Семья старого Голубя

В хуторе Горищном, в хате с зелеными ставнями, жила семья Голубя. Худощавый старик был ростом выше всех в семье, как будто природа создала его таким, чтобы он всегда мог видеть своих домочадцев. И жена его, Мария Мефодиевна, тоже была высокая, дородная женщина.

Двоих из семьи Голубя не было дома: сын Григорий Голубь и зять, муж старшей дочери Елены, Егор Виниченко воевали. Все же остальные были в хуторе: дочери — Елена, Харитинья, Марфуша и дети Елены и Егора — Надя, Митя и Николай.

Во второе лето войны вернулся муж Елены — Егор. Теплым июльским вечером он появился во дворе, и самый маленький из его сыновей, Колька, закричал:

— Батька пришел!

Все выбежали из хаты, из сарая и увидели, что посреди двора стоит Егор и одной правой рукой пытается поднять к себе сына на грудь. Он был тяжело ранен в левую руку и приехал домой, получив шестимесячный отпуск.

Находившийся в стороне от большой дороги, хутор вначале не был затронут войной. Но когда по единственной улице хутора, держась возле хат, прошло несколько запыленных и окровавленных красноармейцев, а по дороге прокатила открытая санитарная повозка, на которой лежали раненые бойцы, люди поняли, что война рядом, что немец уже недалеко.

Немецкие самолеты сбрасывали бомбы и обстреливали хутор из пулеметов. Все семейство Голубя лежало на огороде. Бомбы рвались неподалеку. Потом наступила тишина. Первым поднялся старый Голубь.

Он оглядел семейство и строго спросил Егора:

— Это вот и есть немцы?

Егор безнадежно махнул рукой:

— Уйти бы надо.

— Куда тебе, однорукому? Перепрячешься! Не навек они пришли. — Голубь опять обвел всех взглядом. — Задержались, — значит, надо здесь жить.

Он пошел через огород, ведя за руку самого младшего внука, Колю. На пороге своей хаты старик увидел двух немцев. Один из них, молодой, голубоглазый, видимо, уже побывал в хате, так как держал в руках совершенно новые, отливающие горячим блеском сапоги.

— Гришины сапоги! — закричала Мария Мефодиевна и побежала к хате. — Отдай.

Она схватила сапоги и сильно потянула их к себе. Голубоглазый немец удивленно посмотрел, затем отпустил один сапог и правой рукой наотмашь ударил Марию Мефодиевну по голове. Не выпуская сапога, она упала на землю. Старый Голубь шагнул к немцу:

— Ты?!

Молча наблюдавший за происходящим другой немец, с черными усами, сказал, коверкая язык:

— Это есть наш хаус. Мы будем здесь проживай!

— Это мой дом, — возразил Голубь.

— Твой дом туда, — махнул немец в сторону улицы.

— Прочь, прочь! — закричал голубоглазый.

Все это так неожиданно навалилось на Голубя, что он оторопел. Дети и внуки плакали. Только Егор стоял в стороне и исподлобья ненавидящими глазами посматривал на немцев.

— Рюсс солдат? — спросил голубоглазый, угрожая Егору автоматом.

— Больной он! — закричала Елена, бросаясь к Егору и закрывая его собой.

Старший немец что-то сказал голубоглазому, и тот опустил автомат.

Голубь круто повернулся и, не оборачиваясь, пошел со двора.

— Куда ты, Ваня? — спросила поднявшаяся с земли Мария Мефодиевна.

— Я найду на них управу, — ответил старик. — Иди в дом, смотри, чтоб имущество не растащили.

Немецкая комендатура обосновалась в правлении колхоза. Комендант понимал по-русски.

— Подойдите сюда, — сказал он Голубю, когда тот высказал ему свою жалобу.

Голубь подошел. Комендант поднялся из-за стола и, перегнувшись, ударил Голубя кулаком по лицу. Старик сделал два шага назад и упал, ударившись головой о стену.

— Ты понимайте, где твой дом? Нет твой дом, нет твой земля! Есть германский дом, германская земля.

Голубь молча поднялся и вышел, сплевывая кровь. Комендант крикнул ему вслед:

— У, русский кровь!

Вернувшись к себе во двор, Голубь увидел, что вся семья его стоит возле трех тощих мешков с домашним скарбом. На крыльце в новых сапогах Григория сидит голубоглазый немец и палочкой выковыривает из глиняной Колькиной кошки-копилки монеты.

— Пошли, — сказал старик своим.

Поселилось семейство Голубя на другой окраине хутора, в полуразвалившейся, заброшенной глиняной хате. Пустые окна. Потрескавшийся, в ямах земляной пол. Сорванные двери. Дырявая крыша — через нее были видны звезды. На ручной мельнице начали молоть кукурузу, которую Елена ночью приносила с огорода. Надо было жить, кормить детей...

Как-то перед вечером немцы увели Егора в комендатуру. Там было еще человек шесть хуторян, находившихся в отпуске после ранения и не успевших эвакуироваться. К ним вышел комендант.

— Вас там будет лечиться... Вас немного будет заживляйт...

На рассвете немцы окружили арестованных. Километрах в трех от хутора, возле крутого оврага, раненые бойцы Красной Армии были расстреляны...

Елена лежала и беззвучно плакала. Около нее сидели Надя, Митя, Коля. В руках у Коли была отцовская выгоревшая под солнцем пилотка без звезды... Он то снимал ее, то снова надевал, повторяя:

— Мамка, не плачь, папаня вернется...

На четвертые сутки, когда Елена выплакалась, старый Голубь сказал:

— Царство небесное Егору. Остались вы, внуки, сиротами, а маменька ваша — вдовицей. Запомним, кто это горе принес, не простим никогда. Запомним, кто нас из дому вышвырнул, на солому в осенний холод бросил, не простим никогда. Запомним, кто вашего деда по лицу бил и вашу бабку бил... А еще я хочу сказать вам, дочери и внуки, и ты Мария Мефодиевна: не должен нас немец ни мертвыми видеть, ни рабами крепостными. Когда вернутся свои, пусть они нас живыми застанут на своей земле, возле своих хат и родных могил.

И потянулись для семьи Голубя, для хуторян страшные дни. Ночью им снились прошлая жизнь, встречи, радости. С рассветом начиналась каторга.

Немцы задумали строить шоссе. С утра до ночи люди ломали в карьерах камень, таскали его на дорогу, дробили, обтачивали, укладывали. В кровоподтеках и ссадинах были девичьи руки, опухали лица; как деревянные колоды, стали ноги...

Однажды вечером Елена и Харитинья вернулись домой с заплаканными лицами. Левый глаз Харитиньи закрыло огромным синяком. Голубя не было дома: он на огородах искал съестное. Земля приберегала еду для своих, как бы понимая, что нужно поддержать стойких духом людей. В хате Елена и Харитинья бросились на солому и заплакали навзрыд, приговаривая:

— За что?! За что?! Да пусть убьют лучше...

Мать склонилась над ними:

— Доченьки, кровиночки вы мои, что с вами?

— Били нас, палками били... Невмоготу, маменька!

— Молчите, молчите, отцу не говорите. Не так горько ему будет.

Но Голубю было горько. Он стоял на пороге темный, как зимняя кубанская туча. Он доставал из-под рубахи смерзшуюся свеклу и молча клал ее в простенок. Сложив свеклу, он глухо спросил:

— Кто это вас?

— Ефрейтор, — ответила Елена.

Немец бил его дочерей! Сопливый ефрейтор палкой бил его Харитинью! Нет, это было уже свыше сил Голубя. Он вышел из хаты и прошел через заросший бурьяном пустырь к тому месту, где шоссе пересекало проселочную дорогу. Там, в деревянном домике, жили ефрейтор и два солдата. Ночь была темная, дул ветер, гудели деревья в садах. Но старый Голубь ничего не слышал, он шел к перекрестку дорог...

Дом вырос перед ним неожиданно. Ставни были закрыты, через узкие щели пробивались полоски света.

Голубь огляделся. Возле дома никого не было. Он подошел к двери и резко потянул ее к себе. Дверь не поддавалась: она была закрыта изнутри. Руки его нащупали дверные кольца и дужку замка в одном из колец. Потом он подошел к ставням и в щель увидел сидевших за столом немцев. Ефрейтор положил голову на стол. Возле него валялась опрокинутая бутылка. Высокий солдат таращил на нее глаза и сокрушенно качал головой: бутылка была пуста. Третий немец, раскачиваясь, пытался закурить сигарету, но спички не держались в его негнущихся пальцах...

Спички! Голубь потянулся к карману. Пальцы нащупали спичечный коробок. Он быстро подошел к двери и продел дужку замка в оба кольца. Потом взял из стоявшей неподалеку копны несколько охапок соломы, обложил ею дом с двух наветренных сторон и зажег спичку, Пламя, раздуваемое ветром, побежало по соломе и осветило шоссе.

Не оборачиваясь, Голубь крупным шагом пошел к пустырю. На пороге своей хаты он обернулся и увидел у перекрестка столб пламени.

— Где был? — спросила жена.

— Ходил... — уклончиво ответил Голубь.

Потом он вытянулся до хруста в костях и облегченно закрыл глаза.

Утром в хату к Голубю прибежала подружка Харитиньи с криком:

— Немцы погорели! Перепились и погорели! Один, худой, выполз в окно, да тоже обгорелый, помирает...

Старый Голубь пошел посмотреть. Дом сгорел действительно начисто. Прикрытые мешками, лежали трупы двух немцев. Приехавший немецкий следователь нашел под трупом ефрейтора коробок спичек. Следователь держал коробок в руках и что-то говорил коменданту.

Допрос хуторян ни к чему не привел. Голубя даже не допрашивали: он жил далеко на пустыре и казался очень старым.

Голубь никому из семьи не признался в поджоге.

...Немцы между тем все строили шоссе, но никак достроить не могли. А потом заговорила невдалеке советская артиллерия. Пришел в хату к Голубю немец и сказал:

— Собирайтесь, эвакуировать будем.

— Куда?

— Туда, где война нет.

— Война всюду.

— Не говорить! Расстреляние будет. Быстро!

Собрал Голубь свое семейство, положил оставшуюся домашнюю рухлядь в два мешка, бросил их на тачку. К вечеру двинулся из хутора небольшой обоз. Последним брел Голубь с семьей. Куда торопиться со своей земли?

Наступила ночь. Все ближе слышался орудийный гром. Патрульные немцы ушли вперед, боясь оглянуться. И когда отошли немцы, Голубь резко свернул в кусты, а за ним потянулись все его домочадцы и еще несколько семейств. В кустах легли на траву и затихли. И поняли все: дальше они никуда не пойдут. Или здесь умрут, или жить будут в Горищном.

Через несколько часов в Горищный вошли гвардейцы. Они брали ребятишек на руки, а девчата дарили бойцам вместо цветов охапки осенних, багряно-золотых веток.

Старый Голубь стоял у своей хаты, той самой, из которой год назад его выгнали немцы. Он был горд тем, что не покорился врагу, уцелел сам и сохранил семью для родной земли.