Хлеб

Синие волны Маныча бьют в высокий берег. Белые гребешки бегут к темно-зеленым зарослям камыша и там накапливаются серой пеной. Глухо шумит Маныч под ветром, пытается прорваться через высокую плотину, накатывается на нее, раздраженно ворчит — плотина прочна, она недавно выстроена взамен старой, подорванной во время боев; по гребню ее идут машины, едут сельские казаки и казачки, долгим взглядом осматривают степь. Вот она лежит по обе стороны Маныча, ровная, гладкая, редко запятнанная бурыми, выжженными под солнцем курганами. Широко раскинулись пшеничные посевы; зеленые, они уже начинают золотиться, медленно меняя окраску, наливаясь тяжелыми зернами, шевеля тугими усатыми колосьями. Зной висит в воздухе, пыль на дороге нагрета, горяча — босой ногой ступить нельзя — не устоишь на месте. Свистят в степи суслики — придорожные жители, перекатываются, как длинная капля ртути, а иной привстанет на задние лапы и, часто моргая, смотрит на мчащиеся машины, вздымающие розово-желтые столбы пыли, на высоких верблюдов с натертыми до блеска боками. Неспешной рысцой бегут по дороге верблюды, везут в поля широкие арбы, а в арбах — косилки, лобогрейки. Скоро уборка хлеба. Вся степь лежит под солнцем в ожидании этого дня. На хуторах, в селах, станицах неумолчно стучат в кузницах молотки: идут последние приготовления к уборке урожая.

Как в дни весеннего сева нельзя было днем застать в колхозах председателей, так и сейчас все они в поле, в бригадах, на полевых станах: все нужно проверить, все дознать. Весной мало было дождей, хлеба поспеют раньше, и убирать их нужно будет быстро, чтобы не осыпались драгоценные зерна, чтобы каждое из них пошло народу, армии. Трудовые святые зерна, выросшие на политой кровью, отбитой у врага земле.

...Мимо низкорослых посадок в рябой, зеленовато-коричневой машине летит по дороге Даниил Лукьянович Шестерко. Трудно и его в эти дни найти в Сальском исполкоме. Знают люди, что застать в Сальске Шестерко можно только ночью.

Из сельсовета в сельсовет, из хутора в хутор, из колхоза в колхоз — путь председателя Сальского исполкома, депутата Верховного Совета РСФСР Даниила Шестерко.

Знает он свой район так, что, закрыв глаза, по поворотам дороги, по подъемам и спускам узнает каждый малый хуторок. И кто ни встретит его в дороге, каждый скажет:

— Здравствуй, Лукьяныч!

Стоит в степи высокая пшеница — хлеб. Знает Шестерко, что значат для государства эти степи, некогда безводные, голодные, пустые, заросшие чертополохом, осотом, бурьяном. Хлеб! Он не сразу появился здесь стопудовыми урожаями. Много труда взяли степи, много пота, соленого, как волны Маныча. А теперь кровью вздобрены Сальские степи. Не дали немцу сеять. Не дали урожай собирать. Сами посеяли — сами соберем.

И теперь вокруг него подымается урожай, новый хлеб, которого ждут армия, народ — миллионы людей, сражающихся на фронте и в тылу во имя победы.

...В правлении колхоза имени Ленинского комсомола Шестерко остановился только на минуту. Зачерпнул из ведра ковшом холодной воды да спросил, в какой бригаде Радченко, председатель колхоза.

— У Егора Филипповича, — ответила девушка-счетовод. — Туда поехал Михаил Яковлевич.

Шестерко не удивился, почему девушка назвала бригадира по имени и отчеству. В колхозе было две полеводческие бригады. В одной из них бригадиром был Егор Филиппович Лысенко, в другой — Иван Филиппович Лысенко. И были они родными братьями. Шестерко спросил девушку:

— Ну, а как братья живут? В ладах?

— А чего им ссориться? — ответила девушка. — Работают...

Девушка ответила правильно — братья Лысенко действительно работали, но все было не так просто, как ей казалось.

Шестерко любил бывать в колхозе у Радченко. Колхоз имени Ленинского комсомола был семеноводческим.

Его пшеница «мелянопус-069» и пшеница «пионерка» славились на весь район. Сам Радченко по образованию агроном, некогда был рядовым колхозником. Служил в Первой Конной армии, а еще раньше был солдатом старой армии. Уже будучи колхозником-опытником, в 1931 году, сорока лет, поступил он в Новочеркасский зерновой институт и закончил его.

Шестерко разыскал Радченко возле полевого стана в бригаде Егора Филипповича. Они пошли втроем вдоль высокой пшеницы. Шестерко видел, как Егор Филиппович и Радченко влюбленными глазами смотрели поверх колосьев, умелой рукой срывали колос и вглядывались в зерно; и во всем — и в походке, и в характере разговора — у них было что-то общее, хотя внешне они были очень отличны друг от друга.

— Как брат живет? Как работает? — спросил вдруг Шестерко бригадира.

— А ничего живет... Что ему делается? А работает как... Вот уборку начнем — будем считать, как работает... А сейчас что? Вроде как оба в обороне, к бою оружие готовим.

— Иван его обогнать грозится, — усмехнулся Радченко.

— Грозилась мыша окиян переплыть, да втопла, — беззлобно сказал бригадир.

Зная добрые отношения братьев Лысенко между собой, Шестерко нисколько не удивился резким словам Егора Филипповича. Так работают не только братья Лысенко. И в этом колхозе, как и в большинстве других в районе, видел Шестерко беззаветную преданность народа труду, понимание всей тяжести, какая легла на плечи оставшихся в колхозах женщин, стариков, подростков. Посеяли не меньше, чем до войны, а во многих колхозах сумели посеять даже больше. И это нынешней весной, после того как здесь, на этой земле, полгода злобствовали немцы, рушили и сжигали все. Какая-то невидимая сила питала народ, не давала ему согнуться, будто усталость покинула эти степи, будто люди стали на две головы выше и за горизонтом видели уже первые лучи победы. И вот эти два брата Лысенко — Егор и Иван — как бы вобрали в себя все лучшее, что дал крестьянину, казаку колхозный строй, дал незаметно, год от года воспитывая каждый день так, что и трудно было уследить, где начиналось воспитание нового человека и где кончалась старая жизнь; все было тесно перевито, растворилось одно в другом, скрестилось, как лучшие сорта высокоурожайной пшеницы: ни жгучие ветры ее не берут, ни морозы в земле не морозят. Так и люди в трудную минуту не согнулись, выстояли, приняли самую жестокую бурю и верны остались своей земле на веки вечные.

По десяти лет Егор Филиппович и Иван Филиппович были в бригадах воловниками. Ходили за быками, смотрели за ними, как некогда смотрели за своими, а может, еще лучше, так как присматривать надо было за десятками голов скота. Пришла война, проводили оба по два сына в Красную Армию, выпили по чарке водки, прощаясь с ними, сказали:

— Вы — там, а мы — здесь. Вас вдвое больше — четверо, а мы здесь два брата остаемся. Счастливо, сыны...

Сыновья ушли, они остались, воловники, братья Лысенко. Егору Филипповичу 60 лет. Ивану Филипповичу 58 лет.

Но настала горькая пора: пришли в Сальские степи немцы. И тогда спрятали братья Лысенко от злобного вражьего ока быков, не своих, а колхозных, тех самых, которых годами выхаживали, кормили, щетками красную шерсть вычесывали. Загнали они быков в Погорелый Яр и балку Тургусту. Мерзли, стыли зиму с быками, а все же додержали их до своих, до той поры, когда можно было скотину свободно погнать по улицам своего села Новый Егорлык.

А потом, когда стал вопрос о том, кому быть бригадирами в колхозе, народ сказал:

— Быть братьям Лысенко, Егору Филипповичу и Ивану Филипповичу. Они свою преданность показали, они веру в нашу победу не теряли, не сомневались — пусть принимают бригады.

...Нельзя сказать, чтобы Ивану Лысенко было очень приятно, когда он узнал, что брат его Егор сеять закончил, а ему, Ивану Лысенко, по самым скромным подсчетам, еще суток на трое сеять оставалось. Он совсем не прочь был поменяться с братом местами. Но молчал, и молчал до того часа, пока на приферменном участке посеял последний гектар проса. Радченко был в это время в его бригаде. Когда последняя пядь земли была засеяна и золотые от жаркого солнца быки остановились, а сеяльщики, заглянув в пустую садилку, грохнули крышкой, Радченко подошел к Ивану Лысенко.

— Спасибо, Филиппыч, — сказал председатель.

Лысенко беспокойно блеснул глазами:

— Дело прошлое, Михаил Яковлевич, но ты сознайся... Не я виноват в задержке. Я не то что в один час с Егором кончил бы, может, раньше на какой-другой день. Но ведь землица у него мягше? А у меня? Ты ж сам лемех сломал у меня?

— Сломал... И у него ломали. Ломали?

— Ломали, — согласился младший брат. — Но быки у него лучше.

— Одинаковые быки.

— Нет, ты не скажи... У него люди в таборе жили?

— И твои могли жить.

— Нет, ты не скажи... Ну ничего, мы еще с братом померяемся. Ты поверь, Михаил Яковлевич, что на уборке я его обскакаю...

— В добрый час, обскакай.

— И обязательно обскакаю...

Вечером в этот день домой с поля оба брата шли вместе. Еще при разговоре с председателем Иван Лысенко понимал, что оправдывался он перед Радченко больше для облегчения совести, нежели потому, что был убежден в своих словах. Теперь же, когда они с братом шли по дороге и сев уже был позади, а уборка только еще предстояла, он уже думал о том, что должно быть.

В ответ на поздравление брата с окончанием сева он сказал:

— А на уборке я тебя обгоню.

— И обгони.

— И обгоню... Я помоложе тебя. У меня резвости больше.

— Подумаешь, на два года задержался. — Егор Филиппович искоса посмотрел на темную бороду брата. Сам он был уже совсем седой — ветер шевелил его серебристую бороду.

На этом разговор об обгоне и закончился. Братья дружно шли сбоку дороги по траве, и разговор у них не прекращался до самого села. А поговорить было о чем у братьев Лысенко: о сыновьях, о письмах от них, о положении на фронтах и опять же о хлебе, о том, что его надо вовремя убрать, и о многом другом, о чем могут говорить старики, славно и честно поработавшие и удовлетворенные своим трудом.

...Уезжал Шестерко от Радченко на закате солнца. Степь лежала перед ним, озаренная красным светом заката. Волновались густые, высокие волны пшеницы, колосья, еще нежные, клонились к западу. Ветер дул с востока — и колосья казались нацеленными стрелами, готовыми к полету.

Широко раскинулись хлеба. На широкой груди держала их земля Сальских степей, могучая земля, плодоносная, советская.

Сальские степи

Май — июнь 1943 г.