17

На второй день утром к особняку Наркомата иностранных дел на Спиридоновке муравейным шествием подъезжали легковые автомобили. Распахивались похожие на обрубленные крылья дверцы, и из недр машин, наклоняя головы, выходили обремененные предстоящими делами солидные мужчины средних и молодых лет. Они были одеты в темные или темно-серые костюмы, некоторые из-за прохлады ранней осени в легких плащах; все прижимали к себе папки с документами или держали на весу одутловатые портфели.

С таким же портфелем вышел из своей эмки Алексей Иванович Шахурин — нарком авиационной промышленности. Он тоже был в темном цивильном костюме, в белой рубашке с тесноватым воротником и при галстуке, хотя привык к генеральской форме-Молодой, коренастый, излучавший всем своим обличием необузданную энергию, он с каким-то ожесточением размышлял над тем, как ведется эвакуация подчиненных его наркомату заводов на восток, как упростить и ускорить поставки предприятиям нужных материалов. И досадовал, что затерялось на железных дорогах восточной части Заволжья немало эшелонов с авиационным оборудованием и вооружением, которые надо было разыскать и направить туда, где их ждали самолетостроители.

Забот столь много, что трудно было переключить мысли на предстоящие переговоры, тем более что Берия, позвонив ему по кремлевскому телефону, с надменной повелительностью предупредил: «Ты не очень там распускай язык! Неизвестно, с какими целями господа капиталисты приехали к нам...» Какая уж после такого внушения может быть союзническая доверительность?! Председатели других комиссий, видимо, тоже получили подобные напоминания... Минуя кордон строгой охраны, проверявшей документы, Шахурин зашел в просторный вестибюль со старинными скульптурами, в лепных украшениях, с живыми цветами в лотках и кадках. В глаза ударил яркий свет. На площадке, к которой вела широкая лестница с причудливыми чугунными решетками перил, хлопотали кинооператоры. Лучи осветителей медленно передвигались вверх, сопровождая Гарримана, Бивербрука, послов их стран и членов делегаций. Шахурин вспомнил, как Молотов в его присутствии, еще до прибытия высоких зарубежных гостей, напоминал Сталину о том, что Бивербрук страдает слабостью — любит сниматься в кинохронике и коллекционировать ленты со своим изображением. Сталин тогда же распорядился о киносъемках делегаций, где бы они ни пребывали: на переговорах, в театрах, на концертах, при посещении предприятий и учреждений, военного госпиталя и даже на футбольном матче — таков был заранее намеченный план.

«Потом коробки с копиями проявленных пленок преподнесем господину Бивербруку в качестве сувенира», — сказал Сталин Молотову.

Открытие совещания представителей СССР, Великобритании и Соединенных Штатов Америки состоялось в белом мраморном зале, богато декорированном в парадном стиле ампир (здесь, в этом главном зале особняка, некогда принадлежавшего текстильному фабриканту Савве Морозову, собиралась до революции высшая московская знать на всякого рода торжества). Посредине зала стоял круглый стол, над которым сверкала хрусталем огромная люстра. На столе были закреплены флажки трех держав. Против них, вокруг стола, — кресла для глав делегаций, а чуть сзади, образуя круг, теснились в несколько рядов стулья для участников переговоров.

Первое совещание как бы давало ход переговорам между комиссиями, которые надо было еще образовать. Вначале выступил глава советской делегации Молотов. Это была, в общем, приветственная речь, призывавшая к взаимному доверию и сотрудничеству между союзническими странами. Ответные речи произнесли Бивербрук и Гарриман, разделившие точку зрения Молотова о непреклонной решимости и единодушии в борьбе с гитлеровской Германией.

Затем Молотов предложил на утверждение глав делегаций порядок дальнейшей работы образованных комиссий — авиационной, армейской, военно-морской, транспортной, медицинского снабжения, сырья и оборудования.

Сталин будто незримо присутствовал на открытии совещания государственных представителей трех стран, и в то же время его воспаленное воображение воспроизводило тяжелейшую обстановку в войсках, защищавших московское направление. Ему виделась почти неизбежно грядущая катастрофа, угрозу которой трудно было ликвидировать; последствия ее непредсказуемы. Над Москвой взметнулся могучий меч, удар которого надо было упредить или перекрыть не менее могучим щитом.

А ведь казалось, что щит создан надежный: могучая линия обороны войск Западного фронта длиной в 340 километров, от Осташкова до Ельни, — на ней шесть армий пусть и не полностью укомплектованных, но прочно зарывшихся в землю, прикрытых минными полями, колючей проволокой; их танкоопасные направления держала под неослабным контролем артиллерия. В тылу Западного фронта, на расстоянии 60–100 километров, — второй оборонительный рубеж. Длиной в 300 километров, он был занят четырьмя армиями Резервного фронта, да еще двумя армиями этого же фронта в первом эшелоне южнее Западного. С юго-востока прикрывали Москву четыре армии Брянского фронта. Все вроде бы разумно и прочно...

Да, разумно и прочно, однако не в высшей степени. Все-таки Ставка и Генеральный штаб просчитались, именно так расположив войска в оборонительные боевые порядки. После утреннего доклада маршала Шапошникова стало яснее ясного, что Западному и Резервному фронтам надо было не только выделить самостоятельные полосы обороны, чтобы каждый отвечал за свой передний край, но и за всю глубину своих оборонительных позиций. А тут еще из-за недостатка сил вклинили две армии Резервного фронта — 24-ю и 43-ю — между левофланговой армией Западного фронта и правофланговой Брянского. Такое построение, утверждает Шапошников, затруднит управление войсками уже в самом начале оборонительного сражения, которого, по данным разведки, не избежать. Да и растянутость остальных армий Резервного фронта, занимавших позиции в затылок войскам Западного, не создавала нужной глубины обороны даже на направлениях предполагаемых главных ударов противника. И проявили другую недальновидность — не отработали планы отвода войск на тыловые оборонительные рубежи, если прорывы противника сквозь нашу оборону окажутся неотразимыми, — это тоже из размышлений начальника Генштаба. Надеялись, что такого не случится, уповая на собственные контрудары.

Теперь, если случится худшее, надежда только на Можайскую линию обороны, как главный оплот защиты Москвы от вторжения врага. Правда, первая четырехсоткилометровая полоса Можайской линии, простершаяся в 50 километрах восточнее Резервного фронта, еще не занята нашими войсками. Но в сотне километров за ней, а потом в пятидесяти — еще две другие. Борьба на их рубежах, возможно, и решит судьбу Москвы.

Борис Михайлович, высказываясь о значении этих рубежей, прикрывавших самые ближние подступы к столице, с глубокой приязненностью отзывался о первом секретаре Московского комитета партии Александре Сергеевиче Щербакове, о командовании Московского военного округа и Московской зоны обороны, особенно генералах Артемьеве и Телегине, которые неисчерпаемостью своей энергии и мудростью организаторов сумели, выполняя решение Ставки, собрать силы и средства для строительства этих рубежей. А ведь находились скептики, утверждавшие их бесполезность, сетовавшие на неразумность столь гигантского строительства, исходя из предположения, а то и уверенности, что немцам не удастся приблизиться на такое расстояние к столице.

...Да, обстановка на советско-германском фронте немилосердно томила грозной загадочностью. Разве можно было не учитывать, что немецкая армия и ее штабы, покорив Европу, имели колоссальный опыт ведения войны, четкого взаимодействия пехоты, артиллерии, танков и авиации? Военно-промышленный потенциал Германии и ее сателлитов намного превосходил наши возможности. И пока не угасал у фашистов завоевательный дух.

Не надеясь на свою память, Сталин подошел к рабочему столу и придвинул к себе картонную папочку, на которой красивым почерком кого-то из генштабистов-разведчиков было крупно начертано: «Соотношение сил». Раскрыл ее, увидел цифры и почувствовал в груди повеявший от них холодок опасности. Сейчас на советско-германском фронте немецкий вермахт вместе с вооруженными силами своих европейских союзников имел 207 дивизий, а в составе советской действующей армии находилось 213 стрелковых, 30 кавалерийских, 5 танковых дивизий, 2 мотострелковые дивизии, да еще некоторое количество бригад разных родов войск. Но главное не в количестве соединений: если в среднем немецкая пехотная дивизия состояла из 15,2 тысячи человек, а танковая из 14,4 тысячи, то средняя численность нашей дивизии была всего лишь около 7,5 тысяч человек, а танковой — 3 тысячи человек... Так что, дивизия дивизии рознь. Да еще умение немцев выгодно концентрировать свои силы и избирать направления для первого и главного штурма. Разведка доносит, что такой удар может обрушиться не сегодня завтра в районе Брянских лесов.

Сталин в своих размышлениях вплотную прикоснулся к трагической истине...

Но пока было только 29 сентября. Наступал вечер, и близилось время, назначенное для очередной встречи Сталина с Бивербруком и Гарриманом.

И вот 19 часов. Кремль. Кабинет Сталина. Они увидели советского руководителя в весьма дурном расположении духа и поняли, что поторопились торжествовать успех вчерашних переговоров. Со временем Аверелл Гарриман будет вспоминать об этом так:

«Следующий вечер проходил довольно шершаво. Сталин производил впечатление человека, который был недоволен тем, что мы ему предлагаем. Ему казалось, будто мы хотим увидеть Советский Союз уничтоженным Гитлером, иначе предлагали бы помощь в гораздо больших количествах. Он показывал свое подозрение в очень резкой манере...»{4}

Лорд Бивербрук попытался усмирить раздражение Сталина. Глядя на него с добродушной улыбкой, он сказал:

— Я позволю себе внести на ваше рассмотрение предложение о том, чтобы господин Сталин выступил в четверг на нашей конференции и сообщил о достигнутых результатах и отметил роль Соединенных Штатов Америки. — Бивербрук, всматриваясь в непроницаемо-мрачное лицо Сталина, пояснил мотивы своего предложения: — Такое выступление создало бы атмосферу триумфа, укрепило бы общий фронт и произвело бы сильное впечатление на Англию, США и даже Францию. Я добиваюсь наилучших результатов в интересах всех трех стран.

Сталин оторвал взгляд от Литвинова, который, подавляя в себе волнение, переводил сказанное Бивербруком, затем хмуро посмотрел на молчавшего Молотова и, зашагав по кабинету, после мучительной паузы с холодной отчужденностью заговорил:

— Я не вижу необходимости в моем выступлении... — Он остановился рядом с Литвиновым и, будто жалуясь ему, продолжил: — К тому же я очень занят. Я не имею времени даже спать. Я думаю, что будет вполне достаточно выступления Молотова...

Затем перешли к согласованию о поставках союзниками танков, самолетов, артиллерии. Сталин удивлял собеседников своими знаниями тактико-технических данных, касающихся разных видов вооружения и боеприпасов. Но говорил об этом сдержанно, соглашаясь с теми или иными предложениями Бивербрука и Гарримана или монотонно отвергая их: «Нет, не нужны...» Все ощущали в нем бьющуюся напряженную мысль. О чем она? Тревога звенящей тишиной заполняла паузы в переговорах. Вдруг Сталин обратился с вопросом к Гарриману:

— Почему США могут поставлять мне в месяц только тысячу тонн бронированного стального листа для танков?.. И это страна с производством стали в пятьдесят миллионов тонн?!

— Америка в настоящее время имеет мощность в шестьдесят миллионов тонн, — уточнил Гарриман. — Но спрос на бронированный лист очень велик, и потребуется время...

Сталин не стал слушать его объяснения и рассерженно изрек:

— Ваши предложения о помощи отчетливо показывают, что вы хотите увидеть поражение Советского Союза!..

Бивербрук и Гарриман изнемогали от беспомощности перед гневом Сталина. За время двухчасовой беседы о безотлагательных нуждах Советского Союза он проявил живой интерес только тогда, когда Гарриман предложил поставить из Америки пять тысяч «вил-лисов».

— Это хорошо! — воскликнул Сталин. — А побольше нельзя?

— У нас есть только пять тысяч, — ответил Гарриман. — Мы можем предложить вам броневики под экипаж в два-три человека.

— Не надо, — коротко ответил Сталин. — Ваши броневики — это машины-»ловушки»...

Потом Бивербрук напишет Черчиллю:

«Сталин был очень уставшим, но все время ходил по кабинету и беспрерывно курил. Он также проявил невоспитанность...» — И Бивербрук пояснил: когда он вручил Сталину письмо от Черчилля, тот открыл конверт, взглянул на письмо и положил его на стол, так больше и не прикоснувшись к нему за всю встречу. Когда Бивербрук и Гарриман, удрученные плохим настроением главы Советского правительства, заручились его согласием встретиться еще и завтра, 30 сентября, Молотов напомнил Сталину о непрочитанном письме. Сталин, мрачно взглянув на Молотова, взял со стола письмо, вложил его в конверт и передал Поскребышеву.

Только Молотов мог объяснить взвинченность и грубость Сталина в часы переговоров: он был под впечатлением предвечернего доклада маршала Шапошникова о положении на фронтах. Оно было крайне угрожающим, а конкретных решений Генштаба о том, как предотвратить смертельную угрозу Москве, не было...

А Бивербрук запаниковал по поводу своей дальнейшей карьеры. Когда они с Гарриманом приехали из Кремля в британское посольство, лорд впал, как потом будет вспоминать Гарриман, в глубокую депрессию: ему представилось, что переговоры со Сталиным провалились, и это нанесет урон его репутации в правительстве Великобритании. Свою судьбу посланник Черчилля, кажется, ставил если не выше, то на один уровень с трагическими событиями второй мировой войны. И он стал умолять Гарримана взять на себя лидерство в третьей, завтрашней, встрече со Сталиным: если она закончится неудачей, то в Лондоне удар по Бивербруку все-таки будет смягчен. В предвидении провала переговоров он послал Черчиллю тревожный телеграфный отчет о несговорчивости Сталина. А на второй день, 30 сентября, получил бранный ответ совершенно непредвиденного содержания, ошеломивший Бивербрука.

Да, жизнь — великая мастерица на неожиданности. Дело в том, что Бивербрук и Гарриман за завтраками, обедами и ужинами, подаваемыми им из кухни ресторана гостиницы «Националь», поражались обилию и богатству русских закусок. Бивербрука особенно приводила в восторг осетровая икра. В Лондоне о ней позабыли даже члены правительства, а каждый британец был рад традиционному яйцу, если он мог получить его на завтрак... И Бивербрук попросил одного из младших офицеров посольства, Джона Рассела, купить для него и Гарримана 25 фунтов икры, намереваясь поделиться «русским съестным сувениром» и с Черчиллем. Но надо же было сболтнуть об этом Филиппу Иордану, московскому корреспонденту лондонской «Ньюс Кроникл»!.. Как истинный представитель буржуазной прессы, Иордан тут же «протрубил» через свою, а точнее, бивербруковскую газету о том, что премьер-министру Великобритании приготовлен в Москве деликатесный подарок — 25 фунтов «осетровых яиц», то есть икры. Эту новость подхватила «Дейли экспресс», другие газеты, заверстав информацию из Москвы рядом с сообщениями о потерях Великобритании от подводных лодок Гитлера, о том, что в Северной Африке немецкий генерал Роммель окружил Тобрук, продвинулся далеко на восток и угрожает Каиру...

Гневу Черчилля не было предела, и он выплеснул его в телеграмме в Москву, адресованной Бивербруку... Лорд в свою очередь накинулся на корреспондента «Ньюс Кроникл», но Иордан уже ничего не мог поправить, готовый к тому, что его карьера будет испорчена.

В этот вечер Сталин принял посланцев Черчилля и Рузвельта более радушно и ответил согласием на предложение Гарримана закончить конференцию как можно быстрее «с удовлетворением, пусть и при общей встревоженности».

— Тем более, — с усмешкой добавил Сталин, — что Берлинское радио уже передает заявления о полном провале нашей с вами конференции. Берлин уверяет, будто западные страны никогда не смогут договориться с большевиками. Теперь только мы втроем можем доказать, что Геббельс лгун.

Переждав, пока Литвинов переводил его слова и с удовлетворением отметив веселую реакцию на них присутствующих в кабинете, Сталин вдруг спросил, обращаясь к Бивербруку:

— А как поживает у вас Гесс?

Широкое лицо Бивербрука расплылось в улыбке, посветлело, морщины на нем разгладились. Сталин понял, что лорд сейчас поведает нечто небезынтересное. И верно:

— Я был у него восьмого сентября! — почти воскликнул Бивербрук, окидывая всех взглядом, призывавшим к вниманию.

— Разве он так гостеприимен? — Сталин не мог скрыть иронии и в то же время собираясь угадать, знает ли Бивербрук, что именно английская разведка заманила к себе первого чиновника Гитлера, дабы затеять переговоры с Германией о взаимном мире и возможном совместном походе против Советского Союза.

Бивербрук словно уловил тайную мысль Сталина и с видимым удовольствием стал рассказывать:

— Он находится в доме, обнесенном проволокой с решетками на окнах и под надежной охраной... Именно мне вручил Гесс меморандум в сорок — пятьдесят страниц, собственноручно им написанных, где развивается тезис против России. Он жалуется, что его, прилетевшего спасти Англию, держат за решеткой и не позволяют даже переписываться с родными. Особенно настаивает, чтобы ему разрешили снестись с Гитлером. — Лорд вновь обвел всех энергичным взглядом, как бы удостоверяясь, слушают ли его с должным вниманием, ибо собирался сказать, с его точки зрения, самое главное. — По моему личному мнению, которого не разделяет Черчилль, Гесс появился с чьего-то ведома в Англии... Рассчитывал приземлиться и встретиться со своими сторонниками, настроить их против английского правительства с целью замены Черчилля другим премьером, готовым на сговор с Гитлером, а затем улететь обратно. Но его, очевидно, не встречали в условленном месте или не подавали нужных сигналов. Горючее у самолета кончилось, и Гессу пришлось спуститься на парашюте... Черчилль же думает, что Гесс ненормален.

Наступило тягостное молчание. Все смотрели на Сталина, дожидаясь, что он скажет в ответ на услышанное.

Устремив глаза на пепельницу, в хрустальных ложбинках которой дробился отраженный свет потолочной люстры, он положил в пепельницу трубку, шевельнул в раздумье усами и приглушенно спросил, будто обращаясь к самому себе:

— А если бы господин Гесс, разумеется полетевший к вам с согласия Гитлера, обратился непосредственно к премьеру Черчиллю и предложил ему с соответствующими гарантиями мир с Германией в предвидении войны Германии против нас или даже совместный с Великобританией поход против Советского Союза?.. Ведь господин Черчилль не устает глаголить о своей ненависти к коммунизму?.. Как бы при такой ситуации развернулись события?..

Краем глаза Сталин заметил, как в руке Молотова сверкнул белизной платок, которым он стал промокать лоб, услышал, как тяжело задышал Литвинов. Понимал: допустил чудовищную недипломатичность и поставил Бивербрука в тяжелейшее положение. Но не сожалел о сказанном. Мысли его будто набирали разбег по холодной брусчатке ожесточения. Хотелось говорить еще и еще — о том, как враждебен мир капитала социализму и сколь кровожаден фашизм, алчность которого даже при классовом родстве буржуазного мира не признает границ. Так бывает, когда, оказавшись в одной банке, сильная крыса пожирает слабую. Впрочем, человечество тысячелетиями ведет войны, которые питают друг друга. Но то — в прошлом...

Кабинет будто наполнялся холодом, и тишина в нем становилась нестерпимой.

Наконец Сталин поднял глаза на Бивербрука и сказал:

— Я не требую от вас ответа. Я просто размышляю. А мы сейчас в таком положении, что можем задавать себе вопросы без дипломатического этикета... Давайте вернемся к нашему делу.

— Да-да! — впервые подал голос Молотов. — Мы несколько сбились с курса. Нас ждут конкретные дела.

Сталин с пониманием посмотрел на него, грустно улыбнулся и, видя, что Гарриман взял в руки листы бумаги с напечатанным текстом, сказал ему:

— Мы слушаем вас, господин Гарриман.

Посланец Рузвельта, обращаясь к Литвинову, как переводчику, стал медленно читать записку, содержавшую ответы британской и американской делегации., по отдельным пунктам списка советских заявок, составленных с учетом мнений совместных рабочих комиссий. Затем вручил записку Сталину и тут же положил перед ним список товаров, которые желательно получить Англии и США из СССР.

Никто не понял, почему Сталин, взглянув на бумаги, хмыкнул. Ему показалось забавным, что записка о возможных поставках союзников Советскому Союзу изложена на английском языке, а списки поставок из СССР — на русском. Всмотревшись в документы, он сказал:

— Мы могли бы взять восемь — десять тысяч трехтонных грузовиков в месяц. Если невозможно, то согласны были бы взять часть полутора и двухтонными. Более тяжелые машины нам не нужны — многие наши мосты не очень грузоподъемны...

Итак, пункт за пунктом обсуждали весь «список предметов снабжения».

Список, в общем-то, был внушительным. США и Англия брали на себя обязательство с 1 октября 1941 года по 30 июня 1942 года ежемесячно поставлять в Советский Союз 400 самолетов, 500 танков, 2 тысячи тонн алюминия, зенитные и противотанковые орудия, автомашины, полевые телефонные аппараты, олово, свинец — всего около семидесяти наименований.

Когда завершилось обсуждение и уточнение списка, Сталин пристально посмотрел на Молотова, словно собираясь задать ему какой-то важный вопрос, но ни о чем не спросил и обратился к Гарриману:

— Я полагаю, что эти замечательные результаты наших переговоров должны быть завершены нашим с вами письменным соглашением.

Такое предложение было неожиданным для Гарримана. Его утонченное интеллигентное лицо покрылось румянцем, и он, взглянув на Бивербрука, сбивчиво ответил:

— Господин Сталин, у меня нет полномочий подписывать что-либо... А для получения инструкции из Вашингтона требуется время...

— Это ненужная формальность, — поддержал коллегу Бивербрук. — Ведь соглашение о взаимопомощи между США и Великобританией тоже является неофициальным.

— Вам проще, — настаивал Сталин. — У вас банковские связи, сотрудничество корпораций. Да и конференции на сей счет у вас не было... А кроме того, в нашем документе мы закрепим обязательства Советского Союза о сырьевых поставках Англии.

Гарриман заколебался, но при этом сказал:

— Соединенные Штаты посылали миссию к Чан Кайши и поставляли ему вооружение тоже без подписания какого-либо документа...

— И мы нескольку месяцев назад отправили в Китай самолеты и артиллерию для их борьбы с японцами, — сказал Сталин.

— Как?! — удивился Гарриман. — У вас же с Японией договор о нейтралитете!

— В договоре нет пункта, запрещающего нам отправлять оружие китайцам... Кстати, надо изобретать клин, чтобы вбить его между японцами и немцами, исходя из того, что Япония не терпит какой-либо зависимости. Япония — это ведь не Италия.

Тема переговоров иссякла. Все сошлись на том, что вопрос о трехстороннем письменном соглашении будет решен завтра с Молотовым при участии послов США и Великобритании.

Упоминание о послах неожиданно вызвало разговор, который, как окажется позже, приведет к отзыву из Москвы сэра Стаффорда Крипса и посла США Штейнгардта, а из Вашингтона — советского посла Уманского.

— Ваш Штейнгардт — явный пораженец, — скрывая раздражение, сказал Сталин и, поднявшись из-за стола, начал прохаживаться, дымя трубкой. — Он, как и его ближайшие сотрудники, кликушествует о якобы нашем грядущем поражении. Его беспокоит только личная безопасность. За шесть первых недель войны Штейнгардт дважды паниковал и требовал, чтобы его вместе с посольством отправили за Волгу.

Гарриман не хотел соглашаться со Сталиным.

— У нас другое мнение о Штейнгардте, — утверждал он. — Наш посол сделал все возможное для улучшения советско-американских отношений.

— А как там в Вашингтоне чувствует себя наш посол Уманский? — неожиданно спросил Сталин.

— Дипломат высокого класса, — с непонятной холодностью ответил Гарриман. — Но с крайностями. Он усерден в своей деятельности до ненужной степени. Он с таким энтузиазмом обращался ко многим влиятельным людям по вопросам поставок в Советский Союз, что они больше раздражались, чем проявляли доброжелательность.

— Что вы скажете о Майском? — Сталин остановился перед лордом Бивербруком.

— Более искусного дипломата я в своей жизни не встречал! — восторженно ответил Бивербрук. — Умен, образован, прекрасный оратор, умеет растопить лед отчуждения самых ярых противников. Но...

— Что «но»? — насторожился Сталин.

— Временами он бывает слишком суров с нами.

— Не пытается ли он обучать членов вашего правительства положениям коммунистической теории?

— Такой возможности я никогда не предоставлю господину Майскому, — серьезно заверил Бивербрук и тут же спросил: — А как вам наш посол господин Криппс? — Бивербрук постарался скрыть свое отчуждение к нему.

— Он вполне нас устраивает.

Бивербрук гготом напишет Черчиллю:

«Понаблюдав за Криппсом, я пришел к выводу — с ним все в порядке, за исключением того, что он зануда. Когда я сказал об этом Сталину, он спросил, можно ли в этом плане сравнить Криппса с Майским. Я ответил: нет, только с мадам Майской, имея в виду ее милый характер неутомимой говоруньи... Сталину шутка чрезвычайно понравилась».

Гарриман же в докладе Рузвельту скажет ц. о Молотове, но с откровенным нерасположением к нему: «Властен и неприятен, с неиссякаемой энергией, полным отсутствием уступчивости и чувства юмора, менее готовый к компромиссу, чем сам Сталин... У нас будут большие трудности с Советами, пока Молотов будет в этих отношениях существенным фактором».

Как покажет время, Рузвельт, к великому разочарованию Гарримана, именно Молотова пригласит в Вашингтон весной 1942 года. Это будет беспримерный перелет в бомбовом люке наркома иностранных дел и первого заместителя главы Советского правительства через океан...

Но переговоры в Москве продолжались, и Гарриману приходилось считаться с «трудным характером» Молотова, которого смущала некоторая уклончивость главы американской делегации в формировании обязательств союзников о поставках в СССР оружия и военной техники.

Протокол конференции представителей трех держав был подписан 1 октября после того, как главы делегаций в торжественной обстановке обменялись речами.

Вечером того же дня в Екатерининском зале Кремля был устроен правительственный прием. О нем Гарриман будет писать с некоторой долей иронии, а местами сарказма, как бы глядя на себя и окружающих со стороны:

«Сталин сидел между Бивербруком и Гарриманом, разговаривая с ними настолько любезно, что нельзя было и подумать о неприятных словах, произнесенных им во время переговоров. Этот прием своей расточительностью заставил Гарримана подумать о том, какая пропасть разделяет в Советском Союзе правящих лиц и тех, кем они управляют. На застолье было приглашено более ста человек: в полном составе миссии Бивербрука и Гарримана, экипажи обоих самолетов Б-24, доставивших часть делегаций в Москву, сотрудники английского и американского посольств и десятки советских высокопоставленных лиц. Столы ломились от множества холодных закусок — икра, разнообразные сорта рыб, молочные поросята; затем ужин с горячим супом, цыплятами и дичью, с мороженым и пирожными на десерт. Было много разных фруктов не с общественного рынка, а, наверное, доставленных специально из Крыма.

Перед каждым стояли бутылки перцовой водки, красного и белого вина, русского брэнди.

Сталин после первого тоста выпил полрюмки перцовой водки, затем остаток перелил в фужер и потом пил только красное вино из этой рюмки, часто наполняя ее. Рюмка была очень маленькой. Когда подали к сладкому шампанское, он выпил его из той же рюмки. Затем другой рюмкой прикрыл бутылку с шампанским, пояснив, что так сохранятся пузыри.

Гарриман подумал о резком контрасте между приемом в Кремле и приемами в Лондоне на Даунинг стрит, 10: Черчилль всегда проводил их в соответствии с продовольственными рационами Великобритании, в то время как столы русских высокопоставленных лиц гнулись от деликатесных блюд, а народ голодал.

Тридцать два тоста было сказано в тот вечер в Кремле: за героизм советских солдат и за сражающихся союзников, за победу над гитлеровской Германией, за важность инженерных сил для победы в механизированной войне и среди них также за летчиков американских бомбардировщиков Б-24 (майора А. Л. Харвея и лейтенанта Л. Т. Райхера), за их беспосадочный полет на расстояние 3200 миль из Пресивика, Шотландии, по маршруту, избегающему территории Норвегии, оккупированной немцами... Это был самый длинный и самый рискованный перелет военных самолетов с пассажирами. Этот тост произнес русский посол в США Уманский, один из пассажиров самолета. Выслушав его, Сталин прошел вдоль всего длинного стола и чокнулся с летчиками. Гарриман заметил, что Сталину нравилось после тоста, перед тем как выпить, хлопать в ладоши. В течение всего вечера было много таких аплодисментов...

Лорд Бивербрук, как истинный трезвенник, с сожалением посматривал на пьющих и на... икру — черную и красную. Но ни к той, ни к другой не прикоснулся, веселя этим Гарримана и повергая в недоумение Сталина».

18

Оперативные донесения с Западного фронта, их обобщение и анализ уже не только удручали, а ошеломляли своей непоправимой трагичностью. Маршал Шапошников, как начальник Генерального штаба, чувствовал себя так, будто потерял способность охватывать разумом события в их конкретности и совокупности, объяснять причины всего неизбежного, давать ему оценки и искать хоть какой-нибудь выход из назревающей оперативно-стратегической обстановки. На Западном фронте вот-вот разразится катастрофа, подобная могучему извержению вулкана. На Москву зримо надвигалась погибель...

А ведь еще не успели осмыслить, отболеть душой чудовищно страшный обвал событий на южном крыле советско-германского фронта, протяженность которого всего лишь с июля по сентябрь сжата превосходящими силами агрессора с 1200 до 800 километров. Принимали все возможные меры, чтобы остановить и обескровить ударную группировку врага «Юг», слагавшуюся из одной танковой группы и трех полевых немецких армий, двух румынских армий, венгерского, словацкого и итальянского корпусов. Сила несметная! Но все-таки надеялись сдержать ее и сокрушить. Ведь и у нас не совсем пустыми были «сусеки» военной мощи. Не вышло. Во второй половине июля группу армий «Юг» немцы усилили еще восьмью своими пехотными дивизиями и тремя итальянскими... Только подступы к одному Киеву полтора месяца остервенело штурмовали десять германских дивизий! И непрерывно на приднепровские земли Украины падала с неба чудовищной силы железная грохочущая смерть: стаи фашистских самолетов закрывали, казалось, собой солнце.

Изо всей мочи держались за каждый новый рубеж войска Красной Армии — отбивались яростно и упорно, истекая кровью, умирали и будто воскресали, ожесточенно дрались из последних возможностей и непрерывно контратаковали, нанося фланговые удары по прорвавшимся в глубь наших боевых порядков вражеским частям.

Потоками крови, десятками тысяч человеческих жизней и несметностью военной техники платили фашисты за Днепр и его левобережье... А Красная Армия тоже расплачивалась за свою неподготовленность к войне, за репрессии предвоенных лет в войсках, за последующие просчеты в планах обороны государства.

Семен Буденный, с чьим именем в сознании народа связаны военные победы в годы гражданской войны над врагами молодой Советской республики, был главкомом Юго-Западного направления и, может, острее других ощущал трагедию наших армий, таявших в неравном противоборстве с фашистами. 11 сентября он обратился в Ставку Верховного Главнокомандования с настоятельным предложением немедленно отвести войска Юго-Западного фронта с берегов Днепра на тыловой рубеж — реку Псел. Еще ранее такое же соображение высказывал генерал армии Жуков.

У Ставки не было выбора. Согласившись наконец с этим предложением, Генштаб по ее поручению отдал директиву ускорить оборудование рубежей обороны на Пселе, сосредоточить там на огневых позициях крупную артиллерийскую группу из 5–6 дивизий, принять меры, чтобы наши войска во время отхода не были перехвачены моторизованными силами противника, и подготовить эвакуацию Киева. В то же время командованию Юго-Западного и Брянского фронтов было приказано во взаимодействии друг с другом атаковать танковые соединения противника, уже достигшие на Левобережье Украины района Конотопа.

Но эти разумные, пусть и не обеспеченные вводом в боевые действия резервных частей (они были израсходованы для отражения ударов противника на стыке с Южным фронтом на Днепре), решения оказались запоздалыми. Немцы, предвидя другие наши контрмеры, внезапно нанесли с севера удар 2-й танковой группой и 2-й полевой армией группы «Центр», временно повернув их на юг с московского направления. Заслоны войск Брянского фронта были ими протаранены, и уже 15 сентября в районе Лохвицы фашистские войска завершили полное окружение четырех армий Юго-Западного фронта...

Сталин, как Председатель Ставки Верховного Главнокомандования, будто вырывал из груди собственное сердце, принимая наконец решение о немедленном оставлении нашими войсками Киева, который враг не сумел взять в открытом бою... Это было тоже запоздалое, даже слишком запоздалое, решение.

Маршал Шапошников, размышляя в своем просторном кабинете над всем случившимся, ощущая тяжесть в груди и ни с чем не сравнимое тоскливое чувство, скосил глаза на карту оперативной обстановки на советско-германском фронте. Карта, распятая во всю ширь на деревянной подставке-»крестовине», с холодной бесстрастностью в условных обозначениях изображала войну, которую Борис Михайлович мысленно видел во всей ее безусловности. Скользнул глазами по извилисто-смятой голубой жилке Днепра, задержал взгляд на красном, будто случайно уроненной капле крови, кружке — местонахождении Киева, — горестно подумал о том, что вынужденную сдачу врагу столицы Украины болезненнее всех в Ставке ощущал Сталин, ибо именно он долго и упрямо противился этому, не только надеясь на Днепр как на могучую преграду, которая поможет нашим войскам не пустить захватчиков на левобережье, его южные просторы, но и полагая, что удержанием Киева он утвердит веру союзников, главным образом Англии, в нашу несокрушимость и усадит их за стол переговоров с решительными намерениями. А тем более что Военный совет Юго-Западного фронта тоже ведь настаивал на удержании Киева. Член Военного совета, секретарь ЦК партии Украины М. А. Бурмистенко, как сообщала адресованная Сталину шифрограмма, настаивал на последнем заседании Военного совета: «Киев ни в коем случае оставлять нельзя. Испанцы, не имевшие армии, сумели удержать Мадрид свыше года. Мы имеем все возможности отстоять Киев и, если войска фронта попадут в окружение, будем оборонять Киев в окружении».

Сталин согласился с точкой зрения Бурмистенко. Но тут же внезапно грянул гром в полосе Брянского фронта, войска которого так и не сумели надежно прикрыть стык с Юго-Западным фронтом и дали возможность соединениям группы немецких армий «Центр» прорваться во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта. Это были сентябрьские дни, когда Ставка Верховного Главнокомандования изнемогала, принимая меры для обороны Одессы, Крыма и удержания Ленинграда. И в то же время наши войска не переставали изматывать врага внушительными наступательными операциями и контрударами на различных участках советско-германского фронта.

А может, в том и был просчет, что в наступательных августовских и сентябрьских боях мы чрезмерно растратили, особенно на Западном фронте, свои людские резервы, истощили технику, пусть и нанесли врагу не малые потери? Была ли необходимость в контрударах?

Во всяком случае, Киев пришлось сдать врагу... Где сейчас Бурмистенко, где все руководство Юго-Западного фронта?..

Маршал Шапошников, не отрывая печального взгляда от карты, вновь горестно вздохнул и посмотрел несколько правее и чуть на юг от Киева — там находился небольшой городок Лохвица. Как доносил в Москву генерал-майор Баграмян — начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта, — необъяснимо, как пробившийся в 20-х числах сентября из вражеского кольца генерал-полковник Кирпонос и его штаб потеряли управление войсками фронта, которые, как теперь стало известно, расчлененные на отряды и группы, более недели вели борьбу в окружении. Многие из них прорвались на восток через заслоны противника, но десятки и десятки тысяч бойцов и командиров погибли или попали в плен; колонна штаба Юго-Западного фронта, в которой следовали командующий, члены Военного совета, начальник штаба и большая группа штабных и не штабных командиров и политработников, 20 сентября была окружена немецкими танками и автоматчиками юго-западнее Лохвицы, близ хутора Дрюковщина, и приняла неравный бой...{5}

После катастрофы на юго-западе разверзлась тяжкая беда на западе.

Человеческий ум — не зеркало, отражающее вещи и события, а сложнейший механизм их толкования, познания, осмысления и рычаг к действию. Злой и добрый человек (с уравновешенным, взрывным, вздорным или каким-либо другим характером) несомненно обладают умом, пусть и разной силы. Естественно, обладал умом и Гитлер, умом изобретательным, коварным и дерзким. Авантюризм в его мышлении был как бы питательным настоем принимаемых им решений. Нельзя утверждать, что военные решения Гитлера и его подручных созревали на почве безрассудства. Во многом они были логичны, обоснованы, взвешены с учетом реальностей, пусть и не всегда с предвидением грядущего.

Сентябрь явился для фашистского фюрера месяцем главных решений военной кампании последних месяцев 1941 года. Воплощение этих решений должно было окончательно ответить на главный вопрос: удалась немцам «молниеносная» война или не удалась, что могло значить — быть Советскому Союзу как государству или не быть? Опираясь на все службы своих штабов, Гитлер с хищной цепкостью всматривался в события на восточном фронте, перепроверял сведения о силах Красной Армии, их расположении, возможностях, а также пытался предугадать намерения советского командования. Вся стекавшаяся к нему информация вселяла радужные надежды и побуждала к незамедлительным энергичным действиям колоссального масштаба. Для начала появилась директива Гитлера от 6 сентября. Второй пункт ее гласил:

«В полосе группы армий «Центр» подготовить операцию против армий Тимошенко таким образом, чтобы по возможности быстрее (конец сентября) перейти в наступление и уничтожить противника, находящегося в районе восточнее Смоленска, посредством двойного окружения в общем направлении на Вязьму при наличии мощных танковых сил, сосредоточенных на флангах».

Далее пункт за пунктом излагалось, как, где и с какой целью расположить главные силы немецких подвижных соединений...

«После того как основная масса войск группы войск Тимошенко будет разгромлена в этой решающей операции на окружение и уничтожение, группа армий «Центр» должна начать преследование противника, отходящего на московском направлении, примыкая правым флангом к реке Оке, а левым — к верхнему течению Волги».

Гитлеровский план разгрома армий советских фронтов, прикрывавших Москву, в стратегическом отношении, казалось, был безупречным. В соответствии с ним немецкая военная машина в конце сентября и начале октября пришла в движение. Но советское командование, хоть и располагало сведениями о готовящемся решительном наступлении врага, надеялось, что к катастрофе оно не приведет. Уж очень значительными были потери немцев при наших непрерывных контрударах, да и во время всего летнего кровавого противостояния двух сторон на многострадальной смоленской земле. Не предвещало столь тяжкой трагедии и то обстоятельство, что линии обороны в полосах всех наших армий были в инженерном отношении надежно укреплены, прикрыты минными полями, усилены на стыках соединений артиллерией.

30 сентября над Брянскими лесами взметнулся вихрь вражеского удара колоссальной мощи. 2-я танковая группа вермахта начала в полосе Брянского фронта операцию, наименование которой («Тайфун») станет известно позже, как и выяснится, что гитлеровское руководство считало ее «решающим сражением года». Перевес сразу же оказался на стороне врага хотя бы потому, что командование Брянского фронта почти все свои резервы расположило у Брянска и Глухова, врубаясь в направлении Орла, а левым крылом охватывая с юга Брянск. Наступление врага было поддержано почти всей авиацией, имевшейся у группы немецких армий «Центр»... Обеспечив прорыв своей южной группировки войск в тылы Брянского фронта, вражеская авиация уже 2 октября на рассвете прицельно атаковала основные и запасные узлы связи Западного и Резервного фронтов и их армий, затем массированно поддержала перешедшие в наступление войска левого крыла группы армий «Центр», которые из районов Духовщины и Рославля глубоко охватили и обошли с севера и с юга наши войска. В итоге не только Москва потеряла связь с фронтами западного стратегического направления, но и командование Западным фронтом, заранее не разгадав замыслов противника, не смогло предпринять нужные контрмеры...

А ведь можно же было предположить, что группа армий «Центр», отражая наши удары и неся большие потери, в то же время будет готовиться взять реванш. Но чтоб именно так: тремя мощными танковыми группировками начать решительное наступление из районов Духовщины, Рославля и Шостки с очевидной целью — расчленить оборону советских войск, окружить и уничтожить в районе Вязьмы войска Западного и Резервного фронтов, а Брянского фронта — северо-восточнее Брянска, затем, со всей вероятностью, попытаться сильными подвижными группировками охватить Москву с севера и юга и в сочетании с фронтальным наступлением пехотных соединений попытаться овладеть ею?..

Борису Михайловичу хотелось криком кричать от того, что Генштаб, Ставка Верховного Главнокомандования не сумели точно разглядеть эти созревшие у немецкого генералитета планы, хотя, впрочем, и не сомневались, что немцы, обескровленные и измотанные в том же двухмесячном Смоленском сражении, перегруппируют и пополнят свои армии и еще до наступления зимы непременно попытаются нанести решительный удар в направлении Москвы. Готовились к .этому... Наращивая силы, создавали монолитные оборонительные рубежи на большую глубину... Что же впереди?.. Вдруг агрессору удастся осуществить задуманное?..

У Бориса Михайловича леденело сердце от напряжения мыслей, от понимания того, что война набрала самые опаснейшие, может, финальные, обороты, которые пока никак невозможно затормозить; требовалось какое-то колоссальное противодействие, своеобразный мощнейший рычаг. Здесь не могли изменить положение ни чье-то внезапное полководческое озарение, ни личные военные доблести командования: начавшееся новое наступление немцев превосходящими силами предоставляло им колоссальные стратегические выгоды и непредвидимые перспективы.

Надо было без промедления искать выход из критической ситуации. Нельзя допустить трагической развязки в бездействии... Почему-то вспомнились размышления великого художника и провидца Льва Толстого о том, что для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. Нет, не до выискивания сейчас причин происходящего. Они ведь ясны. Главное, как заставить врага в чем-то ошибиться, распылить войска, увлечься своим успехом до самозабвения, а самим, создав мощные узлы сопротивления, по-особому правильно и уравновешенно использовать их активность и огневую мощь? Но все это пока умозрительно, исходящее из общих принципов стратегии, накопленных в многочисленных войнах за века. Точнее будет, если поиски выхода из создавшегося положения уподобить сейчас поискам трудного математического доказательства, когда не стремятся сразу подойти к конечной цели, а пытаются прежде всего разложить задание на отдельные части, которые позволяют уяснить сложности порознь и упростить всю задачу в целом.

Если разложить задачу на части, то в первую очередь надо уяснить для себя: на каких рубежах и из каких сил создавать узлы сопротивления? Как остановить грозную лавину, которая перехлестнула или обтекла наши, как казалось, непроницаемые военно-оборонительные фронтовые дамбы и частью сил устремилась к Москве, а частью принялась перемалывать наши войска, попавшие в окружение? Как быть всем тем соединениям в районах Вязьмы и Брянска, охваченным немцами с флангов и с тыла, если нет возможности их деблокировать» с востока?..

Если бы силы были хотя бы равными, то при искусном руководстве, если таковое проявилось, можно было бы и в условиях окружения навязывать врагу свою волю, ибо в стратегии, как утверждал мудрый генерал Драгомиров, при равных силах окруженные войска могут оказаться даже в более выгодном положении, чем те, которые занимают рубежи окружения. Однако на Западном и Брянском фронтах немцы намного превосходили нас своим могуществом, особенно за счет танков, артиллерии и авиации, и обладали свободой маневра.

19

Когда не знаешь, куда пришел, надо оглянуться назад...

Маршал Шапошников, разложив на письменном столе донесения с Западного фронта, как бы оглядывался во вчерашние дни, осмысливал последние решения генерал-лейтенанта Конева, время от времени кося глаза на висящую простыню топографической карты с нанесенной обстановкой. Что же сделано правильно, а какие решения опрометчивы?.. Совершенно очевидно, что директива командующего фронтом своим армиям от 27 сентября об укреплении оборонительных рубежей запоздала, как запоздал и приказ командующему ВВС фронта об активизации воздушной разведки группировок противника, врученный адресату только вечером 29 сентября.

Доклад командующего фронтом Генштабу от 28-го о плане действий войск на конец сентября и начало октября тоже вызывал горечь: в основе этого плана — контрудары советских войск по противнику в случае, если он перейдет в наступление. И это без точного знания соотношения сил, без окончательного вскрытия оперативных замыслов врага, без учета того, что война — процесс двухсторонний. Да еще такая легковесная уверенность в непогрешимости намеченных решений! Пятый пункт приказа даже гласил: «При наличии успеха и ликвидации наступающего противника на одном из направлений, освободившиеся силы будут использованы для усиления других направлений...» Немыслимо! И нелепо было 30 сентября силами артиллерии 16-й и 19-й армий проводить артиллерийскую контрподготовку, не ведая, что немцы нацелили главный свой удар для прорыва — севернее, в стык между 19-й и 30-й армиями и во фланг 29-й... Просчет на просчете и недальновидность... Теперь вся надежда при вскрывшейся обстановке на разумные решения генерала Конева, на умение его командармов и командиров дивизий разрушать замыслы перешедшего в наступление противника противодействием своих частей. Но как там все складывается?.. Связь с Западным и Резервным фронтами нарушена. Пока ее установят, надо успеть подготовить указания Ставки исходя из предвидения, что армиям Западного фронта придется отойти на рубежи Резервного (худшего маршал не предполагал). И нужно намечать меры, дабы не позволить врагу сомкнуть где-либо свои фланги и окружить наши войска...

* * *

И все-таки маршал Шапошников при своем высокопрофессиональном умении вглядываться в замыслы оперативных и стратегических операций, давать им оценку и предугадывать развитие военных событий, не мог даже предположить, что на московском направлении обстановка сложилась куда более опасно, чем это виделось на картах управлений Генерального штаба, прочитывалось в поступавших донесениях и слагавшихся из них боевых документах.

Первым ощутило неотвратимую угрозу столице командование Московского военного округа, отвечающее за оборону ближних подступов к Москве и неутомимо занимавшееся формированием частей для пополнения действующей армии.

Неожиданности, правда, тоже имеют периоды созревания. А созревание их происходит, по обыкновению, в тайне. Тайна же на войне — одно из могучих видов оружия, которое до времени не имеет зримо воспринимаемых очертаний и конкретностей.

Для Ставки и ее главного инструмента — Генерального штаба своеобразной тайной являлись события, развивавшиеся в первых числах октября 1941 года на Западном и Резервном фронтах. Неизвестность происходившего там, разумеется, томила души Сталина и Шапошникова, но, коль не было явных поводов ощутить опасность, они пребывали в относительном спокойствии, недоумевая, однако, почему оборвалась мощная система связи сразу со всеми штабами Западного направления. На телефонный звонок 5 октября дежурному Генерального штаба члена Военного совета Московского военного округа дивизионного комиссара Телегина, обеспокоенного нарушившейся связью, особенно с Резервным фронтом, последовал успокоительный ответ:

— На Западном и Резервном фронтах за истекшие сутки существенных изменений обстановки не произошло...

У Телегина же были причины для беспокойства: Резервный фронт, развернутый в тылу Западного фронта, прикрывал Москву на Ржевско-Вяземском оборонительном рубеже; его армии находились ближе других к Можайской линии обороны, не занятой достаточными силами наших войск. А он, сорокадвухлетний политработник Константин Федорович Телегин, был сейчас в штабе прифронтового округа «за главного», следовательно, в ответе за все, ибо командующий войсками округа генерал Павел Артемьевич Артемьев срочно выехал под Тулу для принятия мер по укреплению обороны города, а заместитель командующего генерал-майор Н. П. Никольский отбыл на восток от Москвы с задачей ускорить подготовку и отправку на Можайский рубеж обороны артиллерийско-пулеметных батальонов и проверить подготовку маршевых пополнений. Телегину приходилось в единственном лице совмещать командование округа, выслушивать доклады начальника штаба, начальников управлений, вдумываться в противоречивость поступавших с фронта сведений и принимать решения.

Генерал Артемьев ночью 2 октября позвонил из Тулы и сообщил о создавшейся там напряженности в связи с отходом расчлененных немцами армий Брянского фронта. Назревала угроза вторжения врага в Тулу, подобно тому, как внезапно ворвался он, преодолев за сутки расстояние в 130 километров, в Орел, оказавшийся неприкрытым. Жители Орла даже приняли появившиеся на улицах танки 24-го немецкого корпуса за советские, а ходившие по своим маршрутам трамваи послушно уступали вражеским машинам перекрестки. И Артемьев настоятельно потребовал от Телегина докладов о сообщениях с Западного и Резервного фронтов и о принимаемых мерах на случай прорыва немецко-фашистских частей в направлении Москвы.

Окружные связисты были бессильны связать Телегина хоть с каким-либо штабом частей Западного направления. Проводная связь не работала и эфир был «непробиваем». А понимание того, что между Орлом и Тулой нет наших оборонительных рубежей, занятых войсками, тиранило разум. Это больше всего тревожило и Артемьева, не имевшего, находясь в Туле, постоянных контактов с руководством Генерального штаба.

Со всей очевидностью было ясно: надо принимать экстренные меры по обороне Тулы. Он, Телегин, делал все возможное для скорейшего продвижения в район Плавск, Мценск эшелонов с резервными войсками, из которых по решению Ставки формировался 1-й гвардейский корпус. Артемьев же получил указание Ставки оставаться в Туле до прибытия туда генерал-майора Лелюшенко, назначенного командиром этого корпуса, и принимать решительные меры для защиты подступов к Туле. В ночь на 4 октября по приказу генерала Артемьева и с ведома областного и городского партийных комитетов были подняты по боевой тревоге Тульское оружейное военно-техническое училище, истребительные батальоны и подразделения войск НКВД, охранявшие оборонные заводы. Утром их включили в состав частей 1-го гвардейского стрелкового корпуса. На подступах к городу началось спешное строительство оборонительного обвода...

Напряжение в штабе Московского военного округа возрастало. Константин Федорович Телегин ощущал тревогу с особой остротой, будучи военачальником довольно опытным. В его военной биографии схватки с Колчаком и Врангелем, бои у озера Хасан и в снегах Финляндии. Он умел сопоставлять военные события, искать им объяснения, намечать задачи и предвидеть ход их решений. Но был и в меру осторожен, чему научился, занимая в прежние годы различные политические посты в пограничных войсках НКВД. Константин Федорович прочно усвоил для себя правило: без особой нужды не обращаться в вышестоящую инстанцию, а если обращаться, то быть в большой мере спрашивающим, а уж потом, если есть такая необходимость, высказывать свои соображения. Иногда не без иронии думал об этой своей осторожности, но не изменял ей, привыкший на границах каждое событие расценивать всесторонне.

Вот и сегодня: рука прямо тянулась к «кремлевскому» телефону; нужна была свежая информация из Генштаба. Но, узнав от начальника штаба округа генерал-майора И. С Белова, что Ставка Верховного Главнокомандования в эти дни занята переброской 49-й армии генерал-лейтенанта И. Г. Захаркина с Вяземского рубежа на орловско-курское направление, несколько успокоился, пусть и ненадолго. Из Тулы опять позвонил генерал Артемьев и передал распоряжение генералу Громадину — своему помощнику по ПВО — немедленно перебросить под Тулу два зенитных артиллерийских полка или отдельных дивизиона...

Что же случилось?.. После разговора с Громадиным перезвонил в Тулу, но Артемьева там уже не застал. Оказалось, что с группой командиров он уехал в сторону Малоярославца и связь с ним потеряна... Телегин приказал окружным связистам попытаться «пробиться» в Малоярославец. Оттуда последовал встречный телефоный звонок в кабинет начальника штаба генерала Белова. Докладывал начальник оперативного отдела оборонительного строительства полковник Д. А. Чернов: по дорогам с запада отступают тыловые отделы и подразделения 43-й армии. Задержанные командиры сообщают о широком прорыве немцами наших оборонительных позиций и о том, что некоторые дивизии 43-й армии уже ведут бои в окружении.

Сообщить в Генеральный штаб непроверенную информацию? Это не в правилах Телегина. Полковнику Чернову был отдан по телефону приказ выставить на всех дорогах западнее Москвы вооруженные заставы, задерживать и подробно опрашивать отходящих к столице военнослужащих и гражданских лиц, а в направлении Спас-Деменска выслать разведку. Использовал еще одну возможность для выяснения обстановки: распорядился запросить дальние посты воздушного наблюдения, опоясывавшие Москву. Но генерал Д. А. Журавлев, командир 1-го корпуса ПВО, ответил, что никаких тревожных донесений ему не поступало. Правда, связь с главным постом ВНОС Западного фронта почему-то оборвалась.

Теперь оставалось ждать результатов воздушной разведки — благо, полковник Сбытов Николай Александрович, командующий военно-воздушными силами Московского военного округа, еще в августе отдал своим авиационным частям приказ непрерывно держать под наблюдением все магистрали, ведущие к Москве со стороны линии фронта, особенно те, над которыми чаще всего появлялись с разведывательными целями немецкие самолеты. Сегодня группам истребителей была поставлена задача с особой тщательностью обследовать дороги в районах Юхнова, Спас-Деменска, Рославля и Сухиничей.

И вот в кабинете дивизионного комиссара раздался телефонный звонок от Сбытова. Обычно всегда спокойный и сдержанный, Николай Александрович докладывал взволнованно и даже изменившимся голосом:

— Товарищ член Военного совета! Вылетевшие на задание летчики только что приземлились в Люберцах и доложили: ими обнаружена большая колонна немецких танков! Движутся со стороны Спас-Деменска на Юхнов!

— Не может быть! — отозвался Телегин, окинув встревоженным взглядом собравшихся у него штабных командиров. — Немедленно зайдите ко мне!

Когда полковник Сбытов вошел в кабинет, Телегин как можно спокойнее обратился к командирам:

— Прошу вас, товарищи, на время оставить нас вдвоем.

Командиры покидали кабинет члена Военного совета, сочувственно поглядывая на Сбытова, полагая, что полковник в чем-то провинился и сейчас получит от начальства разнос.

— Не могу поверить, — тихо произнес Телегин, взглянув на взволнованного Сбытова.

— Товарищ дивизионный комиссар! Разведку выполняли лучшие летчики сто двадцатого истребительного полка — Дружков и Серов. Не доверять им не могу, как и их командиру, полковнику Писанко. Ведь речь идет не о роте, даже не о полке... Движется целая армада вражеской техники! Ее колонна растянулась почти на двадцать пять километров! Ошибиться невозможно! — Сбытов ткнул пальцем в развернутую на столе карту и продолжил: — Летчики прошли над ней на небольшой высоте, ясно видели кресты на танках, даже были обстреляны. Никаких сомнений: враг движется на Юхнов!

Теперь непременно надо звонить в Генеральный штаб — там уже наверняка осведомлены о прорыве врага...

Дивизионный комиссар Телегин, промокнув платком наголо бритую голову, снял трубку «кремлевского» телефона и набрал номер маршала Шапошникова. На звонок откликнулся дежурный генерал. Телегин назвал себя и спросил:

— Скажите, пожалуйста, каково положение на Западном фронте?

— От Западного и Резервного фронтов новых данных не поступало, — спокойно ответил генерал.

Телегин был обескуражен: а вдруг Генштабу действительно ничего еще не известно? Но в это не верилось. И попросил дежурного:

— Прошу соединить меня с маршалом Шапошниковым.

Борис Михайлович ответил уставшим голосом; чувствовалось, что он крайне занят.

Сообщив маршалу о том, что штаб Московского военного округа потерял связь со своим командующим, уехавшим из Тулы в район Малоярославца, сжато доложив о выполнении полученных от Генштаба заданий, Телегин затем осторожно поинтересовался положением дел на Западном фронте.

— Ничего, голубчик! — утомленно ответил Борис Михайлович. — Ничего тревожного пока нет. Все спокойно, если под спокойствием понимать войну{6}.

В телефонной трубке раздались короткие гудки. Разговор с маршалом окончен. Телегин сидел в растерянности, с трудом сдерживая себя, чтоб вновь не позвонить в Генштаб. Отсутствующим взглядом скользнул по окаменелому лицу полковника Сбытова: в нем боль, досада, негодование и... непонимание.

— Товарищ член Военного совета, — осипшим голосом обратился к Телегину полковник Сбытов, — мы совершим преступление, если не доложим...

— Помолчите, голубчик, — строго перебил его Телегин, не заметив, что употребил любимое слово Шапошникова. — А вы представляете себе степень преступления, если мы, опираясь на неподтвержденные данные двух летчиков, поднимем в Москве ложную тревогу в столь напряженное время?.. Не о нас с вами речь!..

Полковник Сбытов рывком встал со стула и, кажется, угрожающим тоном произнес:

— Я отвечаю за достоверность информации! Разрешите мне доложить в Генеральный штаб!..

— Не разрешаю!.. Приказываю сейчас же послать на повторную разведку самых надежных летчиков... Пусть снизятся до бреющего полета, пройдут над колоннами, опознают их, определят состав, численность техники и направление движения...

Сбытов будто ничего не слышал. Смотрел на члена Военного совета печально-негодующим взглядом и молчал. Потом вдруг повернулся и зашагал из кабинета, отрешенно сказав на ходу:

— Есть, послать повторную разведку!..

* * *

В первой половине дня 5 октября с Люберецкого аэродрома вновь взмыли истребители и взяли курс на юго-запад. Третьим взлетел лейтенант Виктор Рублев. Боевые полеты, к которым уже привык, теперь казались ему обыкновенной работой, хотя и ощущал в ней какую-то праздничность. Странно, шел навстречу опасностям, воздушным схваткам с «мессершмиттами», зенитным обстрелам с земли, но все-таки состояние юношеского восторга не усмирялось в нем, не иссякала вера в свою неуязвимость. И чего греха таить, даже в воздухе, когда он был один на один со своим истребителем, его не покидало чувство некоторой рисовки, будто он был на виду у Ирины Чумаковой, с которой случайно встретился, когда в районе Кубинки разыскивал обломки своего истребителя. Из него он выбросился с парашютом после того, как таранил немецкий бомбардировщик в ночь первого воздушного налета на Москву. Они с Ириной еле узнали друг друга после единственного свидания в Ленинграде за сутки до начала войны.

Потом побывал у Ирины в московской квартире, испытал смущение при знакомстве с ее, такой же красивой, как и она, матерью и радостное потрясение от встречи с Федором Ксенофонтовичем Чумаковым, с которым выходил из окружения, не догадываясь тогда, что тот удивительно мужественный генерал — отец Ирины.

Теперь Ирина как в воду канула. Телефон в их московской квартире не отвечает, а съездить из Люберец в Москву при бессменных боевых дежурствах на аэродроме — немыслимо. Война ведь совсем рядом.

Вот и сегодня Виктор Рублев в составе звена истребителей летал, как и все последние дни, в дальнюю разведку. Главная задача была — осмотр закрепленных за их полком магистралей. Пролетели над Малоярославцем, Медынью и взяли курс на Юхнов. Земля виделась с высоты, как топографическая карта крупного масштаба — в зеленых или пестрых пятнах лесов с просеками, прожилками больших и малых дорог, с квадратами полей, черных, желтоватых, коричневых, с кубиками деревенских или городских домов. Проплыла внизу железная дорога, идущая из Вязьмы на Калугу; по тонким ниточкам рельсов двигался будто игрушечный поезд с дымящим паровозиком впереди. Через лес, перелески и поля юлила из дали в даль речушка, сверкая на изгибах отраженными лучами солнца.

Вот и Юхнов. Над ним кое-где вздымались черные и округлые столбы дыма, уползавшие на юг. Далее пошли на Спас-Деменск — вдоль шоссейной дороги, рассекавшей ровным пробором лесной массив. Издали увидели, что над дорогой зависла колеблющаяся полоса то ли дыма, то ли рыли. А еще через минуту разглядели длинную, неохватную взглядом колонну танков, бронетранспортеров, грузовиков.

«Отступают наши войска или совершают маневр?» — подумал Виктор и, видя, что ведущий — лейтенант Дружков — резко стал пикировать на колонну, тоже подал ручку управления вперед. Но что это? Откуда-то из колонны часто замигали светлячки — стреляли из пулеметов. Ударили зенитные пушки.

«За немцев нас приняли!» — с досадой подумал Виктор и, повинуясь команде Дружкова, отвалил вправо. Рядом с ним шел истребитель лейтенанта Серова.

Самолеты, отвернув от шоссейки, снизились к самым верхушкам леса и вновь пошли прямо на колонну. И тут же Виктор разглядел на бортах танков и бронетранспортеров черные, в желтом окаймлении, кресты.

«Немцы!.. Откуда они тут взялись?..» Виктор знал, что линия фронта проходила где-то у Брянска, Рославля, Ельни...

По истребителям открыли из колонны уже шквальный огонь — из крупнокалиберных пулеметов и автоматических пушек...

Самолеты опять отвалили, развернулись над лесом и, следуя друг за другом, обрушили на колонну огонь из пушек и пулеметов...

А ведь после утренней разведки лейтенантов Дружкова и Серова где-то в высших штабах не поверили тому, что летчики доложили своему командиру полка. И сейчас приказано повторно разведать Варшавское шоссе и прилегающие к нему дороги, ведущие со стороны Спас-Деменска, Юхнова и Медыни. Было обидно за проявленное кем-то недоверие, и томило ощущение немалой опасности — ведь надо было, обнаружив немцев, не раз пройти у них буквально над головами и убедиться, что не ошиблись, распознав прорвавшегося в направлении Москвы врага.

* * *

Дивизионный комиссар Телегин, принимая командиров, выслушивая доклады, подписывая документы, мыслями неотрывно был там, куда ушла авиаразведка. Время будто остановилось, поселив в груди мучительную холодную тяжесть. Трижды звонил полковнику Сбытову, но донесений к нему пока не поступало. Тревожила мысль, что посланные в разведку истребители могли быть уничтожены врагом.

Полковник Сбытов появился в кабинете внезапно — вошел стремительно, кажется постаревший лицом, глаза его смотрели негодующе.

— Это немцы! — будто не сказал, а выдохнул. — Летало три боевых экипажа. Прошли над колонной бреющим полетом под сильным зенитным огнем. Машины получили пробоины... Голова вражеской колонны уже в пятнадцати — двадцати километрах от Юхнова!

...Телегину показалось, что диск телефонного аппарата вращается очень медленно. Когда услышал, что откликнулся маршал Шапошников, спросил, сдерживая дыхание:

— Борис Михайлович, не поступило ли к вам каких-нибудь новых данных о положении на Западном?..

— Нет! — после паузы, стараясь не выдать неудовольствия, ответил маршал Шапошников и положил трубку.

Константин Федорович будто перестал себя ощущать. Смятенные мысли бились словно не в нем... Не хотелось верить, что Генеральный штаб, получая информацию от всех видов разведки, располагая средствами вскрытия не только передвижения вражеских войск, но и замыслов его командования, мог не знать, что на ближних подступах к Москве появились внушительные силы немецких танков и мотопехоты... Чертовщина какая-то!.. Или наши летчики все-таки ошибаются?

— Нет! — воскликнул Сбытов. — Ошибка исключена!

— Полковник, — Телегин медлительно поднялся из жесткого кресла, — с Генеральным штабом не шутят... Понимаете?.. Перед Сталиным будем отвечать мы с вами, а не маршал Шапошников. Мы — первоисточник информации!

— Что же вы предлагаете, товарищ дивизионный комиссар? — с вызовом ответил Сбытов.

— Я на свой страх и риск объявляю войскам округа боевую тревогу!.. А вы...

— Каким войскам? — с болью в голосе спросил Сбытов. — Все кадровые войска отправлены на фронт. Нет у нас войск в резерве!

— Николай Александрович, — уже с досадой заговорил Телегин, вновь усаживаясь в кресло, — вы ведь и член Военного совета Московской зоны обороны. И должны знать, что кроме формирующихся частей у нас есть подчиненные нам военные училища, военные академии... Ну, это уже моя забота, мне отвечать! А вас прошу вновь поднять в воздух самолеты!.. Пусть летят на разведку командиры эскадрилий!.. Немедленно!

— Есть, немедленно! — Сбытов с горькой укоризной и непониманием окинул дивизионного комиссара отчужденным взглядом, хотел еще что-то сказать, но как бы споткнулся о его встречный, требовательный взгляд и стремительно вышел из кабинета.

Телегин в душевном изнеможении закрыл глаза, приложил ко лбу ладонь и задумался. Но тут же порывисто встал и, взяв со стола рабочую тетрадь, похожую на амбарную книгу в дерматиновой обложке, вышел в приемную, где неотлучно дежурил у телефонов его порученец старший политрук В. С Алешин — русоволосый, бледнолицый, с острым, все понимающим взглядом. При появлении в приемной дивизионного комиссара Алешин подхватился из-за стола и принял стойку «смирно».

— Владимир Сергеевич, я переселяюсь в кабинет командующего, — сказал Телегин порученцу. — Пригласите ко мне начальника штаба округа, а потом поочередно вызывайте на связь Подольские военные училища, лагерь Военно-политической академии, Солнечногорск и далее — что прикажу.

— Есть! Все понял! — отчеканил Алешин, а дивизионный комиссар скрылся за дверью, которая была напротив двери его кабинета.

«Обиталище» генерал-лейтенанта Артемьева было попросторнее телегинского. На угловом столике, приставленном справа от рабочего стола, табунилось несколько телефонных аппаратов — в них и была причина «переселения» Телегина. Сюда могли звонить отовсюду — из Кремля, Генштаба, штаба ПВО, частей округа, военно-учебных заведений.

Уселся за стол командующего, раскрыл рабочую тетрадь. В это время зашел в кабинет начальник штаба округа генерал-майор Белов.

— Садитесь, Иван Сергеевич, а то сейчас упадете от напора новостей, принесенных воздушной разведкой, — невесело пошутил Телегин и бегло сообщил о грозно-тревожных новостях.

Белов действительно был ошеломлен. Надо принимать экстренные решения — собирать силы для прикрытия подступов к Москве.

— Но военные училища и академии — это же золотой фонд армии, ее будущая мощь! — удрученно напомнил Телегину генерал Белов. — Нужны правительственные решения.

— У вас есть более разумные предложения? — Телегин явно сердился.

...Первые телефонные звонки — в Подольск, который ближе всего находился к врагу. Вначале комбригу Елисееву, формировавшему там стрелковую бригаду, потом генерал-майору В. Д. Смирнову — начальнику пехотного училища, полковнику И. С Стрельбицкому — начальнику артиллерийского училища: от всех потребовали объявить боевую тревогу. Через Подольск связались с лагерем Военно-политической академии имени Ленина. Тут же послали в Подольск помощника командующего по вузам комбрига Елисеева с полномочиями — в самые сжатые сроки с боеспособными силами стрелковой бригады, училищ и академии занять оборону на рубеже Малоярославецкого укрепленного района, взять под контроль Варшавское шоссе, выслать в сторону Юхнова усиленный артиллерией передовой отряд и, в случае встречи с противником, закрепиться на достигнутом рубеже, удерживая его до подхода подкреплений.

Затем связались с Солнечногорскими лагерями и подобный же приказ отдали начальнику пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР полковнику С И. Младенцеву, Герою Советского Союза...

Была также объявлена боевая готовность Военно-политическим училищам имени В. И. Ленина (в Москве), имени Ф. Энгельса и артиллерийскому (в Рязани), а также 33-й запасной стрелковой бригаде.

От командования противовоздушной обороны Московской зоны тоже потребовали принять меры для перекрытия путей на Москву своими наземными и воздушными средствами, а с начальником 1-го Московского Краснознаменного артиллерийского училища полковником Ю. П. Бажановым обсудили возможности немедленного сформирования гвардейских минометных и артиллерийско-противотанковых полков...

Около двенадцати часов в кабинет командующего вошел полковник Сбытов и на удивление спокойно, однако с явной подавленностью доложил:

— Товарищ член Военного совета! Данные полностью подтвердились. Это фашистские войска. Голова танковой колонны уже вошла в Юхнов. Летчики были обстреляны, есть раненые... Нужно поднимать авиацию.

Телегин теперь был уверен, что наконец-то эти сведения стали известными Генеральному штабу. Поэтому, выйдя на связь с маршалом Шапошниковым, не ждал трудных объяснений. Однако ошибся. Когда маршал уже в третий раз услышал сегодня вопрос: «Каково положение на Западном фронте?», он, не сдержав раздражения, строго произнес:

— Послушайте, товарищ Телегин, что значат ваши надоедливые звонки?! Чем это вызвано?

Раздражение Бориса Михайловича будто придало сил Телегину, и, не переводя дыхания, он с яростной четкостью, подчеркивая этим свою уверенность, доложил, что к Москве приближаются немецкие танки. Они — уже в двухстах километрах от столицы.

Шапошников некоторое время молчал, потом изменившимся голосом спросил:

— Вы отдаете себе отчет в том, о чем докладываете?.. Может, ваши летчики обознались? Приняли наши войска за немецкие?..

— Нет, не обознались! Дважды перепроверяли Точно — немцы!

— Это невероятно. — Шапошников, кажется, даже всхлипнул. — Почему же нам ничего не известно?.. Ведь это значит, что врагу уже удалось охватить с юга нашу вяземскую группировку!.. — И положил трубку.

Телегин замер в оцепенении, понимая, что маршал Шапошников сейчас докладывает услышанное от него, Телегина, Сталину. Даже позабыл, что рядом, за приставным столом, сидят генерал-майор Белов и полковник Сбытов. Глаза непроизвольно смотрели на телефонный аппарат кремлевской связи. И вот телефон зазвонил. Сердце у Телегина ворохнулось. Он снял трубку и услышал голос Поскребышева — помощника Верховного:

— Соединяю вас с товарищем Сталиным...

И спустя несколько секунд — глухой, с грузинским акцентом голос Сталина:

— Телегин?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Вы только что докладывали Шапошникову о прорыве немцев в Юхнов?

— Да, я, товарищ Сталин!

— Откуда у вас эти сведения и можно ли им доверять?

— Сведения доставлены лучшими боевыми летчиками, дважды перепроверены. Достоверность их несомненна.

— Вы нисколько не сомневаетесь? — В голосе Сталина сквозил ледяной тон: чувствовалось, что он не верит услышанному.

— Вначале сомневался, а после двойной перепроверки...

— Что вы предприняли? — не дослушав ответа Телегина, строго спросил Сталин.

Телегин только сейчас вспомнил, что в кабинете он находится не один. Глядя в побледневшее, напряженное лицо генерала Белова, дивизионный комиссар доложил Сталину об уже отданных им распоряжениях.

— Ну что ж, — раздумчиво сказал Сталин, — ваши решения, в общем, правильны. Но этого мало... Собирайте все силы для отпора врагу...

— Сейчас вызываю начальников управлений и отделов штаба, будем изыскивать дополнительные возможности.

— Прикажите полковнику Сбытову нанести бомбовые и штурмовые удары по немцам хотя бы четырьмя авиационными полками.

— Есть, товарищ Сталин! Полковник Сбытов рядом со мной.

— А где Артемьев?

— Артемьев в Туле, организует оборону города.

— Разыщите его, и пусть он немедленно возвращается в Москву. Действуйте решительно. Собирайте все, что есть годного для боя. На ответственность командования округа возлагаю задачу во что бы то ни стало задержать противника на пять — семь дней на рубеже Можайской линии обороны. — Сталин кашлянул и тут же продолжил: — За это время мы подведем резервы. Об обстановке своевременно докладывайте мне через Шапошникова.

— Есть, докладывать, товарищ Сталин!

Положив на аппарат телефонную трубку, Телегин расслабленно опустился в кресло, вздохнул с тем облегчением, которое будто бы снимает гору с плеч, и, обратившись к Сбытову, пересказал ему распоряжение Верховного Главнокомандующего о необходимости нанести воздушные удары по прорвавшимся немцам. Сбытов, уяснив задачу, тут же покинул кабинет. Генерал Белов тоже вышел — отдать приказ дежурному о вызове руководства штаба округа в кабинет командующего и об отправке в Тулу самолета У-2 за генерал-лейтенантом Артемьевым.

Однако тревоги дивизионного комиссара Телегина набирали новый разбег: справа от него коротким звонком вновь напомнила о себе «кремлевка». Снял трубку и услышал голос Берии, который тоже являлся членом Военного совета округа, но в штабе его пока никто ни разу не видел. Возглавляя НКВД, Берия имел обыкновение разговаривать повелительно-строго или с притворной вежливостью, которой все боялись. Именно с «вежливостью» обратился он и к Телегину:

— Откуда вы получили сведения о захвате немцами Юхнова? Кто вам их сообщил?

Почувствовав в вежливом голосе Берии угрозу, Телегин начал объяснять все подробно. Но объяснения почему-то вдруг разъярили Берию, и он, возвысив голос, резко оборвал дивизионного комиссара:

— Слушайте! Что вы воспринимаете на веру всякую чепуху?! Вы, видимо, пользуетесь информацией паникеров и провокаторов! Кто вам непосредственно докладывал эти сведения?

— Командующий военно-воздушными силами округа полковник Сбытов Николай Александрович.

— Хорошо! — Берия положил трубку.

20

В кабинете командующего ВВС Московского военного округа сидел за его рабочим столом полковой комиссар В. Д. Лякишев. Он замещал отсутствовавшего полковника Сбытова, подобно тому как Телегин замещал Артемьева.

Сбытов вошел в свой кабинет стремительно, выслушал короткие доклады Лякишева о текущих делах, и тут же они, посовещавшись, приняли решения более объемные — сразу бросить на уничтожение прорвавшихся в направлении Москвы фашистских колонн всю авиацию округа. Штабам авиачастей тотчас же были отданы приказы...

Приказы не только отдаются, но, случается, и отменяются...

На подмосковные аэродромы было кем-то{7} отдано распоряжение считать приказы командующего ВВС Московского военного округа недействительными, а сам командующий, уже чьими-то хлопотами заподозренный во враждебной деятельности, был в экстренном порядке вызван на Лубянку к начальнику Особого отдела Красной Армии Абакумову.

Войдя к Абакумову, полковник Сбытов увидел кроме сидевшего за массивным столом хозяина кабинета еще и прохаживавшегося по ковру Меркулова — заместителя наркома внутренних дел страны. Генералы были какими-то «новенькими» — в наглаженной форме, сверкавших хромовых сапогах; лица их гладко выбриты, не уставшие. В углу кабинета, за отдельным столом, сидел молодой полковник, перед которым лежала стопка чистой бумаги. Понял по напряженным взглядам и какой-то зловещей тишине — его ждали. Сердце заныло от предчувствия недоброго.

— Мы должны допросить вас, полковник, — безо всяких предисловий начал Абакумов, строго глядя на Сбытова.

— Готов отвечать на ваши вопросы.

— Садитесь.

— Благодарю. — Сбытов сел.

— Откуда вы взяли, что к Юхнову идут немцы?

— Наша воздушная разведка не только обнаружила, — стал отвечать Сбытов, — но и несколько раз подтвердила, что к Москве приближаются фашистские танки и мотопехота.

— Предъявите фотоснимки разведчиков.

— Это были истребители, они без фотоаппаратов. Да фотоаппараты и не нужны. Самолеты опускались до двухсот — трехсот метров над дорогой, и летчики все отлично видели. Им нельзя не доверять.

— А если они провокаторы?

— На каком основании такие предположения?

— Здесь мы задаем вопросы, а вы отвечайте. Может, летчики ошиблись?

— Нет...

— Почему вы так уверены?

— Я знаю своих людей.

— И лейтенанта Рублева знаете?

— Нет, но помню, что его представили к званию Героя Советского Союза. Он таранным ударом своего истребителя сбил «юнкерса».

— Это бабушкины сказки! Как он к вам попал?

— Надо запросить наш отдел кадров.

— Вот видите: людей не знаете, а доверяете им. По нашим сведениям, ваш доклад Телегину ложный.

— Я готов отвечать за свой доклад! Я верю своим летчикам!

...Допрос повергал Сбытова в исступление. Он никак не мог понять, почему его понуждают усомниться в донесениях воздушных разведчиков? Даже рождалась страшная мысль — не враги ли эти допрашивающие его люди, не стал ли он какой-то помехой для них? Но тут же отвергал догадку как нелепость, будучи убежденным, что, окажись фашисты в Москве, они начнут вешать энкавэдэшников первыми... Но причем здесь лейтенант Рублев, на которого он подписывал наградной лист?

Истина была непостижимой. Верно, что наша контрразведка, обнаружив в одном из московских госпиталей абверовца «майора» Птицына — бывшего русского графа Глинского, который стал вхожим в квартиру, где проживает семья генерала Чумакова Федора Ксенофонтовича, протянула нити своих наблюдений и к лейтенанту Рублеву, вышедшему из окружения вместе с Чумаковым и тоже посетившему однажды эту квартиру. Генерал дал поручительство за Виктора Рублева Семену Микофину, ответственному работнику Главного управления кадров Наркомата обороны, а тот в свою очередь похлопотал о лейтенанте перед кадровиками ВВС Московского военного округа, чтоб долго не держали его в резерве. Но какая тут связь между угрожающей Москве несомненной опасностью и цепочкой чьих-то умозаключений, берущей начало от «майора» Птицына, вторгшегося в доверие к Чумакову, о чем Сбытов, понятия не имел?

Допрос полковника Сбытова продолжался:

— Вы верите своим летчикам?.. Они трусы и паникеры, такие же, видимо, как и их командующий! — Абакумов смотрел на Сбытова с такой враждебностью, что Николай Александрович внутренне содрогнулся; сверкнула мысль: не грезится ли ему во сне этот кошмар или, возможно, действительно он стал жертвой вражеского обмана? Но здравый смысл подавил мимолетное сомнение, и он холодно произнес:

— Ни своих летчиков, ни самого себя оговаривать не буду! Прошу предъявить доказательства ваших чудовищных обвинений!

Абакумов будто не расслышал слов Сбытова и, умерив пыл, более спокойно, даже участливо сказал:

— Предлагаю вам признать, что вы введены в заблуждение, что никаких танков противника в Юхнове нет, что ваши летчики допустили преступную безответственность, и вы немедленно с этим разберетесь и сурово накажете виновных.

— Этого сделать я не могу! — Сбытов будто и не уловил миролюбивого тона Абакумова. — Ошибки никакой нет, летчики боевые, проверенные, и за доставленные ими сведения я ручаюсь.

— Но у вас же нечем доказать все это!

— Прошу вызвать командира шестого истребительного авиационного корпуса ПВО полковника Климова. Он, вероятно, подтвердит.

— Хорошо, — жестко сказал Абакумов. — Положите на стол свой пистолет и ждите в приемной. Климова мы сейчас доставим...

И вот в приемной появился Климов — грузноватый, но подвижный. Его обычное добродушие на лице и оживленность в глазах сменились встревоженностью. Увидев Сбытова, шагнул к нему, намереваясь, видимо, что-то сказать как своему старшему начальнику, но тут же между ними встал заслоном дежурный контрразведчик и распахнул дверь кабинета Абакумова.

Ничего не мог ответить командир авиакорпуса на заданные ему Абакумовым вопросы.

— Никакими данными я не располагаю, ибо на разведку летали не мои летчики, а окружного подчинения.

Но и это не поколебало полковника Сбытова. Он тут же потребовал вызвать начальника штаба корпуса полковника Комарова с журналом, в котором записываются боевые действия в зоне Московской противовоздушной обороны... Однако и Комаров не внес ясности: работу летчиков военно-воздушных сил Московского округа штаб корпуса не регистрирует в своем журнале боевых действий.

...В кабинете наступило тягостно-трагическое молчание. Абакумов, вопреки ожиданию Сбытова, смотрел на него спокойно и будто с сожалением: было ясно, что он чувствовал себя победителем, но еще не решившим, как распорядиться своей победой. Наконец откинувшись на спинку стула, он сказал Сбытову почти дружеским тоном:

— Идите и доложите Военному совету округа, что вас следует освободить от должности, как не соответствующего ей, и судить по законам военного времени. Это наше мнение.

— А может, сразу в тюрьму? — с горькой иронией спросил Сбытов, так и не поняв, к чему же стремились Абакумов и Меркулов, истязая его нелепыми вопросами и чудовищными подозрениями.

— Это мы еще успеем сделать, — с откровенным цинизмом и чувством своей неограниченной власти бросил ему на прощание Абакумов, демонстративно положив в ящик своего стола пистолет Сбытова.

Последние слова начальника Особого отдела Красной Армии и изъятие пистолета родили в душе Николая Александровича яростное желание сопротивляться, хотя он не понимал, чему именно. С горечью подумал о том, что над ним, с его высоким положением в столичном военном округе, есть люди в армии не только более высокие (это естественно), но и бесконтрольно-всемогущие, всевластные. Мириться с этим не мог, не хотел. Глубокое возмущение происшедшим, протестующий бунт души от непонимания причин случившегося, от тяжкой обиды, причиненной беспочвенным недоверием, побуждали к каким-то поступкам. Но разумение того, что нависшая над Москвой опасность в сравнении с павшими на него обвинениями в трусости и паникерстве была все-таки бедой вселенской, тормозило мысль, не подсказывало нужных решений. Подсознательно бушевало в нем страстное желание позвонить Сталину или хотя бы маршалу Шапошникову... Нет... Он воистину военный человек и понимал: по правилам субординации делать этого не должен, да и что по телефону объяснишь... Сейчас только дивизионному комиссару Телегину мог он выплеснуть боль своего сердца, излить невыносимую обиду и со всей откровенностью сказать, что, по его убеждению, есть в верхнем эшелоне власти люди с непонятным образом мышления, лишенные заботы о судьбе Отечества, кото-рому угрожает погибель. А может, управляет ими злой умысел?.. Непостижимо!.. Но все-таки как выразить свою боль, протест, свое возмущение? Его исповедь в момент, когда может пасть Москва и рухнуть здание Советской власти, рискует остаться пустым звуком. Такой исповедью не остановишь врага и даже к делу ее не подошьешь. Но Абакумову надо было «подшить к делу» протокол допроса полковника Сбытова Николая Александровича. На исходе того же 5 октября на командном пункте авиагруппы, где в это время Сбытов разбирался, почему авиационными полками не выполнен его приказ о бомбовых ударах по вражеским колоннам, появился уполномоченный контрразведки — тот самый полковник, который в кабинете Абакумова записывал все, о чем велся там разговор.

— Прошу прочитать и подписать протокол допроса, — требовательно обратился к Сбытову полковник.

Николай Александрович спокойно прочитал две страницы машинописного текста. В нем от имени Сбытова утверждалось, что немцы к Юхнову не прорывались, этому нет никаких подтверждений, а донесения воздушной разведки оказались ошибочными, введшими его, командующего ВВС Московского военного округа, в заблуждение, и он признает свою вину в дезинформации Ставки. Верховного Главнокомандования.

Сбытов взял со стола ручку, будто собираясь расписаться под протоколом допроса, и торопливо написал под его нижней строкой:

«Последней разведкой установлено, что фашистские танки уже находятся в районе Юхнова и к исходу 5 октября город ими будет занят полностью. Все написанное выше — бред или провокация». — И только потом расписался.

— Что вы наделали?! — почти взвыл посланец Абакумова, прочитав дописанное. — Вы испортили протокол!

— Зато не испортил свою биографию, не опозорил своего имени! — сердито ответил Сбытов. — Убирайтесь вон!

Разумеется, это в высшей степени было справедливо, хотя с НКВД шутить опасно. Но Николай Александрович решился на крайность...

* * *

А тем временем события на московском направлении развивались с трагической стремительностью. Телефоны в штабе Московского военного округа не умолкали. Дивизионный комиссар Телегин еле успевал принимать донесения, отдавать приказы и распоряжения. Все происходившее в кабинете заносилось в рабочую тетрадь, записи вел сидевший рядом с Телегиным батальонный комиссар Н. М. Попов{8}. Каждая строка в книге звучала нарастающими тревогами, все более угрожающим положением, человеческими бедами высшего накала:

«16 часов 00 минут. Звонит из Малоярославца Чернов (37-й укрепрайон). Танки и мотопехота противника заняли Юхнов. Отходят разрозненные подразделения Резервного фронта. Подошли 5-й гаубичный полк (без снарядов и горючего) и прожекторный батальон.

Телегин. Всех отходящих военнослужащих задерживать, формировать из них роты, батальоны и ставить на рубежи. Командиров и политработников посылаем из резерва. Ждите от нас боеприпасы и горючее... По боевой тревоге подняты Подольские училища. Им приказано в спешном порядке выходить на ваш рубеж и занять оборону по вашему приказу...»

И тут же распоряжение начальнику артиллерийского снабжения — немедленно отправить на автомашинах в Малоярославец миллион патронов, ручные и противотанковые гранаты... Приказы о горючем, командирах и политработниках...

«16 часов 15 минут. По «кремлевке» секретарь обкома Б. Н. Черноусов сообщает, что из района Юхнова и Медыни на Малоярославец движется большое количество населения, советских и партийных работников, подтверждающих выход танков противника на Юхнов и движение их на Медынь...»

Телегин информирует Черноусова о принятых штабом округа мерах. Просит его предложить секретарям райкомов партии и председателям исполкомов выводить население за линию обороны в сторону от шоссе и там собирать его, не допуская прохода в Подольск и на Москву...

«16 часов 20 минут. Звонит генерал Шарохин {9}, просит проинформировать об обстановке.

Телегин. Возвратившееся звено самолетов 120-го истребительного авиаполка доложило, что на шоссе к Малоярославцу продолжается отход большого количества населения, групп военных. Медынь горит... На дороге Спас-Деменск — Юхнов, Юхнов — Гжатск — танки, в обратную сторону — автомашины.

Шарохин. Нарком приказал выделить пять самолетов и разведать районы Малоярославец, Юхнов, Спас-Деменск, Сухиничи, Калуга, Медынь, ст. Угрюмово. Особое внимание обратить на леса, идущие на северо-запад от Юхнова и Медыни.

Телегин. Сейчас отдам распоряжение...»

«16 часов 30 минут. Военком Лакишев (ВВС). В лесу южнее и юго-западнее Юхнова — скопление танков противника. Улицы Юхнова забиты танками и автомашинами, прикрываются сильным зенитным огнем...»

Тут же последовал приказ Телегина о нанесении бомбовых ударов по обнаруженным целям... И так — непрерывно...

«17 часов 35 минут. Телегин — Шарохину по «кремлевке». Только что комбриг Елисеев доложил из Подольска, что танки противника прорвались через Малоярославец и движутся на Подольск. Елисеев выдвигается с передовым отрядом и двумя батареями на реки Мочь и Нара. Сведения получены от коменданта 2-го дорожного участка военно-автомобильной дороги. Принимаю меры к проверке. До получения данных — прошу выше не докладывать.

Белову. Выставить сильные заградительные отряды, чтобы в Москву ни один человек из беженцев не попал. Отряды в 30–40 человек поставить в Кубинке, Наро-Фоминске, у Подольска».

Судя по телефонным звонкам из разных управлений Генерального штаба, Ставка пока так и не наладила связи с Западным и Резервным фронтами. А донесениям служб Московского военного округа и его оборонительной зоны не во всем доверяла. Да и действительно, невозможно даже было предположить, что немецкие войска сразу охватили армии двух наших фронтов с юга, оказались у них в тылу и приблизились к Москве на расстояние, которое механизированным войскам можно преодолеть за несколько часов; при этом неизвестно, как развивалось боевое противоборство на других участках фронта. Боязнь дезинформации в этих условиях проникла даже в Ставку Верховного Главнокомандования.

В 18 часов 15 минут Телегину позвонил Сталин:

« — Телегин?.. Вы сообщили Шапошникову, что танки противника прорвались через Малоярославец?

— Да, товарищ Сталин. Я доложил об этом генералу Шарохину, но...

— Откуда у вас эти сведения?

— Мне доложил из Подольска помощник командующего по вузам комбриг Елисеев со слов коменданта автодорожного участка. Связи с Малоярославцем нет, и я приказал ВВС немедленно послать самолеты У-2 и истребители для проверки, а также запросить посты ВНОС...

— Это провокация! — сердито сказал Сталин. — Прикажите немедленно разыскать этого коменданта, арестовать его и передать в ЧК. А вам на этом ответственном посту надо быть более серьезным и не доверять всяким сведениям, которые приносит сорока на хвосте...»

Телегин будто увидел Сталина в его кремлевском кабинете, бросающим на аппарат телефонную трубку. Сердце захлебывалось от обиды и тревоги. Понимал, что Сталин не верит в прорыв немцев. Но Шапошников? Неужели и маршала кто-то вводит в заблуждение? Зачем?.. Как поступать дальше?.. Хотя бы генерал Артемьев прилетел быстрее. Может, его информации Сталин поверит...

* * *

В кабинет вошел полковник Сбытов — какой-то взъерошенный, с побелевшим лицом и даже побелевшими от волнения глазами.

— Прошу сегодня же меня освободить от должности командующего ВВС МВО и отправить на фронт рядовым летчиком! — категоричным тоном заявил он. — Командовать ВВС округа больше не могу!..

Выслушав рассказ возмущенного Сбытова о допросе его Абакумовым, Телегин как только мог успокаивал Николая Александровича, доказывая, что истина ведь вот-вот станет ясной всем и вздорные обвинения кого бы то ни было отпадут сами по себе. Сбытов согласился с этим, но все-таки решил пока поберечься: вооружился новым пистолетом взамен оставленного у Абакумова и у двери своего кабинета выставил трех автоматчиков...{10}