11

Через несколько минут броневик мчался по дороге на Скидель. Петр занимал то же самое место — в башне, рядом с сержантом-пулеметчиком.

Навстречу все чаще среди беженцев попадались группы красноармейцев с посеревшими от усталости и пыли лицами, воспаленными глазами.

— Где немцы? — спрашивали у них.

Толкового ответа ни от кого нельзя было добиться. Но из рассказов можно заключить, что танки противника далеко углубились в нашу территорию. Нужно быть готовыми к встрече с ними.

Чем больше удалялись от Лиды, тем заметнее пустело шоссе. Люди, шедшие на восток, сворачивали на проселочные дороги, а то брели и напрямик — через леса и поля дозревающей пшеницы. Нередко, заметив катившийся по дороге броневик, они вдруг исчезали, словно проваливались сквозь землю. А на том месте, где только что шли люди, спокойно колыхались белесые хлеба, [55] переливаясь волнами, которые бесшумно разбивались об опушки лесов, обступивших зреющие нивы.

Маринину казалось, что пустынная дорога таила в себе какую-то опасность. Он напряженно всматривался вперед, вопросительно глядел на лейтенанта Баскакова, когда тот останавливал машину, вываливался из-за бронированной дверцы и, низкорослый, плотный, расставив ноги и подав корпус назад, подносил к глазам бинокль.

Миновав неширокую речку Лебеду, заметили на дороге двух людей. Один — красноармеец, второй — в гражданском платье. Боец, угрожающе направив на гражданского винтовку, что-то требовал от него. Когда бронеавтомобиль приблизился, Маринин расслышал резкий голос:

— Руки вверх! Застрелю!..

Броневик остановился, и Баскаков с Марининым, выскочив на дорогу, торопливо подошли к неизвестным.

— В чем дело?..

Не успел Баскаков произнести эти слова, как боец и гражданский мгновенно направили на него и на Маринина оружие:

— Руки вверх!

Человек в красноармейской форме четырехгранным штыком прикасался к груди Баскакова. В лицо Петра смотрел пистолет коренастого мужчины в рыжем поношенном костюме.

Это случилось так неожиданно, что Маринин, не успев ничего сообразить, машинально сделал шаг к своему так внезапно появившемуся противнику.

— Приехали, комиссары. Ни с места! Машина под прицелом, на водителя не надейтесь.... — И человек в гражданском, чуть скосив глаза в сторону придорожных кустов, крикнул по-немецки:

— Schnell! Hier! {1}

В эту долю секунды перед глазами Петра встало родное училище, спортивный городок и старший лейтенант Иванов — преподаватель физподготовки. Два года учил он курсантов рукопашному бою, твердя на каждом уроке: «Нападай, соображай, парируй и снова нападай...» Будущие политработники восхищались его искусством [56] и добросовестно учились владеть штыком, прикладом, лопатой, кинжалом...

И в это мгновение, когда Петру впервые в жизни глянул в глаза вражеский пистолет, из которого вот-вот могла вырваться пуля, он вдруг отчетливо увидел своего преподавателя...

Миг — и Маринин носком сапога резко ударил своего противника в пах, схватил и вывернул правую руку. Мужчина в рыжем костюме заскрежетал от боли зубами, свалился на пыльную дорогу. Его пистолет отлетел далеко в кювет.

Лейтенант Баскаков тоже сделал движение, но оглушительно грохнул выстрел, и он, ухватившись руками за штык винтовки, начал медленно оседать на землю. Петр метнулся к лейтенанту и, позабыв, что при нем наган, цепко ухватился за цевье винтовки. Баскаков выпустил штык и затих на нагретой солнцем дороге, словно стараясь прижаться раной к земле.

Справа, из кустарника, к месту схватки и к броневику спешила группа людей. Пепельного цвета мундиры, засученные рукава, пилотки набекрень, черные автоматы. Так вот какие они, фашисты!

По бегущим неожиданно хлестнули пулеметные очереди из броневика. Это вступил в бой сержант — башенный стрелок бронеавтомобиля. О его присутствии враги, видимо, не подозревали, так как было известно, что экипаж броневика состоял всего лишь из трех человек.

Маринин крепко держался за винтовку, отводя ствол в сторону. Не выпускал ее и человек в красноармейской форме. Секунду, может, меньше, они смотрели друг другу в лицо. Глаза фашиста — холодные, чужие, напуганные. Заметив страх врага, Петр с силой потянул к себе оружие. Фашист начал яростно вырывать винтовку, словно чувствуя, что в своих руках он держит собственную жизнь.

А из броневика непрерывно палил пулемет. В ответ из кустарника ударила по машине длинная автоматная очередь.

Маринин сильнее потянул винтовку и стал пятиться к броневику, таща за собой гитлеровца. Тот вдруг выпустил из рук оружие и, как заяц, метнулся через кювет в поле, в рожь. От неожиданности Петр упал почти под колеса своей машины. [57]

На дороге лежал Баскаков, по полю удирал фашист, застреливший его, по кювету уползал на карачках человек в рыжем костюме. И из кустов стреляли немецкие автоматчики.

Маринин вскочил на ноги и метнулся за броневик, чтоб укрыться от пуль автоматчиков. Водитель распахнул бронированную дверцу и, бледный, перепуганный, крикнул:

— Залезайте скорее!..

В десяти шагах впереди лежал мертвый Баскаков. Маринин кинул на него взгляд, полный недоумения, горечи и еще какого-то чувства, смежного со страхом, растерянностью, ошеломленностью. До его сознания не доходило, что все это произошло на самом деле, — ведь все случилось так неожиданно, нелепо, в одну минуту... Водитель, включив скорость, медленно, чтобы не оставить открытым Маринина, подал броневик вперед — к мертвому Баскакову.

— Помогай! — крикнул ему Маринин.

А над головой, из башни броневика, хлестали по кустарнику пулеметные очереди.

Водитель и Маринин втиснули в узкую дверцу машины тело лейтенанта. Еще десяток секунд — и бронеавтомобиль развернулся в сторону Лиды.

— Стоп! Стоп! — вдруг закричал Маринин. Петру живо представились строгие глаза полковника Рябова — командира дивизии. «Что буду ему докладывать? Где враг?» — мелькнула мысль.

— Задний ход!

Броневик медленно пополз по дороге назад. Когда напротив открытой дверцы показался скорчившийся в кювете фашист в рыжем костюме, машина остановилась. Петр вместе с водителем быстро втащили фашиста в броневик и затолкали его под ноги сержанту-пулеметчику.

Бронеавтомобиль помчался к Лиде.

....В штабе пленному оказали медицинскую помощь и допросили его. Фашист рассказал немногое с отрядом десантников выброшен ночью с парашютом; десантники имели задачу — захватывать в плен солдат и офицеров и узнавать от них о передвижениях советских частей, [58] Фашистское командование преследовало цель — всеми средствами воспрепятствовать отходу боеспособных единиц Советской Армии в глубь своей территории.

12

Когда над лесом сгустились сумерки, хоронили лейтенанта Баскакова. Вечер был тихим, в небе мерцали первые звезды. На опушке, вокруг свежевырытой могилы, стояли командиры, политработники, солдаты. Никому не хотелось верить, что пришла война, что она уже здесь, рядом, что вот ее первая жертва из штаба мотострелковой дивизии. Баскаков лежал на носилках, такой же полный коротыш, каким его все знали. Рядом шелестела колосьями рожь. Легкий ветерок бил в лицо запахами ромашек, полыни, мяты. Где-то неугомонно стрекотал кузнечик, кричала на дождь лягушка.

Вдруг откуда-то со стороны Гродно докатились глухие удары. Только тогда все обратили внимание, что небо там багровое и этот багрянец то густел, то бледнел, точно его смывали и снова подкрашивали...

Треснул нестройный залп, второй, третий — воинская почесть погибшему. Затрепетали листья на деревьях, и по лесу волной прокатился ветерок, путаясь в ветвях, заставляя их громче шелестеть листвой.

Баскакова опустили в яму. Его товарищи, склонив головы, прятали оружие.

Ночь была неспокойной. По дороге, раскинувшейся рядом с лесом, непрерывно шли беженцы, подразделения, потрепанные в первых схватках с фашистами, одиночные бойцы и командиры, которым удалось после неравного боя на границе оторваться от противника. Над дорогой стоял скрип телег, шум автомашин, приглушенный говор множества людей. Ветерок заносил в лес облака невидимой в темноте пыли. Она била в лицо знакомым сухим, терпким запахом.

В стороне границы продолжало греметь. Отсветы пожаров кровянили небо. Очевидно, Гродно... Сколько пожаров перенес на своем веку этот древний город! Расположенный близко к границам нескольких враждовавших в старину государств, он являлся важным стратегическим пунктом. Дороги от него вели на Августов, Сувалки, Мариамполь, Вильнюс, Лиду, Волковыск, Барановичи, Белосток, Ломжу. В своей истории многострадальный [59] Гродно побывал в руках ливонских рыцарей, поляков, шведов. И вот сейчас он снова охвачен огнем, снова на его улицы ступила нога захватчика.

— Приготовиться к выезду! Всем командирам — к хозяину! — пронеслась по дремавшему лесу приглушенная команда.

У Лоба глаза зоркие, как у кошки. Он уверенно шагнул в темноту — в сторону палатки полковника Рябова. Следом за ним, прикрывая руками лицо от упруго хлеставших веток, часто спотыкаясь о пни, которые днем даже не замечались, пошел Маринин...

Туго натянутая огромная брезентовая палатка была битком набита военными. В одном углу, под крохотной, но очень ярко горевшей электрической лампой, развешена большая топографическая карта. Возле карты — полковник Рябов, командир дивизии. Андрей Петрович держал в руках свежесломанный прут-указку и нетерпеливо смотрел, как раз за разом откидывался клапан-дверь палатки и входили командиры.

Маринин стоял недалеко от полковника и, точно загипнотизированный, смотрел на карту, на грозные синие стрелы, обозначавшие направление ударов танковых дивизий, вклинившихся в территорию Советского Союза и продвигавшихся в направлениях Вильнюса, Гродно, Белостока, Барановичей.

— Начинаем, товарищи! — полковник несколько раз хлестнул прутом по голенищу сапога. — Я собрал вас, чтобы ознакомить с задачей, которую получила дивизия. Но прежде всего коротко об обстановке... — Рябов помедлил, обводя озабоченным взглядом хмурые, встревоженные лица собравшихся. Затем повернулся к карте и заговорил приглушенным, с душевной болью, голосом: — Сплошная линия фронта с нашей стороны, как указывается в утренней оперативной сводке штаба армии, отсутствует. Поэтому судить с полной определенностью об обстановке трудно. Ясно одно: наши войска не успели выдвинуться в районы прикрытия и принимают бой на местах расквартирования. А это значит — врага надо ждать в любом месте, в любую минуту...

Наша мотострелковая дивизия находится в стадии формирования. Мы не готовы для того, чтобы вступить [60] в бой. Поэтому нам приказано передислоцироваться вот в этот район... — И указка полковника обвела на карте кружок вокруг Дзержинска, небольшого районного города километрах в сорока юго-западнее Минска.

— Отступаем?! — вырвалось у младшего политрука Маринина.

Воцарилась напряженная тишина. Маринин, нахохлившийся, чуть побледневший, стоял прямо перед полковником, уставившись на него немигающими, застывшими глазами. Рябов в упор глядел на Маринина — строго, задумчиво, с какой-то затаенной тоской. Казалось, полковник забыл обо всем на свете и напряженно вдумывался в страшное слово «отступаем», смысл которого, может быть, только сейчас дошел до него. Тишина становилась невыносимой. Люди точно задержали дыхание и мучительно ждали момента, когда можно снова дышать. А полковник все молчал. Наконец заговорил:

— Разумеется, наш марш к Дзержинску наступлением не назовешь. Но приказ есть приказ... Понятно, товарищ младший политрук?

— Так точно, — Маринин потупился, шумно вздохнул.

— Так вот. Вперед нам идти не приказывают; полки наши, прямо скажем, малобоеспособны. Дивизия месяц как родилась и даже не успела как следует укомплектоваться, не говоря о том, что и людей своих мы только-только начали обучать. Но обстановка такова, что в бой нам вступить придется, и очень скоро. — Полковник повернулся к карте. — Видите, главные магистрали, ведущие на Минск, находятся севернее и южнее. За спиной у нас верховья Немана — местность малоудобная для ведения боя, для маневра... В ходе передислокации нам приказано пополниться людьми, подготовиться к встрече с врагом. Наша задача — занять оборону в районе Дзержинска, чтобы прикрывать Минск с юго-запада... — И командир дивизии расстегнул планшетку, доставая оттуда исписанные листы бумаги с боевым приказом.

Наступал третий день войны.

В середине ночи штаб дивизии покинул лес. Предстоял двухсоткилометровый путь к Дзержинску. В обычных условиях его можно было бы преодолеть за одну [61] ночь, но сейчас дороги запружены эвакуировавшимися в тыл, к тому же штаб дивизии не мог отрываться от мотополков, которые только назывались «мото», а на самом деле были обыкновенными пехотными полками, так как машины еще не успели получить. Иначе говоря, дивизия могла занять указанный ей рубеж обороны не ранее чем через пять — шесть дней.

Золотая россыпь пустынного «Чумацкого шляха» перечеркнула глубокое ночное небо. Подслеповато щурились далекие звезды. Кажется, и до них доносился пресный терпкий запах пыли, брошенный ввысь многими сотнями автомобильных колес.

Длинная колонна машин цедила из затемненных фар на утопающую в мареве пыли дорогу туго натянутые струйки синего света и шла на восток. А с запада сполохами далеких зарниц доносилось грозное, опаляющее дыхание войны.

Вот и местечко Ильча, в котором до войны (всего лишь два дня назад!) располагался штаб мотострелковой дивизии.

В местечке, на магистральной улице, колонна почему-то остановилась. Этим воспользовались командиры, чтобы сбегать домой и узнать — эвакуировались ли их семьи. По улицам и переулкам засновали люди. Скрипели и хлопали калитки.

Побежал на квартиру младший политрук Лоб. Он даже почернел от тревоги за свою беременную жену: уехала ли она, и если уехала, то как перенесет дорогу, не разродится ли в пути?

Спешил к дому Анастасии Свиридовны и Петр Маринин: вдруг там дожидается его какая-нибудь весточка от Любы? У знакомых ворот Петр столкнулся со своей квартирохозяйкой. Анастасия Свиридовна скорбно смотрела на запруженную машинами улицу и прикладывала к глазам подол фартука.

— Утекаете! — набросилась она на Маринина. — На погибель покидаете нас?! Панам да хвашистам?..

— Что вы! — возмутился Петр. — Никто не удирает! Война, она тоже по плану ведется...

— Вижу, доплановались... Иди лучше ищи свою, может, не уехала еще.

— Люба?! — почти шепотом спросил Петр. — Где? Где же Люба?! [62]

13

Как только грузовики с ранеными остановились в центре Ильчи, военврач Савченко побежал хлопотать о продуктах и медикаментах, а Люба, не имея ни малейшей надежды застать дома Петра, все-таки пошла искать его квартиру.

Анастасия Свиридовна встретила Любу во дворе. И хотя уже второй день мимо ее дома катился со стороны Лиды поток беженцев и многие заходили во двор или в дом напиться, передохнуть, умыться, Анастасия Свиридовна сразу угадала в Любе невесту своего квартиранта — угадала по пытливому, с затаенной надеждой взгляду девушки, еще по чему-то необъяснимому — и кинулась ей навстречу, обливаясь горючими слезами.

Зашли в дом. Люба остановилась у порога, обвела грустным взглядом комнату, в которой жил Петр, уловила невыветрившийся запах табака и с болью подумала, что вот здесь, именно здесь и нигде больше, ждало ее счастье. И она не поспела к нему...

Подошла к столу, с уголка придвинула к себе стопку тетрадей, исписанных таким знакомым, родным почерком. Это были конспекты Петра, привезенные из училища. Бездумно перелистала верхнюю тетрадь, остановила взгляд на какой-то странице, заметив, что слово «надломленный» написано с одним «н». Взяла в стакане карандаш и, исправив ошибку, жирно подчеркнула ее.

За спиной в голос, по-бабьи, рыдала Анастасия Свиридовна. Брызнули скупые слезы и из глаз Любы. Она тут же вытерла их, присела на стул, не зная, что делать дальше, о чем говорить с этой некрасивой, но такой сердечной женщиной.

— А он-то, бедненький, как убивался по тебе! — причитала Анастасия Свиридовна. — Я и комнату приготовила, двухспальную кровать поставила...

— Это Петя так распорядился?! — с горечью улыбнулась Люба.

— А то кто же? Ты ведь невеста ему... И нет вам счастья — молоденьким да славным... Только жить да жить бы...

— Невеста.,. — тихо повторила Люба, как бы прислушиваясь к звучанию этого чистого, весеннего слова, — невеста.

Вскоре Анастасия Свиридовна провожала Любу. Вышли на улицу, остановились у калитки. У двора напротив Аня Велехова — гибкая и подвижная — складывала в «эмку» чемоданы и узлы. Шофер ведерком наливал в радиатор воду, готовясь в дальнюю дорогу.

Увидев Анастасию Свиридовну, Аня кинулась к ней:

— Петя не приезжал?! Ничего от него не слышно?..

Люба настороженно посмотрела на девушку, затем перевела вопросительный взгляд на Анастасию Свиридовну.

— Нет, не приезжал, — ответила та. — Это соседка наша, — пояснила она Любе, указывая на Аню. — Дочка Велехова — начальника военных дохторов. А это, — обращаясь к Ане и кивая головой на Любу, — невеста моего квартиранта... Не довелось встретиться...

— Невеста Пети?.. — не то с испугом, не то с крайним удивлением прошептала Аня. Она критически оглядела Любу. — Ты... вы его невеста?..

— Да, невеста! — вызывающе ответила Люба, уловив в словах Ани не праздное девичье любопытство. После некоторого раздумья добавила: — Была невеста, а теперь вот... жена.

«Бреши, бреши!» — усмехнулась про себя Анастасия Свиридовна, догадавшись о тревоге Любы и смятении Ани, глядя на последнюю с сожалением.

— Так, значит, это он вас вчера собирался встречать? — заметно побледнев, допытывалась Аня.

— А то кого же? — Люба не сводила с Ани откровенно враждебного и чуть торжествующего взгляда. — Конечно меня.

Так они и расстались. Не успев познакомиться, уже ненавидели друг друга. Никто из них не подозревал, что расстаются ненадолго и что это внезапно родившееся чувство очень скоро, так же внезапно, пройдет и сменится другим, но самой дорогой ценой заплатит одна из этих милых девушек за то новое чувство...

Машины с ранеными стояли в узком переулке, в тени высоких ясеней. В кузовах остались только «лежачие» и те, кто не мог передвигаться, да в передней [64] машине — женщина с шестью ребятишками. Все остальные разбрелись по ближайшим дворам, сидели на завалинках. Ильчанские женщины, девушки, старики угощали раненых молоком, медом, пирогами, расспрашивали о боях у границы, все еще не веря, что враг вторгся в пределы Белоруссии.

Когда Люба подошла к машинам, ее окликнул младший политрук Морозов:

— Сестрица, просьба у меня к вам.

Люба подошла к Морозову, который сидел на подножке кабины грузовика и, прислонив свою перебинтованную голову к дверце, с трудом откусывал и жевал хлеб с маслом.

— Беспокоят раны? — участливо спросила Люба. — Рука терпимо, а голова... Жевать трудно. Но это ничего, — усмехнулся он. — Зжару пить меньше буду хотеть... Просьба у меня к вам: напомните военврачу насчет штаба дивизии. Я ему уже говорил. Дело у меня туда. — И Морозов поправил на коленях сумку от противогаза, в которой было спрятано знамя бригады.

— Он еще не возвращался? — спросила Люба о Савченко.

— Вон в тот дом недавно зашел.

Люба направилась к дому с высоким крыльцом. Поднялась по ступенькам, прошла по пустому коридору и остановилась у полуоткрытой двери, из которой доносился разговор.

Заглянула в кабинет и увидела в кресле за столом моложавого капитана — щеголеватого, важного, с черными усиками и бакенбардами на самодовольном лице. Это был капитан Емельянов. Перед ним стоял Виктор Степанович Савченко и взволнованно доказывал:

— Мне надо обработать раненых и запастись на дорогу продуктами. Вы же старший сейчас в гарнизоне. Возьмите медикаменты в аптеке, а продукты в магазине!

— А денежки? Кто денежки будет платить? — Капитан Емельянов ехидно сощурил глаза, нагловато улыбнулся.

— Какие там денежки?! — Савченко сердито махнул рукой. — Завтра немцы здесь будут. А у меня раненые!

Лицо Емельянова вдруг побагровело, глаза остекленели.

— Что-что?! — прохрипел он и, вскочив на ноги, [65] схватился за пистолет. — Панику сеете в близком тылу Красной Армии? Слухи распускаете? Пораженческие настроения?! Предъявите документы!

Савченко с горькой усмешкой подал удостоверение личности.

— Ну вот, военный врач третьего ранга, а такие разговорчики! — важно хмурился Емельянов, листая документ. — Кишка тонка у немцев, чтобы заставить нас потесниться. Да мы им как наступим на мозоли, вмиг опомнятся. А там, глядишь, и международный пролетариат зашевелится. Через три месяца в Берлине будем!

По коридору заухали чьи-то шаги, и Люба, поймав себя на том, что подслушивает чужой разговор, решительно зашла в кабинет. Хотела передать Савченко просьбу раненого младшего политрука и напомнить о комплекте красноармейского обмундирования для себя. Как-никак, она же медсестра.

Но сказать ничего не успела. Вслед за ней стремительно вошел запыхавшийся незнакомый лейтенант в запыленном комбинезоне. Представившись офицером связи, он доложил:

— Товарищ капитан, срочный приказ...

— Слушаю, — насторожился Емельянов.

— Готовьте гарнизонное хозяйство к эвакуации...

— Как?! — не поверил своим ушам капитан.

— Прут немцы, — хмуро пояснил офицер связи.

Наступила тишина. В ней родилось вначале тихое, прерывистое урчание моторов, затем оно усилилось, стало нарастать. На Ильчу шли самолеты.

Шестерка немецких бомбардировщиков плыла в вылинявшей голубизне неба. Над местечком она выстроилась в цепочку, и вдруг передний самолет сорвался в крутое пике. За ним — второй, третий... Стенящий свист бомб... Тяжело охнула земля под первым ударом, стряхнув с себя и превратив в груду развалин деревянный дом над речкой. Затем застонала под серией новых взрывов.

По магистральной улице неслась «эмка». Это шофер военврача Велехова пытался вывезти из-под бомбового удара его дочь Аню, замешкавшуюся в местечке. Вдруг впереди машины взметнулся столб земли. «Эмка» вильнула в сторону, взвизгнула тормозами и завалилась в кювет. На руль безжизненно упала голова сраженного насмерть шофера. [66]

Распахнулась дверца «эмки», и из нее выскочила Аня — бледная, растерянная, не зная, куда деть себя, что предпринять. Упала в кювет и подняла лицо с трясущимися губами к небу. Зачем? Зачем они бомбят?

Рядом пылал дом. Из него донесся истошный детский крик. Он точно подхлестнул Аню. Девушка вскочила на ноги и бросилась в распахнутую дверь, из которой валил дым. Вскоре выбежала на улицу с плачущим трехлетним мальчишкой. Посадила его в кювет и снова кинулась в дом. С силой вытолкнула на улицу упиравшуюся, очумевшую от ужаса старуху.

Над самыми крышами домов прогрохотал моторами бомбардировщик. Хвостовой стрелок выбивал железную дробь из пулемета, поливая свинцом дворы, улицу, дома. На мостовой густо вспыхнули облачка каменной пыли. Упали на землю ссеченные ветки клена. Вскрикнула, скрежетнув зубами, Аня. Она точно наклонилась за упавшими ветками, но выпрямиться уже не могла. Лицо ее перекосилось от нестерпимой боли, ослабевшие руки подломились, и девушка ударилась лицом о горячую каменную плиту тротуара, приникла к ней всем телом...

Из дверей дома с высоким крыльцом выбежала Люба. Увидев Аню, она кинулась к ней, упала на колени, повернула лицом кверху. Тут же подоспел Савченко. Он поднял на руки обмякшее тело Ани, посмотрел в ее искаженное мукой лицо и понес в дом. На тротуаре осталось черное пятно крови.

Ветер трепал на голове Ани рассыпавшиеся волосы, колыхал лацкан жакетки с комсомольским значком.

14

Машины с ранеными задержались в Ильче до поздней ночи. Здесь, в местной больнице, Люба Яковлева впервые стояла у операционного стола с хирургом Савченко. Виктор Степанович оперировал Аню Велехову... А потом — перевязка раненых.

Когда на магистральной улице остановилась огромная колонна машин, идущих на восток, Савченко побежал искать среди них санитарный автобус. А вдруг окажется такой в колонне! Надо было эвакуировать в госпиталь Аню Велехову: в кузов грузовика ее не положить после тяжелой операции. [67]

Виктору Степановичу повезло. Где-то в середине колонны он увидел «санитарку» — малогабаритный, газовский автобус. В кабине его дремал военврач второго ранга Велехов... О, если б знал Савченко, что это отец той самой девушки — Ани, которую он сегодня вырвал из лап смерти. Но он не знал этого, как и не знал, что Велехов — прямой его начальник, прибывший недавно в дивизию, — и униженно молил:

— Возьмите, ради бога... У вас подвесные носилки, амортизация. В кузове она может не выдержать... Три часа назад я снял ее с операционного стола.

— Понимаю, всем сердцем понимаю, — отвечал, недовольно морщась, военврач Велехов. — Но у меня нет места. Потом я привязан к штабу, а раненую надо везти в госпиталь. Не могу.

— Как же быть? — разводил руками огорченный Савченко. — Девушка — дочь военнослужащего. Где ее оставишь?

— Извините, никак не могу. — Велехов захлопнул дверцу кабины. — Поймите меня правильно...

А в это время в другом конце колонны Петр Маринин делал еще одну попытку разыскать Любу, надеясь и не надеясь, что девушка может быть еще здесь. Он останавливался то у одного, то у другого грузовика и неизменно спрашивал:

— Яковлевой Любы нет среди вас?.. Яковлева!.. Чаще отвечали молчанием, реже — шуткой. Из кузова одного грузовика в ответ на вопрос Петра раздался хриплый старушечий голос:

— Я! Я Яковлева! Здеся! Вы от Володи? Где он, живой? Где Наденька с детьми? — в голосе женщины послышались слезы.

— Нет, я другую Яковлеву... — растерянно ответил Петр, устремляясь дальше вдоль колонны.

У одной машины он заметил девичьи-стройную фигуру, которая показалась ему знакомой.

Кинулся к ней. Но... к нему повернула заплаканное лицо неизвестная молодая женщина. Она задыхалась от слез. Даже в темноте было заметно, что в глазах ее — мука и жаркий ужас. [68]

— Скажите, где оперативный отдел? — с трудом выговорив слова, спросила женщина.

— В голове колонны... А чего вы плачете? — не удержался Петр от вопроса.

— Ой, не могу, — прошептала женщина дрожащими губами. — Обоих, обоих насмерть — Витеньку и Олю... Бомбой...

Пошатываясь, она побрела вперед, а Маринин, потрясенный, с болью глядел ей вслед.

— К маме хочу! — раздался в соседней машине сонный плач девочки. — Где моя мама?..

— Найдем маму твою, — успокаивал ее мужской голос. — И папу найдем...

Зажав голову руками, Петр стремительно зашагал к своей машине. Ему показалось никчемным собственное горе по сравнению с тем, что творилось вокруг... Было только жалко Любу.

Но где ее найдешь? Ничего не мог сделать человек, чтобы отыскать в водовороте войны другого человека. Ведь встали на колеса миллионы. Надеяться на случай, на неожиданную счастливую встречу? Но такие встречи бывают чаще в романах... И все же могла состояться их встреча и здесь, наткнись Петр на четверку машин с ранеными в соседнем переулке. Эти машины готовились влиться в колонну, которая шла на восток.

Разыскав свой грузовик, Маринин молча забрался в кузов. В кабине сидел наедине со своим горем младший политрук Лоб. Он узнал, что его жена уехала из Ильчи вместе с другими семьями военнослужащих сегодня утром и мало надежды, что вынесет она трудную дорогу к Полоцку, куда держала путь. Ведь родовые схватки начались у нее еще вчера вечером, — так сказала Лобу соседка по квартире.

...Ехали долго, медленно, но без остановок. Дорога ровная, широкая. Справа лес — темный, зловещий; слева — разметы хлебов. На западе небо мерцало огнями ракет и зарниц от артиллерийской пальбы.

Приближался рассвет. Шедшие впереди мотоциклы и броневик загремели колесами по мостку через небольшую речушку, а потом свернули на узкий проселок. За ними направилась вся нескончаемо длинная вереница машин, кроме тех, которые не относились к штабу дивизии [69] и штабным подразделениям. Проселок завихлял вверх, и вскоре колонна втянулась в густой лес, разбудила его, и он уже не казался таким мрачным и молчаливым.

15

Обстановка на минском и вильнюсском направлениях накалялась с каждым днем. Части нашей армии вели упорные оборонительные бои с фашистской пехотой на рубеже Волковыск — Лида, вдоль Немана и по обе стороны его притока Шара. А немецкие танковые колонны уже протаранивали себе путь к Минску, прорываясь крупными массами со стороны Барановичей и Вильнюса. Немецкое командование собиралось замкнуть клещи и сразу покончить с группировкой советских войск, ожесточенно обороняющихся на дальних подступах к Минску. Фашисты бросали в бой все новые и новые дивизии, стараясь своей массовостью, своими во много раз превосходящими по численности силами окончательно парализовать действия частей Красной Армии, лишить их воли к сопротивлению.

А дивизия полковника Рябова продолжала марш к Дзержинску. Полки шли параллельными дорогами, чтобы дивизия сильно не растянулась в глубину; шли главным образом ночью. Штаб дивизии днем пережидал, пока полки обгонят его, и ночью делал очередной бросок на юго-восток.

Медленно тянулось время в эти «пережидания». Досаждали немецкие бомбардировщики, которые, выискав цель, начинали остервенелую бомбардировку; томила сама обстановка — напряженно-тревожная, с различными слухами, с забитыми дорогами, с происками фашистских диверсантов, разведчиков, агентов.

Четвертый день шла война...

На опушке леса стояли старший батальонный комиссар Маслюков и полковник Рябов. Круглое жестковатое лицо Маслюкова нахмурено, в ввалившихся глазах — тревога. Андрей Петрович Рябов — стройный, подтянутый — не отрывал глаз от бинокля. Оба они смотрели на лежавшую внизу дорогу, по которой шли пешие, ехали повозки и автомашины. [70]

— Пойдем, потолкуем, — предложил начальник политотдела, кивая головой в сторону дороги. — Глазами других посмотрим на события.

Полковник Рябов, опустив бинокль, молча зашагал по косогору вниз, к дороге. За ним пошел Маслюков.

Слова старшего батальонного комиссара: «Глазами других посмотрим на события» — напомнили Рябову совсем недавние дни, когда он командовал танковой бригадой, и Маслюков, так же как и сейчас, был замполитом и возглавлял политотдел. Между ними состоялся однажды острый разговор, в котором старший батальонный комиссар употребил почти эти же самые слова, прозвучавшие тогда для Рябова не очень приятно.

Андрей Петрович вспоминает, как это было...

Он зашел в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить о завтрашней охоте. Был канун выходного дня, и заядлые охотники уже начинали волноваться.

— Значит, на косачей, Андрей Петрович? — спросил тогда у Рябова Маслюков.

— Апрель, самое время, — ответил Рябов. — Соорудим шалашик. Я тут одно токовище знаю...

— Шалаш сами будем строить? Или бойцов возьмем?

— Конечно сами! — удивился Рябов и, уловив непонятную иронию в голосе старшего батальонного комиссара, спросил: — Зачем же бойцов?

— В помощь. Ты же, Андрей Петрович, привык, чтоб тебе во всем помогали. Даже по хозяйству.

Рябов в упор глядел на своего заместителя по политчасти и чувствовал, как лицо его заливала краска Он вспомнил, что не в меру расторопный комендант штаба без его ведома прислал к нему на квартиру целое отделение солдат, которые должны были идти на стрельбище, и те за несколько часов перепилили, покололи и сложили в сарае все дрова, привезенные накануне.

— Ты на дрова намекаешь?

— И на дрова, Андрей Петрович, и на то, что жинка твоя на базар ездит в твоей легковой машине, и что конюха специального держишь при рысаке, который тебе для парадных выездов служит. Поставь-ка себя на место этих бойцов. Пришел ты в армию Родине служить, выполнять свой самый почетный долг гражданина, а тебя вместо этого превращают в батрака, [71] Все это было так неожиданно, что Андрей Петрович не находил слов в свое оправдание. Многое, что говорил Маслюков, казалось преувеличенным. Однако была в его словах и правда. В самом деле, почему он до сих пор не наказал коменданта штаба, почему, сквозь пальцы смотрит на то, что заведующий подсобным хозяйством бригады толстяк Сорока каждую субботу привозит ему на квартиру всякой всячины? Почему он не мог нанять пильщиков?..

Старший батальонный комиссар Маслюков, прервав молчание, спросил:

— Скажи, Андрей Петрович, откуда у тебя такие барские замашки? Можно подумать, что ты и твоя жена — люди белой кости, привыкшие равнодушно взирать, как ухаживают за ними другие. Ты, конечно, можешь и не отвечать мне. Ты командир, я хожу под твоим началом. Но можешь и ответить: ведь мы товарищи, ну и... коммунисты.

Андрей Петрович оторвал взгляд от лица Маслюкова и перевел его в окно, где виднелась унылая, по-весеннему раскисшая улица, подсохший спуск к реке. Какая там белая кость! Перед его взором прошла трудная, напряженная жизнь: в гражданскую войну мальчишкой ушел на фронт. Потом служба на Дальнем Востоке, командирские курсы, служба в Средней Азии, военная школа, Халхин-Гол, академия...

Как на экране, проходили перед мысленным взором Рябова прожитые им годы. Что мог ответить он этому человеку — простому, беспощадно-справедливому? Рассказать о прошлом, рассказать, как стал он солдатом революции, как посвятил себя военной службе? Ведь все это ему известно. И все это не вяжется с тем, что говорил Маслюков.

Ничего не мог ответить полковник Рябов начальнику политотдела.

— Я помогу тебе, дорогой Андрей Петрович, — и Маслюков начал говорить сам. Каждое его слово — что капля расплавленного металла. — Я так думаю: ты полагаешь, что тебе, ветерану гражданской войны, орденоносцу, человеку заслуженному, все дозволено. Ты видишь себя и забываешь, что в гражданской войне участвовали миллионы. Тебе кажется, что ты занимаешь какое-то особое место среди людей. Короче говоря, ты, дорогой [72] Петрович, зазнался чуток! Поверь, что это так! Мне со стороны видней...

Рябов молчал. Упреки начальника политотдела казались ему несправедливыми, но он не находил слов, чтобы возразить, чтобы доказать его неправоту, чтобы по-иному объяснить эти факты, которые назвал Маслюков.

А Маслюков между тем продолжал:

— Запомни мой совет, Андрей Петрович. Каждому человеку нужно уметь видеть себя со стороны. Нужно глазами других иногда посмотреть на себя. Еще Ленин учил нас, что о человеке мы судим не по тому, как он сам о себе говорит. Теперь пораскинь умом: как могут думать о командире бригады, который умышленно или по недомыслию (это безразлично) использует труд подчиненных для удовлетворения своих личных потребностей?

— Но ведь это не совсем так! — возразил наконец Рябов. Ему хотелось сказать, что у него больная жена, что самому ему недосуг заниматься домашними делами, что, наконец, ничего зазорного нет в заботе подчиненных о старшем начальнике, если начальнику действительно нужна помощь.

— Это тебе так кажется, — опередил его Маслюков. — А люди составляют свои представления о вещах и понятиях по своим собственным восприятиям, впечатлениям. Верно? Верно! И ты обязан заботиться о том, чтобы у тебя было доброе имя. Ты ведь государственный человек. И партии, государству нашему нужно, чтобы тебя уважали, верили тебе, без тени сомнения в душе повиновались твоей воле. А вот ты зазнался...

Рябов поморщился: ему показалось, что тот малозначительный, как теперь кажется, полузабытый разговор имеет прямое отношение ко всему происходящему сейчас. Да, возможно, он, полковник Рябов, подзазнался. Командир дивизии ведь, единоначальник! Мечтал побыстрее укомплектовать полки и полюбоваться их силой, выучкой в строю, на параде... А в бою?..

С досады Рябов отшвырнул ногой кем-то брошенную во ржи каску и, шагая рядом с Маслюковым к дороге, кусал нижнюю губу. Почему не приходили ему в голову мысли о том, как будет управлять дивизией в бою? Впрочем, приходили. Думал он и об этом. Ведь о возможности [73] нападения на нас говорилось много — в приказах, на совещаниях, на сборах в штабе армии... Вот именно — говорилось... И даже неплохо обучали войска и штабы. А как же организовать оборону в случае нападения? Плохо об этом думали. И главное — должных мер не приняли. Убеждали себя в другом, что, если грянет война, — будем воевать только на чужой территории, малой кровью, на территории того, кто нападет на нас. А то, что готовится нападение, проглядели, не отмобилизовали вовремя армию, не сосредоточили в нужных местах сил.

И лично он, Рябов, еще надеялся, что в случае нападения Германии на Советский Союз — первое в мире пролетарское государство — немецкий пролетариат поднимет революцию. Об этом он вчера спросил у пленного гитлеровца, которого доставил в штаб младший политрук Маринин. Гитлеровец усмехнулся и ответил:

— Когда мы завоюем Россию, вы узнаете, что такое гестапо, виселица и концентрационный лагерь. А для немецкого народа, кроме этого, существует еще пропаганда. Фюрер продумал все...

«А что же происходит сейчас? Нужно, как говорит Маслюков, глазами других посмотреть на события».

За этими мыслями полковник Рябов не заметил, что осталось позади ржаное поле и они, перепрыгнув через запыленный кювет, оказались на людной дороге.

Остановили первую подошедшую группу красноармейцев.

— Из какой части? — спокойно спросил Рябов.

— Из разных, — невпопад ответили солдаты.

— Куда путь держите?

— На сборный пункт.

— Где же он находится?

— Кто его знает. Где остановят, там и собираться будем. Говорят, формируют части не то в Минске, не то под Минском.

— Так, так, — помедлил полковник, — а где же ваши роты?

— От наших рот остались рожки, ножки да мы. Окружили всех — и амба. Кто вырвался — драпает без оглядки, — ответил высокий солдат с воспаленными глазами на небритом лице.

— А наш инженерный батальон саперными работами [74] занимался, когда фашисты напали, — стал рассказывать рыжеусый солдат с перевязанной рукой. — Оружие наше в козлах стояло, а фашисты вдруг по этому месту из минометов ударили. В пять минут из винтовок и пулеметов щепки сделали. А мы с лопатами остались. Дрались сколько могли...

— Как же понимать вас, товарищи «окруженцы»? — недоумевал полковник Рябов. — Говорите — всех разбили, разгромили. Но где же фашисты? Почему их до сих пор здесь нет? Кто же не пускает вражескую пехоту, артиллерию к этим отдельным танковым группам, которые прорвались в наши тылы? Молчите? Может; послушаем, что другие скажут?.. Садись! — скомандовал полковник.

Солдаты расселись на обочине. Каждый глядел на полковника, на старшего батальонного комиссара внимательными глазами, с какой-то надеждой, с готовностью делать все, что они прикажут. А Рябов и Маслюков смотрели вдоль дороги, по которой, вздымая пыль, шел танк Т-34.

Когда танк подъехал ближе, все обратили внимание на его изуродованную пушку, обилие, вмятин на броне. Танк тащил на буксире огромнейший автоприцеп, битком набитый ранеными солдатами и командирами, женщинами и ребятишками. Рябов решительно махнул рукой, машина остановилась. Мотор ее заглох, из люков высунулись головы танкистов.

— Подойдите сюда, — приказал им полковник Танкисты, заметив на петлицах начальства «шпалы», поспешно вылезли из машины, подошли и отдали честь. Один из них оказался младшим лейтенантом.

Женщины и раненые смотрели из прицепа настороженно, боясь, что начальство прикажет им высадиться.

— Куда следуете, товарищ младший лейтенант? — спросил Рябов.

— До первой станции, где смогу сдать своих пассажиров, — улыбаясь, ответил танкист.

— Гитлеровцы машину покорежили?

— Так точно. Но мы им тоже накорежили.

— Где дрались?

— Под Гродно.

— Какова там обстановка?

— Атакуют, Фашисты город забрали. Наш танковый [75] полк понес большие потери, но сейчас держит оборону — отход пехоты прикрывает. Много немецких танков сожгли.

Полковник Рябов многозначительно посмотрел на сидевших красноармейцев.

— Один наш броневик даже самолет сбил, — продолжал рассказывать младший лейтенант. — Пикировал бомбардировщик на него, а командир орудия не растерялся и пушку — под наивысший угол. Как ахнул, так и самолет в щепки.

— А как пехота дерется? — спросил Маслюков.

— Да, да, расскажите, как пехота дерется и почему это так много людей сборные пункты ищут? — поддержал комдив, указывая рукой на сгрудившихся на дороге красноармейцев.

— Ничего здесь непонятного нет, товарищ полковник. Фашистов много, а нас мало. Самолетов и танков у них больше. Наступают они по всем дорогам, а у нас сил нет обороняться везде. Так и оказываются немцы в нашем тылу. А то еще обманом берут.

— Но все же, говорите, наши не бегут? — спросил Маслюков.

— в Всяко бывает. В окружении дерутся до последнего патрона. Потом вырываются. А собраться после этого уж трудно, особенно, если ночью пробивают кольцо. Вот и ищут сборный пункт. Да вы лучше вон с капитаном поговорите, — и младший лейтенант кивнул головой в сторону автоприцепа.

Полковник Рябов взялся руками за борт запыленного кузова и взобрался на колесо. Капитан, смежив вздрагивающие веки, лежал среди густо сидевших людей; его перебинтованная голова покоилась на коленях молодой женщины с большими испуганными глазами. Под расстегнутой гимнастеркой капитана тоже виднелись бинты с ржавыми следами крови.

Рябов некоторое время молча смотрел в посеревшее, небритое, с заострившимися чертами лицо раненого, потом участливо спросил:

— Говорить можете?

Капитан медленно открыл глаза, тяжело вздохнул, и все услышали его хриплый, негодующий голос:

— Говорить?.. Кричать нужно, а не говорить! — В воспаленных глазах раненого сверкнули злые огоньки. — Вдалбливать всем в головы, чтоб никогда не выветрился из памяти урок, который фашисты нам дали!.. Да, да! Позабыли мы, что среди волков живем! Вот и учат нас уму-разуму — пулями, бомбами учат!

Было похоже, что этот израненный человек обезумел от физических страданий и всего того, что он видел.

— Успокойтесь, капитан. Толком расскажите, — тихо,, но твердо промолвил Рябов.

Капитан подобрал под себя руки и с трудом приподнялся.

— А что рассказывать?.. Напали, а мы не готовы... Думаете, только в беспечности дело? Черт его знает в чем! В субботу еще командиры в отпуск уезжали, на воскресенье смотр боевой техники затеяли. И никто не догадывался, что фашисты уже пушки на нас навели, диверсантов в наши тылы забросили... А мы... мы... — В переполненном душевной болью голосе капитана послышались слезы. — Разве такая нужна готовность, когда змея рядом?! Нужно было дневать и ночевать на огневых позициях, летчикам из самолетов не вылазить. А мы… И вот народ гибнет, часть техники бросили. Ведь из моих пушек фашистские танки насквозь можно пробивать!.. Эх!.. — Капитан крепко зажмурился, и по его темным щекам скатились две прозрачные капли.

Всхлипнула и молодая женщина, поддерживавшая голову капитана, потом истерично закричала:

— Кого ж проклинать?! Кто виноват, что там дети и женщины под бомбами?..

— Фашистов проклинать, — хмуро бросил Рябов, слезая с колеса на землю.

— Их бить нужно, как собак бешеных! — Женщина уставила на комдива гневные глаза. — А с вас, с начальства, спросить нужно...

Рябов и Маслюков возвращались в лес молчаливые, задумчивые. Старший батальонный комиссар рвал колоски ржи, рассматривал их, бросал и снова рвал. Наконец не выдержал и заговорил:

— Хоть и не виновны мы с тобой, Андрей Петрович, а все же стыдно перед людьми.

— А перед собой? — Рябов даже остановился. — От себя, от совести своей никуда не уйдешь-. Вот разумом понимаю: фашисты тайно подготовились, сосредоточили силы и в один миг бросились на нас. А сердце еще и [77] другое знает. Можно было встретить их не так. Надо было знать, что готовится нападение, заранее вывезти из опасной зоны женщин и детишек, по возможности войска подтянуть.

— Слова вое это! — с раздражением заметил Маслюков. — Правильные слова, но неуместные сейчас. Факт свершился, фашисты наступают, сил у нас пока мало, и нужно действовать. Ты мне, Андрей Петрович, лучше скажи свое мнение о бойцах, которые бредут по дорогам, сборные пункты ищут.

— Солдаты как солдаты. Напуганные только, подавленные.

— И я так думаю. Бойцы они необстрелянные, неопытные, ошарашенные таким поворотом событий. Может, у некоторых в трудную минуту не нашлось хорошего командира. А многие действительно попали в кольцо и, вырвавшись, не могут найти пристанища.

— Не собираешься ли ты приютить их, комиссар? — спросил Рябов.

— А что? Это даже необходимо. Ведь в сторону фронта, несомненно, идут войска. Представь себе настроение красноармейцев из свежих подразделений, которые видят на дорогах бегущих солдат и только слышат от них: «Разбили, окружили, уничтожили...»

Комдив слушал внимательно и сосредоточенно думал. Потом усмехнулся какой-то своей мысли и достал портсигар:

— Закурим.

Когда задымились папиросы, Рябов продолжал разговор:

— Что, если из людей, задержанных на дорогах, отобрать обученных солдат, проверить их и усилить наши пулеметные и минометные подразделения?.. А остальных — в стрелковые роты.

— Конечно стоит, — Маслюков в знак одобрения, кивнул своей крупной головой. — Воевать же придется, и фашисты не спросят, молодая мы дивизия или нет.

— Ближе к делу, — прервал его полковник, — поручаю это мероприятие политработникам.

— Есть, товарищ комдив!

К вечеру на опушке леса было собрано около двухсот красноармейцев и сержантов, задержанных на дороге. Их разделили на взводы, составили списки, в красноармейской [78] книжке каждого сделали запись о причислении к войсковой части. Комдив решил пока держать этих людей ближе к штабу, чтобы лучше проверить их, выяснить военную подготовку, а затем влить в полки.

Ночь была неспокойной. На северной опушке леса, где в окопах отдыхали задержанные на дороге солдаты, не стихала ружейная стрельба. Началось со случайных выстрелов, которые всех насторожили. Потом пролетел самолет, и из-за дороги кто-то начал бросать в направлении отдыхающих войск ракеты. В сторону ракетчика пустили добрую сотню пуль. Словом, ночь показала, что собранное на дороге пополнение нервничает.

Утром выяснилось: несколько человек убежали, а двух нашли застреленными. Одного, который выстрелил в своего, красноармейцы поймали. Документы его оказались в порядке, в красноармейской книжке — вчерашняя приписка к части. На допросе выяснилось, что он — переодетый фашистский агент.

Задержали и одного сбежавшего ночью.

— Почему дезертировал? — спросил его старший батальонный комиссар Маслюков.

— Я не дезертировал, а ушел, — ответил солдат, прямо посмотрев ему в лицо.

Маслюков достал папиросу, закурил и глубоко затянулся. Его задумчивый, спокойный взгляд как бы пронизывал душу солдата и читал, что там делается.

— Ну расскажи, почему ты ушел? Почему изменил Родине?

Красноармеец поднял потемневшие глаза, губы его задергались.

— Не плакать! — сурово приказал Маслюков. Пересилив спазму, сдавившую горло, солдат быстро, боясь, что разрыдается, начал говорить:

— Товарищ старший батальонный комиссар, я не изменял Родине. Я хочу воевать по-настоящему. А тут не поймешь, где война. Фронта никакого нету. Фашистов в любом месте жди.

— Ну и что же?

— Как что?! Чего мы тут сидим? Уходить нужно отсюда, к Минску, где войск наших побольше, где фронт, наверное, есть. И ни в жисть тогда врагу не пройти! А останемся здесь, так они нас разгонят по лесам и по одному перебьют... [79]

Об этом разговоре старший батальонный комиссар Маслюков рассказывал вечером на собрании партийной организации штаба дивизии.

— Люди неправильно понимают обстановку, не знают своих задач, — говорил Маслюков. — Коммунисты должны рассказать бойцам, что фронт — здесь, где мы, что наш долг всеми силами задерживать врага, изматывать его силы, не пропускать немецкую пехоту вслед за танками. Этим временем пополнятся ряды нашей армии. Нужно истреблять диверсантов, шпионов, трусов и паникеров. Наша сила — в организованности, в бдительности, в стойкости.

Очень хорошие, правильные слова. Они глубоко западали в душу каждого еще и потому, что их говорил человек большой храбрости, справедливый, умный, проницательный. Маслюков обладал удивительной способностью — по взгляду человека, по интонации его голоса, по еще каким-то только ему известным приметам определить, что человек что-то утаивает, чего-то недоговаривает, кривит душой. Среди таких людей Маслюков искал врагов и нередко находил.

Был такой случай. Маслюков остановил на дороге группу красноармейцев и разговорился с ними о делах на границе. Бойцы рассказывали о боях, о бомбежках. Старший батальонный комиссар слушал, всматривался в лица солдат. От его внимания не ускользнуло то, что сержант, у которого через плечо висел автомат, смотрел на него с каким-то особым напряжением и старался быть подальше. Глаза этого человека щупали звездочки на рукаве комиссара, прямоугольники в петлицах, добротный ремень с портупеей.

— Кто из вас коммунисты, комсомольцы?.. — обратился Маслюков к красноармейцам и остановил взгляд на сержанте. — Вы, например?..

Сержант с готовностью расстегнул карман гимнастерки и достал коричневую книжечку.

— Кандидат в члены партии, — сказал он, протягивая старшему батальонному комиссару документ.

Маслюков раскрыл кандидатскую карточку, пропитанную солдатским потом, увидел замусоленную фотографию, печать, подпись начальника политотдела; членские взносы уплачены вовремя. Кажется, все в порядке. Но у Маслюкова цепкий глаз. Он обратил внимание, что [80] кандидатская карточка сержанта прошита сверкающей проволочкой из нержавеющего металла, и вспомнил ржавые полоски, сделайте проволочной прошивкой в своем партбилете... Молча возвратил документ и полез в карман за куревом. Сержант настороженно проследил за рукой комиссара, а когда Маслюков вынул «Казбек», кинул любопытный взгляд на скачущего всадника. Старший батальонный комиссар закурил, а затем поднес коробку к самому носу сержанта.

— В Германии таких не видел? — спокойно спросил он. Заметив, как в глазах сержанта метнулась тень страха, Маслюков ловким и сильным движением рук отнял у него автомат.

Сержант попытался выхватить из кармана крохотный пистолет, но бойцы успели скрутить ему руки...

За спиной, в вещевом мешке этого гитлеровского агента, обнаружили портативную радиостанцию...

Полковник Рябов одобрил выступление Маслюкова на партсобрании и призвал коммунистов повышать организованность и бдительность.

После собрания большинство работников политотдела во главе со старшим батальонным комиссаром Маслюковым уехали в полки, которые находились на марше.

16

Шестой день шла война...

Уже три раза налетали немецкие самолеты. Воздух раздирал холодящий душу визг сирен, установленных на бомбардировщиках. Взрывы потрясали лес, валили на землю долговязые сосны. Люди прятались в щели и после каждого взрыва тревожно смотрели на свои машины: целы ли?

От работников оперативного отдела Маринин по секрету узнал, что штаб снимается вот-вот, не дождавшись ночи.

Положение весьма опасное. Прорвавшись из района Барановичей, немецкие танки оказались ближе к Минску, чем мотострелковая дивизия полковника Рябова, которой было приказано занять рубеж под Дзержинском и контролировать дороги, ведущие с юго-запада и запада на Минск.

Фашисты подбрасывали свежие силы, и обстановка [81] на фронте с каждым часом усложнялась. Впрочем, нельзя было сказать «на фронте». Фронта как сплошной линии боевых порядков войск вроде бы не существовало, и в то же время он был везде. Бои шли на каждой дороге, в каждом населенном пункте пограничных районов Западной Белоруссии. Случалось и так, что по одной дороге вырывались далеко вперед немецкие танки. Следом за ними отступала советская часть, сдерживая напор пехоты врага и ведя разведку на флангах.

До леса на высоте, где укрывались машины штаба и штабных подразделений, отчетливо доносились отзвуки боя. Они летели с запада, севера, юга и иногда даже с востока. Это заставляло людей еще больше настораживаться.

И вот приказ: «Выводить машины на дорогу!..» Двигались на восток. Всех угнетало сознание, что не сегодня-завтра здесь будет враг, который смял наши разрозненные части у границы и сейчас спешит дотянуться бронированными кулаками до Минска, Могилева, Смоленска.

Длинная, растянувшаяся на много километров автоколонна, пробиваясь сквозь висящие над дорогой облака пыли, подъезжала к городу Мир. Это тот самый Мир, который в восемнадцатом веке был столицей цыган. Им покровительствовали тогдашние хозяева Мира князья Радзивиллы. Здесь всегда происходили выборы цыганского старшины, или, как его называли, «короля».

Не доезжая Мира, колонна, уткнувшись головой в деревню Песочная, остановилась. Навстречу ей, со стороны Мира, на предельной скорости мчались несколько десятков машин. Среди них оказались и четыре грузовика с ранеными, которые вел на восток военврач третьего ранга Савченко и с которыми задержался в Мире, чтобы сделать нескольким своим «пассажирам» не терпевшие отлагательства операции.

Встретившись у Песочной с автоколонной штаба дивизии, машины остановились. И тут полковнику Рябову стало известно, что путь вперед закрыт: в район Мира прорвались крупные силы немецких танков и мотопехоты. Дорога на Столбцы перехвачена. Положение осложнялось и тем, что с севера, запада, востока путь колонне преграждал Неман с притоками Уша и Сервеч, ограничивая свободу маневра, [82]

Полковник Рябов сидел в своей легковой машине и, нахмурив косматые брови, немигающим взглядом смотрел в раскрытую топографическую карту. Перед ним вырисовывалась обстановка — тяжелая, смертельно-опасная для наших войск, находящихся западнее Минска. Было ясно, что фашисты наносят один из главных ударов в направлении Брест — Кобрин — Барановичи — Минск. Сейчас их танковые колонны достигли Мира. До Минска осталось сто километров. Сто километров отделяют танковые колонны врага от столицы Белоруссии! А кто знает, какая обстановка севернее Минска? Вчера было известно о серьезном прорыве немецких танков из района Вильнюса. Над Минском занесены две клешни, которые нужно обрубить во что бы то ни стало. Но как обрубить? Какими силами? Кому решать эту задачу? Превосходство в танках, авиации, в численности пехоты — на стороне врага.

Дивизии полковника Рябова приказано занять оборону у Дзержинска и прикрывать Минск. Успеют ли полки достигнуть намеченного рубежа? Вероятнее всего, что не успеют. Имеются ли на этом рубеже другие силы?.. Связь со штабом армии нарушена.

Андрей Петрович поднял голову от карты и чуть охрипшим голосом отдал приказание давно стоявшему у открытой дверцы машины офицеру с усталым, бледным лицом:

— От Песочной поверните колонну влево к Неману. Командирам полков передайте по радио новый маршрут.

И снова пыльная дорога, частые остановки, тряска на выбоинах.

Впереди — небольшая речушка Мирянка. Когда первые машины загремели колесами по мосту, на колонну налетели немецкие бомбардировщики. Шестерка самолетов сделала заход и начала пикировать на переправу.

Фашисты бросали бомбы с уже знакомыми всем сиренами. После первых взрывов по обеим сторонам дороги внезапно вырос лес винтовок. Это выполнялось распоряжение командира дивизии, который приказал: при налетах не оставлять оружие в машинах, а обязательно брать с собой и стрелять по пикировщикам.

Выстрелы затрещали недружно. После страшного грохота бомбовых разрывов они казались безобидными [83] щелчками. Но это только казалось. После второго, хотя и нестройного залпа задымился ведущий бомбардировщик. Под восторженные крики солдат он упал за рекой в лесу. Оттуда донесся тяжелый, глухой удар о землю.

17

...Солдаты часто поглядывали на солнце. Быстрее садилось бы! С наступлением сумерек можно будет не крутить во все стороны головой, не наблюдать за воздухом. Осточертели частые налеты бомбардировщиков и истребителей. У всех нервы напряжены до предела. Ведь самолетов не услышишь, когда рядом шумит мотор автомобиля, и своевременно не увидишь сквозь непроницаемые тучи пыли, клубящиеся над дорогой. Поэтому наблюдали не только за воздухом, но и за соседними машинами. Остановится одна — значит, едущие на ней заметили что-то.

Но никто не придал значения тому, что в колонну, ближе к ее голове, с проселочной дороги влились одна за другой четыре автомашины. В них сидели усталые, запыленные солдаты. Впрочем, ничего удивительного. Уже после переправы через Неман колонна выросла вдвое. Людей влекло к ней то, что машины уверенно двигались по маршруту. Каждый понимал — нужно держаться коллектива, действовать сообща. Тогда не так страшны немецкие танки и парашютисты-автоматчики, тогда сподручнее бить переодетых фашистов, заставлять развертываться и принимать бой целые колонны врага. ...Солнце, словно спеша укрыться от пыли, поднятой на дорогах и брошенной в небо, окунулось за горизонт. Наползали долгожданные сумерки, и вместе с ними спадало нервное напряжение, вызванное непрерывным ожиданием бомбежки. Кажется, и машины пошли ровнее, увереннее.

Плавно катилась по дороге «санитарка» военврача Велехова. Следом за ней бойко шла полуторка капитана Емельянова; бакенбарды и усы капитана, серые от пыли, и весь он — серый, измученный.

Один за другим мчались грузовики различных отделов штаба дивизии; в них ехали оперативники, разведчики, артиллеристы, инженеры, связисты, интенданты. Кучно держались машины политотдела, редакции, клуба, партучета. Их возглавляла «эмка», в которой дремал старший батальонный комиссар Маслюков, возвратившийся ночью из полка. Где-то ближе к хвосту колонны шли грузовики с ранеными.

Люба, уже одетая в новое красноармейское обмундирование, сидела в переполненном — семечку негде упасть — кузове, у борта, возле Ани Велеховой. Аня лежала рядом с тяжело раненным майором, покрытая жакеткой, из-под которой белели бинты. Лицо ее заострилось, было искажено страданиями, глаза закрыты. Люба — усталая, задумчивая, устремив взгляд на далекое зарево пожара, слушала тихий разговор, который велся рядом.

Рассказывал младший политрук Морозов. Слова его текли неторопливо, в раздумье и были адресованы главным образом своему соседу — молоденькому, щуплому бойцу, руки которого от намотанных на них бинтов напоминали огромные культи.

— Боевое знамя — это, брат, что сердце у человека, — тихо, но внятно говорил Морозов. — Есть у части знамя — будет она жить, если даже все, до последнего бойца, погибли. Потеряли знамя — нет части. Нет и не будет, пусть уцелел весь ее личный состав. И никакого прощения никому. Позор и презрение! А чтоб искупили вину за потерю знамени — всех командиров и бойцов рассылают по разным полкам, а номер части навсегда вычеркивают из списков Красной Армии.

— Да-а, — поежился раненый солдат, прижимаясь к спинке кабины грузовика. В его широко раскрытых глазах отражались отблески далекого пожара. — Я под знаменем, — задумчиво произнес он, — присягу воинскую принимал...

Любе представилось это знамя — огромное, тяжелого красного бархата; оно чуть колышется во главе выстроенных для парада войск, к нему по очереди подходят солдаты и клянутся в верности Родине... Подходит Петя Маринин — красивый, стройный, такой, каким видела она его на вокзале в Киеве... Это было всего три недели назад, а кажется — целая вечность. Где он — Петя?..

Не догадывалась Люба, что Петр Маринин едет по этой же дороге, в этой же колонне, метрах в двухстах впереди. Не подозревал и Петр, что Люба рядом с ним. Усталый, он пристроился у кабины грузовика и не заметил, как задремал. Ему приснилось, что колонна выехала на асфальтированную дорогу и машина ровно, без тряски, понеслась вперед. Хорошо ехать. Машине тоже легко, не слышно, как и мотор работает. И вдруг — самолеты! Летят над самой дорогой и строчат по колонне из пулеметов. Петр не может подняться. Кажется, ноги и руки свинцом налились.

— Маринин, Маринин! — услышал он голос Гриши Лоба.

А потом:

— Маринина, кажется, убило... От этих слов Петр одеревенел. Теперь понятно, почему он не может пошевелиться...

— Маринин, Маринин, ты живой или нет?!

И тут Петр проснулся. Машина стояла, в кузове — ни души, где-то били пулеметы, а над машиной пролетали светлячки трассирующих пуль.

— Маринин! — донесся голос Лоба из-под машины. Придя в себя, Петр тотчас свалился на землю.

— Где мы? Что делается? — растерянно спросил он»

— Черт его знает! Заехали невесть куда — и вдруг со всех сторон стрельба. Минут пять как бьют. Ждем, что начальство решит. Наверно, броневик, вперед послали...

Лоб и Маринин, припав к земле, настороженно осматривались. Поле убегало от дороги в густую, непроглядную темень. На фоне неба впереди колонны чернела хребтина не то далекого леса — лиственника, не то близкого кустарника. Ластящийся к земле легкий ветерок дышал в лицо запахами чебреца, тротила и перегоревшей земли.

Огонь прекратился. Впереди загудели моторы, и все бросились к машинам. Но только голова колонны тронулась, как с трех сторон опять раздалась трескотня пулеметов и в воздухе замелькали трассирующие пули. Машины остановились. Обстрел снова прекратился.

От головы колонны прибежал взволнованный старший батальонный комиссар Маслюков.

— За мной! — скомандовал он Маринину и Лобу.

— А что случилось? — заволновался Лоб.

— Черт его знает! — Маслюков зло, раздраженно выругался. — Броневик и передние машины куда-то исчезли. Ни комдива, ни начальника штаба, ни оперативного отдела...

Маслюков был прав. Машины части отделов штаба дивизии вместе с машинами командования исчезли. Остались подразделения саперов, связистов, грузовики политотдела, интендантства, финчасти и те, которые пристали к колонне в пути. Всего — около трехсот автомобилей. Колонна растянулась на несколько километров.

Начали искать шофера и людей с машины, оказавшейся в голове. Требовалось выяснить, куда ушла передняя часть колонны. Но тщетно. Из четырех передних машин исчезли шоферы и солдаты. Водитель пятой машины ответил сонным голосом:

— Я ехал за передней машиной, мое дело маленькое. Спрашивайте с передних...

Начали ориентироваться по карте. Слева колонны лесок, а за лесом, как говорила карта, болото и речушка.

— Правильно, слышно, как лягушки кричат. Справа — высота.

— Точно. Вон на ней табун лошадей на фоне неба выделяется.

Впереди кустарник и небольшой лес. У леса поворот дороги к деревне Боровая.

— Не проверишь. Впереди ничего не видно.

— Может, эти четыре машины увели нас с маршрута — с дороги на Дзержинск? — высказал предположение Маринин и ткнул пальцем в карту. — Зачем? Нужно узнать у тех, кто ехал на передних машинах...

Но куда делись люди с передних машин? Рождалась страшная догадка, что колонну завели в ловушку...

Солдаты тем временем сидели в кюветах, покуривали, некоторые тут же, у колес машин, на всякий случай рыли ячейки. Многие спали, изморенные бессонными ночами и тяжелым днем.

Из хвоста колонны донесся шум, выкрики, ругань. Оттуда шла группа людей.

— Что вы, так разэдак, разлеглись под колесами?! Почему люди спят? — гремел сердитый голос из подходившей группы.

— Вон начальство, у него спрашивайте, — ответил кто-то из солдат, указывая на командиров, собравшихся вокруг Маслюкова.

— Кто старший?! — грозно спросил полный высокий [87] мужчина с автоматом через плечо. На его петлицах разглядели четыре «шпалы». Полковник. Вместе с полковником подошли два батальонных комиссара с орденами на груди, майор, капитан и еще человек восемь командиров. Все — с автоматами.

— Я старший, — выступив вперед, сказал Маслюков, присматриваясь к подошедшим.

— Почему беспорядки в колонне?!

— Выясняем обстановку, товарищ полковник.

— Что вы путаетесь в трех соснах? Продвигаться нужно!

— Как только заводим моторы, кто-то открывает огонь.

—  «Кто-то, кто-то»! А кто? — раздражался все больше полковник. — Вот что, товарищ подполковник...

— Я старший батальонный комиссар, — поправил полковника Маслюков.

— Тем более... Я буду распоряжаться, а то мы до утра здесь простоим, пока нам немцы в хвост штык не воткнут... Слушай мою команду!..

— Позвольте, — сделал шаг вперед Маслюков. — Почему вы командуете в чужой колонне? Кто вы такой?

— Во-первых, товарищ старший батальонный комиссар, колонна состоит не только из ваших машин. Эти чьи, например? — полковник указал на передние грузовики.

— Эти?.. Не имеет значения, — сухо ответил Маслюков, скользнув взглядом по номерному знаку ближайшей машины и убедившись, что она не принадлежит к дивизии.

— Имеет значение, — многозначительно ухмыльнулся полковник и начал рыться в нагрудном кармане своей гимнастерки, — А во-вторых, я уполномочен штабом армии. Вот документы.

В это время откуда-то из-за машины вынырнул высокий, тонкий, как жердь, младший лейтенант и, подбежав к полковнику, бойко отрапортовал:

— Товарищ полковник, ваше приказание выполнено. Раненые красноармейцы и семьи начсостава эвакуированы в Минск.

Появление адъютанта полковника стерло зародившиеся вначале сомнения. Однако Маслюков взял протянутые ему документы. Документы были в порядке.

— По ма-ши-на-а-м! — зычно и протяжно скомандовал полковник.

Из кюветов, из-под машин начали вылезать солдаты и поспешно карабкаться в кузова, гремя винтовками, противогазами, котелками. То там, то здесь — в кювете или под колесами грузовиков — оставались уснувшие. Их тормошили, расталкивали, сдобряя толчки шутками:

— Подвинься, чего разлегся!

— Приехали, вставай!

— Не храпи, дьявол, немца накличешь!..

Было заметно, что все подбодрены решительной командой и уверенным голосом полковника, который между тем продолжал распоряжаться.

— Интервал триста метров, по одной машине, первая машина — вперед!

К удивлению Маслюкова, Маринина, Лоба, в первых машинах оказались люди, в кабинах сидели шоферы. Где же они были раньше?

Одна за другой уходили в ночь грузовики. Колонну больше не обстреливали. Уехала пятая машина. Полковник и командиры, прибывшие с ним, строго следили, чтобы преждевременно не тронулся с места ни один грузовик.

Вдруг впереди затрещали выстрелы, раздались вопли, вспыхнул свет фар. Яркая полоса света вырвала из темноты бегущих людей.

Грянул пушечный выстрел, свет потух, и вместо него костром загорелась машина.

Снова онемело, застыло все в колонне. Тысячи глаз напряженно устремились вперед, на пылающий грузовик.

— Отставить заводить моторы! — скомандовал с металлом в голосе старший батальонный комиссар Маслюков. — Снять пулеметы! Окопаться...

Команду эту передавали от машины к машине. Услышав ее, полковник забеспокоился:

— Кто приказал?! Очередная машина, вперед!

Но водители видели пылающий впереди костер. Боясь, что их машины может постигнуть такая же участь, и получив приказ «своего» комиссара, они решили уйти от глаз крикливого незнакомого полковника. Кабины грузовиков опустели.

Из темноты к колонне приближалась человеческая [89] фигура. Через минуту перед Маслюковым, Марининым, Лобом и другими собравшимися в голову колонны командирами и политработниками стоял окровавленный красноармеец, Из рассеченной осколком головы хлестала кровь.

Пока бойца перевязывали, он хриплым, простуженным голосом рассказывал о случившемся:

— ...В первых четырех машинах были фашисты. У танков своих остановились, гады! А когда мы подъехали, вскочили на подножки нашей машины, наставили автоматы, кинжалы и шипят: «Ни звука, слезайте, оружие оставляйте в кузове». Готовились, гадюки, следующую машину встречать. А наш шофер молодец: как дал газ — и в сторону. Мы стрелять начали. Тогда танк, который стоит посреди дороги, выстрелил из пушки. Многих побило, а машина горит...

— А что на это скажет полковник? — недобро спросил Маслюков, оглядываясь вокруг.

Но... полковник со своей свитой куда-то исчез. Командиры недоуменно и встревоженно переглянулись. Маслюков приказал:

— Всем разойтись по колонне. Проверить готовность пулеметов. Занять круговую оборону... Кто знает артиллерию?

Отозвался Маринин, который перед тем, как попасть в военно-политическое училище, был курсантом полковой артиллерийской школы.

— Сколько орудий в колонне?

— Видел четыре пушки. Может, в хвосте еще есть, — ответил Петр.

— Проверь и прикажи приготовиться на случай нападения танков. Через полчаса собраться у моей машины.

18

Зримая, непосредственно ощутимая опасность не так страшна, как неизвестная. Только не допустить паники в минуту, когда враг — вот он, вот!.. Не допустить, чтобы кто-нибудь побежал от колонны, остановить первого же, бросившего вопль малодушия. Солдаты должны чувствовать, что не каждый из них сам по себе, а что есть железная, направляющая рука, есть офицеры, которые [90] знают, как нужно поступить даже в такой трудной, страшной своей непонятностью ситуации.

И паники не допустили. Вовремя, без истерики, поданная команда, приказание, близость офицеров сделали свое дело. Колонна начала готовиться к обороне. Надо было переждать ночь.

К тому же это — пятые сутки войны. Бомбежки и обстрелы, слухи о прорывах и окружениях, немецкие диверсанты и ракетчики уже были не в диковинку.

Командиры, политработники, интенданты разошлись по колонне.

Петр нашел машины, буксировавшие пушки. Из кабины одного грузовика вышел младший лейтенант и представился:

— Младший лейтенант Павленко. Временно командую второй батареей семьсот пятьдесят четвертого полка!

Маринин сообщил ему, что прислан старшим в колонне начальником, и приказал собрать командиров орудийных расчетов. Через несколько минут артиллеристы узнали, что ожидается нападение немецких танков.

Младший лейтенант Павленко взял инициативу в свои руки. Он указал сержантам места огневых позиций, решив поставить две пушки впереди колонны, а две — справа. Слева же колонну защищали лес и болото...

Вскоре все разосланные Маслюковым по колонне опять собрались у «эмки» начальника политотдела. Отошли на обочину дороги и улеглись на траве. Начали, докладывать Маслюкову о проделанном. Младший политрук Полищук Сергей Иванович — помощник начальника политотдела по работе с комсомольцами — белозубый, чернобровый красавец, рассказал, что люди, пришедшие с полковником — отличить их легко по автоматам и брезентовым ремням на гимнастерках — заглядывают в кузова машин, распространяют панические слухи. Полищук подозревает, что все они переодетые фашисты, бывшие белогвардейцы и сейчас присматриваются к нашему оружию, оценивают наши силы...

У пушки, которую недалеко окапывали артиллеристы, послышался шум:

— Поставьте орудие на левую сторону! — требовал чей-то голос.

— Зачем? По воробьям стрелять? — это возражал [91] сержант, командир орудия. — Со стороны леса танки не подойдут, товарищ младший лейтенант.

— Не рассуждать! От имени полковника из штаба армии приказываю: сейчас же перетащить орудие на левую сторону! Я адъютант полковника!

Младший политрук Лоб торопливо поднялся и побежал к орудию.

— Ты кто такой? — грозно спросил он и, не дожидаясь ответа, твердо приказал: — Руки вверх! Брось автомат!

Младший лейтенант испуганно вытаращил глаза, скосил их на поднятый пистолет. Вдруг он шарахнулся в сторону, и железная дробь автоматной очереди разбудила задремавшую колонну.

Крутнулась земля под ногами Лоба, стала дыбом вместе с колонной, с мечущимися рядом людьми и тупо ударила по голове...

А младший лейтенант продолжал стрелять. Веером разлетались стремительные светлячки трассирующих пуль, кусали борта машин, секли стекла кабин, уносились в звездную глубину неба.

Лежал на обочине дороги и бился головой о пересохшую землю младший политрук Лоб. Бросились в кювет, в траву все, кто был рядом. А адъютант «полковника» все стрелял и быстро пятился в поле, надеясь растаять в предрассветных сумерках. Вот он уже минул огневую позицию орудия...

Сержант, ловкий и крепкий парень, улучив момент, когда адъютант повернулся к нему боком, подхватился на ноги и со всего размаху ударил его прикладом винтовки по голове. Автомат захлебнулся...

К месту схватки подбежали Маринин, Маслюков, бойцы...

Маринин дрожащими руками расстегнул набухшую от крови гимнастерку Лоба, а тот в беспамятстве захлебывался в собственной крови, легшей темной дорожкой между уголком рта и подбородком.

— Не надо, товарищи... Не поможет... — вдруг прошептал он. — Жене... Ане передайте в Полоцк, пусть сына назовет Гришей... Бейте фашистов... Отомстите...

Его мокрые, в запекшейся крови губы еще что-то шептали, но разобрать слов уже было нельзя. Лоб раз — другой вдохнул воздух, и глаза его покрылись [92] смертной мутью, застыли, а голова безвольно свалилась набок.

Молча стояли вокруг товарищи, потрясенные этой неожиданной, нелепой смертью. Не было больше беспокойного, горячего парня — Гриши Лоба — хорошего товарища, настоящего коммуниста...

Подошли к убитому адъютанту. Сержант уже успел расстегнуть его гимнастерку.

— Полюбуйтесь, — встретил он подошедших горькими словами, — полюбуйтесь на этого «адъютанта».

На земле лежал фашист-эсэсовец. Под гимнастеркой оказалась черная танкистская форма. В петлицах блестели металлические черепа над скрещенными костями. На груди — фашистский знак. В карманах — немецкие документы и деньги.

— Ясно, что теперь делать? — сурово спросил Маслюков.

— Ясно.

И все, кто был здесь из командиров и политработников, захватив с собой по два — три солдата, пошли вдоль колонны, чтобы уничтожать переодетых гитлеровцев, которые хотели разоружить колонну хитростью, пытались не дать людям организоваться для отпора. Узнавали их по автоматам, по брезентовым ремням на гимнастерках. Без предупреждения стреляли в упор. На ходу говорили с солдатами, объясняли им обстановку.

Не удавалось найти «полковника» — «представителя штаба армии». Он как в воду канул.

19

Время шло. Приближался рассвет шестого дня войны. Темень ночи делалась синеватой и не такой, густой. И вместе с этим росло напряжение людей. Готовились к бою.

1 Младший политрук Лоб Григорий Романович погиб на рассвете 28 июня 1941 года близ деревни Боровая (примерно в 45 километрах юго-западнее Минска!). Шестнадцать лет спустя автору этой повести удалось узнать, что жена Григория Лоба — Анна Иосифовна Лоб, эвакуировавшаяся вместе с другими семьями военнослужащих из местечка Ивье, Барановичской области, в ночь на 24 июня 1941 года добралась до деревни Теплухи, что в пяти километрах от г. Осиповичи, и 25 июня родила там сына, которого назвала Григорием. Сейчас семья Лобов живет в г. Полоцке. [93]

На случай, если фашисты упредят готовившуюся на них атаку и бросят на автоколонну танки, вырыли щели, одиночные ячейки, приготовили связки гранат. Нескончаемая цепь окопов тянулась по обеим сторонам дороги. В некоторых из них теснились женщины и ребятишки... Брустверы ощетинились стволами винтовок и пулеметов.

Машины укрыть было некуда, так как враг — сзади, спереди и справа. Слева — лес, обрамленный глубоким рвом, а за ним болото.

Старший батальонный комиссар Маслюков и младший политрук Маринин, держа наготове пистолеты, шли вдоль колонны в ее хвост — один по одну сторону машин, второй по другую. Напоминали людям, что скоро в атаку, подбадривали, отдавали приказания пулеметчикам — в атаке не отставать от цепи... И все надеялись столкнуться с «полковником».

Маслюков — суровый, собранный, не похожий на того добродушного насмешника, каким многие знали его совсем недавно; даже походка комиссара стала какая-то по-особому энергичная, а взгляд — властный, повелевающий. Маслюков и не догадывался, что уже само его присутствие в автоколонне, попавшей в хитро расставленную ловушку, придавало людям силу и уверенность. Но наверняка никто не догадывался, что он — этот крупный мужчина с твердым, суровым взглядом — задыхался от злости на самого себя; ведь это он, хоть не надолго, но позволил переодетым фашистам распоряжаться в колонне. Может, поэтому так мучительно хотелось ему лично, своей собственной рукой расправиться с тем «полковником».

Петр Маринин в другое время был бы очень польщен тем, что начальник политотдела дивизии из всех офицеров в колонне взял себе в помощники именно его. Но недавняя смерть Гриши Лоба и то напряжение, которое, кажется, даже в воздухе витало и мешало дышать полной грудью, та угарно-тяжелая атмосфера ожидания боя — с настоящим, стреляющим по тебе врагом, и все-таки боя, как в глубине души полагал Петр, не настоящего — все это заставляло думать о другом, держать сердце и нервы в кулаке, настороженно приглядываться к окружающему. Петр помнил слова старшего батальонного комиссара Маслюкова, сказанные [94] им недавно на партийном собрании, что фронт там — где мы, что главное для нас то, что мы делаем сейчас, сию минуту. Значит, и здесь фронт. Фронт — это мы. Однако предстоящий бой, как и вся эта обстановка, в которую попали многие сотни людей, казались ему нелепостью. И Петр внутренне содрогнулся от таких мыслей. Стало не по себе, что и многие другие (а это точно!) думают так же, как и он. Всем страшно погибнуть в этом не настоящем бою с каким-то случайно встретившимся на пути отрядом фашистских диверсантов-десантников, страшно безвестно остаться лежать убитым на этом зловещем поле, в то время как автоколонна при первой же возможности устремится на восток, туда, где наверняка уже появилась стабильная линия фронта. И что бы там комиссар ни говорил, но фронт — впереди, где-то на старой границе с панской Польшей... Ах, нет, старая граница уже километрах в семи позади! Значит, фронт под Минском, чего тут сомневаться. И надо скорее вырываться из этого пекла, скорее туда, к фронту, и там уже стоять насмерть.

Да, но чтобы вырваться, надо идти в бой, в атаку, надо кому-то погибнуть и, может быть, остаться несхороненным лежать под открытым небом, под знойным солнцем. И это — необходимость, жестокая и ужасная закономерность войны. И нечего здесь распускать слюни, прикидывать, где бой настоящий, а где нет. Фронт — это мы! Здесь, на этом фронте, погиб сегодня чудесный парень Гриша Лоб, разоблачив смертью своей переодетых фашистов и сохранив этим, может, десятки жизней наших людей...

Значит, чтобы ударить по врагу как следует и вырвать из ловушки колонну, надо приказать идти в атаку всем, а командирам и политработникам — впереди...

— Маринин! — окликнул Петра Маслюков, оторвав его от мыслей, которые после сумятицы в голове начали приобретать стройное течение.

Когда Петр перешел на другую сторону колонны, старший батальонный комиссар сказал ему:

— Надо проследить, чтоб народ из приблудных машин не отсиживался в колонне, когда в атаку поднимемся. Видишь, наиндючились как! — и старший батальонный комиссар указал на группу бойцов, молча куривших у грузовика. — Небось думают: влипли с этой колонной, сами бы проскочили. На таких надежды мало.

Петр с восхищением посмотрел на Маслюкова. Ведь начальник политотдела говорил почти о том же, о чем он, Маринин, только сейчас размышлял...

Когда пошли дальше, Петр неожиданно столкнулся у санитарного автобуса с отцом Ани — военврачом Велеховым. Поблекший, сникший, с блуждающим взглядом, он не был похож на того недавнего — чопорного и гордо носившего себя Велехова.

— Здравствуйте, мой молодой друг, — первым поздоровался он с Марининым каким-то болезненным голосом.

Петр взял под козырек и хотел было пройти дальше, но Велехов придержал его за руку повыше локтя.

— Не дай бог, чтоб Аня моя в такую заваруху попала, — со вздохом вымолвил он, опасливо взглянув по сторонам своими темными, чуть выпученными глазами. — Как думаете, добралась она до Минска?

— Конечно, добралась, — твердо ответил Маринин, хотя далеко не был убежден в том, что говорил. Ему просто было жаль этого растерявшегося человека и неудобно за него.

— А что толку, — хмуро бросил из автобуса шофер, который раздвигал там на полу ящики, узлы, чемоданы, готовя, видимо, «убежище» для начальства. — Говорят, десант в Минске.

— Болтают, а вы повторяете! — зло сказал Петр и, боясь отстать от Маслюкова, пошел дальше вдоль колонны.

Но тут же опять остановился. Он услышал, что шофер — молодой широкогрудый солдат, стоя у своей полуторки, кому-то говорил:

— Товарищ капитан, ваш окоп готов...

— Поглубже делай, — ответил из кабины притворно-сонный голос. — Чертовски голова болит...

«Капитан? — удивился Маринин. — Неужели в колонне есть капитан, который отсиживается в машине, когда вот-вот в атаку?» — и он заглянул в кабину полуторки. Встретился с вызывающе-враждебным взглядом мужчины с усиками и бакенбардами. На нем была замусоленная солдатская гимнастерка без знаков различия, измятая пилотка. Это был капитан Емельянов, тот самый Емельянов, который в Ильче грозился пистолетом военврачу Савченко и обвинял его в том, что Он «сеял панику в близком тылу Красной Армии».

Но младший политрук Маринин не был знаком с этим капитаном. Правда, видел его несколько раз в колонне — бравого и подтянутого...

Зло сплюнув, Петр пошел дальше. С горечью и омерзением думал о том, что в жизни иные подделываются, играют, маскируются словом и позой, создают видимость. А здесь, когда рядом смерть, все слетает — остается то, что есть. Вот и капитан этот, да и Велехов тоже — тут они настоящие, без подделки — жалкие и трусливые.

А ведь всем было страшно. Очень страшно оттого, что не мы, а фашисты наступают, что не враг, а мы отходим в глубь своей территории. И пока непонятно многое. Почему так случилось? Но сбросить с себя командирскую форму, спрятаться в кабину?.. Как же могло такое прийти в голову здоровому человеку?

Петр как бы внутренним взором оглянулся вокруг себя. Да, все-таки кое-кто поддался панике. Но это одиночки, те, которые, может, в силу обстоятельств оторвались от коллектива — от своих частей, да такие, как этот капитан с бакенбардами, — трусы и шкурники. Остальные — армия настоящая, советская. Каждый готов повиноваться приказу, готов идти на любое испытание, бок о бок с товарищами, хотя всем очень трудно.

— Чего отстаешь? — недовольно спросил Маслюков, когда Маринин нагнал его.

— Да там... на суку одну наткнулся, — хрипло ответил Петр, — сбросил форму командира Красной Армии! А вместе с капитанской гимнастеркой небось и партбилет выбросил...

— Сейчас все дерьмо всплывает на воду, — угрюмо ответил Маслюков. — А не знаешь, откуда этот капитан? Не из нашего штаба?

— Не знаю...

— Ладно, разберемся потом. Вон у машин, где раненые, мелькнул, кажется, тот тип — «полковник». Пошли скорее.

«Полковник», накинув на себя красноармейскую [97] шинель, действительно бродил возле раненых. И причиной этому был... младший политрук Морозов.

Прослышав, что в колонне появились представители штаба армии, Морозов случайно наткнулся на «батальонного комиссара» из свиты «полковника» и по секрету сообщил, что он везет с собой знамя танковой бригады, которое ему приказано доставить в штаб дивизии. «Батальонный комиссар» потребовал немедленно передать знамя ему, разумеется, под расписку и, когда Морозов заколебался, побежал разыскивать «полковника».

А затем по колонне пополз слух, что «представители штаба армии» — переодетые фашисты. То там, то здесь начали раздаваться выстрелы. Вскоре младший политрук Морозов увидел на обочине дороги убитого знакомого «батальонного комиссара», разглядел эсэсовскую форму под красноармейским обмундированием... Поеживаясь от мысли, что он чуть самолично не передал врагу святыню, сердце бригады, Морозов достал из противогазной сумки знамя и спрятал его на своей груди под гимнастеркой.

Но «полковник» уже знал о младшем политруке с перебинтованной головой и выжидал удобного случая...

Младший политрук Морозов, приметный среди других «ходячих» раненых по огромной белой повязке на голове, руководил отрывкой щелей. Часть щелей была готова, и в них снесли с машин тяжелораненых. Работали все. Люба Яковлева уже успела натереть на руке водяную мозоль. Она приглядывалась ко всему с любопытством и, наверное, была чуть ли не единственным человеком в колонне, который не понимал серьезности сложившейся обстановки.

Держась поближе к Савченко, Люба то и дело донимала его вопросами или делилась впечатлениями.

Вот и сейчас... Ночь поблекла, потускнели на небе звезды, и стала отчетливо просматриваться уходящая вправо и влево, в предрассветную мглу, цепочка окопов. Глядя то на окопы, то на полыхающие где-то в стороне вспышки ракет, прислушиваясь к грому отдаленной канонады, Люба, толкнув локтем стоящего рядом Савченко, восторженно прошептала:

— Как интересно, Виктор Степанович...

— Вы сумасшедшая! — сухо ответил ей Савченко, — Это не война, а черт знает что! — он забрал из ее рук лопатку и направился к роющим землю солдатам.

Люба еще немного постояла, а потом кинулась вслед за хирургом и тут же натолкнулась на вынырнувшего из-за машины «полковника» — переодетого диверсанта.

— А! Что?! — «полковник» испуганно шарахнулся в сторону, уронил накинутую на плечи красноармейскую шинель, схватился за автомат.

— Здрасте!.. — Люба стрельнула глазами в «полковника». — Спрячьте свою пушку! — и отвела от себя его автомат.

— Ты что, слепая? — ворчал тот, поднимая шинель и стараясь скрыть бившую его дрожь.

— Только на один глаз. А вторым не вижу... — хохотнув, Люба соскользнула в щель, на дне которой лежала Аня Велехова, зажгла электрический фонарь, подаренный ей кем-то из раненых.

— Пить... пить, — шептали черные, потрескавшиеся губы Ани.

Люба присела к девушке, отстегнула от ремня флягу. Сделав глоток, Аня открыла глаза, страдальчески посмотрела на Любу.

- Спасибо тебе... — зашептала она. — Ты хорошая... а я помру. И мама умрет, если узнает... Передай папе... Ты не знаешь моего папу? Он красивый такой, большой... Военврач Велехов... Ох, если б был папа здесь, он бы меня спас...

— Не надо говорить, тебе вредно, — Люба часто заморгала глазами, сдерживая слезы.

— Мне уже все равно... — тихим, покорным голосом ответила Аня, и в уголках ее губ, в маслянистой сини глаз затрепетала смертная тоска. — А ты его... любишь очень?..

— Кого?

— Петю... Маринина?..

— Да-а... Очень люблю.

— Я его тоже полюбила... Первый раз в жизни полюбила... — Голос Ани утих.

— А он?! — Люба прижала к груди руки, чувствуя, как дробно застучало сердце. — А он?.. Но Аня не отвечала.

— Виктор Степанович! — в ужасе закричала Люба, выскочив из щели. — Скорее сюда! Она... С ней плохо!.. [99]

А дальше Люба не помнила толком, что и как произошло. У машин раздался револьверный выстрел, и тотчас там началась свалка. У самых ног Любы шлепнулась кем-то брошенная граната. Она с шипением завертелась на земле и... соскользнула в щель, где лежала умирающая Аня.

Ужасный взрыв в щели бросил Любу на землю...

Случилось все неожиданно. Старший батальонный комиссар Маслюков, заметив «полковника», ускорил шаг, шепнув Маринину, чтоб тот охранял его сзади. В это время к Петру присоединился коренастый, с бледным актерским лицом мужчина в военном, без знаков различия. В его правой руке был зажат пистолет.

— Зря ходишь один, — безразличным тоном произнес военный. — За переодетого диверсанта могут принять.

— Вот «полковника» этого нужно... — Петр указал глазами вперед.

— Да что его проверять! — раздраженно ответил попутчик. — В Барановичах квартиры наши рядом были...

«Неужели и он фашист?» — похолодел Маринин. И оттого, что сейчас нужно было выстрелить в лицо этому человеку, по спине забегали мурашки.

Но как выстрелить? Наган Маринина находился в его левой руке, а в правой — саперная лопатка, которую некстати подобрал недавно на дороге. И только Петр намерился незаметно перехватить оружие в правую руку, как увидел, что Маслюков настиг «полковника» и поднес к его голове пистолет. Человек, шагавший рядом с Марининым, словно наткнулся на стену. Он метнул взгляд на Петра и догадался, что тот понял его мысли, уловил его страх, разоблачил. Маринин, заметив, как дрогнула у его попутчика рука с пистолетом, стремительно отскочил в сторону и со всей силой замахнулся лопаткой. Но человек ловко увернулся от удара, кинулся за ближайшую машину, в секунду успев выстрелить в Маринина и бросить гранату в Маслюкова, который уже расправился с «полковником».

Маринину повезло: взвизгнув над ухом, пуля не попала в него. И он, ослепленный яростью и чувством опасности, так и не успев перехватить в правую руку туго взводившийся пистолет, настиг своего противника [100] за грузовиком и с остервенением рубанул его лопаткой по черепу...

В это время ахнул взрыв гранаты, оборвавший жизнь славной девушки Ани Велеховой... В колонне все ожило.

— Немцы! — испуганно закричал кто-то из солдат. На Маринина и Маслюкова тотчас же набросились. Миг — и Петр был сшиблен наземь.

— Разойдись, дай стрельну в заразу! — кричал кто-то, загоняя патрон в патронник.

— Стой, хлопцы, не стреляй! — Маринин, закрывая руками от ударов лицо, старался говорить спокойно. — Посмотрите сперва, кого я убил...

Красноармейцы расстегнули на убитом гимнастерку. Под ней — уже знакомая многим черная эсэсовская форма...

В том месте, где набросились на Маслюкова, продолжалась свалка.

— Отойди, дурак, это начподив наш! — вопил кто-то.

— Маринин!.. Сюда! — звал на помощь Маслюков. Когда Петр подбежал к Маслюкову, его уже поставили на ноги, с виноватым видом отряхивали.

— Сгоряча не признали, товарищ старший батальонный комиссар! — оправдывался кто-то из бойцов.

И тут на Петра вихрем налетела Люба. Она услышала, как Маслюков назвал знакомую фамилию и, не опомнившись еще от ужаса, какой охватил ее после взрыва гранаты в щели, где лежала Аня, кинулась искать Петра. Увидела его среди солдат, растолкала их и бросилась к нему на шею.

— Петька! Петенька!.. — в эти слова она вкладывала и радость неожиданной встречи, и горечь пережитого, и все то, что переполняло ее сердце. Невольно брызнули слезы.

А Петр, не успев даже осмыслить, что произошло и почему повис у него на шее этот маленький солдатик в новом обмундировании, вдруг узнал знакомый, заставивший встрепенуться сердце голос, узнал мелькнувшие перед его лицом такие родные глаза и понял, что нашел наконец Любу. Ошпаренный внезапно свалившейся радостью, радостью, вытолкнувшей из груди все другие чувства — страх, который испытал в схватке с диверсантом, нечеловеческое напряжение, — он ошалело [101] целовал Любу в глаза, в нос, в губы и шептал что-то глупое, ненужное и трогательное.

Опомнился, когда рядом уже не было Маслюкова, а от головы колонны донеслась его команда: «Приготовиться к атаке!» В это время в воздухе зашуршало и недалеко от машин ухнул снаряд, второй... Все, кто были вокруг, кинулись к окопам. Петр тоже подтолкнул Любу к кювету, где военврач Савченко перевязывал раненого и где сидел, ожидая Петра, Морозов.

Люба и Петр не знали, о чем говорить, потому что сказать надо было очень многое. И еще не давала сосредоточиться, собраться с мыслями команда «Приготовиться к атаке». Петру надо было уходить. И он уже сказал Любе, что после боя разыщет ее и они будут вместе.

Но только Петр поднялся, чтобы бежать в голову колонны, как увидел капитана Емельянова.

— Меня ранило! — истерично закричал Емельянов, подбежав к Савченко и зажимая рукой окровавленное плечо.

— Вижу, товарищ красноармеец, садитесь, — ответил Савченко.

— Я капитан, — уточнил Емельянов, позабыв от страха, что на нем нет знаков различия.

— А вот этого не вижу, — сухо проговорил Савченко, глянув в его посеревшее, с трясущимися губами лицо.

— У него баки заменяют «шпалы» в петлицах, — пошутил младший политрук Морозов.

И только теперь Петр обратил внимание на Морозова.

— Витька!.. И ты здесь?

20

Оказывается, не так легко развернуть в атаку людей, растянувшихся вместе с автоколонной на несколько километров. Проще было построиться в боевой порядок тем, которые находились в голове колонны, ближе к противнику. Красноармейцам же из самых задних машин, чтобы стать в общую цепь, пришлось подаваться вправо километра на два. [102]

Однако люди, держа локтевую связь, развертывались дружно. И тут случилось непредвиденное. Справа, километрах в двух от дороги, паслись лошади. Их заметили давно. Но никакого подозрения они не вызывали, хотя ночью с той стороны тоже кто-то стрелял по колонне. И сейчас, когда бойцы из задних машин, чтобы развернуться для атаки, поравнялись с лошадьми, во фланг им ударил пулемет. Внезапность ошеломила людей, и они, не обстрелянные, не бывшие в бою, побежали в направлении передних машин, начав свертывать цепь.

— Ложись! — что есть мочи закричал Маринин, которого Маслюков послал на правый фланг обеспечивать атаку. Вместе с младшим политруком Марининым пошел и раненый Морозов.

— Ложись! — передавалась по полю команда.

Красноармейцы залегли.

Маринин вырвал из рук лежавшего рядом солдата связку гранат и, прикрикнув на Морозова, чтоб лежал на месте, пополз к высотке, где метались испуганные стрельбой лошади.

«Для маскировки приколоты», — догадался Петр.

Действительно, вскоре он заметил темнеющую массу легкого танка, а на ней мигающий светлячок — вспышки выстрелов.

Лошади теперь укрывали Маринина от глаз и огня противника. Пользуясь этим, он привстал и стремительно перебежал к ним. Когда упал, ближайшая лошадь испуганно всхрапнула, метнулась в сторону и сорвалась с прикола. Петр прижался к земле и увидел фашистский танк с черным крестом на башне совсем рядом — в десяти метрах. И все так просто. А враг представлялся каким-то грозным, непонятным. И хотя Петр уже видел солдат в мундирах темно-пепельного цвета, когда с лейтенантом Баскаковым ездил на броневике в разведку, хотя сталкивался с переодетыми диверсантами, ему казалось, что все это не то и не так, как должно быть. А здесь — черный зловещий крест на броне. Это враг настоящий, фашисты могут вот-вот заметить его, а может, уже заметили и приникли к прицелам. Но пулемет бьет в сторону, туда, где залегли наши.

Петр чувствовал, как бешено колотится его сердце, как напряглось все тело, а правая рука намертво зажала связку гранат. Одна только связка! Метнешь под [103] гусеницу — танк будет стрелять с места, ударишь по башне — гусеницы тоже для солдат страшны.

Над головой пропело несколько пуль.

«Еще свои убьют!» — кольнула неприятная мысль.

Одна лошадь вдруг вздыбилась, потом грохнулась на землю. Пуля попала ей в голову. Маринин переполз к затихшей лошади и оттуда заметил: сзади танка следы костра — две рогатки из дерева, перекладина, пепел. Рядом — бачок из-под горючего.

«Дрова соляркой поливали», — догадался Петр.

Башня танка повернулась, и Петру уже не были видны вспышки пулемета. Воспользовавшись этим, он быстро подполз к самому танку. Броня мелко дрожала от неугомонного клекота пулемета. Поднял бачок, взболтнул.

«Хватит фашистов напоить». Торопливо снял сапог, сдернул с ноги портянку и надел сапог на босу ногу. Все это делал, будто во сне, еле сдерживая озноб, в котором билось его тело. Было страшно. Очень страшно!.. Но танк стрелял, а там гибли люди... Портянку обильно полил горючим, а остальное выплеснул на щели в броне — жалюзи, под которыми находился мотор. Сверху положил портянку и зажег спичку. Как взрыв, вспыхнуло пламя.

Маринин отбежал от горящего танка и с ожесточением метнул в башню, в открывшийся люк, связку гранат.

На востоке все больше разливался багрянец, загорались кромки облаков, расступались сумерки.

— В атаку, вперед! — пронеслась команда.

— В атаку-у!.. — повторил Петр Маринин, вскакивая с земли. Вскоре он уже был рядом с Морозовым, впереди цепи.

После того как поджег немецкий танк, он был переполнен чувством, похожим на озорство и злобную радость. Ему казалось, что с ним теперь ничего не случится, что самое главное, трудное, опасное он уже сделал и новые трудности нипочем. Что-то подобное испытывает только что побывавший в проруби человек, и второй раз ему уже не так страшно окунаться в ледяную воду.

— Ур-р-а! — кричал Петр, не узнавая своего голоса, но радуясь, что ему повинуются. [104]

Вся масса людей, обозленная, остро ощущающая каждой клеткой тела опасность, ринулась вперед. Неотвратимость схватки с врагом заставляла до скрежета зубов, до боли напрячься каждый нерв, каждый мускул. С побледневшими, перекошенными от напряжения лицами, со страшными глазами они неслись, как горная лавина. Каждый чувствовал, что его жизнь зависит сейчас от его силы, ярости, смелости...

Маринин, задыхаясь от бега и сжимая в руках наган, различил на опушке леса окопы, заметил вспышки над их брустверами: фашисты стреляли из автоматов. За окопами шевельнулись кусты, и показалась башня танка. В башню врезался снаряд; взрыв разметал зелень и поджег танк.

Оказывается, машины фашистов — с легкой броней, поэтому-то гитлеровцы и не нападали первыми.

Во вражеские окопы полетели гранаты.

— А-а-а! — протяжно неслось по полю.

В несколько минут фашисты, засевшие в окопах, были смяты.

Маринин стоял на бруствере окопа и вертел в руках черный немецкий автомат. С детской радостью рассматривал он свой первый трофей, добытый в бою. Рядом с Петром топтался младший политрук Морозов, завистливо поглядывая на автомат и причмокивая губами.

Все. Казалось, бой кончился. К дороге уже брели толпы разгоряченных боем людей, вели и несли раненых, стояли над убитыми, не зная, что с ними делать.

Зашагали к дороге Маринин и Морозов. Петру хотелось скорее явиться к Любе с новеньким немецким автоматом.

Никто в эти минуты не думал, что вражеский десант не добит...

Из недалекого леса выползли семь легких танков с черными крестами на башнях и бортах. За ними бежала цепь автоматчиков. Хлестнули из танков пулеметы, ударили пушки.

— Ложись!.. Ложись!.. — эта команда Маслюкова бросила всех на землю. — Гранатометчики, впе-ре-е-д!.. Огонь по смотровым щелям!..

И бой с новой силой загрохотал над полем. Со стороны дороги опять ударили прямой наводкой три пушки [105] (четвертая была разбита немецким снарядом). Несколько солдат быстро ползли навстречу танкам.

Никто не знал имени красноармейца, бросившегося с гранатами под гусеницы передней машины. Многие не видели, как он подбирался к танку. Заметили только столб огня и услышали оглушительный взрыв.

Нужен был еще бросок в атаку... Наступил момент, от которого зависело все. Или бой примет затяжную форму, и тогда с первыми лучами солнца, неизбежно ударят по густой колонне наших машин бомбардировщики; или, еще хуже, уцелевшим немецким танкам вместе со своими автоматчиками удастся смять атакующих, а затем растрепать колонну. Но был и третий выход: еще усилие с нашей стороны, еще несколько человеческих жизней оборвется под гусеницами вместе с грохотом гранатных ударов, еще схватка с автоматчиками — и тогда победа, путь вперед открыт.

Это понимали все. Понимал и старший батальонный комиссар Маслюков, чей голос — зычный и такой нужный для оробевших и нужный для всех — не умолкал в цепи атакующих, которая вновь поднялась над полем боя и устремилась к опушке леса, где опять укрылись, получив отпор от артиллеристов и гранатометчиков, немецкие танки и автоматчики.

Морозов!.. И зачем он, раненный, пошел в атаку? Без него Петру было бы куда легче. Маринин бежал вперед и чувствовал, что у него общий ритм дыхания со всеми атакующими, одинаковое напряжение, одно чувство опасности. А бежавший рядом Морозов часто спотыкался на кочковатой земле, из его горла вырывался свистящий хрип — тяжело было Морозову. И Петр не мог заставить его остаться в колонне. Понимал: каждый человек должен уважать сам себя. А разве будет младший политрук Морозов уважать себя, если, имея возможность держать в здоровой правой руке пистолет, отсидится в тылу, не пойдет в атаку?..

Петр чуть сбавил шаг, и Морозов оказался рядом с ним. Стволом пистолета он на бегу поправляет сползшую на глаза повязку, жадно глотает воздух широко открытым ртом; но глаза — ликующие, озорные. И вдруг Морозов точно споткнулся. С размаху тяжело упал, ударившись лицом о сухие комья земли. Выскользнул из его руки пистолет, и пальцы судорожно заскребли [106] чернозем. Петр кинулся к Другу, повернул его лицом вверх и увидел помутневшие, сатанеющие в смертной муке глаза... Не хотелось верить, что случилось непоправимое.

— Пе-тя... — прерывисто выдохнул Морозов, — Я уже не жилец... Знамя... знамя возь...

И все. Просто и быстро. Застыли в смертной тоске глаза, на полслове задубели побелевшие губы... Уже не было Морозова... А ведь смерть всегда казалась чем-то непостижимым, таинственным, потрясающе-ужасным...

Визжат над головой пули. Где-то, недалеко ревет танк, захлебывается в свинцовом лае пулемет.

Петр быстро расстегнул на Морозове гимнастерку, достал знамя и спрятал его у себя на груди. Что же делать дальше? Оглянулся и увидел, что прямо на него несется танк — приземистый, крестатый и... совсем не страшный. Петр даже не подумал о себе, не догадался об опасности: танк мчался на мертвого Морозова.

— Стой, гадина! — дико закричал Маринин и, вскинув автомат, бросился навстречу танку.

Почувствовал, как толкнуло что-то в левую ногу выше колена, а затем поползла в сапог горячая струйка. Споткнулся и всем телом упал в окоп. И тотчас над головой — грохот и лязг железа. Стало темно и смрадно, дохнуло горячим. А потом страшный взрыв и после этого... ничего, пустота.

Младший политрук Маринин очнулся от боли в ноге и от тишины. Может, еще от приторного запаха горелой краски. В окопе, было сумрачно и душно. Виднелась вверху небольшая краюшка неба. Петр понял, что танк так и остался над окопом. Но почему тихо? В груди прокатился холодок страха. Встав на ноги, он прикладом автомата начал поддалбливать выход из окопа, перекрытого гусеницей.

Когда выбрался наружу, увидел, что борт танка разворочен снарядом... Вокруг — пустынное поле. Дорога тоже пустынная, вроде и не было на ней сотен машин. Только вон там, далеко впереди, виднеется чей-то «пикап» — полугрузовая машина, а возле нее — люди.

Наспех забинтовав левую ногу поверх брюк (к счастью, пуля не задела кости), повесив на шею автомат, Петр побрел к дороге. [107]

Подошел к одинокому «пикапу», возле которого суматошно хлопотал шофер. Увидел в кабине техник-интенданта Либкина. Он опасливо оглядывался по сторонам и торопил шофера:

— Крути... крути, может, заведется.

— Искры нет? — с горькой усмешкой спросил Маринин.

Либкин кинул на Петра негодующий взгляд:

— Далась всем эта искра!..

Маринин познакомился с Либкиным несколько дней назад, когда колонна переправлялась через какую-то речушку. У одной машины, как раз на мосту, отказало зажигание. Шофер суетился, проверял электропроводку, гривенником натирал контакты. Вокруг собралась группа людей. Одни пытались помочь делом и советом, другие озлобленно ругали шофера.

От хвоста колонны подбежал низкорослый, плотный, с явно обозначавшимся животиком человек, запыхавшийся, рассерженный. Это был техник-интендант Семен Либкин. На его носу прочий сидели очки в большой желтой роговой оправе, лишавшие круглое бледное лицо мужской суровости.

— Что такое? Почему не едете?! — напустился он на шофера.

— Искра в колесо ушла, — спокойно бросил тот устаревшую шутку водителей.

— Так возьмите запасную, — невозмутимо посоветовал Либкин, не вникая в смысл услышанного и не подозревая насмешки.

Кругом дружно засмеялись.

— Чего ржете? У меня секретные отчеты в интендантство, а сзади немецкие танки...

— Что же, интендантский склад оставил фашистам, а отчеты спасаешь? — едко спросил кто-то.

Либкин посмотрел на всех удивленными, наивными, почти детскими глазами. Конфузливая улыбка расплылась по его лицу.

Маринин знал, что Либкин побаивается бомбардировщиков. Шум моторов заставлял техник-интенданта тревожно осматриваться по сторонам. В такие минуты на его лице была написана беспомощность. Близорукие глаза не могли увидеть в небе самолет. И Либкин наблюдал, как ведут себя окружающие, Стоило кому-нибудь соскочить с машины или побежать в сторону, как техник-интендант приказывал шоферу сворачивать с дороги и маскировать машину.

Ночью, когда колонна у деревни Боровая попала в ловушку, Либкин штыком (именно штыком, потому что лопатки у него не оказалось) вырыл себе щель под своим «пикапом». Там просидел до рассвета. Потом, наказав шоферу не задерживаться на дороге, Семен вместе со всеми побежал в атаку.

И вот сейчас нужно ехать вперед, не задерживаться, а мотор у машины не заводится.

Услышав, что Маринин просит подвезти его, Либкин развел руками:

— Я что, машина бы не возражала.

Маринин с трудом забрался в невысокий кузов, где на мешках и ящиках с интендантскими бумагами сидели солдаты.