Особое задание

И кто бы мог подумать, что мне, Максиму Перепелице, придется в самой Москве — понимаете, в Москве! — принимать участие в таком тонком и деликатном деле, как организация концерта?!

Может, не нашлось большего ценителя искусства, чем я? Не-ет, вряд ли! Тут есть другая причина. А корень этой причины, я бы сказал, в моем перепеличьем характере. Впрочем, может, характер здесь и ни при чем. Просто — нелегко живется на белом свете тому, кто любит красивую дивчину. Очень нелегко!.. Но расскажу все по порядку.

Возвращаюсь я с тактических занятий, а дневальный вручает мне огромнейший пакет. В нем — газета "Вiницька правда". Чем-то домашним дохнуло на меня. Газета, которую каждый день читал я в Яблонивке. Добрая газета! А на первой странице!.. На первой странице портрет моей Маруси и яблонивского агронома Федора Олешки, который приходится внуком деду Мусию, самому говорливому старику в нашем селе.

Гляжу я на портрет Маруси... Ага... Понимаю. Знай, мол, Максим, наших! Ты портрет Степана Левады и статью о своем отделении в село присылал, а я тебе свой собственный портрет в газете... Но почему это сердце мое так бесится? Не оттого ли, что рядом с Марусей сфотографирован Федор Олешко? Я же Федора знаю. Хлопец такой красивый, что девчата сельские как мухи мерли, когда он на летние каникулы из Московской сельскохозяйственной академии приезжал! Конечно, не все девчата. Маруся, между прочим, кроме меня, ни с кем знаться не хотела.

Так в чем же дело? Почему мне волноваться?

Не валяй, Максим, говорю я сам себе, дурака! Ты же своими глазами читал одну мудрую книжку, где говорится, что ревность — это пережиток прошлого, который не украшает человека!

Но что поделаешь? Любовь, она тоже свои законы имеет. И даже самая высокая сознательность бессильна перед этими законами.

Читаю, что написано под снимком:

"Молодой агроном села Яблонивки Федор Олешко и молодая колхозница Мария Козак вывели новый сорт высокоурожайной гречихи..." А дальше сообщается, что их пригласили в Москву, в Сельскохозяйственную академию опытом делиться. Тоже мне, нашли академиков!

Но дело не в этом. Маруся, конечно, любит меня. Однако Федор Олешко — это ж такой парень!.. Да ему, с его высшим образованием, раз плюнуть сагитировать хоть какую дивчину замуж за него выйти!

Из газеты выпадает записка. Еле узнаю Марусину руку. Вроде курица лапой нацарапала. Видать, наспех писала... Ага, так и есть. Извиняется за короткое письмо. В машине пишет. Едут на станцию... ".. После совещания в Виннице побыла дома два дня, а теперь едем с Федей..." Гм... С Федей... "...едем с Федей в Москву... Крепко целю..." Что за "целю"? Может, "целую?" Нет. "Крепко целю. Маруся".

Куда же это она целит? В кого?

Поплыла перед моими глазами казарма. Не знаю даже, как очутился я в канцелярии перед командиром роты. Так и так, докладываю ему, показываю газету, записку Маруси, прошу отпустить меня на два дня в Москву. Ведь до столицы от нашего города — рукой подать.

Поругал меня командир роты крепко. У солдата, говорит, есть дела поважнее сердечных. Служба прежде всего. Да и считает он, что страдаю я излишней мнительностью. Словом, никаких разговоров об отлучке из части.

Но тут повезло мне. Потребовалось сопровождать одного нашего майора в Москву. Вез он туда какой-то срочный пакет. Назначили меня, как авторитетного товарища, и разрешили задержаться в Москве на два дня, так сказать по личным делам.

Перед самым отъездом вызывает меня командир полка. Захожу к нему со страхом: вдруг отпуск отменит.

— Товарищ полковник, — докладываю, — рядовой Перепелица по вашему вызову явился!

Полковник наш прямо на Чапаева похож. Усищи! Сам здоров, в плечах широк, голос твердый, сильный. Поднялся он из-за стола, поздоровался со мной и говорит:

— Хочу вам, Перепелица, одно попутное задание дать. Да вот не знаю, справитесь ли.

— Справлюсь, товарищ полковник, — заверяю его. — Можете не сомневаться. Все выполню, что прикажете, лишь бы мне в Москву попасть!

— Так уж и все, — похохатывает полковник. — А если в прикажу из зоопарка слона в полк доставить?

— Ну, если объясните, как это сделать, то и доставлю, — так же шуткой отвечаю ему.

— На этот раз обойдемся без слона, — серьезно говорит полковник. — Дело вот в чем: мы как-то посылали письмо на радио. Просили передать концерт по заявкам наших солдат...

— Концерта не было, — напоминаю.

— Вот именно что не было, — подтверждает полковник. — Видимо, таких заявок поступает туда много, и все их удовлетворить нет возможности. Так вот, забирайте с собой наши заявки, зайдите там на радио...

И подробно объясняет мне, что нужно сделать. Смотрю я в его усатое лицо, смотрю на орденские планки на груди полковника, и так мне хочется сделать все до точности, как он приказывает.

— Слушаюсь, — говорю. — В следующее воскресенье вечером будет передача.

А полковник улыбается:

— В следующее — вряд ли. Ведь три дня осталось.

— Товарищ полковник! — даже руку к груди прикладываю я, хотя так и не полагается. — Разве вы не знаете Максима Перепелицу? У меня закон: сказано — сделано!

— А вот бахвальства я не люблю! — суховато отвечает полковник.

Мне даже не по себе стало. Не верит...

— Товарищ полковник... Ну... Ну, вот увидите? Разве я могу вам соврать? Да отвались у меня язык!..

Командир полка смягчился и улыбается опять.

— Ладно, — говорит, — посмотрим, какой вы хозяин своему слову. Сам буду в воскресенье у репродуктора сидеть.

— Можете не сомневаться...

И вот я уже в Москве. Сопроводил нашего майора, куда он приказал, и пошел на радио. Нашел улицу, номер дома, подъезд. Расспрашиваю у людей, куда мне и к кому, по каким ходам и переходам.

Наконец, стучусь в ту самую дверь, куда мне предписано. Захожу в комнату с окнами во всю стену, представляюсь. Встречает меня этакая серьезная дивчина лет шестидесяти. Оказывается — редактор. Вступаю с ней в переговори, показываю заявки солдат нашего четырежды орденоносного полка.

— О, да здесь же огромный список! — удивляется дивчина.

— А как же? — подтверждаю. — Культурные запросы. Завтра вечером передача должна быть обязательно.

Редакторша смахнула с носа очки, подняла на меня глаза.

— Что вы, молодой человек! — говорит. — Такую передачу надо готовить недели две.

Меня даже в жар бросило.

— Две недели? — ужасаюсь. — Завтра же весь полк наш займет позиции у репродукторов! Сам командир полка... Да знаете вы?..

А бабка меня успокаивает. Говорит и в такт своим словам очками помахивает.

— Подождите, подождите. Не горячитесь, товарищ Перепелица. Дело в том, что все эти люди заняты, у каждого свой рабочий план. Поэтому нужна предварительная договоренность. Кроме этого, нужно заблаговременно заказать радиостудию, вызвать тонмейстера, оператора...

— Хорошенькое дело! Как же я в полк вернусь, как покажусь на глаза полковнику? — спрашиваю у нее. — Не-ет, у нас так не положено. Получил приказ — умри, а выполни!..

— Но как же выполнить? — пожимает плечами бабуся. — Ну? Допустим, часть тех номеров, которые хотят услышать ваши товарищи, у нас имеется в записи на пленке. А ну давайте еще раз посмотрим ваши заявки... — И, надев очки, заглядывает в бумажки, которые я выложил перед ней — "Радиопостановка "Василий Теркин" по поэме Александра Твардовского". Это у нас есть. Можно выбрать отрывок. Песни и арии тоже есть в записи. А вот этого нет, и этого нет. Выступление народного артиста Огнева нужно готовить... заслуженной артистки Васильковой — тоже.

— Там еще просьба, — напоминаю ей, — чтобы выступил поэт Степанов.

— Вот видите! — разводит руками редактор. — Не-ет. Такую передачу подготовить в два дня физически невозможно.

— Невозможного ничего нет, — втолковываю ей. — Ведите меня к вашему генералу или полковнику.

— У нас военных нет, — отвечает редактор и смеется.

— Да, я и забыл! Ну, к начальнику или директору ведите.

И начал действовать Максим Перепелица! Чтобы ближе к делу, скажу только одно: доказал я начальству, что наш славнейший четырежды орденоносный полк без радиопередачи по заявкам солдат и офицеров никак не обойдется. А насчет того, что трудно будет заставить артистов и писателей выступить перед микрофоном в скоростном порядке, так это я взял на себя. Начальство пошло навстречу, дало мне помощника — гарненьку дивчинку, которая назвала себя ассистентом. Мудреное какое-то слово! Но звучит оно здорово: "Мой ассистент". Вот дожил Максим Перепелица! Уже ему и ассистентов прикрепляют в помощь. А в распоряжении этого черноглазого ассистента — разумная машина, и не очень сложная, магнитофон! Все до точности записывает он на пленку, которую потом проигрывай сколько душе угодно. За полчаса научился я управлять ею.

Раз у меня теперь в руках такая техника, так в чем же дело? Будь ты самый народный артист, а если к тебе приехали домой и нацелились в тебя микрофоном, никуда не денешься! Выступишь.

На легковую машину тоже не поскупилось начальство. Наверно, подумало: раз ты, Максим Перепелица, такой хитрый, на тебе все и сам попробуй.

Спрашивает мой ассистент, куда первым делом поедем. Что за вопрос? Начнем с Маруси Козак!

Но как найти ее? Объясняю все как есть ассистенту. Понятливая дивчина! Между прочим, Людмилой Васильевной ее величают. Кинулась к телефону и давай звонить. Не прошло и трех минут, как докладывает она мне: Маруся Козак и Федор Олешко остановились в гостинице "Москва"... Как будто гостиниц им мало, не могли в разных поселиться.

И вот мы сидим в машине, слушаем радио и едем в эту самую "Москву". Прямо чудно: "Москва" в Москве.

А машин-то, машин! А людей!.. Куда они спешат? Вон памятник Пушкину. Знакомый, хоть и в первый раз вижу. Неужели по этим улицам Пушкин ходил? И Гоголь. И Горький, которого, между прочим, тоже Максимом звали...

Подъезжаем к гостинице. Ох, и высока! И только остановились, как вдруг я вижу: выбегает из широких дверей... Маруся! Моя Маруся! С портфельчиком в руках. Как заправская москвичка. Рванулся я с места.

— Сумасшедший! — кричит на меня шофер. — Машину сломаешь!

И пока открыл дверцы (не привык же я в легковых машинах ездить), Маруся села в "победу". Ишь уже на "победе" ее раскатывают.

— Гони, — кричу шоферу, — за этой "победой"!..

И тут я понял, что такое светофоры, будь им на том свете кочерга! Чуть не треснул от нетерпения. Наконец, издали вижу, что остановилась Марусина машина.

— Тормози! — подаю шоферу сигнал. А Маруся тем временем уже перебегает через улицу, не обращает внимания, что милиционер аж захлебывается, так в свисток дует. Что ты скажешь? Не знает Маруся городских правил. Я следом за ней, хотя и милиционера страшновато. Слежу, в какой дом она нацелилась. Засек. Вхожу, оглядываюсь, спрашиваю у бородатого сторожа, или швейцара по-городскому, куда тут сховалась дивчина, которая сейчас только что зашла. Он показывает на дубовую дверь с табличкой "Лекторий". Я туда, а навстречу мне женщина в очках — близорукая, глаза щурит. (Везет же сегодня на встречи с женщинами в очках!)

— Сюда нельзя, — говорит.

— Как нельзя? — задыхаюсь я. — Мне Марусю Козак!..

— Мария Козак сейчас занята, — отвечает. — Она и так опоздала.

— Гражданочка, мне на одну только минуточку, — умоляю женщину. По делу. Скажите, Перепелица...

— Тише, — грозит она мне пальцем. — Ну, хорошо. Постойте здесь, я сейчас спрошу у нее.

И ушла. Жду я, а сердце — як белены объелось. Так и рвется из груди, точно пташка из клетки. Выходит, наконец, женщина и смотрит на меня каким-то непонятным взглядом.

— Извините, товарищ, — говорит, — забыла вашу фамилию...

— Я же вам сказал: Перепелица!

— Ну, хорошо, гражданин Перепелица, — и теснит меня подальше от двери. — Мария Козак просит извинить ее, она знает, что виновата перед вами, но выйти не может. Очень просит простить ее... и получите...

Тут женщина сует мне в руку десятирублевую бумажку и хлопает перед моим носом дверью. Ничего не понимаю. Маруся просит ее простить, она виновата передо мной...

Дожил Максим Перепелица...

Швырнул я на пол десятирублевку и к выходу. Что же это делается?! А? Прямо горю весь. А что с сердцем — передать невозможно.

Подбегаю к машине.

— Людмила Васильевна, — говорю своему ассистенту. — Вся жизнь моя сейчас в ваших руках. Помогите!

— Что случилось? — всполошилась Людмила Васильевна.

— Беда! Останьтесь здесь и дождитесь Марусю. Расспросите у нее по-человечески, — и объясняю все, как есть. — А если этого злодея Федора Олешко встретите — и с ним поговорите. Я буду по телефону швейцару здешнему звонить.

Вижу, заволновался мой ассистент. Не знает, какое решение принять.

— А вы с магнитофоном справитесь? — спрашивает.

— Да я с пулеметом, с автоматом справляюсь, с другой техникой... — отвечаю. — Справлюсь и с магнитофоном. Только бы шофер точно по адресам возил.

Еле уговорил ассистента. Ох, и до чего же беспокойная дивчина!

Поехал я. Ближайший адрес — высотный дом на набережной. Поглядел на вершину этого дома, и чуть фуражка с моей головы не свалилась. Ну, зачем в небо жилье людей поднимать? Неужели им на земле места мало?

И вот я уже звоню в квартиру народного артиста Михаила Ивановича Огнева. Никто не отвечает. Звоню еще, потом толкаю дверь. Открылась. Захожу. В передней — ни души. А из соседней комнаты, в которую приоткрыта дверь, доносится голос. Да это же голос Михаила Ивановича! Включаю магнитофон.

— Нет, нет! Лучше уж мне вязать носки, штопать их и надставлять пятки, чем вести такую собачью жизнь! — шумит на кого-то народный артист. — Чума на вас всех, трусов!.. Мальчишка, подай мне кружку хереса, малый!..

Хереса какого-то требует... И ругает кого-то... Вот не вовремя пришел...

— Подай мне кружку хереса, негодяй!

Я даже подпрыгнул. Не голос, а гром... Может, это на меня кричит?.. Где же он, херес тот?.. Наверное, в том кувшинчике на столе.

И только я сделал шаг с места...

— Ах ты плут!.. — даже занавеска на стеклянных дверях сдвинулась, и я увидел усатое, как у нашего полковника, лицо Михаила Ивановича Огнева.

— Виноват, товарищ народный артист, — извиняюсь, виноват...

— Позвольте, позвольте, позвольте. Что вы тут делаете? — И товарищ Огнев выходит в переднюю прямо ко мне. — Кто вы такой?

— Я... военный, — отвечаю. — Вот по делу, к народному артисту, вот к вам...

— Ах, по делу, ах, к народному! — вроде обрадовался мне Михаил Иванович и усы подкрутил. — Слушайте, вы ко мне по делу? Вот и чудесно! Дорогой мой, очень кстати! Дома никого нет... Слушайте, как вас величать?

— Максим Перепелица, — отвечаю с тревогой в голосе: чувствую, что народный артист сейчас какую-то работу мне даст. Наверное, в магазин пошлет... Так и есть!..

— Слушайте, Максим Перепелица, вы же мне очень нужны! — и хлопает меня по плечу. — Вы станете сейчас принцем Генрихом, сыном английского короля Генриха четвертого. Берите книжку и читайте.

Беру огромную книжищу. Вижу — Шекспир. На открытом месте читаю: "Король Генрих IV". Историческая хроника.

А Михаил Иванович Огнев уже объяснения мне дает:

— Место действия — Англия, начало пятнадцатого века, сцена происходит в трактире "Кабанья голова". Итак, вы не Перепелица, а принц Генрих, а я не Огнев. Перед вами сложный тип — забулдыга и ловкач сэр Джон Фальстаф, который сейчас будет изображать вашего отца — английского короля Генриха Четвертого.

— Ха-ха, — смеюсь. — Да мой батька — Кондрат Перепелица — колхозный кузнец!

— Слушайте, какой вы непонятливый!.. — сердится народный артист.

— Нет, я понимаю, — успокаиваю его. — Это дело мне знакомо. В драмкружке участвовал. Но смешно! Максим не Максим, а принц, а батько мой не кузнец, а король...

— Ничего не поделаешь, — разводит руками Михаил Иванович. — Искусство требует жертв. Так слушайте внимательно. Принц Генрих после многих разгульных ночей, проведенных с Фальстафом, должен вернуться домой во дворец, и они знают, что король будет принца ругать. Так вот Фальстаф изображает перед Генрихом, как король-отец будет с ним разговаривать. Понятно?

— Да, понятно, — отвечаю

— Значит, читайте вот отсюда, — и товарищ Огнев становится передо мной на колени и начинает говорить за этого самого Фальстафа:

— Расступитесь, рыцари, и дайте мне кружку хереса, чтобы у меня покраснели глаза и можно было бы подумать, что я плакал.

— Михаил Иванович, а где его взять, хереса-то? Может, горилочки? — смеюсь я.

— Перепелица, нельзя от классика отступать, — хмурит брови народный артист. — Горилка так горилка, херес так херес. Читайте!

И начали мы репетировать. Долго мне пришлось выслушивать Михаила Ивановича, затем самому по книжке читать. Даже взмок я. И наконец, кончили.

Задумался о чем-то народный артист и даже песенку про себя напевает.

Знакомая песня. Где-то я ее слышал? Может, попросить народного артиста, чтоб в полный голос спел — для концерта?.. Нет, по-моему, интереснее будет, если передать по радио, как мы с ним короля и принца изображали...

Но все же обращаюсь к народному артисту:

— Михаил Иванович! Что это за песня? Вот бы мне слова ее достать да в самодеятельности нашей выступить!

— А это очень просто, — отвечает он. — Надо мной, этажом выше, композитор живет. Он эту песню сочинил и каждый день на рояле играет. У меня уже зубы болят от нее.

И тут я слышу — сверху доносится знакомая музыка.

— Во! Слышите?.. Эгей! Никита! — кричит Михаил Иванович. — Никитушка, голубчик! Перестань!.. Не слышит. Сейчас я ему по телефону, набирает номер и начинает говорить прямо с нежностью:

— Привет, Никиточка!.. Да, я. Никита, дорогой! Весь век буду тебе благодарен. Не играй больше. У меня дети спят. Сейчас к тебе зайдет солдат Максим Перепелица. Дай ему слова этой замечательной песни, дай и забудь ее. Не играй больше. Хорошо? Ну, спасибо, мой дорогой, спасибо.

Прощаюсь я с народным артистом, благодарю его и извиняюсь за беспокойство. Потом спешу на этаж выше.

И вот я уже в квартире композитора.

— Так, значит, вы эту песню написали? — спрашиваю, когда он проводил меня из передней комнаты в кабинет и усадил в мягкое кресло.

— Я... А что? Не нравится? — насторожился композитор. Сам невысоконький, лицо выбрито, глаза хитрющие.

— Нет. Очень даже нравится, — отвечаю. — А вам?..

— Мне не очень, — говорит.

Странный человек. Спрашиваю:

— Так чего ж лучшую не написали?

— Не написалось... — разводит руками. — А чего вы так смотрите на меня?

Смешной вопрос. Вроде не понятно, что я первый раз в жизни композитора вижу. Объясняю ему это.

— И вы за тем ко мне пришли? — удивляется.

— Нет, не только за этим, — отвечаю. — Вам же говорил товарищ Огнев. Мы с ним сейчас Шекспира репетировали. Мне бы слова вот этой песни записать. Хочу на концерте солдатской самодеятельности выступить.

— А вы поете? — оживился композитор.

— Да у нас все в роте поют.

Тут композитор без лишних слов ведет меня к роялю и дает в руки лист бумаги с текстом песни.

— Послушаем, — говорит.

— А товарищ Огнев не того?.. — осторожно спрашиваю я. — Не станет утюгом в потолок стучать? Слышно там все.

— А, ничего, — машет рукой композитор. — Пусть привыкает...

Пришлось мне петь. За компанию и композитор пел. А когда кончил, говорит он мне:

— Не плохо поете, — так и сказал.

Мне неловко стало. Сам композитор похвалил.

— Петь нечего, — жалуюсь ему. — Мало новых песен, особенно солдатских. А солдату без хлеба легче прожить, чем без песни. Напишите, товарищ композитор... А то все "Тачанку" поем. Конечно, хорошая песня. Но ехать в бронетранспортере или на броне танка и, глядя на реактивные самолеты, петь про тачанку в четыре колеса — не очень подходяще.

— Это верно, — соглашается композитор. — В долгу мы перед солдатами.

И пообещал-таки написать музыку для солдатской песни.

Поблагодарил я его и распрощался. Молча спускаюсь на скоростном лифте вниз. Страшновато за магнитофон. С такой высоты сорваться — щепки не соберешь. Но спустился благополучно. Выхожу на улицу и о Марусе опять думаю. Беда прямо. Как останешься сам с собой, так сразу стопудовый камень на сердце ложится. Что ж это получается? Вроде отставку она Максиму дает?

Ноги прямо без спросу сами поворачивают к телефонной будке. Нужно позвонить в академию. Может, Людмила Васильевна, — ассистент мой, уже разведала обстановку. Но не тут-то было. В кабину забрался какой-то гражданин. Лица его из-под шляпы и очков почти не видно. Только усы торчат, как у таракана. Жду терпеливо, пока он кончит разговор...

— Или "да", или "нет"! — доносится требовательный голос из будки. — Я человек принципиальный. Что?.. Вам смешно? Не шутите! В вопросах любви надо быть только принципиальным!

Ишь ты, старый, а тоже от любви страдает. Стучу ему монетой по стеклу:

— Гражданин, уговаривайте скорее!

А он так и ощетинился:

— Вы что, товарищ военный, безобразничаете?! — кричит.

— Больше же трех минут не полагается телефон занимать, — объясняю ему.

— Вы мне не указывайте! — сердито отвечает. А потом в трубку сладеньким голоском: -Нет, это я не вам! Нет, нет, Верочка. Это я одного индивидуума к порядку призываю. Так вот. Как же мне понимать вашу позицию? Да или нет? Позвольте... Позвольте... Вы же знаете, что я люблю вас нежно... И нужно только принципиально.

Я, как конь перед скачками, топчусь на месте и сгораю от нетерпения.

— Товарищ гражданин! — и чуть приоткрываю дверь телефонной будки. — А ну, принципиально закругляйтесь. А то милиционера позову.

А он уже и внимания не обращает, как глухарь во время тока.

— Верочка... Ну, я умоляю вас, Верочка, — стонет. — Вопрос жизни и смерти. Отвечайте, а то я опаздываю. Жена послала за лекарством... Нет, нет, нет! — поперхнулся гражданин. — Не моя жена, не моя! Жена соседа. Я же холостой, Верочка! Алло!.. Алло!..

Видать, Верочка повесила трубку, и шляпа в очках с кислым видом вымелась из будки. Ишь прохвост! Тут люди один раз и на всю жизнь пожениться не могут, а он уже спешит второй раз, если не в третий...

Когда ушел из телефонной будки этот "принципиальный жених", позвонил я в сельскохозяйственную академию швейцару. Отвечает швейцар, что Людмила Васильевна ушла с товарищем Марией Козак в лекционный зал. А если я хочу, то может пригласить к телефону дедушку агронома Олешко — Мусия Платоновича. Он вернулся из планетария и дожидается своих.

— Как? Дед Мусий тоже в Москве? — даже подскочил я. — Так что ж это такое?! Целая бригада из Яблонивки в столицу прибыла, что ли?

Не буду я говорить с дедом Мусием по телефону, а прямо поеду к нему. Он-то уж мне про внука своего — Федьку Олешко — все расскажет!

Начал я уговаривать шофера заехать в академию, чтобы с дедом Мусием встретиться. Согласился. Опять шумная улица Горького. Троллейбусы один за одним спешат. И каждый с двумя удочками на крыше. Ток для мотора удят.

Подъезжаем к знакомому месту — к академии. Захожу в дом и сразу натыкаюсь на деда Мусия. Стоит он рядом со швейцаром, важно поглаживает бороду, смотрит на свои юфтовые сапоги, густо смазанные дегтем, и затягивается папиросой. А швейцар что-то рассказывает деду.

— Здравия желаю, диду Мусию! — обращаюсь по-военному.

— И-и-и! Максим!.. — чуть не задохнулся дед Мусий. — Максим Кондратьевич!

— Он самый, — говорю.

— Откуда? Откуда ты, хлопче, взялся?.. — вроде своим глазам не верит дед. — Что ты скажешь! И в самой Москве наших яблоничан полно!

— Выполняю задание здесь одно, диду, — объясняю ему.

Дед Мусий с любопытством осматривает меня, щупает на мне мундир и языком прищелкивает. Вижу, нравится ему моя солдатская форма. Потом хитро щурит глаза и спрашивает:

— А чего ж не интересуешься, как я сюда попал?

— Знаю, — отвечаю ему. — Федя взял вас с собой на Москву поглядеть.

— Верно! — удивляется дед. — Все он знает! Вот что значит военный человек!

Беру я Мусия за рукав и отвожу в сторону.

— Так, значит, жените вашего Федю? — спрашиваю.

— И об этом знаешь?! — еще больше удивился дед. — Ты, Максим, прямо живая разведка. Верно говоришь, повезем мы отсюда Федю женатым человеком. Славной невесткой бог наградил.

Оборвалось у меня все внутри. Холодок в груди пробежал, в ушах колокольчики запели.

— Хватит, диду, — с трудом выговариваю. — У меня вопросов больше нет... Нет у меня вопросов...

— А чего ты такой невеселый? — всполошился Мусий. — Вроде гроши потерял...

— Да... потерял... — отвечаю.

— Много?!

— Не пытайте меня, диду!.. Ничего не спрашивайте... — и беру себя в руки. — Вы не видели здесь моего ассистента — дивчину, такую чернявую?

— Это та, наверно, которая расспрашивала меня про Федю да про Марусю? В зал ее пропустили, на лекцию, — отвечает Мусий.

— Тогда я поехал, — говорю. — Не могу времени терять. Да, скажите этой самой дивчине, ассистенту моему, пусть она тоже больше времени здесь зря не тратит. Все ясно.

Но тут как привязался ко мне дед Мусий: куда и зачем я спешу. А когда узнал — еще больше прилип, как репей: возьми с собой, и точка. Хочу, говорит, на живого артиста московского поглядеть, и еще очень заинтересовала его та машина, которая голос записывает.

Ну пришлось взять. Мне теперь все равно. Выполню задание и вернусь в часть. Нет больше для меня Маруси. И писем ее больше нет. Но не хочется верить... Не могу верить! Не может того быть, чтоб разлюбила меня Маруся! Пока сама не скажет, никому не поверю...

Приехали мы с дедом Мусием к заслуженной артистке республики Вере Васильковой. Встречает нас ее соседка и показывает, в какую дверь надо идти.

Стучимся и заходим. Небольшая комната. Вижу, сидит на шкафу какой-то парняга в полосатых штанах и таком же полосатом пиджаке и цепляет на крючок в потолке новенький абажур.

— Здравствуйте! — хором здороваемся.

А парняга этот даже головы к нам не поворачивает — делом занят. Но все же отвечает:

— Здравствуйте! И можете идти обратно.

— Это почему же? — насторожился я.

— Электромонтер больше не требуется.

Вздохнул я с облегчением и поясняю:

— Да не-е... Вы, товарищ, нас не за тех принимаете.

— Ой, извините! — поворачивается к нам парняга. — Я думала — из домоуправления пришли, три дня назад просила их монтера прислать. И вот сама...

"Сама?" — недоумеваю. И тут же спрашиваю:

— Скажите, а заслуженной артистки Васильковой нет дома?

— А зачем она вам?

Тут дед Мусий не вытерпел и в разговор вступил.

— По делу мы к ней, — говорит. — Я, конечно, за компанию...

— Ну, я — Василькова.

Приглядываюсь к этому парняге. Не шутит ли он? Нет, правда, Василькова. Из-под косынки волосы выбиваются... Славная дивчина... Глаза синие, а на щеках ямочки, когда улыбается.

— Тогда, — говорю, — слезайте, пожалуйста, со шкафа, — и подставляю стул, подаю руку. А когда слезла, обращаюсь к ней официально:

— Товарищ заслуженная артистка! Я из Н-ского четырежды орденоносного полка. Очень просят солдаты, чтобы вы по радио выступили. Мы сейчас и запишем вас на пленочку.

— Подожди, подожди, Максим, — прерывает меня дед Мусий и подступается ближе к артистке. — Где-то я видел вас, гражданочка...

— Диду! — дергаю я его за полу пиджака. — Да что вы, ослепли?!.

— Не перебивай старших! — отмахивается от меня дед и опять к Васильковой: — Вы, бува, не из Степанивки?

— Нет, — отвечает заслуженная артистка. — Я из Сухого Ручья. Такое село есть.

Чтоб положить конец этому недоразумению, я иду напрямик.

— Да, диду же! В кино вы ее бачили! — говорю.

— Шо ты говоришь? — Мусий даже рот раскрыл от удивления. — Правильно! А я, старый дурень, забыл.

А заслуженная артистка смеется и успокаивает его:

— Ничего, бывает.

Но это же дед Мусий! Его только бабка Параска усмирить может и то кочергой!

— Помнится мне, — морщит он лоб и обращается к Васильковой, — что в одной картине вы выходили замуж за шофера. Плечистый такой хлопец!

— Да, — подтверждает артистка.

— Ага, было, значит? — и такой у деда ехидненький смешок, что мне не по себе. — А как же понимать, — спрашивает он, — в другом фильме вы вторично замуж выходили!

— Совпадение, — смеется Василькова.

— Диду!.. — не выдержал я. Чувствую, что схвачу его сейчас за плечи и на лестницу вытолкну. Что же он и меня и себя позорит перед артисткой заслуженной?

А дед в ответ как гаркнет:

— Молчи! — И опять к Васильковой: — Куда ж ваши батьки смотрят? И как вам разводы дают?

Вижу, Василькова смутилась, с недоумением смотрит на Мусия. Потом говорит ему:

— Если вы, дедусю, шутите, то это действительно смешна. Но мне кажется...

— Диду Мусию! — спешу я на помощь заслуженной артистке. — Да шо вы балакаете?! Если так судить, то в кинофильме "Чук и Гек", в котором товарищ, Василькова играла...

А Мусий опять как топнет ногой:

— Молчи! А то як гекну, так этот чук из твоего носа выскочит! Я про то и балакаю, — говорит, — что в "Чуке с Геком" там уже не шофер и не бригадир у нее был. Там уж третий...

Схватился я тут за голову и чуть не плачу от досады.

— Диду! — кричу.- Вы же мне номер срываете!.. — И обращаюсь к Васильковой: — Извините его, товарищ заслуженная артистка! Он что в кино видит — за чистую правду принимает!

— А ты хочешь сказать, что там брехня? — поймал меня на слове дед. — Да за такие слова!..

На выручку мне поспешила товарищ Василькова. Начала она объяснять деду Мусию, что и к чему. А он смеется. Наверное, и сам, старый, понимает все...

— Ну, а раз такая история, — похохатывает дед,: — то звиняйте, товарищ артистка. Значит, ни в том, ни в другом, ни в третьем месте вы не выходили замуж?

— Ни в четвертом, — смеется Василькова.

— Вы не замужем? — заинтересовался я.

— А что? — сверкнула ямочками на щеках артистка.

— Да так, ничего, — замялся я.- Может, начнем магнитофон настраивать?..

Взяла заслуженная артистка гитару и такую песню про ожидание спела, что у меня сердце зашлось! Сами понимаете, почему...

Ушел я от нее совсем скисшим. А когда сели в машину, чтоб к народному артисту республики Кривцову ехать, напустился я на деда Мусия.

— Ну, як вы могли так? — говорю ему. — Это же заслуженная артистка, ее миллионы людей знают! А вы "куда ваши батьки смотрят, как вам разводы дают"?! Что за шутки? Я чуть сам из себя не выскочил!

Но дед тут же перешел в контратаку:

— А шо ты за указчик такой?! — сердито спрашивает. — А як заслуженная, так шо? Пошутить нельзя? Я вчера, может, с самим академиком беседовал! Федьке и Марусе и рта раскрыть не дал, сам об их опыте все рассказал. И про семена и про гречиху...

— Да язык без костей, — машу рукой. — Говорить можно.

— Гляди, який ты разумный! — щурит глаза Мусий. — Да если хочешь знать, меня этот самый академик в помощники к себе приглашал! Сказал, шо, если я ему подмогну, мы такие дела сотворим — ахнешь!

— И вы не согласились? — смеюсь.

Я ще покумекаю, — отвечает. — Вот с артистом посоветуюсь, к которому мы едем.

Ну, беда! — думаю я. — Ох, любит прихвастнуть дед! Если и с товарищем Кривцовым он затеет разговор, я ж ничего сегодня не успею сделать. Надо как-то отделываться от него. И тут как раз дед Мусий заметил кнопки на радиоприемнике, вмонтированном в приборный щит автомобиля. Заерзал он от любопытства на месте и спрашивает у шофера:

— Скажите, будь ласка, зачем вот те пальчики торчат? И огоньки поблескивают?

— Это, дедушка... — начал шофер.

Но тут я его толкнул под бок, незаметно моргнул глазом и попросил:

— Позвольте, я объясню.

И начал.

— Это, диду, — говорю, — такой хитрый прибор, — и опять толкаю шофера под бок, — это такой прибор, который называется брехоуловителем. Стоит вам что-нибудь сбрехать и...

— И что?.. — испуганно вскинулся Мусий.

— Засечет он брехню и начнет облучать.

— Как облучать?

— Очень просто, — отвечаю. — Через полчаса, как кто-нибудь скажет неправду, брехоуловитель направляет специальные лучи, и вся одежда брехуна превращается в пыль. И остается он в чем мать родила.

Дед Мусий даже с места своего сорвался.

— Голый? — спрашивает. — Да такого аппарата еще не придумали!

— Как не придумали? — возмущаюсь я. — Вот он, перед вами. Раз придумали телевизор, рентгеновский аппарат, придумали прибор, через который в самую темную ночь все кругом видно, почему же не могли брехоуловитель придумать?

Притих дед Мусий, точно мышь в норке. Сидит, сопит, соображает. Потом спрашивает:

— Э... э... А скажи... скажи, зачем он тут нужен, в автомобиле?

Я пожал плечами.

— Неужели не ясно? Собьет машина человека на пешеходной дорожке, а шофер отказывается. Вот тут-то брехоуловитель и сработает.

Опять молчит дед, думает. Потом снова подает голос, — немощный такой:

— Через полчаса, кажешь, одежда в пыль рассыплется?

— Эге, — подтверждаю. — Если в машине оставаться

— Да-а... — вздыхает Мусий. — До чего только не додумаются люди... Максим, я тут, когда про академика говорил, немного того... Чуть-чуть. И даже не чуть-чуть... А скажи, если потом правду сказать, он назад сработает?

— Нет, — категорически заявляю. — Вот до этого еще не додумались.

Дед Мусий вдруг забеспокоился:

— Товарищ... товарищ шофер, остановите, будь ласка, машину.

— Зачем? — страшно удивляюсь я.

— Пойду я лучше по магазинам похожу. Хочу купить бабке Параске платок. Чего мне с тобой ездить?

— Как хотите, — вздыхаю, вроде мне очень жаль с дедом расставаться.- Остановите машину, товарищ шофер.

Проворненько выскочил дед Мусий из машины, потом говорит мне:

— Заходи, Максим, вечером к нам в гостиницу.

Сердце мое так и стиснулось от этих слов. Прийти в гостиницу? Прийти посмотреть на Федино счастье? Пожалуй, стоит. Хочу от Маруси слово услышать и в глаза ее поглядеть.

— Хорошо, диду, приду.

— Только стерегись, — предупреждает меня Мусий, — чтоб этот радиоприемник не облучил тебя. Больно много ты набрехал сегодня, — и хохочет, старый.

Что ты скажешь! Не удалось деда обхитрить. Ох и дед....

Подался я искать квартиру народного артиста Кривцова Алексея Филипповича. Еле проталкивается вперед наша "победа" среди машин. Вот, наконец, и дом, в котором народный артист проживает.

Поднимаюсь лифтом на тот самый этаж. И вдруг замечаю: на двери квартиры товарища Кривцова висит табличка: "В квартире корь".

Не думаю, чтобы сам народный артист заболел, но факт остается фактом. Потоптался я на лестничной площадке и все же поднял руку к звонку.

Приоткрывается чуть-чуть дверь; вижу — женщина. Объясняю все по порядку и извиняюсь, что по случаю кори не могу зайти. Прошу ее взять магнитофон и сделать все, что нужно. Ушла спрашивать народного артиста. Согласился. Унесла мою машину и закрыла дверь. Я тем временем на ступеньку присел. Отдыхаю и сам про себя смеюсь: заболеет, думаю, мой магнитофон корью...

А тут, слышу, топает кто-то сверху по лестнице. Оглядываюсь. Идет старушка лет под сто и ведет на цепочке крохотную собачонку. Цуценя настоящее. На голове у старушки шляпа с пером, на руках — черные перчатки. Я чуть подвигаюсь к стенке — боюсь, как бы это цуценя не цапнуло меня зубами. А то махнешь рукой, убьешь нечаянно, потом отвечай.

Собачка заметила меня и залилась лаем. Так и рвется с цепочки. А старушка уговаривает ее:

— Мэри, перестаньте! Прекратите, Мэри, прошу вас.

Ишь ты! На "вы" к цуценяти...

— Вот так, — и старушка нагнулась, чтоб погладить утихшую собаку. — Умница. Не бойтесь, молодой человек, она у меня послушная.

— А я и не боюсь, — отвечаю.

Поровнявшись со мной, старушка остановилась.

— О чем это вы задумались, молодой человек? — кокетливо спрашивает.

— Да так... о разном, — вздыхаю я.

— О! Понимаю, — бабка многозначительно подняла вверх палец. — И грусть на вашем лице понятна. О любви, стало быть, размышляете, сударь.

— А что, разве на лестнице об этом думать нельзя?

— Везде можно. И нужно!.. — отвечает старушка. — На свете нет более святого чувства, чем любовь. Разумеется, настоящая любовь. И это чувство великое не часто посещает человека. И если вы поверили, что вас полюбили всем сердцем, не торопитесь отвергать любовь, если даже ваше сердце не откликнулось на нее.

— А если, скажем, к примеру... — перебиваю ее.

— Выслушайте меня, молодой человек! — сердится старушка. — Так вот... Бережно, очень бережно отнеситесь к этой несравненной драгоценности. Ибо поистине, нет таких драгоценностей, которые могли бы сравниться с любовью.

Безрассудство бросать бриллианты в воду, чтобы насладиться бульканьем воды. Тем более великое безрассудство легкомысленно относиться к любви. Любовь — самое высокое проявление жизнедеятельности человека... Запомните это, молодой человек. Прощайте, — и потопала вниз, вслед за своей Мэри.

— Да-а, разумна жинка. Видать, собаку съела в вопросах любви...

Наконец, выносят мне мою машину. А тут как раз лифт остановился. Вышел из него какой то человек в шляпе, и я занял его место. Нажимаю кнопку, которая вниз везет. Нырнул вниз, проехал этаж, второй, и вдруг лифт застрял прямо между этажами, и ни туда ни сюда.

— Эгей! — кричу и на кнопку звонка нажимаю. — Кто там внизу есть! Застрял!

— А? — доносится снизу женский голос. Это — лифтерша. — Нажмите по очереди все кнопки!

— Да я нажимал! Ничего не помогает!

— Вот окаянная машина! — начинает ругаться лифтерша. — Опять испортилась... Посидите, механика позову.

— А долго сидеть? — интересуюсь.

— Нет. Часика полтора, — отвечает она таким тоном, вроде разговор идет о двух минутах. — Домоуправ его услал куда-то.

Тут я вскипел.

— Слухайте! — кричу. — Мне не до шуток! Выпускайте скорее!

— А что же я сделаю? — сердится лифтерша. — Машина она и есть машина! Захочет — везет, не захочет- стоит.

Вот попался! И ничего не придумаешь. Ну, как тигр, сижу в клетке. Да еще клетка висит между небом и землей... Решил не терять времени. Нужно пока прослушать, что тут наспевал в магнитофон товарищ Кривцов. Осматриваюсь. Но розетки нигде не видно. А-а... Солдатская смекалка выручит. Прилаживаю штепсель к патрону электролампы и включаю магнитофон.

И такая, скажу вам, полилась песня, что я позабыл обо всем на свете. Ох, и голос у народного артиста! Прямо дивизией командовать можно. Слушаешь и вроде себя не чувствуешь. Нет тебя. Есть только песня и сердце твое.

Но тут мой слух уловил какую-то возню внизу. Чуть-чуть поворачиваю рычажок, приглушаю песню и слышу, что лифтерша курицей кудахчет.

— Ой ты, горе мое! — голосит. — Алексей Филиппович в лифте застрял, — и кого-то быстро за механиком посылает.

Я опять песню погромче даю. Вскоре прилетел механик. Лифтерша лопочет ему что-то, а он отговаривается:

— Я же выходной сегодня. Костюм новый вымажу.

— Сердится очень Алексей Филиппович, — убеждает его лифтерша. Ругался уже.

— Ругался?.. Ох, и попадет мне! Давайте ключ!.

Взялся-таки механик лифт ремонтировать. Здорово действует товарищ Кривцов.

И только песня утихла, докладывает механик:

— Ф-фу! Готово! Вызывайте лифт

— Вызываю, Алексей Филиппович!.. — добрым голоском кричит лифтерша.

И вот я уже внизу, щелкаю дверью. Мне навстречу кидается механик — долговязый мужчина в новом сером костюме, на котором виднеются свежие масляные пятна.

— Пожалуйста, Алексей Филиппович, — приглашает выходить. — Извините, что задержал вас. И за песню спасибо. Давайте ваш чемоданчик.

— Какой чемоданчик? — строго спрашиваю. — Во первых, я не Алексей Филиппович, а Максим Кондратьевич, и во-вторых, лифт надо в порядке содержать!

— Батюшки! Военный! — ахнула лифтерша. — А где же Алексей Филиппович?

— Как... Это вы пели? — спрашивает механик и смотрит на меня глазами, круглыми, как головки подсолнухов.

— А что? Плохо? — смеюсь я.

И тут заныл механик.

— Ой!.. Костюм!.. Новый костюм из-за вас испортил!

— Так зато какую песню послушали, — успокаиваю его.

А лифтерша все удивляется:

— Батюшки!.. — и хлопает руками об полы. — Голос точь-в-точь как у Алексея Филипповича.

— Безобразие! — перебивает ее механик. — Людей от работы отрывают! Меня там люди... Сегодня я не дежурю!

— Ничего, ничего, а костюмчик бензинчиком, — и, захватив магнитофон, прощаюсь. — До свиданья!

Открываю выходную дверь и ради шутки пробую затянуть песню, какую народный артист пел. Слышу, шутка в точку попала. Лифтерша еще сильнее закудахтала вслед мне.

— Батюшки! — лопочет она. — Семьдесят годков живу, а такого не видывала. Вот это артист! Как голоса умеет менять!

Большое удовольствие доставила мне история с лифтом.

Выхожу на улицу и оглядываюсь по сторонам. Вот и телефонная будка. Набираю номер. Отвечает швейцар. Спрашиваю у него про своего ассистента. Говорит, что уже никого нет. Видел он, что появился с большим букетом цветов агроном товарищ Олешко и увел с собой Марию Козак и Людмилу Васильевну.

Куда же они с цветами? Может, в загс?.. Так, дело ясное... Крепись, Максим! Ничто не помешает тебе выполнить задание!

...Приехали, наконец, мы на радио. Прощаюсь я с шофером и захожу в вестибюль. Останавливаюсь у будочки: там сидит гражданочка и пропуска выписывает. Говорю ей:

— Перепелице — пропуск.

— Сейчас посмотрим... Так... Олешко уже прошел... Товарищ Козак Мария прошла.

Прямо подпрыгнул я на месте:

— Маруся Козак и агроном Олешко здесь?!

— А чего вы удивляетесь? — отвечает мне гражданочка. — У нас разные люди бывают. Вот и их, видать, пригласили по радио выступить...

Взбежал я на второй этаж... Надо вначале найти Марусю и Федора. Подхожу к первой двери.

И вдруг слышу:

— Ой!.. Ой!.. помогите!.. На помощь! На помощь! Мавр госпожу убил... На помощь! Сюда, сюда...

— Что это? Кого убили? Эй! — начинаю стучать в дверь, откуда крик доносится. — Откройте! Откроите, говорю! Откройте!

Вдруг распахивается дверь и оттуда вылетает черноокая дивчина недовольная и даже, я бы сказал, сердитая.

— В чем дело?! — набрасывается она на меня. — Что случилось? Что вам надо? Почему стучите? — миллион вопросов в секунду.

— Что это у вас там? — опешил я.- Почему кричат?

— Ничего особенного. "Отелло" режут.

— Что? — У меня глаза на лоб полезли.

— Кто вы такой? — строго допрашивает дивчина.

— Кого режут, спрашиваю?! — отмахиваюсь я от ее вопроса.

Тут дивчина вдруг так расхохоталась, что мне неловко стало.

— Я же говорю: "Отелло" режут! — объясняет: — Ну, пленку режут! Монтируем шекспировскую передачу!

— Фу!.. А я напугался. Думал, убийство.

Дивчина же все хохочет:

— Ой, смешной какой!.. А кто вы такой?

Объясняю ей, кто я и зачем здесь. А она, не дослушав до конца, берет меня за руку, поворачивает в сторону коридора и говорит, как горохом сыплет:

— Вон дверь в самом конце. Там надпись есть. И не врывайтесь в аппаратные, кто бы там ни кричал!..

Пошел я по коридору. А за каждой дверью... Наверное, тоже передачи готовят. То песня гремит, то визжит Буратино, то про футбол рассказывают, то раздаются команды для утренней гимнастики, то детский хор "Угадайку" поет.

Ну и коридор! Гауптвахту бы сюда переселить. Лучшего наказания не придумаешь.

И вот я остановился перед дверью. Но над ней огнем горит надпись: "Не входить. Идет запись". Открываю соседнюю дверь. А это не комната, а небольшая полутемная кабина. Спиной ко мне сидит за столиком женщина и какие-то рычажки руками трогает. Столик упирается в стеклянную стенку. Глянул я сквозь эту стенку, за которой — огромная светлая комната, и обомлел, Маруся... Да-да, Маруся. На стуле сидит Федор Олешко, а Маруся подходит к нему и садится рядом.

Среди комнаты на длинной ножке стоит микрофон. А у микрофона какой-то парень с листом бумаги в руках. И вдруг, вижу, этот парень что-то говорит в микрофон, а в кабине, где я стою, гремят из репродуктора его слова:

— Вы слушали выступление передовиков сельского хозяйства агронома Федора Олешко и колхозницы Марии Козак. Ваши отзывы о передаче...

Диктор еще что-то говорит, а я трогаю за плечо женщину.

— Позовите, пожалуйста, вон ту дивчину, Марусю Козак.

— Сейчас нельзя, — отвечает она. — Запись передачи еще не закончена. Посидите в комнате напротив; как товарищ Козак освободится — я пришлю ее к вам.

Словом, состоялась встреча с Марусей... Да и с Федором. Первым делом Федор на свадьбу меня пригласил. А чего удивляться? Женится хлопец! Женится на девушке-москвичке, с которой вместе академию кончал. И увозит ее в нашу Яблонивку.

Допросил я Марусю и насчет того, что в академии случилось. Почему, мол, она не вышла тогда и зачем десять рублей передала? Об этом можно и не говорить. Конечно, мало ли что бывает? Впрочем, скажу.

Оказывается, та женщина в очках сказала Марусе, что ее милиционер спрашивает. А Маруся как раз улицу перебегала в неположенном месте, в лекторий спешила, где ее студенты ждали. Вот и решила, что за штрафом милиционер пришел... Что значит человек из деревни. Не знает даже, что сейчас за это уже не штрафуют.

Итак, встретился я с Марусей... Ну и, конечно, задание выполнил. В воскресенье вечером состоялся радиоконцерт по заявкам воинов нашего полка.

Хороший концерт! Еще бы! Ведь это я, Максим Перепелица, принимал участие в его подготовке.