В Новороссийске после боя...

Еще мы не видим на улицах ни одного жителя и не знаем, остался ли кто в городе, уцелел ли в немецкой неволе или немцы истребили все население города, или угнали в плен. Еще бойцы не знают, как пройти в центр города: машинами туда не проедешь — улицы заминированы, но уже чувствуешь, видишь по радостным, сверкающим глазам бойцов, что Новороссийск наш, безраздельно, навсегда, на веки вечные. Уже не выйдут подлые выкормыши Берлина и Мюнхена к Цемесской бухте и не будут смотреть на пламенные краски заката, не ударят из дотов с территории цементного завода «Пролетарий» крупнокалиберные немецкие пулеметы, не вылетят из круглых, аккуратно выложенных серым камнем минометных ячеек и двориков воющие мины. Нет, не вылетят! Из дотов ветерок доносит тошнотворный запах немецкой мертвечины. А минометные дворики с зелеными деревянными дверями разворочены прямыми попаданиями наших снарядов, разбиты вдребезги. Наши торпедные и сторожевые катера, вчера еще дерзко под покровом ночи штурмовавшие порт, сегодня безбоязненно бороздят воды Цемесской бухты, и моряки идут навестить свой покинутый год назад клуб, в котором сейчас на временный отдых разместились бойцы.

Вдоль моря по единственной дороге, ведущей в Новороссийск, тянутся бесконечной вереницей грузовики с продовольствием, боеприпасами; тракторы тянут пушки, идут смирные ишаки, навьюченные патронами; перебираются со своим хозяйством дорожные отряды. Идут пехота, танки, кавалерия — все рода войск в движении. И как ни хочется задержаться в освобожденном городе, это желание вытесняется другим, более активным и горячим: вырваться скорее вперед, чтобы преследовать отступающего врага, расправиться с ним за надругательство над черноморским красавцем — Новороссийском.

Выражая это обуявшее его нетерпение, усач-обозник, сцепившийся на крутом повороте узкой, искореженной воронками от авиабомб и снарядов дороги с грузовой машиной, по-волжски окая, кричит шоферу:

— Попридержи, говорю тебе, ожидать неохота!

— И нам ожидать неохота.

На дороге, которая лежала среди гор, по их крутым обрывам, над бухтой — оживление победы. Мы минуем то, что в течение года было передним краем нашей обороны, что останется в веках памятником русской стойкости: цементный завод «Красный Октябрь», огромную, диаметром в рост человека, железную трубу, в зацементированном жерле которой, обращенном в сторону к немцам, зияет амбразура нашего пулеметного дота. Дальше были немцы. Их выбили лихим набегом десантники подполковника Каданчика, высадившиеся у основания мола, в тылу вражеской оборонительной линии. Бойцы 318-й стрелковой дивизии, с гордостью именующие себя отныне новороссийцами, оттеснили врага от моря, вышибли его из Мефодиевки, сбросили с высоты Долгой, с Сахарной Головы. И там, где они прошли, грудами лежат трупы немцев. Капитан Ильин, начальник дивизионной разведки, говорит нам:

— Можете лично убедиться, сколько мы их уложили.

Он зовет бойца и приказывает ему:

— Отведите корреспондентов в штаб немецкого полка.

Немецкий штаб помещался в трех комнатах большого дома на горе, окаймленной пулеметными и минометными гнездами. Гнезда эти сейчас разворочены, а те, кто гнездился в них, устилают своими трупами путь к штабу.

Обер-лейтенант так и остался в своем кабинете. Он лежит на ковре с потухшей сигареткой меж пальцев. Вазочка с вареньем стоит на столе, покрытом скатертью. Обер был сластена и любил комфорт. Французские вина и немецкая порнография скрашивали ему невзгоды войны в России, но на новороссийском краденом ковре он нашел смерть.

Саперы хозяйственно обрабатывают каждый метр новороссийской земли, очищая ее от мин, а их командир стоит у углового трехэтажного дома на перекрестке центральных улиц. Во всю стену этого дома уже красуется броская надпись: «Штаб по разминированию города. Прием заявок». И хотя этот дом пострадал немногим меньше других, из-за простреленных его стен со второго этажа доносятся звуки исполняемой на пианино какой-то очень будничной, очень знакомой мелодии; первые звуки, не имеющие отношения к войне. Так жизнь входит вместе с Красной Армией в освобожденный Новороссийск.

Возле одного из двориков мы видим поверженного на землю мертвого немца, метрах в пятнадцати от него лежит оторванная нога, а рядом с ним веером рассыпана окровавленная колода игральных карт. Мимо убитого немца проходят бойцы, и все видят разбросанные по земле карты, и каждый из них не может пройти молча.

«Доигрался», — говорит один. «Перебор, двадцать два», — вторит другой. «Шестерка треф показывает дорогу на тот свет», — добавляет третий. Через плечо у него висят мины, и он спешит к своему расчету.

* * *

Жестокий, суровый бой вели наши войска за овладение городом. Начался штурм. Люди не думали ни о своей жизни, ни о своей смерти. Они думали о смерти врага и о жизни своей земли, где бы она ни находилась, какой бы пылью ни была овеяна. И здесь, в Новороссийске, среди цементной пыли, носящейся в воздухе, оседающей на плечи и каски бойцов, разыгрывались героические эпизоды. Во взводе лейтенанта Копылова служил рядовым его отец — доброволец. Бойцы так их и звали: сын Копылов и отец Копылов. Настал час атаки. Посмотрели отец и сын друг на друга — не часто судьба сталкивает в одном взводе отца и сына, — хотели что-то сказать, но промолчали. И может, было у седого Копылова желание обнять сына перед решающим часом атаки — кто узнает отцовские думы. Только пожал отец сыну руку и сказал:

— Не беспокойся, сынок.

И сын ответил:

— Не беспокоюсь, папаша.

Взвод стал готовиться к атаке. И вот пришла минута атаки. Лейтенант Копылов подал команду:

— За Новороссийск, за нашу землю — вперед!

Поднимались бойцы из-за укрытий, а впереди всех, перегоняя своего сына, побежал отец. И видел сын, как пошатнулся отец, как, падая, сделал еще три-четыре шага и упал на землю, не выпуская винтовки. А мимо него уже бежали бойцы, и самому лейтенанту нельзя было остановиться. Надо было командовать взводом. Он только бросил взгляд на распростертого на камнях отца и вырвался вперед своего взвода. Месть была страшной и быстрой — пять немцев убил в этом бою Копылов и остался жив и не ранен. И пулей не ожгло и осколком не царапнуло. А когда закончилась успешная атака и взвод хоронил отца Копылова, кирками выдолбив узкую могилу в каменистой почве, сын над телом отца сказал:

— Прости, отец, что я остался жив, но мне еще надо жить. Мне еще надо отомстить за тебя. Спи, мой родной, спокойно в земле. Твой сын и твои товарищи по оружию отомстят за тебя. — И взвод Копылова дал троекратный ружейный салют.

Много таких драматических эпизодов было в дни штурма Новороссийска. Как драгоценные зерна, рассыпаны они по городу, ими дышит каждый камень гавани, каждый кирпич цементного завода.

* * *

Трудно ходить по улицам Новороссийска. Еще в августе прошлого года немцы разбомбили город. Многоэтажные дома с проломленными до земли хребтами стояли рассеченные пополам. Стоят они такими и до сих пор, но к ним прибавились еще сотни больших и малых таких же домов. Словно чума и землетрясение в страшном сговоре ходили по Новороссийску, выискивая в каждом доме, в каждой щели, что бы еще уничтожить, кого бы еще убить.

Мы проходим десятки улиц. Первомайская, Пушкинская, Лермонтовская, Кольцовская, Ксенчевская, Элеваторная, Осоавиахимовская... Тихо, пустынно во дворах. Только дикая акация раскачивается на легком ветру и осыпает листья и стручки на израненную землю.

Клубы, больницы, красивые южные большие дома — все это разбито немцем. И если стоит стена, то она кажется продырявленным огромным щитом для пристрелки оружия. В стенах — пустые окна, а в них — голубое с белыми облаками небо.

При входе в новороссийский пригород Мефодиевку сохранилась остроугольная высокая арка с надписью по фронтону: «Мы наш, мы новый мир построим». Под арку втягиваются колонны пехоты. Идет, громыхая, тяжелая артиллерия, неуклюже ползут самоходные пушки. Все это течет железным потоком вдоль берега Черного моря, за Новороссийск. «Мы наш, мы новый мир построим». Да, построим, все будет снова у нас, и этот с остатками синей краски на кирпичах большой детский сад на Почтовой улице снова огласится детским смехом и песнями, и не будет возле него стоять сиротливо кем-то брошенная год назад детская голубая коляска. И во вновь отстроенном клубе станцует плавный вальс со своей подружкой моряк, которому приходилось сражаться в этом клубе, короткими перебежками прорываясь по коридору из комнаты в комнату.

Он сражался вместе со своим командиром, героическим Ботылевым. Теперь Ботылев отсыпается после шести бессонных ночей, и товарищи его спят, а вокруг тихо. Только слышно, как где-то в стороне проходят, текут широкой рекой войска. И моряки, первыми ворвавшиеся в Новороссийскую гавань, сейчас тоже спят. Один хороший сон — и снова они поднимутся на ноги.

Впереди долгий путь, много городов. Тяжел труд войны, но, как бы ни устал солдат, когда настает час отдыха, он становится мирным человеком. И вот в разрушенных кочегарках цементного завода «Пролетарий» перед маленьким круглым зеркальцем бреется веснушчатый, рыжий, как осень, боец, а капитан Зайцев из дивизии Вруцкого пишет в Геленджик письмо своей любимой. В конце письма — дорогая сердцу каждого бойца фраза: «Привет из Новороссийска».

Почему-то, прочитав эту фразу, вспоминаешь давние открытки с видами Новороссийской гавани, теплоходы, танкеры, транспорты на фоне голубого с зелеными переливами моря и светло-желтых домов на взгорье. Только море осталось тем же. Сожженные дома на взгорье черны. На берегу стоит испорченный и пробитый пулями старый трактор. Остановилась около него группа бойцов, и один из них, в длинной широкополой шинели, объясняет остальным, куда масло вливать, куда горючее. Боец пробует рычаги. Они хотя и с трудом, но все же поддаются, и он торжествующе говорит:

— Это для перемены скорости добрый знак!..

Идет война, а тракторист, встретив старый, честно послуживший сельскому хозяйству трактор, думает о труде, тоскует о труде, а раз думает о труде, значит, твердо уверен в победе. А победа уже видна. Стоит выйти на высоты, которые окружают Новороссийск, и можно ее увидеть. Бойцы оставляют трактор и идут по дороге из Новороссийска туда, на высоты, к победе.