На перевале

Первые две недели после возвращения домой пролетели быстро. Семен Бурмин не замечал, как один день сменялся другим. В городе оказалось много знакомых, была и родня. Правда, неблизкая, но всех надо было обойти, все звали к себе в гости, вспоминали горькие дни эвакуации; причем чем дальше по времени находились они от этих дней, тем больше они вспоминали всякие смешные подробности и опускали тяжелые. До войны Бурмин жил с матерью. Но сейчас он ее не застал в живых: она умерла в сорок втором году.

Семен грустил о ней. В двух пустоватых комнатах ему не хватало шаркающих шагов, тихого голоса и внимательных серых глаз матери. С матерью он жил дружно. В сорок первом году Семен влюбился. Девушку звали Ириной. Она заканчивала медицинский институт и собиралась стать хирургом. Семен познакомил Ирину с матерью. Дело шло к женитьбе.

Но в июне 1941 года наступила война, и Семен ушел добровольцем на фронт. Ирина, к тому времени закончившая институт, стала военным врачом и была направлена в действующую армию. Мать Семена осталась дома одна, наедине с фотографиями сына. Ирина, видимо, погибла, так как переписка, которая вначале была между Бурминым и ей, вскоре прекратилась. Семей не получал ответа на свои письма. Почти одновременно Ирина перестала писать и матери Семена, хотя последнее письмо от нее к матери было датировано тремя днями позже, чем письмо Семену. Это Бурмин установил только сейчас, после возвращения в родной город. В ящике своего письменного стола он увидел письмо Ирины. Далеким ветром юности повеяло от слов девушки, обращенных к его матери: «Ваша Ирина...»

Теперь Семен снова был в своем родном городе и, чуть волоча левую ногу, не спеша ходил по улицам, на которых еле слышно шелестели мелкие листья акаций, а вечерами над городом загорались крупные южные звезды. Он еще не решил, что будет делать дальше. Демобилизованный, он хотел с месяц отдохнуть, собраться с мыслями, а затем снова обратиться к своей мирной профессии — инженера-технолога, к профессии, которая всегда привлекала его особым проникновением внутрь производственного процесса, постоянными исканиями нового. Но все это было впереди...

А пока что он ходил в гости к знакомым, посещал театры и кино, ходил с племянником на шумные утренники в цирк Шапито, ходил на Дон, плавал в реке, приучая раненую ногу к воде.

Он жадно входил в мирную жизнь, впитывал ее в себя, словно по каплям хотел снова наполниться ею до краев; и хотя грустные воспоминания о погибших друзьях, об Ирине, просто о юности, безвозвратно ушедшей, были еще свежи, жизнь привлекала его новой, как будто еще не изведанной остротой.

Однажды, бродя по главной улице города, около уцелевшего здания Дворца пионеров он увидел большой яркий плакат: «Выставка картин художников-фронтовиков».

День был воскресный, жаркий. Улицы почти пустынны. Все население города устремилось к реке. Бурмин тоже хотел пойти на Дон, но его что-то потянуло в это большое двухэтажное здание. Он купил билет и вошел в светлый зал Дворца пионеров. Здесь он будто переступил порог в другой мир, в тот самый мир, из которого он недавно вышел, волоча за собой левую ногу. Здесь снова была война. Она снова предстала перед Бурминым — летящим где-то в Сальской степи лыжником-автоматчиком, горящими немецкими танками, галопом конников в черных бурках, распластанных над голубым снегом. Война снова и снова кричала и напоминала о себе из телефонных трубок связистов, звенела телеграфными столбами, гудела фронтовой дорогой, уходящей в красновато-дымное марево. Бурмин ходил от картины к картине, словно перелистывая страницы своего дневника.

Он уже собрался уходить, когда увидел картину, которая чем-то привлекла его внимание. На ней был изображен кусок горы. Низкие дубы с багряно-золотыми листьями пригибались к камням, к бурой короткой траве, к синевато-рыжему мху на камнях. Среди них стояла девушка с санитарной сумкой. Она поднимала над камнями бойца с залитым кровью лбом. В глазах бойца уже гасли последние искры жизни, но девушка настойчиво поднимала его над камнями, словно стараясь показать ему видневшееся с горы синее море в солнечных золотых лучах.

Картина называлась: «На перевале».

Что-то очень знакомое, виденное приковало внимание Бурмина. Он как зачарованный остановился перед полотном. И эта гора, и эти дубы в багрянце осени, и синее море, и камни, поросшие бурым мхом, и, главное, лицо девушки с черными глазами, с прядью черных волос, выбившихся из-под ушанки, — все это было знакомое, все напоминало что-то известное, хотя и ушедшее куда-то в далекое забытье.

Он несколько раз отходил от картины, смотрел на нее, пытался уйти, но снова и снова возвращался к полотну, стараясь вспомнить, где все это он видел. И вдруг Бурмин принял решение.

В соседней маленькой комнатке он нашел директора выставки. Директор, невысокий полный человек, изнывал от жары. Он расстегнул шелковую косоворотку и обмахивался деревянным веером.

— Вы будете директор? — спросил Бурмин.

— Я, товарищ, — покорно согласился полный человек.

— Мне нужно узнать, как появилась у вас картина «На перевале».

— Как появилась? Очень просто, товарищ, — отложив веер, недоуменно пожал плечами директор, — художник нарисовал, а мы демонстрируем.

— Это я понимаю. Но почему он это нарисовал, ведь он там не был, — убежденно сказал Семен.

— Где это там, товарищ?

— На перевале.

Директор снова взял веер.

— Но, товарищ, художник пользуется воображением.

— Нет, здесь одного воображения мало, — словно отвечая самому себе, сказал Бурмин. — Это надо знать. А скажите, кто художник?

— Беляев. Василий Ефимович Беляев.

— Не слыхал... Не слыхал. — Семен пытался вспомнить фамилию Беляева среди известных ему по фронту людей и не смог. — А скажите, он не здесь, не в этом городе живет?

— Василий Ефимович? Конечно, здесь! — радостно ответил директор, видимо, считая, что разговор, от которого ему стало еще жарче, приходит к концу. — Я могу дать вам его адрес.

Записав адрес, Бурмин пожал влажную руку директора и вышел из комнаты.

Но прежде чем направиться к художнику, он еще раз прошел в выставочный зал. Да, эту девушку с черной прядью волос, выбившихся из-под ушанки, он видел, он помнил ее, он помнил все, что на этой картине было изображено. Вот только у раненого было другое лицо. Он его не знал.

Художник Беляев жил на окраине города, в небольшом кирпичном одноэтажном домике. Через щели в заборе Бурмин рассмотрел маленький садик, абрикосы, зреющие на деревьях, кусты дикого винограда... Бурмин постучал в калитку. На стук вышла еще молодая в желтом сарафане женщина.

— Я хотел бы видеть художника... Беляева, — несмело сказал Семен.

— А вы от кого? — спросила женщина.

— Я... Как бы вам сказать, я ни от кого... Я сам от себя. По личному делу.

Женщина открыла калитку:

— Пожалуйста, я сейчас скажу ему.

Через минуту на крыльцо вышел среднего роста человек в выцветшей военной гимнастерке, на левой стороне которой темнело круглое пятно, по всей вероятности след медали.

— Здравствуйте. Я Беляев. Чем могу служить?

И только сейчас, называя свою фамилию, Бурмин почувствовал, каким, вероятно, смешным он выглядит, неизвестный лейтенант, пришедший к художнику по такому странному поводу.

— Видите ли, — Бурмин хотел говорить коротко, — я на выставке видел вашу картину, там изображены события... Происходили они в таком месте, что я теперь совершенно отчетливо вспомнил: это было именно со мной. — Бурмин откинул прядь волос, нависавших на лоб. — Вот шрам, я ранен был в голову... Меня вытянула сестра, незнакомая девушка. Я был уже в забытьи, между жизнью и смертью, но сознание возвращалось ко мне, и я помню, как девушка мне говорила: «Ты посмотри, какое солнце над морем, посмотри на море». Она вернула меня к жизни. Но я ее больше не видел, ни имени, ни фамилии не знаю, но ваша картина...

Они все еще разговаривали стоя. Беляев пригласил Бурмина в сад.

— Присядем, — сказал Беляев, — я был в тех местах. Это было на перевалах под Туапсе... Меня познакомили с храброй девушкой. Я попросил ее рассказать что-нибудь, что запомнилось. Она мне всякое рассказывала. Но меня заинтересовал один случай, на перевале. Там она нашла умирающего раненого в голову офицера.

— На картине у вас боец...

— Так мне было удобнее... Он уже умирал, а у нее ничего не было, даже бинта. Тогда она ему говорила: «Посмотри на солнце, посмотри на море». Он словно ожил. Умирающего посадили верхом на лошадь и отправили в долину. «Он, наверное, умер», — сказала мне медицинская сестра.

— Я не умер. Но я даже не знаю, как зовут ее, как ее найти.

— Зовут ее Тоня Симкова. Да, Симкова... И адрес у меня ее был, если желаете, запишите. Какая-то там полевая почта.

Беляев ушел в дом и вернулся с листком бумаги, на котором был написан адрес медицинской сестры Антонины Симковой.

— Но адрес это старый, почти три года прошло. Может, ее в живых нет. А может, просто переменился адрес.

— Спасибо, я напишу, — сказал Бурмин. Он пожал руку художнику. Затем, уже выходя, он остановился и спросил: — Разрешите один нескромный вопрос?

— Пожалуйста.

— Почему вы ее нарисовали так поразительно точно, а я совсем другой, даже черточки сходства нет?

Беляев рассмеялся:

— Дорогой мой лейтенант, но ее-то я видел, а вас, несмотря на все рассказы, представить никак не мог. Да и не портретное сходство мне было важно, а именно перевал. Перевал между смертью и жизнью. «На перевале», понимаете?.. Вы заходите, я вас нарисую. Мне нравится ваше лицо...

Они расстались.

Дома Семен написал короткое письмо на имя Симковой, в котором благодарил ее за давний подвиг. Писал он, что тогда был ранен впервые и, как она видит, не умер, что был ранен еще трижды и все же остался живым; теперь демобилизован, вернулся в свой город, увидел картину и, одним словом, благодарит ее...

Прошло около месяца. Бурмин за это время поступил на завод, в механический цех, в качестве инженера-технолога и был увлечен работой. Несколько раз заходил на выставку и долго смотрел на картину, которая стала для него очень дорогой.

Однажды, вернувшись с завода, Бурмин увидел письмо, обратным адресом которого была полевая почта Симковой. Он разорвал конверт и с первой строчки письма понял, что пишет ему не Симкова, а командир части. Письмо было коротким:

«Уважаемый товарищ Бурмин! Мы получили ваше письмо на имя нашей Тони Симковой. Но к сожалению, ее сейчас нет. Старший сержант Симкова демобилизована и выбыла к себе на родину. С офицерским приветом капитан Бабкин».

Бурмин чертыхнулся в адрес капитана Бабкина, не догадавшегося прислать адрес Симковой. А может быть, у него и не было этого мирного адреса? Все могло быть. Но все же Бурмин решил написать еще одно письмо, в котором настоятельно просил сообщить адрес бывшего сержанта Симковой.

В очередное воскресенье Бурмин снова пошел на выставку. Но у Дворца пионеров он не увидел плаката. Выставка была закрыта. Возле входа он заметил директора.

— Вы разве уезжаете?

— Нет, товарищ, выставка была единовременная.

— А картины куда?

— Возвращаются художникам.

— Они остаются у них?

— В том случае, если художники не продают.

«Ага», — сказал сам себе Бурмин и пошел вдоль улицы. Бурмин направлялся прямо к Беляеву. Он решил купить у него картину. Он уже не мог обойтись без нее. Синее море, дубы в багрянце, черная прядь стали неотъемлемой частью его существования.

Он постучал в калитку. Снова к нему вышла женщина в желтом сарафане. Затем появился Беляев:

— А, рад вас видеть, лейтенант! Я свободен и с удовольствием займусь вашим симпатичным лицом...

— Я не за этим, — Бурмин остановился. — Я прошу: продайте мне картину. Я понимаю, что вам трудно с ней расстаться. Но я не могу без нее...

— Нет, почему же трудно... Мы пишем для того, чтобы продавать свои картины. Но к сожалению, пока я не могу этого сделать.

— Почему?

— Почему? Да потому что объявилась сама Тоня Симкова. Я получил от нее письмо, в котором она сообщает, что проживает в сорока километрах отсюда, и что подруги ее, находясь в нашем городе, видели картину, пришли, конечно, в восторг, и что сама Тоня хочет разделить с ними это чувство. Вот я и жду ее. А вы, наверно, не писали ей, товарищ лейтенант?

— Писал. Мне ответил некий капитан Бабкин, что сержант Симкова выбыла на родину.

— Капитан Бабкин прав.

— Ну хорошо, — сказал Бурмин, — я обожду, но обещайте, что вы только мне продадите свою картину.

— Посмотрим, милый лейтенант... У нас еще есть время. Зачем спешить? А на всякий случай вот вам мирный адрес сержанта Симковой.

...Через несколько дней Бурмин сошел с поезда в небольшом приморском городке и, расспрашивая прохожих, пошел по улицам, ведущим к дому Симковой.

Как и во всяком маленьком городке, поиски продолжались недолго, и скоро Бурмин на одной из тихих улочек остановился перед белым домиком с голубыми ставнями.

— Мамочка, та он уже зрелый! — вдруг откуда-то из-за забора раздался чистый девичий голос.

Бурмин толкнул калитку и вошел во двор.

Перед ним над полосатым большим арбузом стояла черноглазая девушка с босыми загорелыми ногами.

— Я к вам, Тоня, — сказал Бурмин.

— Я не знаю вас, — серьезно ответила девушка.

— Вы меня знаете, я Бурмин... Помните, на перевале? — и он откинул со лба волосы.

— Ой, что-то помню!.. Помню.

— Вспоминайте, вспоминайте, Тоня, я вам помогу, — и Бурмин рассказал ей все, что с ним случилось после того, как сержант Симкова вернула его к жизни.

И это был большой рассказ о долгих месяцах войны до того самого часа, когда они встретились в приморском городке на домашней бахче, возле большого полосатого арбуза.