Моток пряжи
Наша фронтовая «эмка» резво катила по ровному заснеженному шоссе. По обе стороны дороги мелькали хутора, лежали длинно протянутые села — все со следами войны: сожженными домами, разгороженными заборами, разбитыми немецкими орудиями и автомашинами. Скоро дорога круто свернула, и мы въехали в село. Но то, что мы увидели, селом назвать было трудно. Длинная, очень длинная улица... А с двух сторон — один в один разбитые хаты и дома. И странное дело, мы не видели ни одного пепелища, ни одной обгорелой стены; рядом с домами не видели воронок от бомб, и на уцелевших стенах не было осколочных и пулевых отметин.
Мы проехали уже с полкилометра, но не встретили ни одного целого дома, ни одного человека. Вдруг шофер закричал:
— Женщина!
Мы подъехали к разбитому дому. Около маленького деревянного сарая, раздувая огонь в печи, стояла косматая, простоволосая женщина.
— Есть кто еще в селе? — спросил ее Степан.
— Есть, — разогнувшись, ответила женщина и застегнула ватник. — Еще, может, семейства три...
— А Марфы Петровны Рябовол нет?
— Их нет. Она куда-сь ушла ще весной.
— А внук ее, Василек?
— С ним ушла. Их тут... — женщина пытливо посмотрела на нас. — А вы кто им будете?
— Сродственники, — сказал Степан, — а где ее хата?
— Хаты нету... Вон все, что осталось, — щебенка... Немец всю ломами да кирками разбил, — сказала женщина, и слезы выступили на ее глазах. Она отвернулась...
Мы пошли к тому месту, где недавно стоял дом Марфы Рябовол. От дома остались две стены с пустыми окнами. Все остальное было повержено на землю — стены, простенки...
Степан ходил вокруг дома и щепочкой разгребал снег.
Вдруг он наткнулся на три мотка пряжи... Рядом с ними лежала открытка, написанная зелеными чернилами. Адрес на ней расплылся от снега, но текст на обороте можно было разобрать. Написано там было следующее: «Дорогая мама! Мы с Васильком приедем к тебе в конце апреля на пасху и Первое мая. Василька я оставлю, а сама уеду. А то мне отпуск за мой счет дают только на две недели. А Василек пусть у тебя будет до осени, потом я приеду, а может, Саша приедет и заберет тебя и Василька. Поживешь у нас в городе. Целую тебя крепко, и Саша целует, а Василек говорит: «Хочу к бабушке». Он уже стал большой и все чисто говорит. Наташа».
— Наташа, это дочь Марфы Петровны, — проговорил Степан, держа в руках три больших мотка пряжи и открытку.
Около машины один из мотков выскользнул из рук Степана и покатился, разматываясь, вниз с горки. И мы пошли за ним, а он все катился, звал за собой, и мы не могли его догнать. И далеко протянулась голубовато-серая нить пряжи, и узнали мы по ней страшную быль о Марфе Рябовол и ее внуке Васильке.
...Наташа погостила у матери девять дней и снова уехала в город, оставив на лето своего синеглазого Василька на попечение бабушки Марфы. Василек бегал по двору за курицами, за утками, смеялся заливистым звонким смехом. Бабушка Марфа или сидела на крыльце с бесконечным мотком пряжи и вязала коврики, или копошилась в своем огороде, поверх очков посматривая на Василька, в розовой горошком косоворотке бегающего по двору...
Пришла горькая, тяжелая беда. Ворвались в село немцы. Ворвались на больших серых машинах, с автоматами на груди. И не успела, не приехала неизвестно почему Наташа, и остались сын и ее мать в немецкой оккупации. Словно каменная, сидела Марфа Рябовол в хате. Не выходила на улицу. Пряжу отложила и только сморщенной, старческой рукой гладила светлые волосы Василька и приговаривала:
— Как же мы теперь будем? Как будем? — И по ее лицу текли слезы, и стекла очков становились тусклыми. — Что же это будет, что будет?
В хате у Марфы Рябовол поселились три немца. Им очень понравилась широкая, просторная хата Марфы. Они выгнали Марфу и Василька из комнаты в маленькую каморку, в которую обычно ссыпали картошку, и она была полна невыветривающимся земляным, слегка прелым запахом.
Все больше редело на дворе Марфы утиное и куриное поголовье. Немцы сами рубили курам и уткам головы, а бабушку заставляли ощипывать птицу. Скоро зарезали и гусака и гусынь. А бабушка сидела, щипала перья, и лицо у нее было словно каменное, и она пускала пух и перья по ветру и говорила Васильку:
— Молчи, внучек... Молчи.
Скоро зарезали телушку Пятнашку, а корову Рыжую увели со двора. И опять бабушка молчала и ночью закрывала рот рыдающему Васильку.
И не переставала вязать Марфа Рябовол свои коврики из особо сученой серо-голубой тряпичной пряжи. И уже сделала она два коврика. Когда один и другой отобрали у нее немцы, а третьему, лысому, не досталось, он сказал Марфе:
— Делайт мне ковер. Понимайт? Драй ковер...
И тогда Марфа Рябовол сняла очки и как бы нечаянно уронила их. Очки разбились, осталась только жестяная проволочная оправа. Без очков Марфа плохо видела и через день сказала немцу:
— Не могу делать ковер, потому что ничего без очков не вижу.
Немец пришел в ярость, топал, кричал на старую Марфу. Но она стояла неподвижная и смотрела на него спокойными серыми глазами. Лысый замахнулся на нее, но не ударил и, что-то лопоча, вышел из хаты.
С той поры ее особо возненавидел лысый. И стал он приставать к Васильку: то ударит его по голове, то ножку босую Василька огромным ботинком своим отдавит; и все старается это сделать в присутствии Марфы.
Самое тяжелое пришло в субботний осенний день. Марфа возилась у печи, подогревая воду, когда услышала звон. Обернувшись, она увидела двух немцев, стоявших возле дома среди своих мешков и свернутых пледов. Третий, лысый, ломом бил стекла ее хаты. Она побежала к нему:
— Что делаешь, что вытворяешь?
Немец оттолкнул ее ногой и продолжал ломом крушить стены хаты. Другой, чернявый, с киркой полез на крышу и стал разбирать деревянный настил, а третий также ломом начал ломать соседнюю стену... Марфа побежала в хату и вытащила Василька во двор. Увидев, что лысый ломает стену, Василек бросился к нему и схватил его за руку. Немец мотнул рукой, Василек упал на землю и громко закричал. От резкого движения с головы немца упала пилотка, и его потная лысина засверкала на солнце... И тогда Марфа одним рывком схватила с печи ведро с кипящей водой и выплеснула ее всю, до последней капли, на ненавистную, тускло поблескивающую голову немца.
Звериный вой полыхнул по селу...
...Избитую, полуслепую Марфу и Василька втолкнули в сарай. Марфа увидела каких-то незнакомых немцев и среди них высокого, черного. Он сидел на табурете и курил сигарету. Возле него лежал топор, деревенский колун с потертым топорищем. Два немца потащили к столу Василька, и не успела Марфа ни закричать, ни броситься, как в воздухе блеснул топор, и сарай наполнился высоким рыдающим криком Василька:
— Рученька, рученька, рученька...
Потом крик сразу оборвался. Марфа почувствовала, как и ее потащили к столу, и в то же мгновение страшная боль опустилась на руку, сдавила сердце...
Немцы отрубили Марфе и Васильку кисти правых рук. Они бросили их в этом же сарае в беспамятстве, истекающих кровью, бабушку Марфу и ее синеглазого Василька.
Здесь же и нашли их односельчане, привели в чувство, обмыли раны и спрятали Марфу Рябовол и Василька в колхозном таборе, в степи...
Всю зиму поправлялись под сердечным присмотром добрых людей Марфа и Василек. Затягивалась рана, но не было руки у Марфы, и она часто смотрела на то место, где раньше из-под рукава виднелась рука. И Василек постарел, будто ему не шесть лет было, а сорок, такой он стал молчаливый, глаза его подернулись горькой дымкой, опалились страданием и мукой.
И чем больше смотрела Марфа на горе и скорбь, которые окружали их, тем все больше понимала, что не сможет она жить спокойно, если с ней рядом будет жить немец; и воздухом она дышать не сможет, если этим воздухом немец дышит; и по земле не сможет ходить, если ходит по ней немец!
И еще не пригрело как следует солнце, не растаял снег на полях и дорогах, кора на тополях не оттаяла, а уже вышла в путь-дорогу Марфа Рябовол, и Василек с ней пошел. И пошли они по своей земле, по хуторам и селам, по дорогам и стежкам, и, где ни проходили, где ни шли, поднимала Марфа обрубок руки и строго говорила:
— Это немец сделал.
И Василек поднимал обрубок и тихо говорил:
— Это немец сделал.
И опять они шли дальше, и где они проходили — русские люди шли в партизаны, летели под откосы немецкие поезда, подлая немчура встречалась с карающей смертью... Так они шли по своей земле — Марфа Рябовол и синеглазый ее Василек — с высоко поднятыми руками.
Это немец сделал!
И на одной из дорог, у березовой рощи, застрелили их немцы, пулями прошили и бросили на дороге. И схоронили русские люди Марфу Рябовол и Василька у дороги. Большой холм насыпали. И весной и летом цвели у могилы синеглазые васильки.
...Сняв шапки, мы стояли у запорошенной снегом могилы и молчали. Крупными хлопьями падал снег, в леске было тихо, и голубело небо над тонкими березками. И кто ни ехал, кто ни шел мимо могилы — останавливался, снимал шапку и низко склонял голову перед могилой русской женщины и ее внука. И шел прохожий дальше с горящим сердцем, озаренным неугасимым пламенем святой мести.