Глава X
I
В палате тяжелораненых, заставленной тесными рядами коек, было невыносимо душно. В ней пахло удушливым, смрадным запахом гниющего тела, крови и пота.
В полусвете от нескольких оплывших сальных свечей и серебристых, бледных лунных полос, льющихся в раскрытые окна палаты, видны были мертвенные лица людей, лежавших на койках, покрытых соломой. Многие раненые не были прикрыты, и вместо ноги бросался в глаза какой-то толстый, обмотанный бинтами обрубок. Вместо рук — те же обрубки в бинтах. Повсюду люди в перевязках.
Можно было бы подумать, что здесь лежат мертвецы, если бы в разных концах палаты не раздавались стоны и тихие голоса, полные просящей тоски:
— Пить!.. Ради Христа, пить!
— Помоги, сестрица. Родимая, помоги!
— Подойди, милосердная...
— Скорей бы пришла смерть... Возьми меня, господи!
Кто-то, казалось, в бреду, звал свою матроску. Кто-то возбужденно говорил о подбитом орудии у «француза». Кто-то упорно повторял все одни и те же слова уже коснеющим языком:
— Врешь, бомба, не убила! Врешь, подлая, не убила!
Еще минута, другая, и на слове «врешь» голос затихал навеки.
Пожилая сестра милосердия бесшумно ходила между койками, останавливаясь у зовущих, и подавала пить, утешая ласковым словом, гладила воспаленные головы, засматривала в бледные лица и, казалось, ласкала их своими большими, вдумчивыми и необыкновенно добрыми глазами. Два фельдшера разносили питье, поправляли повязки и по временам приказывали служителям выносить из палаты только что переставшего жить. На очистившуюся койку сейчас же вносили другого тяжко раненного, только что ампутированного в операционной зале, где безустанно работали морские врачи.
Маркушка был потрясен от того, что увидал.
И он забился в угол у дверей. Он весь съежился и вздрагивал. В расширенных зрачках его темных глаз стояло выражение ужаса, тоски и жалости.
Застыл в угрюмом молчании и Бугай при виде этих непереносных страданий людей, ожидающих смерти.
«Уж лучше бы наповал убивало людей!» — подумал старик, невольно протестуя своим добрым сердцем.
И, повернувши окаменевшее лицо к Маркушке, погладил своей шершавой рукой понуренную, всклокоченную голову мальчика — круглого сироту, как не сомневался уже больше старый яличник.
Эта неожиданная ласка вызвала на глаза Маркушки крупные тихие слезы. Но он с решительной торопливостью вытер их своей грязной рукой и голосом, полным сдержанного рыдания, проговорил:
— Найдем тятьку, дяденька! Быть может, еще мучается. Пусть не один помрет! И вина выпьет.
И чуть слышно прибавил:
— Мичман напрасно обнадежил насчет тятьки, ежели две ноги оторвало!
— Много, братец ты мой, пропадает народа на войне. Надо умирать, ежели смерть придет. Всем будет крышка... Господин фершал! — вдруг остановил Бугай вошедшего в двери уставшего фельдшера.
— Что тебе?..
Старик объяснил свою просьбу: дозволить проведать матроса Игната Ткаченко, у которого оторваны обе ноги на четвертом бастионе.
И тихо спросил:
— Жив еще?
— Черномазый такой?..
— Он самый...
— Перевязывал, как отрезали обе ноги. Молодцом терпел перевязку. Вон у последнего окна вправо этот самый черномазый матрос. Кажется, жив.
— Выживет?
— Какое! Безнадежный! Антонов огонь уж забрал ходу. До утра вряд ли доживет. Сынишка? — махнул головой фельдшер на Маркушку.
— Сынишка.
— Так ступай с ним и объявись старшей милосердной. Пустит, и вином угости матроса. Теперь все ему можно!
С этими, казалось, равнодушно торопливыми словами человека, уже привыкшего к крови ужасных ран, искалечений и операций, к страданиям и смерти, молодой и истомленный фельдшер, с чахоточными пятнами на обтянутых щеках и с лихорадочными, ввалившимися большими глазами, пошел к койкам осматривать, нет ли покойников, очистивших койку.
— Пойдем, Маркушка!
И словно бы Бугаю пришлось вести мальчика среди опасности, старик взял его за руку.
Сосредоточенный, серьезный, осторожно ступал он между койками, деликатно не глядел по сторонам на раненых, словно бы чувствуя, что одно уже любопытство здорового человека могло обидеть людей, большая часть которых обречена на смерть.
Так же, опустив свои испуганные глазенки, точно виноватые перед великостью людского страдания, шел, не выпуская своей руки из широкой руки Бугая, Маркушка, побледневший, полный жуткого чувства тоскливого страха и едва выносивший этот ужасный, смрадный воздух.
— Вам кого? — тихо спросила пожилая сестра милосердия с усталым лицом, отходя от одной из коек.
И, взглянув на Маркушку, приветливо и участливо потрепала своей длинной, белой рукой щеку мальчика.
— Тятьку! — порывисто сказал Маркушка.
Бугай поторопился назвать отца мальчика и указал место, где койка Игната Ткаченко.
— Фершал обещал... Вы, мол, дозволите мальчонке навестить отца. Мы на баксионе узнали, где он.
Сестра как-то значительно грустно повела глазами на мальчика.
— А мать отчего не пришла?
— Недавно померла! — ответил Маркушка.
— Кто ж у тебя здесь родные, кроме отца?
— Я у дяденьки живу.
— Значит, мы с Маркушкой хоть и не сродственники, а, слава богу, довольны друг другом! — вступился Бугай.
— Отправил бы ты его из города. Мало ли что случится.
— Уж я отговаривал. И один раненый офицер звал к себе в деревню. Упрямый мой Маркушка! Не согласен.
— Я с ним останусь, барыня! — решительно сказал Маркушка.
И прибавил:
— Где же тятька?.. Дозвольте, добрая барыня...
— Ишь ты... милый! — сердечно вырвалось у сестры.
— И вот вино...
— Можно. Идите за мной.
Сестра, по всему видно женщина из общества, словно плывущей походкой, пошла между койками.
Раненые то и дело звали сестру... То напиться, то поправить подушку, то подержать голову.
Она участливо-кротко говорила:
— Сию минуту. Приду, матросик...
И останавливалась у раненых на ближних койках, поправляла подушки, говорила несколько слов и шла дальше...
Наконец она остановилась у койки, где лежал Игнат Ткаченко, и, нагнувшись к его осунувшемуся, землистому и пылающему лицу, тихо сказала:
— Гости пришли...
Глаза матроса оживились радостью, когда он увидал Маркушку и Бугая.
— Ишь ведь Маркушка... Разыскал отца... Молодца мальчонка...
Матрос говорил, стараясь бодриться и не показать, как ему худо. И он выпростал из-под одеяла руку, сжал руку Маркушки и, не выпуская ее, жадно, скорбно и любовно смотрел на сына.
И Маркушке казалось, что отец не так опасен и будет жить.
— Счастливый мичман приказал вам кланяться и посылает вина. Хорошо, говорит, для поправки...
— Хочешь, Игнат? Сестра позволила, — спросил Бугай.
Сестра уже поднесла к спекшимся губам матроса рюмку вина.
Он отпил немного и, любуясь Маркушкой, горделиво сказал сестре:
— Какой у меня Маркушка, сестрица!..
— Славный у тебя сын, Игнат! — промолвила сестра и пошла к призывавшим ее страдальцам.
А Игнат сказал Бугаю:
— Спасибо тебе... Береги сироту... У сестры мои три карбованца... Так для Маркушки...
— Будь спокоен за Маркушку... Сберегу мальчонку...
— Мне не надо... Вам пригодятся деньги, тятька.
Игнат попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на его лице пробежала страдальческая гримаса.
— Дюже болит? — спросил Маркушка.
— Не очень... Пройдет... Прощай, Маркушка... Прощай, Бугай... А я, я... Что-то в глазах... Мутится... Где ты, Маркушка... Маркушка?..
— Я здесь, здесь, тятька!..
Но тускневшие глаза, казалось, не видели никого. Из груди его вырывались стоны.
— Тятька! Я здесь! — крикнул в ужасе Маркушка.
— Не замай... Он заснуть хочет! — сказал Бугай, утирая слезы.
— Ступай домой, Маркушка! — ласково промолвила подошедшая сестра. — Он... скоро перестанет мучиться...
Маркушка, казалось, понял и припал к холодевшей руке отца.
Через минуту Бугай увел Маркушку из палаты. Они вышли из госпиталя и сели в ялик.
Ночь была прекрасная. Луна бесстрастно смотрела сверху. Маркушка, вдыхая полной грудью чудный воздух, правил рулем, тоскливый и потрясенный.
II
Только забрезжило перед рассветом, как Маркушка поднялся, осторожно оделся, чтоб не будить Бугая, и со всех ног бросился на Северную сторону и переправился на ялике к госпиталю.
Опять полная ранеными приемная. Опять смрадный воздух в полутемной палате. Опять, словно привидение, ходит между койками та самая сестра, которую видел вчера мальчик. Только она казалась совсем старая, осунувшаяся, истомленная после бессонной ночи.
Приход Маркушки удивил сестру милосердия. Удивил и в то же время умилил ее.
Он уже был у койки, где вчера лежал отец, но вместо него лежал другой, с такими же потухающими глазами на измученном, мертвенном, обросшем волосами лице и так же, как и отец, шептавший что-то губами, и из его груди вырывались стоны ужасного страдания.
Сестра уже была около Маркушки.
— Умер? — спросил мальчик.
— Умер! — ответила сестра.
И прибавила:
— Скоро после того, как ты простился с ним... И умер героем, мой хороший мальчик.
Но то, что отец умер героем, не особенно утешило Маркушку.
— Можно посмотреть на тятьку?.. — глотая слезы, возбужденно спросил он.
— Его уже увезли и похоронили на братской могиле на Северной стороне...
Мальчик на секунду сдерживался. И наконец у него вырвался крик отчаяния:
— И зачем это люди убивают друг друга... Зачем?
— Милый... Уходи скорей домой... Светает... Начнется бомбардировка... Здесь долетают снаряды...
— Пусть и меня убьет!..
— Тебе жить надо, мальчик. Где ты живешь?..
— С дяденькой Бугаем.
— А он чем занимается?
— Яличник! — не без достоинства произнес Маркушка.
— А ты?
— Рулевым у дяденьки на ялике! — еще горделивее сказал мальчик.
— Ишь ведь ты какой молодец! Тебе сколько лет?
— Двенадцатый!
Решительно Маркушка особенно понравился сестре, как и вообще многим, которые несколько знакомились с ним.
И она раздумчиво проговорила:
— А все-таки тебя надо лучше устроить, Маркуша!
— Уж чего лучше быть рулевым... Я хотел было на баксион, где убили тятьку, так тятька не велел и дяденька не пущает!
— Еще бы... Зачем тебе идти на смерть... Не надо... Не надо! — взволнованно произнесла сестра.
— Зря убьют... А то искалечат, как меня! — раздался вдруг раздраженный голос с койки. — Не ходи на баксион...
— То-то... надо жить. Ты грамотный?
— Вовсе мало. Самоучкой...
— А ежели тебя обучить... многое узнаешь... И тебе будет жить лучше... Я тебя еще повидаю! — решительно сказала сестра, принявшая близко к своему доброму сердцу судьбу Маркушки. — Где ялик Бугая?
— На перевозе около Графской.
— А я буду близко... Скоро госпиталь будет в морском собрании у Графской...
— А я никуда не уеду от дяденьки! — вызывающе ответил Маркушка. — И сам научусь грамоте, если захочу... Меня никто не смеет отнимать от дяденьки...
— Да я и не думаю... Ну, ступай, Маркушка... Только вперед возьми у меня вещи отца... Он велел их передать твоему другу Бугаю для тебя... Пойдем.
Сестра провела Маркушку в свою маленькую комнату во дворе госпиталя.
Комната была полна разными свертками, мешочками и маленькими сундучками последних умерших в ее палате и просивших сестру исполнить их последнюю волю.
В углу была кровать, умывальник и стол. Портрет какого-то красивого офицера висел над кроватью.
Сестра отыскала сверток с пришпиленной к нему бумажкой, на которой было написано рукою той же доброй женщины — от кого и кому сверток и что в нем находится, и, прочитав список, показала Маркушке три серебряные рубля, старый матросский нож, крест покойной жены, шейный платок и две ситцевые рубахи и, снова завернув все вещи, передала Маркушке. Передала и бутылку вина и проговорила:
— Бугай выпьет. А ты смотри, Маркушка, через бухту к Графской переезжай, а не через Корабельную... Начнется бомбардировка, там опасно. До свидания, славный мальчик! — прибавила сестра и крепко пожала руку Маркушке.
— Спасибо вам, добрая барыня, — промолвил Маркушка...
И, взглянув на ее истомленное лицо, прибавил:
— А вам надо отдохнуть... Изморились-то за ночь...
— В восемь уйду с дежурства и высплюсь...
— То-то. И тяжелая ваша служба, милосердная барыня... Я не пошел бы на такую службу... Тяжко смотреть... А уж на тятьку...
Он вдруг почувствовал себя бесконечно виноватым, что болтал и словно бы забыл отца...
И, сдерживая подступавшие слезы, вышел из комнаты.
Уже рассвело, когда Маркушка дошел до бухты. И только что он сел в ялик, идущий к Графской, как загрохотали выстрелы... Несколько ядер упало недалеко от ялика...
— Ишь ты... Опять народ бьют! — проворчал яличник, принаваливаясь на весла... — А ты, Бугайкин рулевой, чего ревешь?
— Отца убило! — резко вымолвил Маркушка.
— То-то и есть. Много сирот останется! — сердито заметил яличник.
Грохот выстрелов усиливался. Скоро облака порохового дыма скрыли от глаз часть оборонительной линии и окрестностей Севастополя.
На пристани яличники еще не собрались, и Маркушка побежал домой.
III
При виде Маркушки с лица Бугая исчезло тревожное выражение, но зато встретил он своего друга довольно сердито.
— Это как же, Маркушка? Из-за тебя, дьяволенка, тревожишься, а ты... бегать, вроде арестанта, без спроса... Куда бегал?
— В госпиталь...
— Мог побудить... Вместе пошли бы!.. А то...
Голос Бугая уже смягчился. Он словно бы нарочно не спрашивал об отце, не сомневаясь, что он умер, и не хотел расстраивать и без того печального Маркушки...
И он оборвал упрек и сказал:
— Пей-ка чай... Да кантуй бублики...
— Уж отвезли на Северную... Зарыли... Вот возьмите, дяденька... А вино пейте! — говорил Маркушка, отдавая сверток и бутылку Бугаю.
И прибавил:
— А вы не серчайте, дяденька... Не сустерпел... Захотел взглянуть... Милосердная задержала...
— Как не взглянуть... Это ты правильно... Только меня бы взял... Ну, а я, Маркушка, не серчаю... Ты башковат. Разве не понимаешь, что ты для меня вроде быдто одного на свете заботливого внучка, — необыкновенно ласково проговорил старик...
И он нежно погладил голову Маркушки и сказал:
— Поди прежде помойся... А то вроде цыгана.
Скоро Маркушка несколько отмыл грязь со своего лица и рук.
Без Маркушки Бугай и не думал пить чай.
Старик был в большой тревоге, пока не вернулся его приемыш. Особенно он тревожился, когда началась бомбардировка. А мальчонка «отчаянный».
Бугай быстро спрятал в сундук сверток, а бутылку поставил на маленький некрашеный самодельный столик, где собран был чай, и сказал:
— Нечего его для тебя, Маркушка, беречь... А достальное все будет сохранено. И что от матери осталось — вон в другом сундуке... И все здесь твое, Маркушка, ежели как помру... И ялик тебе... Да ты не кукся... Я, значит, для примера...
Перед тем что приняться за чай, Бугай для чего-то посмотрел на бутылку и, откупоривши ее, проговорил:
— Надо попробовать, какое такое рублевое вино...
И он попробовал его из горлышка раз, другой, третий и проговорил:
— Большого скуса в нем нет, Маркушка... Так вроде быдто кваса...
Бугай опять посмотрел на бутылку, но уж с видом некоторого презрения былого пьяницы. Словно бы вынужденный каким-то не особенно приятным долгом порядочного матроса докончить ее, он проговорил:
— Не зря же ему пропадать!
С этими словами старик выпил остальное и сказал:
— А ведь лакают эту дрянь господа!.. Выдуй ее хоть ведро — только брюхо вспучит... Куда водка скусней.
— Может, вино для поправки здоровья...
— Разве что для господ... А для поправки матроса дай ты ему стаканчик-другой водки, куда пользительней...
И Бугай прикусил своими еще крепкими зубами крошечный кусок сахара и стал пить чай, заедая его пополам татарским бубликом.
Выстрелы гремели. Слышался свист и разрыв бомб.
Но о них ни Бугай, ни Маркушка не сказали ни слова, точно уже не обращали внимания, как на самое обыкновенное и привычное явление с рассвета.
Бугай в это утро был словоохотливее, чем обыкновенно, видимо желая отвлечь Маркушку от горя. Он рассказал о том, как служил фор-марсовым на корабле «Двенадцать апостолов» под начальством Корнилова, и прибавил:
— Царство ему небесное!.. Уж на что был необходимый по уму начальник, а и то убит... Ничего не поделаешь, братец мой, против ядра или бомбы... И, если дело разобрать, зачем мы хорохорились... Тоже: ни войска в плепорцию, ни стуцера, ни генералов... И как бы растерянный Менщик... На мирном положении оказывался умным, а как ум потребовался... и ум весь вышел... Спрятался от всех и только скулит: «Солдаты, мол, нехорошие». Ах ты... бесстыжий... Ах ты...
— То-то Изменщиковым и зовут! — поддакнул Маркушка.
— На это не посмеет. Тоже император наш не простил бы!.. Да Менщик и страсть богатый. Одних крестьян у него, сказывают, до двадцати тысяч... Так на измену он не польстился. А просто вроде как бы меня, матрозню, назначили в господа... Какой из меня барин?.. Вот так и Менщик... Ничего в своем деле не понимает! И хоть бы понял простого человека... Обнадежил бы словом. Забился на Северную... Оттуда только слышна бондировка, а его не касается. Да лепорты получает, что каждый день народ пропадает... Думаешь: Пал Степаныч зачем как каждый день на баксионы приехал, сейчас в аполетах, да на самое опасное место?
— Зачем?
— На смерть лезет... Видит: вовсе нет нам одоления... Одна только оттяжка Севастополя... Какой Менщик... и какие распорядки... Так, по своей совести, Нахимов ищет смерти, чтоб не видать, как нас расстреливают да под конец разнесут Севастополь. Только ни ядро, ни бомба, ни пуля не берут его... Пока Пал Степаныч цел, нет-нет и надежда не пропадает... Он, наш праведник и матросам отец, мол, вызволит...
— Сказывали, дяденька, что Нахимов заговоренный. Оттого всякая пуля прочь от него! — заметил Маркушка.
— Для матросиков, видно, бог его бережет... Чтобы народ не приходил в отчаянность. А Пал Степаныч во всякую минуту готов принять смерть... Прост он с нашим братом... Понимает, что все люди одного шитья... На службе ты матрос, а душа в нем такая, как у начальника, будь ты хоть полный адмирал... Оттого и смерти не боится... А которые о себе полагают и над простым человеком зверствуют, те смерти боятся и при первой царапинке сейчас с баксиона в укромное место... «Очень, мол, непереносима конфузия», — переиначил Бугай «контузию», передразнивая своим сиплым баском предполагаемого им трусливого офицера.
И прибавил:
— Ты понимай это, Маркушка.
— Понимаю, дяденька!
— Только на смерть зря лезть не годится... Это разве Нахимову можно... Слава богу, оказал себя во всю жизнь... И обидно ему за Севастополь... Смекнул, Маркушка?
— Смекнул...
— А ты про себя все полагал: «На баксион да на баксион!» Вырастешь — пойдешь на баксион, если понадобится. Жизнь-то, братец ты мой, ко всему приведет... А теперь своему «дяденьке» помогай пока что в рулевых на ялике...
— Я всем доволен, дяденька, около вас...
— И я доволен, что ты со мной.
— Никуда от вас и не уйду! — вдруг решительно произнес Маркушка.
— Разве сманивал кто?.. Уж не яличник ли Брынза?
— Я бы ему поднес дулю... Милосердная сестра в госпитале говорила...
— О чем?
— Тебя, говорит, Маркушка, надо лучше устроить. И жить, мол, будешь лучше...
— А ты что?
— Мне, мол, и при своем деле хорошо.
— Что же тебе советовала милосердная? Человек-то она, прямо сказать, праведный по своей работе... Дурного не присоветует мальчонке...
— Обучиться тебе, мол, грамоте надо...
— Это, брат мой, умно присоветовала... Ловко бы тебя обучить и книжку понять и писать... Чего лучше?
И Бугай призадумался.
— Я и сам обучусь, дяденька... Достать бы только такую книгу.
— Книгу мы спроворим, а как без учителя... Без учителя не понять... Пойми-ка... Не хвастай, Маркушка.
Мысль о том, что Маркушка будет «форменно умный», очень обрадовала Бугая, и он придумывал, где бы найти ему учителя в безопасном месте.
А Маркушка, по-видимому и сам желавший самому почитать книжку, еще решительнее сказал:
— Я, дяденька, немного умею по складам...
— Умеешь? — изумился старый матрос.
— Вот те крест: умею... Сам выучился...
— Однако и башковатый же ты, Маркушка! — протянул Бугай, проникнутый необыкновенным уважением к мальчику, выучившемуся без учителя по складам.
Это казалось ему неимоверно трудным.
И в доказательство этой трудности прибавил:
— Скажи мне: «Бугайка! Пойми книжку или получи триста линьков», — я в секунд принял бы порцию линьков... А ты... сам?
Решено было насчет книги спросить «милосердную», а ежели понадобится что показать, так Маркушка спросит знакомого писарька... Он каждый день шмыгает на Северную... Дорогой и покажет...
Этот план привел в хорошее настроение старого яличника и несколько отвлек Маркушку от тоскливых мыслей...
В шесть часов утра они уже были на ялике и принялись за обычную свою работу — перевозить пассажиров из Севастополя на Северную сторону и обратно. Один греб. Другой правил рулем.
В первый же рейс Бугай и Маркушка сходили на большую насыпь над общей могилой, постояли несколько минут, истово крестились и становились на колени. И мальчик, значительно облегченный от исполненного им долга, и Бугай, посетивший могилу бывшего приятеля, поручившего сына, и снова пообещавший в мысленных словах беречь мальчика, — оба торопливо и, казалось, спокойнее вернулись на шлюпку и, забравши пассажиров, повезли их в Севастополь.
— А милосердная придет? — спросил под вечер Бугай.
— Беспременно придет. Обещалась! — уверенно и доверчиво отвечал Маркушка.
— Как только ей оторваться от дела... Работает, добрая душа, до отвала...
— Переведут госпиталь к Графской, и сам к ней сбегаю.
— Она ведь все знает... И скажет, где достать книжку! — заметил Бугай.
И действительно, сестра милосердия, не забывшая понравившегося ей Маркушку, через три дня, часу в восьмом утра, пришла на пристань и окликнула своих друзей.