Белый налив

Дождь нас застал в поле. Еще несколько минут назад было светло и солнечно, а сейчас невесть откуда наползла темная туча, загрохотал гром, по краю неба пробежали зигзаги молнии, все потемнело, травы пригнулись к земле, затрепетали под ветром белые ромашки, на дорогу упали первые капли дождя.

Мой спутник агроном Михаил Федорович Страхов стегнул вожжами коней и равнодушно произнес:

— Сейчас нас выкупает...

Я промолчал. С утра парило, было душно, ломило кости рук, все предвещало дождь, но мне непременно хотелось поехать к местам суровых боев на Миусе, где бывал в сорок втором и сорок третьем годах, и я уговорил добродушного Михаила Федоровича запрячь в линейку пару коняшек и выехать на рубеж Миусфронта.

Степь лежала перед нами. Справа уже были видны далекие косые полосы дождя. Гром катал над нами чугунные шары. Они проносились над головой, словно по неровному деревянному полу, и где-то, на краю, тучи сталкивались, отчего в небе вспыхивали длинные искры.

— А мы все-таки уедем от дождя, — сказал Михаил Федорович и, потянув вожжи, свернул на еле заметную дорожку — летник, поросший травой. И тогда я увидел в низине зеленоватую массу деревьев и чуть в стороне от них красную железную крышу двухэтажного здания.

— Поедем к Никите, — сказал Страхов и стал нахлестывать и без того резво бежавших коней.

Уже возле садов разразился ливень. Но агроном так ловко повернул лошадей под деревья, а затем, не останавливая их, покатил под купами яблонь и груш, что, когда он, резко осадив лошадей, спрыгнул возле широкого камышового шалаша, мы были почти сухими.

— Никита, дома? — крикнул Страхов, отводя коней под дерево.

— Здесь я, — откликнулся чей-то голос, и в треугольном вырезе шалаша показалась седая голова. — Михаил Федорыч? Дождь поймал?

— Поймал, поймал!.. Принимай гостей, Никита.

Нагнувшись, мы вошли в шалаш. Две лежанки, покрытые цветными одеялами, были расположены по обе стороны шалаша. В головах стоял ящик из-под патронов. На нем лежали краюха белого хлеба, грудка помидоров, в котелке горкой возвышалась вареная картошка.

— А где Сергей? — спросил Страхов.

— Он здесь, гуляет... С ночи еще за раками пошел.

— Жаль, — сказал мой спутник, — хотел я вас с ним познакомить, интересный человек.

— Газетки не прихватили, Михаил Федорыч? Интересуюсь про японцев, — сказал Никита и добавил: — Может, закусите? Только стопочки нет.

Мы отказались. Никита полез куда-то к изголовью своей постели и через мгновение протянул нам на ладони белые, не очень крупные, но, видимо, созревшие яблоки:

— Откушайте Алешиных.

Я заинтересовался:

— Почему Алешины?

— Это белый налив, — сказал Михаил Федорович, — посажены они Алексеем, сыном Сергея Шишмарева, брата Никиты.

— Он до сего дня, как тронутый, ходит у того белого налива.

Я начинал понимать, что и Никита и Михаил Федорович говорят о чем-то им обоим знакомом.

— А что тут было?

— Да вы попросите Никиту, он расскажет... Никита. — обратился Страхов к сторожу.

— Не стоит, Михаил Федорыч, об этом все знают. А если начать рассказывать все сначала, долгая история получится.

— Нам торопиться все равно некуда, — Страхов махнул рукой.

В саду шумел дождь. Он часто бил по листьям, по яблокам. Иногда на землю тяжело падали плоды.

— Дождь, — сокрушенно покачал головой Никита, — ни к чему он! Ему потребность прошла. Сейчас самое время пшеницу косить, бахчам вызревать... Ох, дождь! — он чмокнул губами.

— Ну расскажи, что было здесь.

Никита достал из кармана кисет, ловко свернул цигарку, затянулся и сказал:

— Алеха, сын моего брата Сергея, садоводничал. А здесь до войны детская лечебница существовала, санаторий... Так Алеха детей учил, какой сорт с каким соединить, какой какому добавить, чтоб яблоко слаще было. Один год он в Козлов ездил. А когда вернулся оттуда, сказал отцу: «Мы, батаня, с тобой такие перемены совершим!» Я на что человек равнодушный к жизни, а и то заинтересовался. Вот, думаю, племянник у меня! Сына бог не дал, дочери не дал, осиротил меня, зато племянник — в самый раз! А он в ту пору посадил три саженца белого налива, чего-то прибавил в них, вроде кислицы какой, и начал ждать, и все говорил: «Редкое яблоко будет, дядя... Вы такого в жизни не едали». Доволен он очень был. И брат мой Сергей радовался. Очень ему эта профессия мила была, а раз она еще и сыну передалась, вдвое дороже стала. И ожидал Алеха первого урожая в том, сорок первом году... Цвел налив. Как невесты, стояли яблоньки. Цвет розоватый, с дымкой, будто туман на восходе. Алеха ходил, цвет с земли подбирал, пальцами трогал и по ветру пускал... Будто тяжесть их определить хотел. Но только зелеными видел он плоды, а когда они созрели, был он уже на фронте... Алеха стал моряком, только из тех, что сражались на земле... Известны они вам?

— Морская пехота, — сказал Страхов.

— Во, во. Да что же вы не кушаете? — Никита остановился и укоризненно посмотрел на нас: — Вы попробуйте, это же редкого вкуса налив.

Вкус у яблок был действительно редкий: сладкий с едва ощутимой кислотой.

— Хороший сорт, — сказал Никита, — жалко было разлучаться с ними Алехе. Собираться надо было быстро. Алеха прощался с отцом и поручение оставлял ему: «Ты, батя, пуще всего смотри за наливом. Не дай бог, что с ним случится...» Вот так он сказал и ушел. И больше мы его не видели и голоса его не слышали. Только как-то получили мы карточку от него. В морской форме он. И писал, что ходит по земле где-то возле нас, но не в море... А пора та была горькой. Мы с Сергеем налив собирали, пробовали его, а Сергей все говорил, что пыль глаза задувает, и глаза протирал.

Фронт скоро к нам подкатился. Затарахтел, как пустая бочка под гору. И стал немец по ту сторону Миуса, а мы — по эту. И тут вести от Алехи прекратились. А потом пришло письмо, не им писанное, в котором сообщали, что племянник мой погиб: был он в разведке ранен, немцы его пытали, на костре жгли, руки рубили, и моряки его потом нашли и похоронили в степи, а сами клятву дали отомстить. Сергей читал письмо, а я слушал. А было бы лучше, чтобы не он был грамотный, а я. Тогда я бы ему что другое сочинил, чтобы он надежду имел в душе. Надежды нельзя в один день терять. Когда она медленно уходит, человеку легче. Стал Сергей с того несчастного дня словно чумовым. Молчит, от всех хоронится... А в одно утро принес мне письмо и велел: «Спрячь его. Мне с ним жить невозможно». Я говорю: «Может, его уничтожить?» «Нет, — говорит, — уничтожить еще тяжелее. Ты с ним живи, ты неграмотный, тебе легче. А я с надеждой буду. Мне с ней легче. А как она уйдет, я письмо возьму». В первый раз я видел, чтоб мужчина так сокрушался...

Немцы пришли к нам на следующий год. И вот так же дождь шел, как будто земля плакала. Белый налив созревал, но еще зелен был. В доме нашем немцы стали. Как они до яблок дорвались!.. Жрут их, зеленые, фу ты, господи, морду скосят, а жрут, все говорят: «Некарош русский яблок». А я смотрю и думаю: «Чтоб ты подавился!.. Чтоб тебя всего наружу вывернуло!..» И знаете, выворачивало, — тут Никита улыбнулся как-то по-детски просто и замолчал; выглянув из шалаша, он посмотрел на небо и сказал: — Будто проясняется, скоро ехать можно, — потом взглянул на нас и спросил: — Не заморились, слушая?

— Продолжай, Никита, — попросил Страхов.

— Продолжаю. И на тот случай был там такой тощий Фридрих. Шульцевым прозывали его... Обер... Начальник какой-то. Прыщ на гладком месте. Откушал он белого налива, скривился и сказал: «Пльохо яблок». Чего-то залопотал солдату своему, тот ушел, возвращается с топором и зачал яблоньку крайнюю рубить... Увидел варварство такое Сергей, подбежал к солдату, оттолкнул его... Только поздно. Яблонька уже на земле лежит и вздрагивает, словно живая под ветром. Солдат было другую, да Сергей как закричит на него!.. Тогда солдат ушел, а Сергей сел у яблоньки и просидел до ночи.

И стал после того Шульцев Сергея на разные работы посылать: то загонит с обозом на месяц, то на дальнее поле пошлет... С яблоньки немцы налив обобрали, Шульцев жрал их и чмокал: больно нравились ему. От кого-то узнал он, что сажал яблоньки сын Сергея, что моряком он был, что погиб на Миусс, где и немцев полегло несчетное количество. И что-то ему такая вожжа под хвост попала, только он спросил одним утром у Сергея: «Твой сын бывал есть садовник». — «Да». — «Очень корошо», — сказал Шульцев. В ночь приказал нам ехать по сено верст за шестьдесят. Суток несколько мы отсутствовали, а когда вернулись, прошли по саду, что увидели? Еще одна яблонька была порублена, и ничего от нее уже не осталось, только корешки с прожилками. И тогда Сергей сказал мне: «Ты, Никитка, может, уйдешь: за меня и тебя кончат, а я Шульцева зарублю топором ночью». Я его увещевал... за яблоню голову не класть, но он качал головой и говорил: «Не перечь, а уходи: не за яблоню, а за Алешу. Они опять его рученьки рубили, опять его душу жгли. Уходи, Никита». Сговор у нас был — повстречаться в плавнях, где партизаны находились. Ночью Серега взял колун и отправился к Шульцеву. Он даже в его комнату прошел. Только в тот час повезло Шульцеву...

Никита остановился и прислушался к шуму дождя. «Кончается», — сказал он и стал не торопясь свертывать цигарку.

Делал он это медленно, не спеша чиркнул зажигалкой, затянулся и выдохнул дым. Мы сидели молча, ожидая продолжения рассказа.

— Так вот и говорю, повезло немцу в тот час. Уехал Шульцев с вечера куда-то. Сергей вернулся. Я был здесь еще. Положил брат колун под голову и сказал: «Сохраню до возвращения». Только Шульцев не вернулся ни завтра, ни послезавтра. Неделя прошла, и Сергей узнал, что уехал обер на другое хозяйство. Повышение, сукин сын, получил.

Сергей опечалился, но колуна не убирал. «Раз такой случай в жизни вышел, что наступил он мне на самое больное, быть этой встрече». Я не перечил ему. Пусть живет, думаю, с огнем на сердце, в тяжелое время ему светлее с ним. А Сергей за последней яблонькой, как за человеком, ходил, присматривал, разговаривал с ней, и не дай бог какому немцу возле объявиться — Сергей уже там. Чуяли, видно, немцы, что до крайности человек дошел, и не показывались в саду, да и делать там было нечего: яблоки давно отошли. Только вышло все, как загадал Сергей. Когда в сорок третьем начали немцев под ребра у Таганрога брать и их фронт лопнул, заметалась немчура... Прискакала к нашим канцеляристам грузовая машина. Глядим: рядом с шофером Шульцев сидит... Такой же плохонький, только напуганный. Сергей, как увидел его, зубами заскрежетал. Весь день за Шульцевым приглядывал, а тот узнал Сергея и улыбаться стал. Забыл, шкода, что натворил!.. Спать полегли немцы в сене под навесом, возле машины. На случай тревоги, чтоб бежать было быстрей... Август был теплый, яблони зрели, последний налив стоял усыпанный весь, словно гостей ждал...

Вытащил Сергей колун и ушел. Я, конечно, не спал, волновался. Вернулся он через некоторое время и сказал: «Пойдем теперь». И ушли мы с ним. Он мне сказал, что рубанул немца по шее и отделил голову от туловища начисто. Далеко ходить нам не пришлось. Наши в тот момент всю окрестность заняли, и мы вернулись в сады. Там пленные были немцы. Сергей сказал тогда: «Места б не нашел на земле, если бы не зарубил. А был бы Шульцев пленным, кто бы его мне на суд отдал за яблони?»

Так и осталась одна Алешина яблонька — белый налив.

Никита замолчал. Увлеченные его рассказом, мы не заметили, как прекратился дождь... Яркая радуга опоясала небо, перекинулась над садами, над желтой степью.

— Покажите нам яблоню, — попросил я Никиту.

— Вот она, яблоня, рядом, — показал он рукой, выбираясь из шалаша.

В нескольких шагах от нас, широко раскинув ветви, вся сверкающая, щедро усыпанная беловато-желтыми плодами, стояла яблоня. Она была еще молода, кожа ее была гладкая, матовая и напоминала кожу загорелой девушки.

Мы молча постояли возле яблони и направились было уже к линейке, когда увидели идущего к нам большого человека в синей косоворотке и в сером, выцветшем под солнцем костюме. Шел он медленно, будто нес тяжелую ношу.

— Сергей идет, — сказал Никита.

Мы познакомились. Бережно притянув к себе ветки яблони, он сорвал несколько яблок и сказал:

— Откушайте.

Мы поблагодарили и попрощались.

— Бывайте здоровы, — сказал он неторопливо и грустно.

Страхов хлестнул вожжами лошадей, мы покатили меж деревьев и выехали в поле. Оглянувшись, я снова увидел радугу, и мне показалось, что подымалась она из яблоневого сада.