1

Сталинград уже не горел, он трудно, тяжело дымил — гореть в нем было уже нечему, разве что вступающим в бой танкам.

Вымазанное копотью, взлетающей вверх от горящей Волги, в которую вылилась нефть из разбомбленных немцами хранилищ, а в просветах ярко-голубое небо бесстрастно смотрело на умирающих в смертельной схватке людей.

Стояла прекрасная погода — не по-сентябрьски сильное солнце жарко светило на землю, и от этого проклятого солнца быстро гноились раны и пересыхало во рту.

От каменной пыли, шуршащей под ногами и ложащейся серым налетом на губы, некуда было деться, и единственное, что тут можно было сделать, так это не замечать её, как будто она и не скрипит на зубах и не встает колом в горле.

Старший лейтенант Алексей Никольский, вот уже второй месяц командовавший ротой — сначала в степях под Сталинградом, а теперь в самом городе, — думал, пережидая очередной артналет немцев, лежа на битом кирпиче, о том, какой молодец его ординарец Сашка, что притащил ему два дня назад крепкие сапоги (наверное, снял с убитого немецкого офицера) взамен его старых, сгоревших на горячих и острых здешних камнях.

Алексей уже второй час искал в развалинах штаб своего батальона, а его нигде не было, и он уже начал подумывать о том, что напрасно теряет время: нет штаба. Может быть, комбат перенес его в другое место, а может быть, лежит он в полном составе у него под ногами, хотя бы вот в этом подвале, заваленном глыбами расколотых стен.

Сейчас, когда Алексей не был в привычной обстановке последних недель, так как не делал того, к чему привык и что уже стало его новой жизнью, потому что другой жизни у него сейчас не было и не могло быть — не отдавал приказы, не стрелял из пулемета, заменяя раненых, не поднимал бойцов в атаку — в голову ему начали лезть всякие неприятные и суеверные мысли о том, что, пожалуй, не следовало надевать на себя сапоги, снятые с убитого. Он, собственно, и не снимал их и даже не мог быть уверен, что они сняты с убитого, но где ещё мог Сашка достать в этом городе — вернее, в том, что не по инерции, а сознательно, несмотря на то, что города уже не было (были дымящиеся развалины и скелеты домов), называлось городом Сталинградом — ношеные, но ещё совсем крепкие сапоги? На вопросы ординарец улыбался и терпеливо рассказывал, как встретил солдата, потерявшего после контузии винтовку, и поменял у него сапоги на трофейный автомат. На вопрос, не стыдно ли ему, что оставил человека босым, он пожимал плечами. Сашка врал хорошо, с энтузиазмом, но Алексей видел, что это немецкие офицерские сапоги и вся история с пехотинцем выдумана Сашкой, знавшим брезгливость молодого лейтенанта.

Алексею не хотелось бессмысленно погибнуть в этих поисках, и он решил возвращаться в роту — может быть, комбат сам уже прислал им связного. Во всяком случае, подумал он, если связного нет и не будет в ближайшие часы, придется послать бойца искать штаб батальона или хоть какой-нибудь штаб. Мимоходом он пожалел, что сразу не послал связного искать штаб батальона, забыв, что не мог заранее знать о том, что не найдет его на прежнем месте.

Камни врезались в грудь, сверху сыпались осколки, и при ударе в спину поднятого взрывом камня в первое мгновение сжималось сердце — ведь это мог быть осколок, страшный, ощеренный зазубринами как пасть акулы, похожий на те, которые в первые дни войны он часто поднимал с земли ещё горячими и никак не мог привыкнуть к мысли, что этот кусок металла предназначен убить и выполняет свое предназначение, рвет чье-то тело, тихо прошелестев в предсмертной тишине, и человек, тот, которого двадцать лет назад родила в муках женщина, а потом за эти двадцать лет положила столько труда и забот, чтобы его вырастить и воспитать, умирает, и все. Он давно уже не интересовался ни в кого не попавшими, не выполнившими своего предназначения осколками, но привыкнуть и сейчас не привык, только все это отодвинулось куда-то, все эти мысли.

Алексей махнул рукой Сашке, и они двинулись к развалинам, где закрепилась его рота. Пока они добирались, уже начало темнеть.

Младший лейтенант Сырцов, ставший вчера его заместителем, подошел к нему, шепотом сказал:

— Связной принес приказ из штаба батальона — нашей роте занять дом.

Сырцов не сказал, какой дом, но Алексей сразу понял, о каком доме может идти речь.

— Где? — Алексей протянул руку.

Сырцов торопливо, как будто считая, что совершил непростительную оплошность, полез в полевую сумку.

Алексей с невольной — и хорошо, что неприметной в темноте, а то обидится — улыбкой наблюдал за лейтенантом. Из пополнения, прибывшего в их батальон две недели назад, из семи лейтенантов остались в живых трое. Это было вчера. А сколько останется сегодня к вечеру? Две недели…

Они почти ровесники, но Алексей воюет уже восемь месяцев… восемь лет, всю жизнь и даже не одну жизнь — если бы новая жизнь начиналась после каждой смерти, пролетевшей совсем рядом, так, что волосы, захваченные поднятым ею ветром, тянулись ей вслед. Пять месяцев с начала войны — 6 декабря его ранило на Истре, когда он переплыл её на бревне и, выскочив на землю, побежал вперед, ещё ничего не видя перед собой, кроме свинцовой, пульсирующей перед глазами, перемешанной с осколками льда воды, а шинель и все, что. было на нем, быстро покрывалось коркой льда, а он бежал, стрелял, пока его не толкнуло в ногу и что-то теплое и неприятное потекло по ноге. Потом госпиталь и тишина белых палат была как бы сама по себе, и в ней, словно в другом измерении, стоны и крики раненых, потом училище с ускоренным курсом, который оказался слишком медленным для войны, и через год после начала войны он начал свою войну во второй раз. И сразу, как в сорок первом, попал в самое пекло.

2

Два месяца назад, в июле сорок второго, вокруг него была донская степь, уже начавшая выгорать и желтеть.

Алексей, командовавший тогда взводом, стоял в окопе и смотрел, как начинается немецкая танковая атака.

Сначала на горизонте появляются дымки пыли, похожие на те, что бывают, когда бросишь камешек на пыльную дорогу, очень смешные и безобидные, они вьются, вьются над землей, но не поднимаются высоко, а потом видишь в них танки и понимаешь, что это идут танки, и понимаешь, что эти танки не просто идут, а идут на тебя, и земля начинает дрожать, и становится слышен грохот железа, и эта пыль начинает лезть в глаза и в горло, и так хочется вылезти из окопа и бежать по широкой, заканчивающейся вдали, на горизонте, голубоватым ободком, как на большом блюдце, степи. Когда видишь клыки на лобовой броне танков, всегда почему-то кажется не только что надо бежать, но и что сможешь убежать, хотя одновременно разумом понимаешь, что это глупо и невозможно.

Две полковые пушчонки похлопывали не страшно и почти бесшумно, неслышные в рокоте моторов и разрывах снарядов, но два танка они все-таки подожгли, а третьему разбили гусеницу, и он беспомощно завертелся, напоминая издали сломанную детскую игрушку.

Одно орудие накрыло прямым попаданием, и только изогнувшийся ствол остался торчать, как рука мертвеца. Второе продолжало стрелять, пока зашедший сбоку немецкий танк не смял его. В это же время с фронта на окопы пошли остальные танки.

Когда они шли по степи, Алексей насчитал девятнадцать штук, но одновременно на линию окопов вышло меньше — считать их было уже некогда, он успел только окинуть их взглядом, и ему показалось, что танков около десяти. Остальные были на подходе.

Один шел на позиции его взвода. Немцу приходилось сейчас взбираться на пологий холм, близко к вершине которого сидел взвод Алексея, и шел он не так уж и быстро — если бы можно было посмотреть со стороны и представить себе, здесь и сейчас, какого-нибудь «стороннего» наблюдателя, — километров пятнадцать в час, то есть всего раза в три быстрее идущего пешком человека, но глаза наблюдавших за нею людей стальная махина наполняла ощущением стремительного продвижения к ним, потому что каждый из них понимал, а вернее в этот момент интуитивно чувствовал, что это приближается почти осязаемая смерть и, возможно, сейчас проносятся последние мгновения его жизни. Поневоле покажется, что все вдруг убыстрилось и завертелось в бешеном темпе.

Алексей прислонил к стенке окопа винтовку так, чтобы в дуло не насыпалась земля, и взял из ящика бутылку с горючей смесью.

Он видел, как в танки летели гранаты и бутылки, но знал, что это бессмысленно — кидать гранату издалека или бутылку в лоб танку, он и сам в начале войны грешил этим, но потом убедился, что самое большее, что так можно сделать — при удачном стечении обстоятельств — это разбить гусеницу у танка, а бутылка скорее всего вообще не причинит никакого вреда, даже если попадет в смотровую щель. Для пехоты у танка есть только одно уязвимое место — решетка мотора, но она находится сзади, и поэтому танк надо пропустить, и если он пройдет через окоп, и если танкисту не придет в голову nримять его гусеницами, и если тебя не завалит землей и не перемелет гусеницами, считай, что ты победил.

В своем взводе Алексей не раз и не два подробно объяснял бойцам, как бороться с танками, но он знал, что его объяснения — это только правильные слова, а вот выдержат ли ребята, многие из которых ещё и в глаза не видели танков, он не был уверен и даже был готов к этому.

Когда «их» танк ещё только начал вползать на высоту, стоявший в окопе через пять человек от него Мирошкин не выдержал и сделал то, что хотелось сделать всем и что все сдерживали в себе. Трусость молодого бойца могла привести к цепной реакции, и хотя Алексей был уверен, что бывалые солдаты не побегут, но кто знает? — в первые месяцы войны он видел всякое, да и за эти три недели насмотрелся. Нужно было подавить панику в зародыше. Алексей закричал: «Назад! Убью!» — и бросился к солдату, но не успел: Мирошкина за ноги стянули с бруствера, и, сваленный наземь кулаком сержанта Прибылова, он теперь лежал, нелепо разбросав ноги, ошалело поводя широко открытыми глазами и тяжело дыша.

Некогда было проводить беседу и в трибунал посылать, и говорить было некогда. Алексей наклонился и сказал Мирошкину в лицо коротко и тяжело:

— Кровью смоешь.

Мирошкин судорожно попытался отодвинуться от лейтенанта, но отодвигаться было некуда, и он только вжался в стенку окопа так, что сверху тонкой струйкой пополз светло-желтый, высохший на солнце песок.

Бросив Прибылову: «Сержант, займитесь бойцом», Алексей вернулся на свое место и передал по цепи:

— Пропускать танки! Бить по моторам! Отсекать пехоту!

Поглощенный приближением танка, он все же краем глаза видел как сержант рывком поставил на ноги Мирошкина и сунул ему в руку гранату.

Черный раздвоенный крест, чуть колеблясь в струящемся к небу знойном воздухе, приближался, и Алексею казалось, что этот символ смерти растет не вне его, а в самых его глазах и вонзается в них своими острыми углами.

Танк был уже совсем близко, так близко, что был виден рваный след срикошетившего на броне снаряда, сорвавшего краску и вырвавшего кусок металла из тела этого зверя.

Танк вздыбливался, вползая все выше, и сектор обстрела его пулемета оказался над линией окопов.

Алексей встал на правое колено на дно окопа и напряг тело для рывка, сжимая в руке бутылку. Он ещё видел, как засуетились бойцы, или это ему показалось, а через бруствер уже перевесилась облепленная землей и блестящая на стыках, быстро двигающаяся куда-то вверх гусеница, и он перестал что-либо видеть и воспринимать, кроме чёрной массы танка, отгородившего от него мир. Он не слышал криков солдат, на голову и за воротник гимнастерки сыпалась земля, вонь бензино-масляной гари наполнила легкие, и, несмотря на всю нелепость этого, ему почудилось в этом запахе что-то специфически немецкое, вражеское, что так пахло от тех немцев, которых он видел близко — в рукопашной две недели назад у колодца на степной дороге, у деревни, названия которой он так и не узнал, он увидел, как проседает и дает трещины земля, он понял, что сейчас умрет, и закричал от ненависти и злости, что ему не удастся поджечь этот танк, который сейчас раздавит его; мелькнули гусеницы уходящего танка, и обрезавшая все тишина на мгновение заполнила его мозг, но сразу он услышал удаляющееся рычание мотора, и его готовое к прыжку тело само рванулось вверх, на бруствер, и он, с пронзительной ясностью ощущая в себе уверенность того, что непременно попадет, метнул бутылку с горючей смесью.

Бежавшие метрах в ста за танками автоматчики поливали окопы длинными очередями, то и дело наклоняясь к своим коротким и широким голенищам сапог за новыми магазинами.

Пули веером просвистели у него над головой, но, прежде чем броситься в окоп за винтовкой, Алексей успел увидеть, как бесшумно исчезла бутылка, а на её месте мягко и нехотя поднялись невысокие и слабые языки пламени, и ещё он успел увидеть, как брошенная кем-то другим бутылка ударила в боковую броню танка, и понял, что дело сделано.

Его взвод уже вел огонь по автоматчикам, и Алексей снова повернулся к танку. Тот горел ярко и мощно, вздувалась пузырями и лопалась краска, из башенного люка вылез один танкист — наверное, командир, он как раз спрыгивал с гусеницы на землю, а из того же люка уже высунулся по пояс второй немец. Алексей застрелил обоих, и второй фашист так и остался висеть на башне, свесившись вниз головой, как тряпичная кукла.

Больше из танка никто не успел выйти — взорвался боезапас, и подкинутая чудовищной силы взрывом башня вместе с мертвым и, как показалось Алексею, взмахнувшим руками танкистом, отлетела в сторону.

Они отбили эту атаку. Семь танковых костров осталось гореть на высоте, остальные танки отступили.

Сколько осталось после этого боя от полка, от батальона? Алексей не знал, но интуиция повоевавшего человека говорила ему по едва заметным пока признакам, что потери у них очень тяжелые, тяжелее, чем в его взводе, оказавшемся чуть в стороне от острия немецкой атаки — из восемнадцати бойцов он потерял только троих убитыми и, четверых ранеными, причем двое были ранены, по видимости, легко — оглушенный разрывом Мирошкин мотал головой и пытался вычистить из ушей несуществующие затычки, не сообразив еще, что получил контузию.

В этот день немцы больше не наступали. Ночь прошла обычно и спокойно — светящиеся пулеметные трассы летели с немецких позиций, но наши окопы почти не отвечали, берегли патроны на завтрашний день — тогда немцы ещё не воевали по ночам, тогда они ещё воевали по расписанию.

Алексей догадывался, что скорее всего фрицы больше не полезут на их высоту — перенесут направление своего главного удара куда-нибудь в сторону, где позиции нашей обороны слабее или вообще нет сплошной обороны, где-то в стыке дивизий или армий, но могло случиться, что они опять попрут в лоб, предугадать наверняка это было, конечно, нельзя, и если будет ещё одна такая атака — здесь мало кто останется в живых.

Hо утром все произошло не так, как думал Алексей. На рассвете его разбудил странно знакомый гул, как будто рой пчел вдруг залетал у его уха. Он увидел, как на горизонте появились черные и какие-то острые мошки. Они быстро приближались, вырастая в большебрюхие «Ю-87», и он понял, что им предстоит.

Кто-то закричал: «Воздух!» — а рядом кто-то с горьким, задавленным и нервным смешком сказал:

— «Музыканты» идут, целый оркестр. Сейчас они нам сыграют фугу Баха.

Алексей узнал голос Кошелева, своего земляка, москвича, студента консерватории, но чему именно он там учился, Алексей не знал, знал только, что осенью сорок первого он пришел в ополчение, вернуться в консерваторию после победы под Москвой отказался и теперь стоял рядом с ним в окопе под Сталинградом.

В том, как это было сказано про фугу Баха, Алексей почувствовал ненависть музыканта ко всему немецкому, даже к своей музыке, и хотел сказать: «При чем тут Бах, Кошелев? Не надо путать», но не сказал ничего, он знал, что такое фуга, но ещё лучше знал, что через полчаса от остатков их полка не останется и половины, а потом то, что останется, будут утюжить немецкие танки, а немецкие автоматчики будут добивать тех, кто ещё и после этого останется.

Алексей схватил горстями землю с бруствера и сжал до боли в суставах, чтобы не сорвать злую беспомощность на каркающем Кошелеве. «Интеллигент вшивый», — со злостью про себя выругался он, хотя был точно таким же интеллигентом, и крикнул:

— Сивашкин, «дегтяря» сюда!

Сивашкин принес пулемет, второй номер, Алябин, тащил за ним запасные диски.

Алексей проверил пулемет и поставил его на бруствер почти вертикально к небу.

Он стрелял по «юнкерсам», пока взрывной волной его не бросило на дно окопа, а пулемет легко и чуждо вывернулся из рук, ударил прикладом в лицо, сверху посыпалась земля, и все поплыло, потемнело. и как будто зазвонили какие-то колокола очень близко, почти рядом…

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!..

Алексей почувствовал, как его трясут, и понял, что голос знакомый. Он открыл засыпанные землей глаза и увидел над собой лицо Прибылова.

— Что… что? — Алексей неожиданно дли себя захрипел, xoтя ему почему-то казалось, что он сможет говорить.

Сержант приподнял его и прислонил спиной к стенке окопа. Лицо его с пушистыми светлыми усами под красиво очерченным носом не было тем спокойным и надежным, каким привык его видеть Алексей. Вместо обычной мужицкой уверенности на нем сейчас была явственно написана тревога.

— Отступаем, отступаем, товарищ лейтенант!

— Как отступаем? Ты что, Прибылов, приказа наркома не

знаешь? Да я…

— Да что там «я»! Вы посмотрите вокруг, товарищ лейтенант! — крикнул Прибылов.

С тупой неизбежностью смерти опять наползали танки. «Почему они опять идут?» — со странным спокойствием подумал Алексей, как будто они шли не на него. Взглядом он быстро охватил позиции — все они были изуродованы до неузнаваемости, изрыты воронками бомб. Кто-то где-то шевелился, но ясно было сразу, что та горсть людей, которая осталась от полка после бомбежки — без артиллерии и ПТР, с одними винтовками и гранатами, — не сможет продержаться даже до темноты. Надо было умирать. «Вот и конец моей войне», — подумал Алексей.

— Ты что, сержант, контуженный? Или ополоумел от бомбежки? Куда это ты отступать собрался от танков днём, по чистому полю? Стыдно, ведь ты не первый день воюешь.

Несколько смущенный и почти выведенный из прежнего лихорадочного состояния словами Алексея, Прибылов кивнул в сторону и спросил:

— А эти?

Алексей оглянулся — несколько серых согнутых фигурок удалялись с высоты в сторону Сталинграда.

— Эти? Если мы сейчас отсюда драпанем — переутюжат и тех и этих, и нас в том числе. Жаль мне на них патроны тратить, лучше ещё хоть одного фрица положить! Да, может, и помощь подойдет — ведь мы на главном направлении к Сталинграду, думаешь, командование этого не понимает?

От обсуждения того, что понимает и чего не понимает командование, сержант уклонился, но проворчал, машинально снаряжая гранаты и глядя в сторону немецких танков:

— Да, придет она, держи карман шире.

Алексей руками откапывал засыпанный пулемет. Он отбрасывал горстями землю, и у него дрожали пальцы от невольного ожидания, что вот сейчас выглянет из земли ствол пулемета и окажется погнутым или пробитым осколком — и будет он тогда сидеть тут и ждать немцев почти как голый: винтовки своей он вообще не видел — так её хорошо тут завалило. Правда, кое-где торчали из земли дула и приклады винтовок, и ему почему-то показалось, что одну из них, с примкнутым зачем-то штыком, держит там, под землей, в оцепеневших руках убитый боец. Может, это было и не так, но ему почему-то пришла в голову такая мимолетная мысль, пока он раскапывал пулемет.

Никаких повреждений, кроме царапин, на пулемете не было, только ствол был так заполнен землей, как будто второй номер старательно набивал её в дуло шомполом. Надо было прочистить ствол, и сделать это надо было очень быстро. Алексей положил руки на пулемет, но так и застыл, сжимая сведенными пальцами ствольную коробку и приклад.

Со свирепым, ни с чем не сравнимым и радостно знакомым воем ударили «катюши».

Прибылов вертел головой, и зрачки его зеленых глаз сузились от непонимания — что это? как? почему? откуда? Неужели не придется здесь, вот сейчас умереть и остаться, раскинув руки, как вон тот парень на бруствере?

Алексей, ориентируясь по звуку, заметил во время второго залпа, что «катюши» бьют. из балки, примерно в километре от них.

Пламя от взрывов, смешанное с землей и дымом, заслонило полнеба, и драпануть пришлось немцам, оставив перед их высотой ещё несколько подбитых танков.

Что это было, откуда появились эти негаданные гвардейские минометы? Случайно они оказались рядом именно с позициями их полка и в нужную минуту, или командарм предусмотрел такой оборот событий, или все это произошло как-то иначе — Алексей не знал, но они получили передышку, а вечером пришел приказ, и всю ночь они отходили к городу и после получасового отдыха, когда каждый поел то, что у него было в вещмешке или кармане, начали окапываться.

Серая тонкая пыль оседала на лицах, на гимнастерках, на волосах, она забивала горло, а воды не было.

Алексей копал наравне со всеми. Он втыкал штык лопаты в засохшую землю донской степи, с хрустом прорезая лезвием стебли ковыля — единственного растения, выдерживающего эту жару, хотя и он уже гнулся к земле в надежде, наверно, найти поблизости от неё хоть немного прохлады.

Этой ночью комполка Хлебников, обходивший позиции, назначил его командиром роты. В распоряжении Алексея осталось семь человек — те, с кем он отходил, а позицию им отвели как полнокровной роте, но он, конечно, ни слова не сказал комполка, это было бы просто глупо, да и не нужно. Что тот мог ответить? Ведь ему тоже дали участок для полка, а не для того, что от него осталось, и винить тут было некого — что делать комдиву или командарму, если они должны перекрыть путь немцам, а чем? А хоть собой — так сейчас стоит вопрос.

Хлебников торопливо проговаривал то, что Алексей должен теперь делать, лицо его в сером свете начинающегося летнего утра, которое обещало такой же яркий и солнечный день, как вчера, будь он неладен, припорошенное серой пылью, было смертельно усталым. Он кивнул на прощание и, сказав: «Давай, лейтенант, командуй», ушел. Алексей проследил за ним взглядом и увидел как он подошел к группе отходящих бойцов и что-то сказал им — они нехотя остановились, потом зашагали в сторону его роты, и он понял, что в роте будет столько бойцов, сколько он сам соберет…

3

Алексей кончил читать приказ и передал его Сырцову, терпеливо стоявшему рядом все это время.

Огромная «катюша», сделанная из гильзы стопятидесятимиллиметрового снаряда, освещала шатающимся, слабым светом середину подвала. У стен на шинелях лежали раненые, и плавной тенью от одного к другому переходила санинструктор Вера.

Острозубый скелет дома, который его роте, уже несколько раз за эти два месяца пополненной, было приказано — во что бы то ни стало! — захватить до завтрашнего утра, одиноко возвышался среди развалин, и это делало их задачу особенно трудной — здесь не обойтись молодецкой атакой, да и вообще такие атаки чаще всего оставляли после себя много трупов и невыполненную боевую задачу.

Надо было крепко подумать, а тактику уличных боев, к сожалению, на ускоренных курсах им не преподавали. Но кое-чему их все-таки научили, и, соединяя это кое-что с опытом первых месяцев войны и с опытом трехнедельных боев в городе, он должен был что-то придумать, что-то такое, что сбережет жизнь многим его бойцам, даcт им возможность захватить этот дом и потом брать за каждую свою жизнь как можно больше жизней фашистов.

— Как ваша рука, товарищ лейтенант?

У Веры было простое русское лицо и фигура не из самых изящных, да и какая, к черту, может быть фигура у девушки, если на ней надеты галифе и кирзовые сапоги, но она была здесь единственной женского пола и для бойцов его роты была самой красивой девушкой на свете, а самое главное — единственной, которую им осталось увидеть в этой жизни, и они если и не понимали или не хотели ясно осознавать это, то нутром чувствовали, что им отсюда не уйти, хотя в то же время каждый надеялся, что уж он-то останется жив. Такова человеческая природа — не может человек до самого конца смириться с тем, что убьют и его, ну а если смирился, это все равно что убит.

— Пустяки, Вера, — спокойно ответил Алексей, потому что действительно так думал, но тотчас же понял, что мог обидеть её таким ответом, ведь она беспокоилась за его болячку, а получалось, что её беспокойство — пустяк, и он добавил, улыбаясь, хотя мысли его сейчас были далеко и он хотел бы, несмотря на все свое расположение к этой добросовестно и заботливо делающей опасное и часто, наверное, неприятное ей дело — что же может быть приятного, например, в осмотре бойцов на вшивость — девушке, чтобы она поскорее отошла от него, но он не хотел и не мог её обидеть, наоборот, ей нужна была поддержка, пусть самая незначительная, та, которую он мог ей сейчас дать и обязан был дать, — простое доброе слово.

— Классно ты меня перевязала. Сколько уже повалялся, а руки ни разу не почувствовал, как будто она у меня целехонькая.

Вера грустно улыбнулась ему и, кивнув, отошла к раненым.

Он сказал неправду — он отлично чувствовал свою руку, когда искал с Сашкой штаб батальона и падал на месиво из кирпича и железа, но и правда была в его словах — перевязка была сделана хорошо, плотно и в то же время так, что не ощущалась на руке, и если бы не было нужды особенно её беспокоить, то рука и впрямь была бы как здоровая. Его царапнуло сегодня утром, обидно, что не в бою, просто шальная пуля, но он легко отделался — дыркой в мясе, по нынешним временам все равно что царапина на коленке в полузабытое время казаков-разбойников в таком далеком сейчас детстве, что даже и не верится, что оно когда-то у него было.

Когда Вера ушла, Алексей повернулся к Сырцову:

— Иван, надо разведать подходы к дому, пока темно.

Сырцов с готовностью кивнул, и Алексей понял, что тот воспринял это как приказ ему, и покачал головой:

— Пойду я. Не обижайся, но это такое, дело, которое я никому не имею права передоверить.

— Можно послать разведчиков.

— Можно, — согласился Алексей. Он и сам решил, что пойдет с разведчиками, но сейчас сделал вид, что это Сырцов навел его на эту мысль. Он хотел, чтобы лейтенант постоянно ощущал свою нужность и чувствовал себя уверенно, если вдруг ему придется заменить его, Алексея…

— Фомин, Ляхов! — позвал Сырцов.

Они подошли быстро, почти сразу, оба плотные, невысокого роста, с проворными движениями, его разведчики, хотя роте разведчиков и не полагалось, но раз они были нужны, они должны были быть, и Алексей отбирал их сам из тех, что покрепче и посообразительней.

— Документы, фляги и что там у вас ещё есть гремящего — оставить.

Алексей сказал им то, что было уже много раз сказано прежде, но он все же каждый раз говорил это вновь, зная, что из-за таких мелочей гибнут люди. Правда, о том, чтобы они взяли с собой побольше гранат, он не сказал, это они и так знали, у них это уже вошло в кровь — в развалинах гранаты были основным оружием, «карманной артиллерией», как шутили солдаты.

— Останешься за меня, — сказал Алексей Сырцову. — В случае чего… «Черт, зачем я это говорю?» — тут же с досадой подумал он и закончил: — В общем, пока. Вернемся часа через два, а ты помозгуй, как лучше взять этот дом.

Они выскользнули из подвала по разбитой, усыпанной кирпичной крошкой лестнице, полежали немного, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, и, согнувшись, стали осторожно пробираться к дому, занятому немцами. Дойдя до площади перед домом (так Алексей мысленно называл это пространство перед ним — площадь, хотя не знал, была ли это действительно площадь, сквер или часть дороги; в нагромождении развалин трудно было разобрать, чем это было в действительности раньше, и не верилось вообще, что когда-то здесь что-то было и жили люди), они легли, и Алексей несколько минут напряженно вглядывался в темноту. Он сейчас окончательно понял то, в чем почти не сомневался и раньше — роте не одолеть эту площадь засветло; даже им втроем сейчас, ночью, не так-то просто ползти по ней — над ними ежеминутно загорались немецкие ракеты, и немцы для профилактики при их свете расстреливали из пулеметов каждый подозрительный бугорок. Да он, собственно, потому и пополз сюда, что понимал невозможность этого броска днем и понимал, что нужно искать что-то другое, потому что как бы там ни было, боевой приказ должен был быть выполненным к шести ноль-ноль утра.

— Фомин, ты давай налево и прикидывай, как пойдут бойцы, запоминай ориентиры, — вполголоса сказал Алексей разведчику (шепота его среди разрывов ракет и выстрелов боец просто не расслышал бы), а сам с Ляховым пополз направо.

Он зацепился за какую-то торчащую из развалин проволоку и никак не мог отцепить от неё брюки. Нервничая, сгоряча попытался выдернуть её из кучи обломков, но только поранил себе руку — видно, проволока была длинной и уходила далеко в глубину.

Ляхов, уползший вперед, вернулся и, увидев в темноте какие-то странные движения лейтенанта, бросился на помощь, подумав, наверно, что он с кем-то борется. В это время зажглась зеленая ракета, и их шевелящиеся тени, может быть, заметил немецкий пулеметчик — пули веером разметали вокруг них кирпичную труху, но скорее всего это была обычная пристрелка, и надо было поскорее уползать с этого места.

Бросившийся на помощь командиру Ляхов споткнулся и упал на Алексея, который только что вырвался из проволочного капкана. Не было бы счастья, да несчастье помогло — как раз в этот момент немец выпустил в них пулеметную очередь, и это неожиданное падение cпасло им жизнь. Фейерверк кирпичных брызг ожег им лица, и все.

— Ты что?! — зашипел в ярости Алексей, выпутываясь из обутых в тяжеленные солдатские сапоги ног Ляхова. Он хорошо почувствовал какие они тяжелые.

Ляхов смущенно молчал и зачем-то ерзал и ворочался рядом с ним, как будто медведь-шатун рыл себе яму в снегу.

Некогда здесь было выяснять отношения, поэтому Алексей быстро остыл и, коротко бросив: «За мной», молча пополз дальше.

Несмотря на это происшествие в самом начале, их разведка удалась — они добрались незамеченными почти до самых стен доме и также незаметно вернулись назад, разведав подходы.

Политрук Захаров сел на ящик рядом с Алексеем.

— Алексей Иванович, я понимаю, что сейчас, может быть, не самое удобное время для такого разговора. — Политрук на секунду замолчал словно бы в раздумье — продолжать или действительно сейчас не начинать свой разговор — и продолжил: — Но дело в том, что…

Алексей обеспокоенно посмотрел на Захарова — что могло случиться перед самым началом такого важного боя?

Политрук заметил этот взгляд командира роты и улыбнулся.

— Алексей Иванович, дело в том, что у меня, — Захаров положил ладонь на свою брезентовую полевую сумку, — здесь два заявления бойцов нашей роты с просьбой принять в партию.

Алексей по-прежнему не понимал, для чего все это рассказывает ему политрук, и нетерпеливо сказал:

— Так, и что же?

— Не спешите, Алексей Иванович… Так вот, мы с вами воюем вместе уже третий месяц. На передовой этого времени больше чем достаточно, чтобы узнать, что за человек перед тобой. В общем, Алексей Иванович, если вы сочтете нужным обратиться ко мне, я дам вам рекомендацию для приема а партию, вот что я хотел вам сказать,

Алексей, ошеломленный словами политрука, не знал, что отвечать.

Партия?! Алексей не мог поверить так сразу, что этот пожилой человек, почти ровесник его отца, считает его достойным стать членом партии большевиков. В его представлении коммунист должен быть похожим на таких людей, как его отец, воевавший в гражданскую, а сейчас он был комиссаром полка где-то на юге, или на Захарова, умудренного жизненным опытом, все понимающего человека. Как же может он в свои двадцать лет встать рядом с ними? Имеет ли он на это право?

— Семен Георгиевич, я даже не знаю, что вам ответить, я считал, что слишком молод, чтобы вступать в партию и, откровенно говоря, не заслужил ещё эту честь

— Вы не правы. Дело не в годах, а в том, что вы успели за них сделать. Вы воюете с июля сорок первого. Хорошо воюете — от рядового вы за этот год прошли путь до командира роты. Партии нужны такие люди, как вы. Их нет нужды проверять, именно поэтому кандидатский срок на передовой сокращен до трех месяцев. Я уже сказал вам прямо свое мнение. Я не льщу вам, а говорю правду и думаю, что ваша скромность не пострадает от этого. Но дело не только в этом. Когда вы станете коммунистом, то повысится ваш авторитет как командира, а это уже важно не только лично для вас, а главное — важно для дела, для того, чтобы ещё успешнее бить врага.

Алексей задумался на мгновение, потом решительно вырвал из блокнота листок бумаги.

— Спасибо, Семен Георгиевич, я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие.

Захаров помолчал, потом, улыбнувшись, сказал:

— Выбьем сегодня утром фрицев из дома, тогда и проведем партийное собрание. А для вас пусть это будет не только боевым приказом, но и первым партийным поручением.

Алексей молча пожал Захарову его широкую уверенную руку, и это крепкое пожатие сказало политруку больше, чем любые громкие слова, которые сейчас и здесь были бы неуместны.

Оскальзываясь, спотыкаясь о битые камни, уже не таясь, в рост, рота ударила с флангов по дому, занятому немцами.

Алексей перед началом атаки лежал среди бойцов, сжимая в руке свой «ТТ», его била мелкая дрожь, во рту пересохло, хотя рассвет был хмурый и сырой, серый воздух обволакивал все липкой паутиной.

Перед глазами торчала волчьим клыком стена дома, который они должны были во что бы то ни стало, как говорилось в приказе комбата, взять к шести утра. В их распоряжении было ещё три часа.

Это были минуты обычного ежедневного затишья — кто не спал ночью, тот сейчас уже не мог бороться со сном, кто спал, тот ещё не проснулся, даже артиллерийская канонада затихала в это время.

Алексей сильно рассчитывал на эту внезапность, на то, что немцы не должны ожидать в это время атаки с нашей стороны. Он переложил пистолет в левую руку и вытащил из-за пояса ракетницу. Взвилась вверх ракета, лопнула в небе и красной звездой, странной в рассветное время, предвестницей кровавого дня, медленно полетела к земле,

Алексей отбросил ракетницу, вскочил и, оглядываясь на бойцов, закричал:

— За Родину! За Сталина! Вперед!

Все в роте знали, что сейчас все зависит от их быстроты и решительности — чем быстрей они ворвутся в дом, тем меньше их ляжет навсегда перед домом. Бойцы резко поднялись с земли и бросились вперед. Почти никто из них не стрелял — попасть на бегу в цель практически невозможно, и если обычно в атаке стреляют, то делается это больше для устрашения противника, для того, чтобы он не мог показаться из укрытия и вести прицельный огонь, а они, кроме всего прочего, должны были ещё беречь боеприпасы. Поэтому Алексей в обеих полуротах выделил по пулеметному расчету, которые должны были прикрывать атакующих и давить огнем на обороняющихся немцев. Им был дан приказ патронов не жалеть — пулеметные очереди неслись к дому, били в стену, рвались в окна.

Они одолели те двадцать-тридцать метров, что отделяли их от цели за несколько секунд, за это время немцы успели только проснуться, а их охранение открыло жидкий огонь — им мешали пулеметы, — к тому же рота Алексея почти сразу оказалась в мертвой зоне у стен дома. С этого мгновения начиналась главная часть дела.

Алексей не мог знать этого точно, но предполагал, что в дом рота ворвалась без потерь или почти без потерь, впрочем, сейчас он и об этом не думал, об этом он думал раньше, когда составлял план. Благодаря внезапной атаке даже не на рассвете, а почти в темноте он сразу решал главную задачу — войти в соприкосновение с противником, и она переставала быть главной; главной задачей становился бой в самом доме, но благодаря этой же внезапности немцы были сразу лишены возможности отступить, они должны были драться за свою жизнь, а драться они умели.

Впереди бежали два бойца: один высокий, худощавый, гимнастерка висела на его плечах, как на вешалке, — Леселидзе, другой ниже на целую голову и налитой, гимнастерка мощно обтягивала его лопатки и плечи — Бондаренко.

Они ворвались в то, что когда-то было проемом для балконной двери — руины громоздились уже до уровня второго этажа.

Разрывы гранат, близкий свист пуль, взрывающих воздух в замкнутом пространстве бывшего дома, — это был ад, но привычный уже ад. Надо было работать.

Леселидзе упал, а Бондаренко только дернул плечом — его задело той же очередью — и повел автоматом.

Алексей не мог и не хотел оставаться сзади бойца, тем более сзади раненого бойца, и прыжком вырвался вперед.

Перерезанный очередью в упор из ППШ немец сползал на пол, цепляясь спиной за стену и тяжело и нехотя подгибая ноги. Он ещё жил, и в глазах его застыло обычное удивление смертельно раненного человека, который не может поверить, что вот только что он жил, а вот его уже убили и его не будет, совсем не будет, и тут же было удивление оттого, что враги вот они, стоят рядом с ним, и у него в руках автомат, а стрелять он не может, а они на него даже не смотрят, а ведь он ещё живет…

Гитлеровец был готов, и, не останавливаясь около него, Алексей пошел вдоль коридора, прижимаясь к стене и выставив вперед пистолет, но недалеко, чтобы его не могли выбить неожиданным ударом из какого-нибудь дверного проема. Оглянувшись, он увидел, что за ним идет Бондаренко, держа палец на курке автомата, на левом плече у него темнело расплывающееся пятно крови.

По всему дому от подвала до разбитых верхних этажей шел бой — рвались гранаты, гремели автоматные очереди и раздавались крики, от которых раньше у него застыла бы кровь в жилах.

Алексею показалось, что впереди мелькнула какая-то тень, он рванул с пояса лимонку и, прижимая рычаг к её ребристому телу, сделал ещё два шага и увидел над собой у края огромной дыры в потолке ствол немецкого автомата. Он подкинул в дыру гранату и отскочил в сторону. Грохнул взрыв, и на пол перед ним в облаке пыли упал окровавленный «шмайссер». Наверху закричали. Алексей бросился назад и налетел на Бондаренко. Нельзя было терять ни секунды, и он повалил бойца на пол и упал рядом с ним. Мгновением позже разорвалась немецкая граната. Взрывная волна толкнула его в бок, и Алексей понял, что его не задело. Пыль стояла столбом, лезла в глаза, но Алексей не целясь выстрелил несколько раз из пистолета, одновременно раздался стук сапог рухнувшего сверху немца и его дикий крик. Оставалось надеяться, что наверху больше никого не было.

Алексей потряс Бондаренко за здоровое плечо, тот застонал, но не пошевелился и не открыл глаз. Подхватив его автомат, Алексей бросился вперед.

Еще слышны были выстрелы и разрывы гранат, но они звучали все реже, и чувствовалось, что бой затихал. Из тех немцев, что занимали дом, вряд ли кто успел уйти, все были перебиты, десяток пленных отправлен в тыл, конвоиры получили приказ — как только сдадут пленных, немедленно вернуться назад.

За те минуты, что шел бой в доме, противник не успел опомниться и помочь подразделению, занимавшему дом.

На первом этаже Алексей увидел Сашку, устанавливающего в бойнице окна немецкий «МГ-34», хотел было позвать его, но махнул рукой — зачем ему сейчас ординарец? А вот ещё один пулемет ему куда важней.

Все понимали, что немецкую контратаку не придется долго ждать, и спешили занять места для скорого боя, и не прошло и часа как на немецких позициях поднялись цепи серых мундиров и пошли в атаку при поддержке огня легких минометов, малоэффективных в данной обстановке: роту Алексея хорошо защищали стены.

Алексей лежал у пролома в стене на третьем этаже. В отличные цейсовские стекла трофейного бинокля он отчетливо видел лица бегущих на них немцев. Сигналом для начала ответного огня должна была стать его автоматная очередь. Он прицелился, и два строчивших на ходу из своих «ручных машин» арийца ткнулись носами в битый кирпич. Алексей больше не стал стрелять, сейчас в этом не было необходимости, он стал наблюдать за тем, как проходит бой. Огонь, который повела его рота, в несколько секунд выбил бреши в цепях атакующих, они залегли и начали медленно отползать назад.

Было, конечно, хорошо то, что они сейчас уничтожили ещё несколько десятков фашистов, но по тому, как проходил бой, Алексей понял: про то, что сейчас произошло, нельзя даже сказать, что это было только начало, — это не было даже началом, у немецкого майора или капитана, отвечавшего за эти позиции, просто сдали нервы, и он бросил своих людей в неподготовленную атаку на верную смерть, может быть, и он сам сейчас лежит среди них.

Теперь донесение о происшедшем должно поступить в вышестоящий штаб, там его проанализируют, разработают условия, при которых (как они подумают) они смогут вернуть себе дом, придадут подразделениям, выделенным для атаки, средства усиления — артиллерию, танки, а может быть, и вполне возможно, авиацию, как раз условия хорошие: дом стоит посреди площади, значит, своих не заденет, — на все это потребуется несколько часов, значит, у нас есть время, прикинул Алексей. Он распорядился о посменном отдыхе — половина роты спит два часа, вторая половина занимает позиции.

Захаров встал, оглядел расположившихся на полу коммунистов, остановил взгляд на сидевших отдельно Алексее и двух бойцах и сказал:

— Товарищи коммунисты, поскольку секретарь парторганизации нашей роты товарищ Петров Иван Герасимович погиб в сегодняшнем бою, разрешите мне предложить следующую повестку дня. Первое — выборы секретаря ротной партийной организации. Второе — прием в ряды ВКП(б) товарищей Никольского, Рогожина и Костенко. Третье — текущий момент.

Со стороны могло показаться, что Алексей внимательно наблюдает за ходом собрания, на самом же деле хотя он и видел все, что происходило перед ним, но как-то не осознавал этого — он сейчас находился примерно в том же состоянии, какое бывало у него перед боем.

Он вздрогнул, услышав свою фамилию, непонимающе огляделся и нерешительно встал. Политрук прочитал его заявление.

— Какие будут вопросы, товарищи?

Бойцы с сочувствием наблюдали за своим смущенным командиром. Пулеметчик Чупачин по привычке встал.

— Товарищ старший лейтенант, расскажите о себе… автобиографию, одним словом.

Алексей зачем-то сдернул с головы пилотку и, смяв её в кулаке, старательно откашлявшись, начал:

— Биография у меня, товарищи, очень короткая. Родился в тысяча девятьсот двадцать втором году в семье военнослужащего. Мать — учительница. Окончил школу, поступил в художественный институт. Ушел на фронт. Воевал под Смоленском и Вязьмой. Два раза выходил из окружения. Во время наступления под Москвой был ранен. Лечился в госпитале, потом учился на пехотных курсах. С июля снова на фронте. Ну, а остальное сами знаете.

— А за что вы получили боевые награды, товарищ Никольский, — спросил Захаров. Сам он отлично знал это, но хотел, чтобы именно сейчас узнали и бойцы.

— Орден Красной Звезды в июле этого года за бой, который вы все… — Алексей запнулся, обвел взглядом сидевших и подумал: как мало осталось тех, кто мог помнить тот бой с немецкими танками, когда их спасли неведомо как появившиеся в степной балке «катюши», но ничего не сказал об этом и продолжил: — Который вы все, я думаю, помните. Медаль «За отвагу» в октябре сорок первого — ходил за линию фронта в разведку, привел языка. Не я один, конечно, ходил. Всех наградили, в том числе и меня.

— Да что там, и так все ясно.

— Правильно, что мы, комроты своего не знаем? Голосовать!

Третий вопрос Алексей уже мог обсуждать вместе со всеми, но молчал, и только счастливая улыбка, которая, несмотря на все старания, вдруг набегала на губы, говорила о том, что он ceйчас чувствует и почему молчит.

Обсуждение третьего пункта повестки дня было коротким — постановили записать в протокол собрания единогласное решение коммунистов: «Стоять за дом насмерть!»

4

Алексей ещё прыгал по госпиталю на костылях, оберегая простреленную на Истре ногу, когда его вызвал комиссар.

Алексей остановился перед окрашенной белой масляной краской дверью, упер в подмышку правый костыль, толкнул от себя рукой дверь и вошел в кабинет комиссара.

Пожилой, лет пятидесяти, человек с нездоровым желтым и одутловатым лицом просматривал какие-то бумаги.

— Сержант Никольский прибыл по вашему приказанию, товарищ комиссар, — стараясь настроить голос как можно бодрее, отрапортовал Алексей.

— Здравствуйте, товарищ сержант. — Комиссар вышел из-за стола и подвинул стул Алексею.

Чтобы сесть, Алексею пришлось упереться в стол левой pyкой, правой он держал оба костыля и одновременно тоже опирался на них. Комиссар неожиданно крепко взял его за локоть.

Раздосадованный тем, что его принимают за того, кто нуждается в помощи, и одновременно смущённый, тем что ему помогает сесть и поддерживает за руку батальонный комиссар, Алексей поспешил опуститься на стул, и нога отозвалась стремительной болью, рванувшейся вниз, к колену, а потом вдруг куда-то вверх, к сердцу.

Заметив исказившееся лицо раненого, комиссар нахмурился. Сев за стол, он достал пачку «Беломора», вытряхнул из неё на свою массивную ладонь папиросу и после некоторого колебания протянул пачку Алексею.

— Что, врачи разрешают курить?

Алексей пожал плечами и взял папиросу.

— Спасибо, товарищ комиссар. Что врачи — у меня нога, не легкие.

Он полез в карман пижамы за спичками, но комиссар уже чиркнул колесиком зажигалки.

— Так что же врачи говорят, товарищ сержант? Ногу обещают стопроцентную или как?

— Да. Сазонов говорит — будет лучше прежней. Самое большее через месяц уже буду на передовой, товарищ комиссар.

Алексей терялся в догадках, этот странный разговор уже начинал ему не нравиться: «Куда гнет этот человек, что ему далась моя нога? Я ведь не сам себе её прострелил».

Комиссар, видимо, и сам понял по встревоженному лицу раненого, что тянуть больше не следует.

— Вот что, сержант… — Взгляд комиссара был внимательным, даже каким-то оценивающим. — Личное дело я твое читал, не будем ходить вокруг да около, ты парень умный. А ногой твоей я вот почему интересуюсь… Мы получили приказ: лиц, имеющих среднее образование, отправлять на курсы комсостава или в военные училища. Это первое. И второе… — Комиссар затянулся дымом, папироса после этой затяжки догорела у него до мундштука, и он придавил её в пепельнице. — Лиц, ушедших на фронт из высших учебных заведений, вернуть в эти самые учебные заведения. Ты ведь с третьего курса ушел на фронт? Так что ты теперь у нас един в двух лицах, — усмехнулся комиссар. — Времени у тебя ещё много, давай решай, думай и решай, куда твоя дорога. Не тороплю. Думай. Когда надумаешь — скажешь.

От таких неожиданных новостей Алексей растерялся и только машинально, из вежливости, кивал, слушая последние слова комиссара.

Вернуться в учебные классы художественного института, снова взять в руки тяжелую, жирную глину, впиться в неё пальцами и снова каждый день испытывать эту ни с чем не сравнимую радость покорного и загадочного чуда воплощения наяву твоих мыслей. Неужели это возможно? И разве он не имеет морального права воспользоваться этим приказом, изданным людьми, думающими о будущем после войны? А Лена… Он каждый день будет её видеть, будет рядом с ней. Да что тут думать — приказ есть приказ, надо его выполнять, и все. Того, что он пережил, хватит на десятерых, и никто никогда не посмеет его ни в чем обвинить — он выполнил свой долг, и точка, хватит, теперь пусть другие повоюют.

Алексей уперся костылями в пол и поднялся на руках со стула.

— А что тут думать, товарищ комиссар, приказ есть приказ.

Батальонный комиссар опустил глаза, его рыхлое лицо неожиданно отвердело, и ровным равнодушным голосом он сказал:

— Ну что ж, сержант, идите.

— Где эти курсы-то находятся?

Комиссар удивленно посмотрел на Алексея и машинально ответил:

— В Москве, в…

— Отлично, я ведь москвич, товарищ комиссар.

Комиссар встал из-за стола, хотел что-то сказать, потом подошел к Алексею и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Спасибо, сынок. — И улыбнулся. — А я было подумал… Прости…

5

Немецкая атака началась в три часа дня. Она началась артиллерийским и минометным налетом на дом, потом из-за развалин выползли танки с облупленной пулями темно-зеленой краской. Стреляя с ходу, они на небольшой скорости, чтобы не оторваться от пехоты, медленно поползли к дому.

Пули единственного в роте противотанкового ружья с алыми искрами рикошетили от лобовой брони и рассыпались малиновой окалиной, немецкие автоматчики прятались за танками, и достать их там было почти невозможно — несмотря на сильный огонь, который вела рота, только несколько распростертых фигур застыло на битом кирпиче площади, остальные упрямо шли вперед.

Надо было ждать, когда танки подойдут к самому дому, тогда можно будет отбиваться гранатами, а немецкая пехота будет в эти мгновения боя как на ладони, особенно с верхних этажей дома.

Пэтээровцы все же попали одному танку в смотровую щель, механик-водитель, наверно, был тут же убит наповал — пуля должно была снести ему череп, раз уж она влетела в эту узкую глубокую прорезь в броне, потом она, должно быть, заметалась в тесном прocтранстве кабины танка и угодила в снаряд — танк ещё катился по площади, а в нем раздавались глухие удары, от которых он вздрагивал, как умирающее животное, потом взрывы прекратились — каким-то чудом не сдетонировал весь запас снарядов или там был неполный боекомплект, башню не сорвало, и снаружи как будто целый и невредимый танк уткнулся в холмик битых кирпичей и застыл.

Танков было пять, теперь нужно было подбить ещё хотя бы один, чтобы они прекратили атаку и дали задний ход.

Немецкие танки уже были совсем близко, и, как всегда бывает в бою, один из них оказался впереди. Еще несколько секунд — и можно будет расстреливать автоматчиков, если после того, как протекут эти секунды, будет кому их расстреливать.

Надо было подрывать танк, но людей на такое приказом не посылают, а напряжение боя, понятное своим дальнейшим развитием Алексею, ещё не достигло такого накала, когда люди и без приказа идут на смерть. Надо было ждать, но и ждать было уже нельзя.

Алексей не заметил, как из окна выскочил Кошелев. Кошелев знал, на что идет, и поэтому, когда пули пулеметной очереди рванули его тело, он не согнулся и у него хватило сил бросить связку гранат под левую гусеницу танка. Кошелев упал, и Алексей подумал, что эту тяжелую связку гранат он бросил на двадцать метров, будучи простреленным, уже фактически мертвым…

Танк с перебитой гусеницей завертелся было на месте, но экипаж остановил мотор; танк застыл в мгновенной нерешительности и открыл огонь из орудия и пулемета, но он был отличной мишенью, и расчет ПТР зажег его. Один из танкистов выбрался через нижний люк. В это время оставшиеся три немецких танка остановились: чтобы обойти мертвый танк, им пришлось бы подставить дому бока, да и вообще им, наверно, уже не хотелось лезть на рожон. Рота перенесла огонь на автоматчиков, залегших за остановившимися танками. Немецкий танкист черной тенью скользнул из-под танка и пополз к своим, yмело используя каждую кучку камней. По нему стреляли, но он полз уверенно, и пули в него не попадали.

Отвлекшийся от того танка, с которым было покончено, Алексей вдруг заметил ползущего танкиста, и ему показалась чудовищной мысль, что после такой смерти Кошелева один из тех гадов, что сидели в машине, уйдет живым. Это было невозможно, потому что было бы слишком несправедливо, хотя Алексей привык уже к несправедливостям войны, — по сути своей несправедливости войны те же, что и просто несправедливости жизни, но они удесятерены в своей силе и суть их обнажена, потому что жизнь на войне сгорает быстрее, чем гаснет след от ракеты.

Танкист полз расчетливо, ему уже осталось всего несколько метров до вала из битых камней, за которым стояли танки.

Автомат здесь не годился, у него плохой прицельный огонь. Алексей отодвинул плечом бойца и прицелился из его винтовки в то место, где, по его расчету, танкисту негде будет спрятаться и пусть на мгновение, но он подставится под его выстрел.

Алексей плавно нажал на курок и увидел, что попал. Он не почувствовал ни радости, ни удовлетворения, увидев, как корчится фашист, — он просто не мог дать ему уйти.

Немцы ещё суетились, их танки ещё не дали заднего хода, но уже было ясно, что атака не удалась и им остается только отойти.