы тоже заметят, — возразил Звонарев.

— Должны же моряки как-нибудь давать нам знать, что это наши суда, а не японские. Ерунда одна получается. Телефон ненадежен, сигналов нет. Пусть бы моряки дали на каждую батарею по своему сигнальщику. Тогда бы и мы их сигналы разбирали. Завтра обо всем этом по команде подам рапорт Белому, — решил Борейко, уходя с батареи.

Солдаты вернулись в каземат, Звонарев к себе. Только дежурные и дневальный тревожно всматривались в темноту ночи. Под утро поднялась тревога: на рейде обнаружились три или четыре миноносца, полным ходом уходящие в море.

Звонарев, памятуя указание Борейко, энергично обстрелял их. За Электрическим Утесом открыли огонь и другие батареи.

Концевой миноносец оказался подбитым" и запарил. В это время на Золотой горе взвилась ракета, что служило сигналом прекращения огня. Стоявшие у входа суда подошли к поврежденному миноносцу и взяли его на буксир.

— Ваше благородие, да это наш миноносец. Смотрите, с него снимают раненых на катер! — с ужасом проговорил Родионов. — Японца прозевали, а своего едва не утопили.

Звонарев чуть не лишился чувств от сознания совершенной им ошибки.

Из порта навстречу поврежденному кораблю подошли спасательные суда и начали его осторожно вводить на внутренний рейд. Сомнений больше ни у кого не было.

— Поди есть там и раненые и убитые нами. Не одна баба в деревне взвоет по мужику, которого мы сегодня загубили по дурости своей, — резонерствовал наводчик Кошелев.

Звонарев был в отчаянии. Он сознавал свою вину и вину начальства, не наладившего связь берега с флотом.

— Вы, ваше благородие, не журитесь шибко, — убеждал его Родионов. — Нашей вины тут нет, приказали стрелять, мы и стреляем. Тут и днем на море не поймешь, где японцы, а где наши, а ночью и подавно.

Прапорщик был очень благодарен Родионову за его ободрение. Солдаты молча шли рядом, изредка громко вздыхая.

— Наделали делов, напекли пирогов, только от них самим тошно, — мрачно бурчал Белоногов.

Как ни старался Звонарев уверить себя в своей правоте, это ему не удавалось. В волнении он до самого утра прошагал на батарее и, чуть наступило утро, пошел с докладом к Жуковскому.

— Стоит из-за пустяков волноваться, Сергей Владимирович, — спокойно проговорил Жуковский, выслушав расстроенного прапорщика. — На войне без ошибок не обойдешься. Надо только их учесть на будущее время. Днем, верно, все узнаем от Управления артиллерии.

— Разрешите мне самому туда съездить с рапортом о происшедшем.

— Пожалуйста, но, по-моему, ничего особенного не произошло. Вы не виноваты, просто несчастная случайность, которая может произойти с каждым.

Звонарев на ротной лошади вместе с артельщиком поехал в Управление артиллерии. Стояла неприятная, пронизывающая сырость, напоминавшая Звонареву Петербург. Он "ежился в своей шинели, чувствуя озноб и от холода и от все еще не прошедшего волнения.

Один Борейко, которого он мельком видел утром, неожиданно понял его.

— Хоть вы не виноваты юридически, но все же я вас понимаю и сочувствую вам. Я, верно, с горя бы напился и набезобразничал, но вам этого делать не рекомендую.

В Управлении Звонарев прежде всего увидел писаря Севастьянова, знакомого по первому дню приезда. Он радостно, как со старым приятелем, поздоровался с ним за руку, забывая, что по уставу этого делать нельзя.

Писарь украдкой оглянулся — не видел ли кто рукопожатия, — и затем сразу же сообщил:

— Не извольте беспокоиться, на "Страшном" только двое легко ранены, остальные целы, попортило малость машину, но через два-три дня все будет исправно Генерал во всем винит моряков и уже поджидает вас, чтобы подробности узнать.

Звонарев горячо поблагодарил писаря и Прошел к Белому. Юницкий встретил его холодно-вежливо и иронически поздравил с успехом в борьбе с "русским флотом".

Звонарев едва не наговорил ему дерзостей, но появление Тахателова заставило его замолчать.

— Нехорошо, дюша мой, но бывает и хуже, — перебил полковник доклад Звонарева. — Пойдем к генералу, он уже ожидает вас.

Белый, как всегда молчаливый и сдержанный, выслушал все спокойно и заявил, что считает Звонарева совершенно правым.

— Плохо, что японца прозевали. Говорят, он сигнал поднял "Предлагаю сдаться в плен", а вы и замолчали, будто поняли и решили сдаваться.

За неизбежным завтраком у генерала Звонарев опять увидел Варю. Девушка была в курсе всего и сообщила ему то, что он уже знал от писаря.

— Севастьянов мне все рассказал, так как я думала поехать к вам на Электрический. Надо там перевязочный пункт Красного Креста организовать. Хочу привлечь жену и дочь вашего фельдфебеля — они ведь одни у вас из женщин остались. Пройдут месячные курсы и смогут работать на пункте.

— Шурка, может, и пойдет учиться, хотя она, кажется, не особенно грамотная, но мать ее в сестры не подойдет — разве в санитарки.

— Пусть хоть так работает — и это будет нужно, если война разгорится. Дочку же обязательно вытяну сюда. Тут со всех батарей соберутся женщины, и мы вместе будем учиться.

— А мужья-то как? — удивился Звонарев.

— Останутся с денщиками. По воскресеньям будем отпускать их домой, как из института, — весело смеялась Варя.

Звонарев взял на себя переговоры с Шурой Назаренко. Возвращался он на Электрический Утес вместе с гарнизонным священником, который должен был проводить говение солдат.

Попик, еще не старый, маленький и волосатый, с елейным личиком, взобрался на линейку, поднял воротник объемистой шубы и в полном молчании доехал до Утеса.

— У вас, кажется, частенько постреливают? — спросил он Звонарева уже у самой батареи.

— Да, но больше по ночам.

— Постараюсь в две-три службы управиться со всеми, — деловито пробурчал поп.

Жуковский приветливо встретил гостя и пригласил к обеду. Борейко воспользовался случаем выпить лишнюю рюмку водки за обедом и заодно подпоил священника. Как ни упирался поп, но Борейко заставил его выпить три больших рюмки. Гость явно захмелел.

— Как я служить-то буду пьяный? — заскулил поп.

— Какой же вы, батя, иерей, если не пьете? В Холмской семинарии, где я учился, протодьякон перед службой нарочно напивался, чтобы голос был басистее. По пьяному делу и служить будет веселей. Раз, два и оттарабаните все, что полагается. Если запнетесь, я вам подскажу. До сих пор все великопостные службы на память помню.

— Душевно рад, что вы так сведущи в церковных службах. Попрошу оказать мне, грешному, помощь, наладить хоровое пение, — попросил поп.

Вечером в казарме устроили нечто похожее на походную церковь. Попик облекся в епитрахиль и начал службу.

Борейко во главе наскоро набранного хора изображал регента. Солдаты, сдвинув койки к стенам, стояли чинными рядами, подтягивая хору. Назаренко с причетником бойко торговал свечами. Шурка с матерью стояла сзади, усиленно крестясь.

Попик, еще не вполне протрезвившийся, служил, запинаясь и путаясь, зато Борейко старался изо всех сил, руководя хором.

Служба сошла гладко. Поп рассыпался в благодарностях Борейко. Расхрабрившись, он решил остаться до утра на Утесе.

За ужином Борейко опять напоил его.

Перед сном Звонарев, как всегда, прошелся по батарее. Ночь опять была мглистая, туманная. Дежурил второй взвод Лепехина.

Заглянув в солдатский каземат, Звонарев увидел Лепехина с толстой Библией в руках. Вокруг него собралось человек десять солдат, таких же солидных бородачей. Они внимательно слушали торжественное чтение взводного. Подойдя ближе, Звонарев разглядел на Библии старообрядческое двуперстие.

— Что читаете? — спросил он.

— Душеспасительное, великопостное — деяние апостолов, — не моргнув глазом, ответил Лепехин.

— В старообрядческом изложении?

— Бог один, ваше благородие, по-всякому его можно славить, лишь бы душа была чиста и непорочна, — примирительно отозвался Лепехин.

Звонарев не стал спорить и вышел из каземата.

На обратном пути у своей квартиры прапорщик неожиданно наткнулся в темноте на Шурку. Девушка дичилась его и, встречаясь, всегда торопливо уходила. Вспомнив о поручении Вари Белой, Звонарев окликнул Шурку.

Выслушав предложение, Шурка глубоко вздохнула и, немного помолчав, ответила:

— Я бы с радостью учиться пошла, да тятенька с маменькой не пустят, а особливо Вавила Пафпутьич серчать будет.

— А Пахомову-то до этого какое дело? — спросил Звонарев.

— Просватана я за него.

— Люб он, что ли, очень вам?

— Какое люб! Глаза бы мои не глядели на его противную рожу.

— Зачем же тогда идете за него?

— Родители велят. Они боятся Пахомова, особливо папаня; он, слышно, у жандармов служит, — тихим голосом проговорила девушка. — Как выпьет, начнет бахвалиться: кого захочу, на вечную каторгу в Сибирь упрячу! Его сам Стессель-генерал знает. Вон он какой, даром что писарь. Не знаю, как и быть мне. И учиться в охотку, и не пустят меня отсюда, — грустно вздохнула Шурка.

— Где ты по ночам шляешься! — громко "окликнули Шурку, и она мгновенно исчезла в двери.

Утром попик встал с такой головной болью, что совсем не смог служить. Солдаты давно собрались в казарме и ждали начала богослужения.

— Опохмелитесь, батя, и все как рукой снимет, — уговаривал Борейко.

— Отыди от меня, сатана, — злобно шипел поп. — Напоил отца своего духовного и насмеялся над ним. Проклинаю!

— Не страшно, батя. Лучше выпейте и айда на службу — солдаты ждут. Узнает генерал, вам может влететь, — пугал его поручик.

Испуганный поп поспешил выпить поднесенный ему Борейко стакан водки.

Почувствовав себя лучше, он бодро отправился на богослужение. Сперва все шло хорошо, но затем попа начала одолевать икота.

— Мир-ик-ом гос-ик-поду пом-ик-олимся, — икал попик.

Солдаты смешливо загудели. Это обидело священника, и он от волнения икал еще больше. Выпитая натощак водка в теплом помещении туманила голову, и язык стал заплетаться. Шум среди солдат усилился.

— Распустите людей. Выведите их на батарею, — приказал Жуковский Борейко. — А батюшку отправьте на квартиру отдохнуть.

Солдаты весело балагурили по поводу случившегося. Заяц тотчас изобразил икающего попа — Лебедкин вторил ему, Лепехин неодобрительно качал головой и все повторял:

— Суета сует и всяческая суета, томление духа, силен в нас еще князь тьмы — вельзевул.

Чиж возмущался не столько поведением попа, сколько солдатами.

— Туда же, хамские рожи, на смех подняли своего духовника. Да их всех тут следовало бы перепороть, мерзавцев, чтобы знали, как над духовным отцом смеяться. Завтра же об этом сообщу мадам Стессель, она сумеет принять нужные меры!

— При чем же здесь солдаты? — спросил Жуковский.

— Дисциплинированные солдаты и виду бы не показали, что заметили неладное. Это вы, Николай Васильевич, виноваты, уж очень миндальничаете с солдатней, распускаете их.

Пасмурная с утра погода днем прояснилась, и на море показались дымки японской эскадры. Все поспешили на батарею. Японцы пустили по направлению к Артуру несколько быстроходных крейсеров, которые, подойдя к берегу, с дальней дистанции открыли огонь по внутреннему рейду и городу. Шестидюймовые снаряды с легким свистом пролетали над Электрическим Утесом, устремляясь на Золотую гору, в порт и город.

— Николай Васильевич, разрешите мне дать залпдругой по японцам? — спросил Борейко.

— Стоит ли? Суда маленькие, быстроходные, попасть в них трудно, только снаряды будем зря расходовать, — возражал Жуковский.

— Я хочу проверить свои новые таблицы стрельбы; я учел в них ветер, плотность воздуха и даже высоту прилива.

— Что же, дайте два залпа. Посмотрим, что у вас выйдет, — согласился Жуковский.

Борейко вытащил целую кучу таблиц, что-то по ним прикинул, послал к себе на квартиру узнать показания барометра, укрепил некое подобие вертушки Вильда{41}, внимательно посмотрел на секундомер и наконец скомандовал прицел и целик.

— Наводить, как я вас учил, следить за целью до момента выстрела, — предупреждал он солдат.

Солдаты кропотливо возились у пушек. Взводные и орудийные фейерверкеры, видимо заинтересованные результатами опыта, тщательно проверяли наводку.

Не успел отгреметь первый залп, как Борейко, не дожидаясь определения его результатов, скомандовал новый прицел и целик. Это сократило время между залпами почти на целую минуту. Жуковский удивленно посмотрел на Борейко.

— А если потребуется скорректировать залп? — спросил он у поручика.

— Корректировать не потребуется. Покрытие обеспечено. В этом и состоит особенность моего метода, — ответил тот.

— Падает! — закричал сигнальщик.

Все вскинули бинокли к глазам и увидели, как на головном трехтрубном крейсере взвилось темное облачко, а когда его отнесло ветром в сторону, то обнаружилось, что на том месте, где стояла передняя труба, ее уже не было, и только черный дым клубами вырывался наружу.

— Два попадания, один перелет, два недолета! — доложил сигнальщик.

— Прекрасно! Попробуйте еще, — обрадовался Жуковский.

Грянул второй залп.

— Две минуты двадцать секунд, — отметил время между залпами Борейко.

Японцы, видимо не ожидавшие сразу попасть под накрытие, продолжали еще некоторое время идти прежним курсом, но затем стали быстро поворачивать. Тут их настиг второй залп. Опять было отмечено одно попадание в головной корабль. Японцы спешно легли на обратный курс и стали удаляться заметно уменьшенным ходом.

Пока они вышли за пределы досягаемости, Борейко успел дать еще один залп. Результаты опять были хорошие: два снаряда попали в концевой корабль, вызвав на нем пожар.

— Разрешите скомандовать отбой? — официальным тоном спросил Борейко, радуясь своим успехам.

— Пожалуйста! Поздравляю вас с превосходно проведенной стрельбой. Сочту своим долгом сегодня же донести об этом Белому и Стесселю, — рассыпался в любезностях Жуковский.

— Разрешите мне поблагодарить солдат, — попросил Борейко и, получив разрешение, во" всю силу своих богатырских легких закричал: — За сегодняшнюю молодецкую стрельбу спасибо, братцы!

— Рады стараться! — ответили солдаты.

— Веем от меня по чарке водки.

— Покорнейше благодарим!

— И от меня тоже, — добавил Жуковский.

— Покорнейше благодарим!

— А теперь не грешно и нам пропустить чаркудругую, — пробасил Борейко, направляясь вниз с батареи.

О попе все позабыли, а он при первых же выстрелах кинулся бежать в город, на ходу осеняя себя крестом. Причетник едва поспевал за ним.

Вечером Борейко отпросился в город, уговорив ехать и Звонарева.

— К десяти часам оба будем дома, — уверял он. — Проведаем морячков со "Страшного", как они поживают после столь удачного нашего обстрела, — шутил он.

"Страшный" оказался в доке, а все офицеры на берегу. Борейко повез Звонарева по всем злачным местам, но ни в ресторане "Саратов", ни в "Звездочке", ни в "Варьете" они никого не нашли. Один из знакомых моряков посоветовал заглянуть к Риве и указал ее квартиру.

Появление артиллеристов сперва несколько смутило Риву, так как у нее были Дукельский, Малеев, Акинфиев и другие моряки, но Борейко так дружески приветствовал лихого лейтенанта, что ее опасения мгновенно исчезли.

— Позволь тебе, Георгий Владимирович, представить нашего прапорщика, искуснейшего стрелка по русским миноносцам. Бьет по ним без промаха днем и ночью, что могут засвидетельствовать представители "Страшного".

Звонарев готов был обидеться в ответ на это замечание, но Дукельский весьма вежливо приветствовал его.

— Я не сомневаюсь, что господин Звонарев с еще большим успехом стреляет по японским миноносцам. Думаю, что Малеев и Акинфиев разделяют мою точку зрения.

— Вполне, — присоединились мичман и лейтенант.

— Значит, все в порядке. Не перекинуться ли нам в банчок, Боря? — предложил Дукельский.

Малеев, Борейко, Сойманов и Дукельский сели за карты, а Звонарев с Акинфиевым поместились на диване.

Звонарев стал расспрашивать о пострадавших на "Страшном".

— Больше всего пострадал сам миноносец, вы чуть ли не первым же снарядом повредили рулевое управление, а затем пробили холодильник в машине. Слегка обожгло двоих в машинном отделении, — сообщал Андрюша. — Хуже то, что вы, видимо, не знаете наших сигналов. Мы все время показывали свои позывные и просили прекратить огонь, а батареи, наоборот, еще сильнее стали нас осыпать снарядами. За это мы вас здорово ругали.

— Быть может, вы сможете нам прислать сводку ваших сигналов, чтобы мы в них разбирались?

— Это не так просто. Проще прислать вам на батареи для связи хотя бы по одному матросу-сигнальщику. Сигнализация у нас довольно сложная, и ее скоро не выучишь.

— Давайте, Андрей Михайлович, заключим с вами союз берега с флотом, будем друг другу, в чем можем, помогать и прежде всего наладим прочную связь между собою. Пусть там штаб и начальство как хотят, так и делают, а мы, молодежь, потеснее свяжемся друг с другом.

— Идет! Я думаю, что все здесь присутствующие присоединятся к нам.

— В чем дело? — спросил Дукельский.

Акинфиев пояснил.

— Недисциплинированный вы юноша, мичман. Для чего же тогда штабы существуют, если связь помимо них пойдет?

— Для того чтобы всегда и всюду, на море и на берегу, вносить путаницу, — внушительно проговорил Борейко.

Все дружно расхохотались.

— Увы! Ты прав, Борис. Хотя и я флаг-офицер, но далеко не поклонник штабов.

— Так вы к нашему союзу присоединяетесь? — наседал на Дукельского Акинфиев.

— Готов помочь чем могу и установить прямую связь, хотя бы сперва только с Электрическим Утесом, — согласился лейтенант.

— Заключение союза необходимо вспрыснуть, — вставил Борейко.

— Всему свой черед. А пока что перекинемся в картишки.

Началась игра.

Звонарев с любопытством рассматривал небольшую, со вкусом обставленную квартиру и хозяйку, хлопотавшую около стола.

— Андрюша и вы, простите, не знаю, как вас зовут, помогите мне накрыть на стол, — попросила их Рива.

Оба молодых человека направились в столовую.

— Вы у нас недавно? — спросила Рива Звонарева.

— Две недели.

— С Борейко на Электрическом? Там, говорят, ни днем, ни ночью покоя от японцев нет. Все время стреляют. Должно быть, очень страшно? Не правда ли? — болтала Рива.

— Я думаю, что у вас в городе гораздо страшней, — возразил Звонарев. — У нас бетонные казематы, куда мы можем спрятаться от снарядов, а вы ничем не защищены здесь.

— Я сперва в погреб пряталась, да там у нас мыши. Я их больше японцев боюсь. Теперь сижу у себя и думаю — будь что будет! У вас я бы со страху умерла, а здесь как-то не страшно. Кажется, никогда сюда снаряд не попал — улыбнулась Рива. — Борейко, верно, храбрый?

— Очень храбрый, всегда на бруствере торчит, чтобы солдаты видели и сами не пугались.

— Вы — инженер-механик? — спросил Андрюша. — Отчего же попали не во флот, а в крепость?

— Я, можно сказать, и моря настоящего до Артура не видел, судовых машин не знаю вовсе. Отбывал воинскую повинность в артиллерии, вот и попал в крепость.

— Значит, вы ученый инженер, а не простой офицер, — заметила Рива.

— Чем же офицеры хуже инженеров, Ривочка? — спросил Акинфиев.

— Офицеры умеют только воевать, а война бывает не всегда. А инженеры и доктора — они всегда нужны.

— Измена! Рива передалась стрюцким, — кричал Акинфиев. — Не хочет больше знать офицеров.

— Не кричите и не преувеличивайте, пожалуйста, Андрюша. Я совсем этого не говорила, — возразила Рива.

За ужином пили умеренно, даже Борейко. Дукельский тянул через соломинку коньяк и изредка чокался с гостями.

Рива и Куинсан одновременно подавали и угощали всех. В общем, походило на добропорядочный семейный вечер в семье среднего достатка. Звонарев продолжал наблюдать за Ривой, восхищаясь ее тактом и умением держаться.

После ужина стали прощаться. Дукельский с Ривой провожали гостей, как хорошая супружеская чета.

— Милости просим к нам на Электрический Утес, — приглашал всех Борейко. — Сговоритесь, друзья, и звякните накануне, чтобы мы могли с честью встретить дорогих гостей.

Моряки подвезли артиллеристов на катере до Золотой горы, откуда Борейко с Звонаревым пешком отправились на Электрический Утес. Жуковский, ожидавший на батарее, слегка поворчал на них за опоздание.

Наутро Борейко проснулся рано, совершенно трезвый, в очень скверном настроении: хотелось водки, но ее не было — вчера он забыл — купить в городе. Раздражение охватило поручика. Он крикнул денщика и послал его за спиртом к ротному фельдшеру.

— Скажешь Мельникову, чтобы выдал бутылку из неприкосновенного запаса. Днем я верну, — распорядился Борейко

Пока денщик бегал исполнять приказание, поручик оделся и решил побывать в ротной кухне. Ему, собственно, не было никакого дела до нее, так как артельным хозяйством ведал не он, а Чиж, но от солдат он узнал о злоупотреблениях артельщика и теперь решил лично его проверить.

Появление покойника меньше испугало и удивило бы артельщика, чем появление Борейко.

— Здорово, — буркнул он солдатам. — Сколько на довольствии?

— Двести сорок человек.

— Какая порция мяса?

— Тридцать два золотника на человека.

— Так всего, значит, восемьдесят фунтов — два пуда. Вынимай мясо из котла и клади на весы.

Артельщик и кашевар бросились исполнять приказание.

— Взвешивай, — приказал Борейко дежурному по кухне. — Сколько?

— Один пуд двадцать пять фунтов, — доложил дежурный.

— Где остальное? — повернулся Борейко к кашевару.

Тот мигал глазами и растерянно молчал.

— Живо подавай остальное! — закричал Борейко.

— Тут для господина фельдфебеля кусок с костью.

— Взвесь.

— Пять фунтов три золотника.

— Клади в общую кучу. Где еще десять фунтов?

— На ужин, вашбродь, в кладовке.

— На ужин еще по шестнадцать золотников полагается. Тащи сюда.

Принесли еще пуд мяса.

— Из-под земли, но чтоб мне были десять фунтов! — ревел в бешенстве Борейко.

Артельщик куда-то сбегал и принес недостающее мясо.

— Воруешь, сволочь! Солдат обираешь! — накинулся на него поручик.

— Никак нет, я... — начал было артельщик, но Борейко ударил его кулаком в лицо. Солдат охнул и схватился на лицо руками, между пальцев показалась струйка крови.

Озверевший офицер еще раз так ударил артельщика кулаком по голове, что тот упал на пол.

— Позвать сюда фельдфебеля, — распорядился Борейко.

— Так они еще спят, — заикнулся дежурный по кухне.

— С кровати стащи, но чтобы сейчас был здесь, — орал Борейко.

Дежурный исчез.

— Клади все мясо в котел, — приказал кашевару Борейко. — Принеси проволоки, сам закрою крышку котла и запечатаю. А его, — указал он на артельщика, — отлить водой.

Раздражаясь все более, поручик вышел на двор и стал ждать Назаренко. Прошло минут десять, пока наконец тот вышел из своей квартиры и, застегиваясь на ходу, подошел к Борейко.

— Воруешь, негодяй! — накинулся на него поручик. — По пять фунтов мяса из котла берешь?

— Я, ваше благородие, беру не только на себя, но и на Пакомова, — начал оправдываться перетрусивший фельдфебель.

— Значит, ты не приказывал артельщику оставлять тебе мясо? Сейчас разберу все на месте.

На кухне артельщик и кашевар подтвердили, что отложили мясо по приказанию Назаренко.

— Врут, ваше благородие, как перед истинным, врут, — бормотал Назаренко.

— Дежурный по кухне сам приказывал отложить, — настаивал артельщик.

Позвали дежурного. Тот растерянно смотрел то на Назаренко, то на артельщика, то на Борейко.

— Фельдфебель приказывал тебе оставить ему мясо?

— Так точно... никак нет, не могу знать, — бестолково бормотал солдат.

Борейко ткнул его кулаком в лицо.

— Ну, приказывал или нет, сукин сын?

Дежурный только беззвучно шевелил распухшими губами.

— Отвечай, стерва! — замахнулся опять Борейко.

— Так точно, приказывали отложить мясо и чтобы сахарная косточка была, — наконец выдавил из себя солдат.

— Слыхал, старый вор? — обернулся поручик к фельдфебелю.

— Врет, все врет, по злобе на меня, — оправдывался Назаренко.

— Сам ты врешь! — заорал Борейко в бешенстве.

Солдаты, бледные от страха, окаменели на своих местах. Избиваемый Назаренко только вскрикивал под градом сыпавшихся на него ударов.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в кухню не вошел Родионов. Мгновенно поняв происходящее, он обхватил Борейко за талию и стал оттаскивать от Назаренко.

— Ваше благородие, да оставьте его, а то до смерти убьете, — уговаривал он озверевшего поручика.

— Ты чего не в свое дело суешься? — накинулся на него Борейко.

— Вам же, ваше благородие, за него, за гада, отвечать придется, он того не стоит, чтобы за него отвечать, — продолжал уговаривать Родионов.

Поручик стал приходить в себя, посмотрел на окровавленного фельдфебеля, на избитых им солдат и глухо проговорил:

— Назаренко отвести домой, прочим сволочам умыться, — и вышел из кухни.

Как только дверь за ним закрылась, солдаты бросились помогать фельдфебелю.

Назаренко охал и стонал, отчаянно ругая Борейко.

— До самого генерала дойду, а на него управу найду! Двадцать лет на сверхсрочной и никогда не видывал и не слыхивал, чтобы так фельдфебелей били, да еще в присутствии солдат. Это ему не пройдет. Шалишь, до генерала Стесселева дойду, а его под суд упрячу, — плаксивым голосом грозился фельдфебель. — А ты, сука, что, — обернулся он вдруг к кашевару, — не мог сразу сказать, что это на десять человек, а не на одного меня. Ах ты, стерва! — И, забыв свои раны и побои, фельдфебель бросился на кашевара. Тот попытался защищаться, но Назаренко ударил его по голове черпаком, а затем ногой в живот. Кашевар охнул и присел на землю.

— Будешь знать, как своего фельдфебеля подводить. И вам тоже я попомню это! — пригрозил Назаренко артельщику и дежурному по кухне.

— Идите-ка лучше домой, Денис Петрович, умойтесь да встряхнитесь, — проговорил Родионов.

— Это я-то, по-твоему, гад? Смотри, как бы нашивочки твои не слетели бы, как я командиру про дела первого взвода доложу, — окрысился вдруг Назаренко. — Ты думаешь, не знаю, какие вы там книжки по ночам читаете? За это по головке не погладят.

— Да я же вас от смертоубийства спас, — иронически заметил Родионов, — а вы же на меня лаетесь.

— Лаетесь! Что я тебе, пес брехливый, чтобы лаяться? "Он того не стоит". А ты, дерьмо всмятку, много стоишь? Тьфу на тебя. — И фельдфебель вышел из кухни.

— Чего это Медведь на вас набросился? — спросил Родионов у оставшихся на кухне солдат.

— Попритчилось, что мясо воруем, ну и пошел по мордам хлестать, что по своей балалайке, — мрачно буркнул артельщик. — С вашего же взводу, должно, Медведя на нас напустили.

— Сами, ребята, виноваты. Сколько раз я вам говорил: бросьте вы ваше жульничество, обижаются солдаты, а вы все свое — нам наплевать, с нами сам фельфебель. Вышло, что и фельдфебель от Борейко не спасет. Поди командиру на вас рапорт подаст, под суд пойдете.

— Где же правда? Нас бьют да еще под суд хотят отдать, — возмутился артельщик.

— Не воруй, тогда и бить не будут, — сурово ответил Родионов. — А сейчас сами на себя и пеняйте.

— Офицерский холуй, — выругался артельщик.

— Мало тебе поручик морду набил, так хочешь, чтобы я еще добавил? — проговорил Родионов. — Воровское отродье, доберемся до вас, — почище, чем от Борейко, от солдат влетит. Давно о темной поговаривают. Накроют, а там разбери кто бил.

— Ты же солдат сам на нас натравливаешь! — кричал артельщик.

Родионов смолчал и вышел из кухни.

Назаренко, придя домой, взглянул в зеркало и заплакал от жалости к себе. Один глаз запух, нос раздулся, губы кровоточили в нескольких местах, мундир был в грязи, порван и висел клочьями. Увидев мужа, жена ахнула и залилась слезами. Шурка исподлобья посмотрела на отца, а затем бросилась было очищать его от грязи.

— Не трожь, дура! Как есть — до командира пойду, пущай видит, как со мной Борейко обращается. Пойдешь со мной, — приказал жене. Так, прихрамывая на обе ноги, окровавленный, истерзанный, поддерживаемый под руку женой, он предстал перед Жуковским.

— Кто это тебя так изукрасил? — удивился Жуковский, зная крутоватый нрав своего фельдфебеля, державшего всю роту в руках.

Назаренко стал жаловаться на Борейко, его жена вторила ему, обливаясь слезами.

— Позвать сюда поручика Борейко! — приказал Жуковский денщику.

— Очень они пьяны, ваше благородие, лютуют страсть как, своего Ивана до полусмерти изувечили невесть за что, — сообщил денщик.

— Когда же он успел в такую рань напиться? — удивился Жуковский.

— Должно, с вечера пьяны.

— Придется подождать, пока проспится. Позови ко мне прапорщика, — приказал денщику капитан.

— Силов моих нет терпеть истязание больше, — захныкал Назаренко. — Самому генералу претензию заявить желаю.

— Подожди, пока я сам с Борейко разберусь, — возразил Жуковский. — Пока ступай и приведи себя в порядок.

— Сергей Владимирович, — обратился он к вошедшему Звонареву. — Тут Борейко напился и набезобразил, надо будет дознание по этому поводу произвести, опросите солдат и Борейко, в чем дело, и представьте при рапорте мне.

— В жизни судейскими делами не занимался. Представления не имею, как его сочинять, это самое дознание. Лучше бы Чижу поручили, он и чином старше Борейко, и, верно, умеет производить дознание, — начал отнекиваться Звонарев.

— Нельзя Чижа: Борейко его не переносит, может скандал произойти. Кроме вас, мне некого назначить. Потом, быть может, вы попробуете урезонить Борейко и уложить его спать. Говорят, озверел от водки.

— Подчиняюсь без особого удовольствия, — нехотя проговорил Звонарев и направился к Борейко на квартиру.

Придя из кухни к себе, Борейко послал денщика еще за бутылкой спирта к ротному фельдшеру.

"Все они — сволочи, воры и жулики. Но горячиться было нечего. Стукнуть раз-другой по морде артельщика с кашеваром, выругать фельдфебеля покрепче и подать обо всем рапорт, требуя смены артельщика и кашевара. Это было бы правильно, а так сам в дураках остался. Назаренко подымет историю! Положим, его давно надо было проучить, чтобы он не зазнавался, но вышло неаккуратно. Хорошо, хоть Родионов оттащил", — мрачно думал поручик, шагая по комнате. Гнев опять поднимался в нем и на себя, и на солдат, и на весь мир.

Денщик вернулся с пустой бутылкой и доложил;

— Так что фершал больше не дадут, сказывали передать, чтобы вы и не посылали.

— Что? — вспыхнул Борейко. — Я ему голову с плеч оборву, если не даст еще, марш! — накинулся он на денщика и опять мрачно зашагал по комнате.

Через минуту денщик вернулся с пустыми руками.

— Я тебе что приказал? — мрачно подошел к солдату Борейко. Тот боязливо попятился к двери.

— Что я тебе приказал? — наседал Борейко. — Как же ты смел не исполнить моего приказания и не принес спирту?

— Не дают больше.

— Не дают, — передразнил Борейко, — так я тебе дам! Марш назад. — И он со всей силой ударил денщика кулаком в лицо.

Солдат громко вскрикнул и выбежал из комнаты.

— Экая скотина! — выругался Борейко и трясущимися от волнения руками налил себе стакан спирта.

Удар Борейко был так силен, что на лице денщика оказалась рваная рана, очевидно, от кольца на руке поручика. Обливаясь кровью, зажимая руками изуродованное лицо, он с трудом добрался до фельдшера.

— В госпиталь надо, там тебе морду заштопают, — деловито проговорил фельдшер, осмотрев пострадавшего. — Сейчас повязку наложу.

В это время вошел Назаренко. Лицо его совершенно распухло и изменилось от удара.

— Денис Петрович! Бог с вами, кто это вас так зашиб? — всплеснул руками фельдшер.

— Не твое дело, знай помощь оказывай, — мрачно буркнул фельдфебель.

— Не иначе, как рука Борейко, — проговорил Мельников, как бы еще ничего не зная о случившемся. — Денщика своего изувечил, надо в госпиталь отправлять. Вам портрет попортил. Не человек, а зверь лесной, одно слово — медведь! Жаловаться на него надо, чтобы утихомирили, на цепь посадили, — разливался фельдшер, бинтуя голову фельдфебеля, и вдруг примолк.

В окне мелькнула фигура Борейко, и в следующую минуту он вошел в помещение.

— Водки, спирту, все, что у тебя есть! Да живо! — приказал он Мельникову.

— Все начисто выпили, ваше благородие, ничего не осталось, — торопливо отвечал фельдшер.

— Открывай аптечку!

Мельников поспешил распахнуть дверцу шкафчика с медикаментами. Борейко сам стал пересматривать все склянки.

— А это что?

— Спиритус вини денатурати, — щегольнул латынью Мельников.

— Давай сюда.

— Ваше благородие, от него заболеть и даже умереть можно, — робко запротестовал Мельников.

— А если я сдохну, так ты плакать будешь? — спросил в упор Борейко, багровый от прилива крови и страшный своей дикостью. — Чего же молчишь? — с яростью закричал поручик.

— Не могу знать.

— Не можешь знать! Так вот тебе, скотина. — И Борейко наотмашь ударил Мельникова по уху, затем повернулся и, тяжело, по-медвежьи ступая, вышел

— Ох, по всей голове звон пошел, как он двинул, — жаловался Мельников.

— Хорошо, что так, а то вовсе мог бы изувечить, — проговорил Назаренко.

Звонарев встретил Борейко, когда тот возвращался к себе, держа бутылку денатурата в руках

— Я к тебе, Борис Дмитриевич. Меня Жуковский прислал поговорить с гобой

— Заходи, выпьем за компанию

Звонарев вошел в комнату Борейко.

— Полюбоваться хочешь на пьяного Борейко, молокосос? Смотри, издевайся, смейся надо мной, заслужил, понимаю.

— Бросил бы ты, Боря, водку. Право слово, лучше было бы тебе и нам.

Борейко продолжал молча пить.

— Ни за что ни про что избил Назаренко, артельщика с кашеваром...

— Так им и надо, чтобы не воровали.

— Ивана своего изувечил.

— Ивана? Не припомню что-то. Маленько разок ткнул его...

— Так, что в госпиталь его направляют.

— Зря я это. Сколько раз ему говорил — не подвертывайся мне под пьяную руку Нет, таки угораздило его, — искренне сокрушался Борейко.

— Тебя командир звал...

— Ну его! Он во всем и виноват. Поручил артельное хозяйство Чижу. Тот с Пахомовым приварочные деньги крадет, а паек ворует Назаренко с компанией. Надо же кому-нибудь порядок навести.

— Брось, Борис, пьянствовать, — уговаривал Звонарев, которого все больше возмущал Борейко.

— Брошу, если ты выпьешь этот стакан, — неожиданно проговорил Борейко. — Выпьешь, даю слово, спать лягу сейчас же. — И он налил Звонареву стакан. — Пей, как друга — прошу, пей, — с упрямством настаивал Борейко.

Звонарев минуту колебался, а затем, затаив дыхание, опрокинул в себя спирт.

— Ух, какая гадость, — с трудом проговорил он.

— Молодец, — пробурчал Борейко и, раскрыв форточку, выбросил оставшиеся бутылки.

— Пошли-ка своего денщика на кухню за огуречным рассолом да вели компресс мне на голову приготовить, я лягу спать. — И, сняв сапоги, Борейко улегся на кровать. Через минуту он уже храпел.

Звонарев поспешил к Жуковскому с докладом о достигнутых успехах.

— Что с вами, Сергей Владимирович, вас Борейко оскорбил? — бросился тот навстречу красному как рак Звонареву.

— Нет, заставил только выпить стакан спирта. — И Звонарев рассказал капитану все происшедшее.

— Идите до обеда отсыпаться, да примите нашатырного спирта — это помогает, — отпустил его командир.

Звонарев не замедлил последовать его совету.

Было за полдень, когда прапорщик проснулся с тяжелой головой. Первое, что он увидел, был Борейко — трезвый и мрачный.

— Вставай, Сережа, да одевайся скорее.

Когда Звонарев оделся, оба отправились к Жуковскому.

Борейко торжественно принес Жуковскому извинения по поводу своей утренней выходки.

— Вы бы, Борис Дмитриевич, поменьше пили, право, лучше было бы. И вам извиняться не приходилось бы, и мне вас журить. А то смотрите, что натворили: артельщика избили... — стал капитан перечислять преступления поручика.

— Поделом, — вставил Борейко.

— Кашевару зубы выбили...

— Так ему и следует.

— Фельдфебеля чуть не до смерти изувечили.

— Давно до него добирался.

— Своего денщика изранили.

— Грешен. Не помню, как это и произошло. Каюсь и казнюсь. Зря его обидел.

— Лучше бы вы обо всем мне доложили, я бы все разобрал и уладил.

— Я, Николай Васильевич, много раз вам говорил, что у нас артельщик вор, что его покрывает фельдфебель, а вы мне не верили, требовали доказательств, и я отправился сегодня утром их добывать. Заодно и расправу тут же учинил.

— Я вас, Борис Дмитриевич, вместе с Сергеем Владимировичем прошу сегодня же проверить книжки артельщика, а то я в них давно не заглядывал, руки не доходили, — предложил Жуковский.

— Слушаюсь! Сейчас же пойдем в канцелярию, — ответил Борейко и вместе с Звонаревым направился к двери.

У входа в канцелярию они увидели человек десять солдат, стоящих с полной выкладкой под ружьем.

— Это еще что за почетный караул? — воскликнул поручик, глядя на наказанных.

Хмурые, недовольные лица солдат просветлели.

— Здорово, орлы! — гаркнул Борейко.

— Здравия желаем! — вразброд ответили солдаты.

— Ты за что стоишь? — обратился Борейко к стоящему на правом фланге бомбардиру-наводчику Кошелеву, лучшему наводчику в роте и своему любимцу.

Кошелев, благообразный, солидный солдат из сибиряков, засмеялся.

— Так что, ваше благородие, чихнул на штабс-капитана.

— То есть как это чихнул?

— Штабс-капитан позвали меня к себе, я подошел, а тут чох на меня напал, малость на их попало, они и дали мне десять часов под винтовкой.

— Та-а-ак! На начальство, говоришь, начхал. Я, брат, сам часто на начальство чихаю, но делаю это с оглядкой к тебе впредь советую. Ступай в казарму.

— Покорнейше благодарим, — обрадовался солдат, снимая винтовку с затекшего плеча.

— А ты за что? — спросил Борейко у следующего.

— Плохо посмотрел на штабс-капитана, ваше благородие, они и рассерчали — стань, грит, дурень, на восемь часов под винтовку.

— Как же ты на них посмотрел?

— Вестимо как, ваше благородие, абнакновенно.

— А ты знаешь, что по уставу полагается "есть глазами начальство", а ты — "абнакновенно". Следующий раз, как штабс-капитана увидишь, так не только ешь, а грызи его прямо глазами. Понял? Ступай.

Солдаты совсем повеселели и ждали своей очереди.

— Ты за что? — спросил Борейко у третьего.

— Без портупеи до ветру пошел, а штабс-капитан увидел.

— Что же ты, разгильдяй такой!

— Так, ваше благородие, до ветру все одно портупею снимать надоть.

— Там и портки скидать приходится, так ты и пойдешь до ветру голозадым, дурья ты голова? — под хохот солдат сказал поручик. — Аида все в казарму! — приказал он.

Солдаты с веселыми шутками побежали в казарму.

— Чиж на тебя в претензии будет, — предостерег Звонарев.

— А мне наплевать на него.

— Это же подрывает его авторитет у солдат.

— Да у него давно никакого авторитета нет. Сам его подорвал своей трусостью и глупыми взысканиями. Солдат, брат, нас всех насквозь видит лучше, чем мы друг Друга.

В канцелярии Борейко потребовал у Пахомова книжку артельщика, где записывались все расходы по артельному хозяйству.

— Ну, Пафнутьич, — обратился он к старшему писарю, просмотрев тетрадь, — говори прямо: сколько украли?

— Что вы, ваше благородие, мы этим не занимаемся, — с возмущением ответил Пахомов.

— Посмотрим.

Звонарев стал читать статьи расхода по книжке, а Борейко просматривал соответствующие счета.

Когда чтение было окончено, поручик аккуратно стал выдирать из пачки сшитых документов отдельные счета.

— Ваше благородие, что вы делаете? — испугался писарь.

— Подложные счета выбираю, — буркнул Борейко. — Пиши, Сережа, при проверке обнаружено наличие фальшивых счетов на... сейчас на счетах прикину — рублей семьдесят шесть, копеек двадцать.

— Да какие же они фальшивые? — взмолился Пахомов.

— Это что? Куплено лаврового листа и перцу на десять рублей, и подпись какая-то китайская — не то ВыньХу-чи, не то Сыхь Чи-ли. На эти деньги лаврового листа купишь на целый год, а тут через пять дней еще на рубль того же листа. Что же, по-твоему, рота только одним лавровым листом питается? А это — "чумизы на двенадцать рублей", за эти деньги три воза можно купить, а тут всего три пуда показано. За такие штучки под суд пойдешь, Пахомов, — пригрозил Борейко.

— Ваше благородие, я человек маленький, — бормотал писарь, — как штабс-капитан приказали, так я и делал.

— Сколько же штабс-капитан за это заплатил тебе с артельщиком?

— Скупы они, ваше благородие, только По трешке дали.

— Эх, за трешку в тюрьму сядешь, Пафнутьич. Умнее я тебя считал, ан, выходит, ты и вовсе глуп.

— Мы люди подневольные, как прикажут, так и делаем.

— Делать-то надо с умом, да понимать, что можно, а что нельзя. Давай другие книжки. Здесь сколько фальшивых счетов?

Перепуганный писарь уже сам начал показывать поддельные счета. Через час работа была закончена.

— Итак, всего поддельных счетов нашли мы на триста с чем-то рублей. Пиши, Пафнутьич, акт да жди суда.

— Как перед богом — не виноват Все штабс-капитан да фельдфебель приказывали — пиши да пиши, — изворачивался писарь.

Жуковский пришел в ужас, когда Борейко с Звонаревым поднесли ему свой акт.

— Борис Дмитриевич, да что вы наделали? Зачем было такой акт писать? Доложили бы на словах. Теперь по всей артиллерии пойдут разговоры, что у нас в роте воруют. Стыда не оберешься, да и от генерала будут неприятности.

— Зато мы от воров избавимся. Надо Чижа отстранить от артельного хозяйства и выбрать нового артельщика.

— А деньги как же?

— Чиж заплатит.

— А если нет?

— Заплатит, из жалованья удержат. Сообщите только в Управление.

— Я этого-то и не хочу, — возразил Жуковский. — Надо все же еще Чижа самого спросить, пусть он объяснения представит.

— Позвать сейчас же сюда штабс-капитана Чижа! — крикнул Борейко.

Когда Чиж явился, ему дали прочесть акт комиссии. Он покраснел от волнения и, заикаясь, возмущенно проговорил:

— Ведь этакий мерзавец Пахомов: обвел меня вокруг пальца, под носом сумел украсть. Его надо немедленно под суд отдать за подлоги и воровство.

— Пахомов мне и прапорщику прямо заявил, что подлог сделал по вашему приказанию и что вы ему с артельщиком за это платили, — раздельно проговорил Борейко, смотря на Чижа.

— Вы забываетесь, поручик, это оскорбление для меня; выходит, что я деньги себе присвоил?

— Выходит, что украли. Николай Васильевич, прикажите позвать сюда Пахомова и артельщика, — попросил Борейко.

— Что же, вы очную ставку собираетесь мне устраивать с нижними чинами? — завизжал Чиж, мечась по комнате. — Это подрыв дисциплины, потрясение основ русской армии Я ухожу. Больше разговаривать поэтому вопросу не желаю. — И Чиж направился было из комнаты.

— Стоп! — преградил ему дорогу Борейко. — А недостающие денежки Николай Васильевич за вас платить будет?

— Я-то тут при чем? Воровали Пахомов с артельщиком, а я за них отвечай, — протестовал штабс-капитан.

— Вы, Александр Александрович, ответственны по закону за целость артельных сумм, а не писарь и не артельщик, — проговорил Жуковский.

— И вы тоже, как командир роты. Если уж на то пошло, будем платить пополам, — не сдавался Чиж.

— Вот так фрукт, — произнес Борейко, все еще загораживая двери. — Сам украл, а других платить заставляет.

Чиж ринулся было с кулаками к поручику.

— Ша, киндер! — угрожающе проворчал — Борейко, заметив движение Чижа.

Штабс-капитан струсил и отошел.

— Так как же насчет денег? — настаивал Жуковский.

— Я все заплачу, только велите этому хаму пропустить меня в дверь, — бесновался Чиж.

— Расписочку напишите, господин штабс-капитан, — насмешливо-вежливо проговорил Борейко.

Чиж быстро набросал требуемую расписку и протянул ее Жуковскому.

Борейко отошел от двери, в которую тотчас пулей вылетел Чиж.

— Заварили вы кашу, Борис Дмитриевич, — укоризненно покачал головой Жуковский.

— Ничего, расхлебаем и живы будем, — улыбнулся поручик. — Полезно иногда зарвавшегося жулика одернуть.

— Что же мне теперь делать? — в раздумье проговорил Жуковский.

— Получить с Чижа деньги да переменить артельщика с кашеваром, только всего и дел.

— Под суд их отдавать надо.

— Не стоит. Чиж все на них свалит, а сам из воды сух выйдет. Набил я им морду — и хватит. Не люблю я эти суды и пересуды. Волокита одна.

— Пожалуй, это и будет самое простое, — согласился капитан. — Только ведь Назаренко может на вас рапорт подать. Тогда опять история начнется.

— Не подаст, побоится. Ведь и у него рыло в пуху оказалось при проверке артельных сумм.