"Лучше на гауптвахту..."

Я да мой односельчанин Степан Левада служим в одном отделении. Степан — тихий хлопец, приятно с ним поговорить, вспомнить нашу Яблонивку. Степан, как известно, помалкивает, а я балакаю.

Красивые, должен сказать вам, на Винничине села! Богатые. Все в садах утопают. Каждому, конечно, свой край люб. Вот и нам со Степаном... Идешь, бывало, весной с поля, и за два километра от села вишневым цветом пахнет. И нигде, наверное, так не поют, как на Винничине. Девчата наши, точно соловейки в роще, голосистые.

Ох, и хороши же у нас девчата! Провожаешь вечером с гулянки девушку и примечаешь, как она у своей хаты вздохнет украдкой при расставании — нравлюсь, значит. Но сам виду не подаю. Не таков Максим Перепелица, чтобы от первого вздоха голову потерять. Может, на следующий вечер я уже другую провожать буду. Хотел выбрать себе такую невесту, чтобы все хлопцы от зависти свистнули.

И выбрал. Полюбилась мне чернобровая дивчина — Маруся Козак. Да я ей, на беду мою, вначале не полюбился. Пришлось год целый к Марусиной хате стежку топтать да песни под ее окнами ночи напролет петь. Не раз мать Марусина с кочергой за мной по улице гонялась, что спать не даю.

Но вышло-таки по-моему: полюбила меня Маруся. Хотя и случай мне помог. Однажды увидел я, что Маруся стирает на речке белье. И решил показать ей, какой герой Максим Перепелица. Залез на самую высокую вербу, которая над водой склонилась, и бултыхнулся с нее в такое место, что дна никак не достать. К тому же пузом об воду плюхнулся. Пошел вначале ко дну, потом с превеликим трудом вынырнул. Вынырнул и стал захлебываться — все силы израсходовал. Короче говоря, тонуть начал.

Заметила это Маруся и кинулась в речку спасать Максима. Поймала за чуб и давай к берегу грести. Я вначале смирно плыл рядом с ней, а потом отдышался и чуть опять не захлебнулся, когда понял, что меня Маруся спасает. Пришлось пойти на хитрость: принялся я Марусю "спасать". Получилось так, что я ее из воды вытащил.

А она, хитрюга, все поняла. Полчаса хохотала на берегу. Ну, а потом все-таки подружились мы. Поверила Маруся, что люблю ее по-серьезному, и созналась, что и меня любит. Правда, с оговоркой: сказала, весело ей со мной.

Но не везет мне в жизни. Перед самым моим уходом в армию поссорились мы с Марусей. Поссорились так, что и провожать не вышла меня.

А Степана провожала Василинка Остапенкова, помощница колхозного садовода. Славное дивчатко. Диву даюсь, как ей полюбился такой молчун. Теперь Степан каждую неделю получает от нее письма. Да почти на всех солдат нашей роты почта исправно работает. Одного меня письма обходят, хотя сам пишу их, может, больше, чем вся рота вместе. А это не так просто. Ведь свободного часу у солдата, что у бедного счастья. После занятий столько забот сваливается на тебя, что хоть кричи: за оружием поухаживать нужно, устав полистать, просмотреть конспекты по политподготовке. А в личное время — есть у нас такое — и повеселиться не грех.

На занятиях тоже не всегда за письмо сядешь. В самом деле, разве можно думать о чем-нибудь другом, когда на последних стрельбах мне еле засчитали упражнение? Хуже всех в отделении стрелял! Ведь Степан Левада, кажется, тоже не старый вояка, а о нем и по радио передавали, как об отличном стрелке. Да и другие недостатки за Максимом числятся. То, говорят, отстает Перепелица по физической подготовке, то не в меру любит похвалиться.

Попробуй найти время для письма.

А тут иногда что-то находит на меня. Из самой глубины сердца, из какого-то его потайного мешочка начинают идти такие слова, хоть садись и стихи пиши! Удержу нет! Прут эти слова изнутри и, кажется, пищат, так просятся в строчки письма.

Тогда я обращаюсь за помощью к Степану Леваде. А он друг настоящий: и автомат мой почистит, и постель мою заправит, и пол в казарме вымоет, если моя очередь это делать. Словом, дает мне возможность писать письма Марусе. Но не всегда этого времени достаточно. Тогда солдата смекалка выручает.

Например, совсем недавно случай был. На занятиях по политподготовке сел я в учебном классе рядом со Степаном Левадой и говорю ему:

— Толково записывай, Степан, чтоб разборчиво.

— Сверить конспекты хочешь? — удивляется Степан.

— Угу, — неопределенно отвечаю.

Начались занятия. Лейтенант Фомин, наш командир взвода, ведет рассказ. Хороший он лейтенант. Командует громко, нарядами не разбрасывается, а если попросишь увольнительную в город — редко когда откажет. И собой симпатичный: худощавый, стройный, брови хотя и не черные, но заметные, лицо загорелое, вот только кожа на носу все время лупится. А физкультурник какой! В цирке б ему работать, а не взводом командовать. Начнет "солнце" крутить на турнике, так даже у меня в животе ноет от страха. Вдруг сорвется!

Словом, уселся я поудобнее, приготовил свою самопишущую ручку, раскрыл тетрадь, внимательно посмотрел на облупившийся нос лейтенанта Фомина и начал писать.

А лейтенант рассказывает:

— Честность и правдивость — важнейшие черты морального облика советского воина...

— Морального? — переспрашиваю я.

— Морального, — подтверждает лейтенант и продолжает дальше: Быть честным и правдивым — значит не за страх, а за совесть выполнять служебный долг, безоговорочно выполнять все требования уставов.

Перо мое еле успевает за лейтенантом. А из-под него текут ровные, четкие строчки:

"...Неужели ты не понимаешь, Марусенька, — пишу я, — что даже у солдата сердце не камень?" — и поднимаю глаза на лейтенанта, который в это время говорит:

— Ни в чем и никогда не обманывать командира и товарищей по службе, быть самокритичным...

— Са-мо-кри-тич-ным, — повторяю я протяжно и продолжаю писать:

"...Все наши солдаты получают письма от девчат, даже Ежикову есть у нас один такой языкастый хлопец — пишет какая-то дура..."

Последнее слово мне что-то не понравилось, и я, глянув на командира взвода, перечеркнул его и исправил на "дивчина".

"Имей же сознательность, Маруся! — пишу дальше. — Думаешь, легко мне служить, если сердце мое, как скаженное, болит по тебе?.."

И пишу, и пишу. Вдруг слышу, лейтенант Фомин объявляет:

— Занятия закончены! Ежиков, Таскиров, Петров... Перепелица сдать тетради.

Точно ошалел я, услышав это. Быстро промокаю написанное, закрываю тетрадь и к Степану:

— Спасай, Степан! Дай твой конспект!

— Ты же сегодня сам хорошо записывал, — недоумевает Степан.

— Да то я письмо Марусе конспектировал. Давай скорее!

— Нет, — отвечает Степан. — На обман я не пойду.

Уставился я на друга своего и глаз оторвать не могу: он ли это? А тем временем сидящий впереди Ежиков подхватил мою тетрадь и вместе с другими сунул в руки лейтенанту Фомину.

— Чего хватаешь! — зашипел я на Ежикова. Но уже поздно.

Ох, и не нравится мне этот Ежиков! Слова при нем сказать нельзя все на смех поднимает.

Но сейчас не до Ежикова. Бегу вслед за лейтенантом Фоминым. Догоняю его у дверей канцелярии роты и прошу вернуть тетрадь.

— Зачем? — удивляется Фомин.

— Да, понимаете, я конспект не докончил...

— Ничего. Посмотрю, потом закончите, — и хлопнул дверью.

А в казарме гремит команда:

— Приготовиться к построению на занятия по тактике! Я вроде не слышу команды. В щелочку двери подсматриваю, куда Фомин тетрадь положит. Вижу — на стол. Теперь надо найти момент, чтоб забрать свою и хоть вырвать из нее страницы с письмом Марусе. Но момент не подвертывается. Командир отделения торопит в строй. И через несколько минут мы уже входим в парк боевых машин, готовимся к посадке в бронетранспортеры.

Появляется одетый в шинель лейтенант и дает команду: "По машинам!" А я не трогаюсь с места, держусь за живот и морщу лицо.

— В чем дело, рядовой Перепелица? — спрашивает лейтенант.

— Ой, в животе режет... — отвечаю. — Света белого не вижу.

— Сейчас же в санчасть! — приказывает он.

...Взвод уехал на тактические занятия, а я без рубахи сижу в кабинете врача — молодого майора медицинской службы. Правда, погонов его из-под белого халата не видно. Но черные усики кажутся даже синими на фоне халата и белой шапочки.

— Сильно болит? — спрашивает у меня этот медицинский майор.

Я внимательно смотрю ему в глаза и стону.

— Даже круги зеленые перед очами, — отвечаю.

Тут, вижу, медицинская сестра заходит — молодая такая, голубоглазая дивчина с подведенными бровями и что-то в инструментах на столике начинает копаться. Это мне не очень понравилось: не люблю при девчатах больным быть. Но ничего не сделаешь.

— Ложитесь на кушетку, — приказывает врач.

Ложусь, хоть и страшно испачкать сапогами белую клеенку Начинает майор щупать мой живот.

— Ой, больно! — ору.

— А здесь? — врач изучает где-то под ребрами.

— Еще больнее!

— И в коленку отдает? — почему-то улыбается врач.

— Кругом отдает, — отвечаю и кошусь на медсестру. Чего ей здесь надо?

Врач вздыхает, качает головой:

— Странная болезнь. Рота, наверное, в караул собирается?.. А ночи сейчас темные, прохладные...

— Нет, — говорю, — не собирается.

— Нет? — удивляется врач. — Тогда дело сложное. Таблетками не обойдешься, — и обращается к медсестре: — Готовьте наркоз, инструменты. Будем срочно оперировать.

— Резать! — сорвался я с кушетки и, вспомнив, что у меня сильные боли в животе, опять лег. — Не надо резать, — прошу врача. — Уже вроде отпустило трохи.

Но вижу, что моя просьба никого не трогает. Медсестра с улыбочкой готовит здоровенный шприц, каким, я видел, лошадям уколы делают, ножичками на столе побрякивает. Ну, беда! Сейчас располосуют живот, отрежут что-нибудь, и пропал Максим Перепелица.

— Не дам я резать, — серьезно заявляю врачу.

— Резать обязательно, — спокойно отвечает врач. — Нельзя запускать такую болезнь.

— Да какая это болезнь? Уже, кажется, совсем перестало, — и с облегчением вздыхаю.

— Это ничего не значит, — замечает врач и снова мнет мой живот. Больно?

— Чуть-чуть, — машу рукой, — но это пройдет. Посижу часок в казарме, перепишу конспект, и все.

— Конспект? А что у вас с конспектом? Дотошный врач, все его интересует.

— Да ничего особенного, — говорю. — Написал в тетради не то, что нужно...

— А тетрадь забрал для проверки командир взвода? — продолжил мою мысль врач.

— Да не то чтоб забрал, — начал я выкручиваться, — по переписать конспект треба.

Словом, выпроводил меня врач из санчасти и даже таблеток никаких не дал. Сказал только, что если еще раз приду к нему с такой болезнью — сразу положит на операционный стол. Ха!.. Так я и приду. Меня теперь туда и калачом не заманишь. Тем более — перед медсестрой осрамился.

Направляюсь в казарму. Надо же все-таки тетрадь свою выручать. Подхожу к ротной канцелярии, сквозь дверь слышу, что там не пусто. Командир роты, старший лейтенант Куприянов, по телефону разговаривает.

— Спасибо, — благодарит кого-то он и смеется. — Вы угадали. Теперь мы операцию без наркоза сделаем.

Остолбенел я у двери. Не врач ли позвонил Куприянову?

Если он — упечет меня командир роты суток на десять на гауптвахту. Это точно! Однажды я вышел на утренний осмотр с оторванной пуговицей на гимнастерке. И чтоб старшина не ругал — спичкой ее прикрепил. А тут сам старший лейтенант появился. Прошел вдоль строя и на ходу пальцем в мою пуговицу ткнул.

— Три шага вперед! — скомандовал.

И так отчитал меня перед всей ротой, что страшно вспомнить. Это только за пуговицу...

Губа так губа. Не привык Максим Перепелица от опасностей прятаться.

"Пусть все сразу", — думаю и стучусь в дверь.

— Войдите!

Захожу. Вижу — пишет что-то командир роты. И не сердитый нисколько. Отлегло у меня от сердца. Прошу разрешения обратиться и докладываю, что хочу взять свою тетрадь с конспектом.

— Почему не на занятиях? — спокойно спрашивает Куприянов.

— Прихворнул малость.

— Что врач говорит?

— Операцией пугал. Но как же можно, товарищ старший лейтенант? В учебе отстану.

— А зачем конспект переписывать хотите? — и Куприянов протягивает руку к стопке тетрадей. — Давай те посмотрим.

Не весело почувствовал я себя в эту минуту. Вроде пол под моими ногами загорелся. Но виду не подаю.

— Ничего не разберете, товарищ старший лейтенант, — говорю. — Почерк у меня неважный.

— Ну, сами читайте, — и протягивает мне командир роты мою тетрадь.

Беру я ее, чуть-чуть отступаю подальше, раскрываю, и перед глазами темные пятна. Никак от испуга не могу оправиться.

— Читайте, читайте, — торопит Куприянов.

И тут... язык бы мне откусить!

— Дорогая Мар... — сгоряча болтнул я то, что написано в верхней строчке. Болтнул и онемел, на полуслове остановился. Но смекнул быстро. Читаю дальше: — Дорога каждая минута учебного времени... Нет, не здесь, — и перелистываю тетрадь. — Да и разобрать никак не могу.

— Ну, если вам трудно разобрать собственный почерк, — говорит старший лейтенант, — расскажите...

"Это мы можем", — думаю себе и с облегчением вздыхаю.

— Значит так, — говорю. — Тема занятий: "Честность и правдивость — неотъемлемые качества советского воина".

— Правильно, — замечает командир роты и приятно улыбается. — Продолжайте.

Продолжаю:

— Ну... солдат должен быть честным, правдивым... Если служишь, так служи честно... за оружием ухаживай на совесть. На посту не зевай. Ну, обманывать нельзя, воровать... и так далее.

— В общем, верно, — говорит старший лейтенант и так на меня смотрит, вроде в душу хочет заглянуть. Я даже глаза в сторону отвел. — А что если вам поручить провести с солдатами беседу на эту тему? — спрашивает.

— А что? Могу! — соглашаюсь. — Еще подчитаю трохи... Разрешите идти?

— Минуточку, — задерживает меня старший лейтенант и зачем-то выдвигает ящик стола.

"Наверное, хочет дать брошюру, чтоб к беседе готовился".

И так радуюсь я про себя! Удалось ведь выйти сухим из воды! И вдруг... командир роты протягивает мне чистый конверт...

— Возьмите. Он вам, кажется, нужен.

Я почувствовал, что у меня начали гореть уши, потом щеки, затем запылало все тело. Во рту стало горько. И таким противным я сам себе показался! Вспомнил санчасть, где я пытался прикинуться больным, чтоб на занятия не пойти и тем временем конспект составить, вспомнил весь разговор с командиром роты. А он-то с самого начала знал, в чем дело!

— Товарищ старший лейтенант... — еле выдавил я из себя. — Не могу я беседу проводить... Лучше на гауптвахгу отправьте...

— Вы же больной, — говорит Куприянов.

— Нет, здоров я, — отвечаю каким-то чужим голосом и не могу оторвать глаз от пола.

— Тогда ограничимся одним нарядом, хотя можно было б и на гауптвахту отправить... — сказал командир роты и вздохнул тяжело.

С тех пор нет у меня охоты на занятиях отвлекаться посторонними делами. А если из сердца слова в письмо просятся, я их про запас берегу.