Золотой локон

В нашу тихую светлую госпитальную палату вошла необычная гостья — любовь, и палата преобразилась, стала еще аккуратнее, светлее, все мы, даже самые нетерпеливые, забывали о своих страданиях и с жадным любопытством ждали каждого ее посещения.

И раньше любовь не раз служила предметом наших вечерних разговоров, когда зажигалась под потолком голубоватая лампочка и вся палата погружалась в полумглу.

Мы все были за сильную, настоящую любовь, в особой чести у нас были Анна Каренина и Аксинья Астахова, мавр Отелло и пылкий Владимир Ленский.

Все мы уже любили: одни — раньше, другие — позже; и каждый из нас носил в памяти эти золотые дни и месяцы. И теперь все мы, восемь взрослых людей, с юношеской ревностью оберегали и охраняли любовь нашего девятого молодого товарища.

Это был Василий Светличный, двадцатилетний юноша с чистыми голубыми глазами. Его привезли к нам в очень плохом состоянии. Няни и сестры осторожно сняли с носилок безжизненное, ломкое молодое тело. Потом укрыли его двумя одеялами, хотя в палате было тепло. Светличный не стонал. Он лежал молча, и казалось, само дыхание покинуло его. Русые вьющиеся волосы рассыпались по подушке. Около него засуетились врачи, сестры... Начались уколы, подкожные вливания и впрыскивания. А он лежал безразличный ко всему, точно все эти процедуры проделывали с кем-то другим. Ему было очень больно, но он не терял сознания. Это было видно по его большим голубым глазам, под которыми залегли синеватые тени и которые, казалось, только одни и принимали участие в происходившем.

Поздно ночью Светличному стало совсем плохо. Необходимо было срочно делать переливание крови. Но требуемой группы крови в этот момент в госпитале не оказалось. Вот тогда-то мы и узнали о существовании новой ночной сестры. Она работала всего второй день. Группы крови совпадали, и она поделилась жизнью со Светличным.

Рано утром, когда сквозь темные маскировочные шторы пробивались голубые полоски зимней зари, сестра вошла к нам в палату узнать, как чувствует себя Светличный. Она подняла шторы, и мы увидели за окном деревья, окутанные пушистым инеем, и стекла, легко разрисованные морозным ажуром.

Сестра склонилась над койкой Светличного. Он спал, спокойно дыша, и первые жилки румянца пробились на его бледных, запавших щеках. Она взяла его руку в, свою, как мы заметили, маленькую, очень маленькую руку, и по губам ее мы поняли, что она считает удары пульса. Сестра стояла, чуть склонившись над Светличным. Мы все обратили внимание на золотой локон, который непослушно выбился у нее из-под белой косынки, на ее нежное, усталое лицо. Она осторожно положила руку Светличного ему на грудь и заботливо укрыла его одеялом. В это время Светличный открыл глаза. Сестра, как бы застигнутая врасплох, повернулась, но не ушла, а только сказала:

— Спите, спите, товарищ...

— Как вас зовут? — спросил одними губами Светличный.

Это были его первые слова за сутки пребывания в нашей палате.

— Меня зовут Валей. Спите...

Светличный закрыл глаза. Валя постояла около него, вопросительно посмотрела на нас и, видя, что ни у кого никаких просьб нет, легкой походкой вышла из палаты. На некоторое время все почему-то вновь обратили внимание на деревья, окутанные инеем, и на стекла, причудливо разрисованные морозом.

— Вот такие у нас в Полтаве, — сказал вдруг Семен Бабенко.

Все посмотрели на него строго, и Бабенко, поняв, что говорить не надо, виновато поднялся с койки и пошел умываться. Больше не произнесли ни слова, но каждый понял, что в нашей палате что-то произошло.

Переливание крови оказало на Светличного чудотворное действие. Он стал поправляться на глазах: по утрам, после крепкого сна, у него появлялся настоящий румянец. Он по-прежнему лежал молчаливый, лишь одними глазами принимая участие в разговорах. А разговоров и споров у нас бывало много. Но порой они надоедали, и тогда мы, как по уговору, тянулись к наушникам, часами слушали музыку, песни, статьи из газет, стихи, письма на фронт. Только лежа в госпитале, мы по-настоящему оценили, какую радость дает слово из черных наушников.

Особой любовью пользовались у нас песни, которые исполняли хоры, ансамбли и джазы. Знакомую мелодию мы встречали, как хорошую подружку, и приветливо насвистывали запомнившийся мотив. Этим занимался даже Семен Бабенко, которому, несмотря на то что ни в Полтаве, ни в Замоскворечье никогда медведей не было, все же медведь наступил на ухо.

Один из хоров часто исполнял незатейливую песенку о том, как однажды во время боя сестра вытащила из-под огня раненого парнишку, как он, отлежавшись в госпитале, вернулся в свою часть и в свою очередь вытащил с поля боя раненую сестру. А потом она, отлежавшись в госпитале, вернулась снова на фронт, встретилась с парнишкой, и они расцеловались.

В песне были слова:

Мы стали замечать, что Светличный слушает эту песенку с загоревшимися глазами. Я готов утверждать, что она сыграла свою роль в отношениях между Васей Светличным и Валей.

Василий с нетерпением ожидал вечера, когда должна была заступать на дежурство Валентина. Она приходила двадцать минут шестого. Уже с пяти часов он начинал смотреть на часы, висевшие на стенке, внимательно прислушивался к шагам в коридоре. Однажды неодобрительно высказался по поводу того, что напрасно в коридоре стелют дорожки: они, наверное, мешают при переноске и перевозке раненых. Но, несмотря на дорожки, он научился разгадывать неторопливые шаги Валентины. Лицо у него преображалось, глаза лучились, щеки розовели.

Как-то после того, как мы еще раз прослушали песенку о сестре с золотым локоном, Светличный сказал:

— У нее, наверно, такой же золотой локон был, как и у Вали.

Это были первые слова, в которых он вслух выразил, хотя и очень неопределенно, свое отношение к Вале.

— У Вали лучше, — с легкой ехидцей сказал Бабенко.

— Да, у Вали, наверно, лучше, — серьезно подтвердил Светличный. — Она очень хорошая.

— Еще бы, плохая разве отдала бы тебе свою кровь? — сказал Бабенко.

— Какую кровь? — не понял Светличный.

— Как какую? Когда тебя привезли, тебе, брат, плохо было: она и отдала тебе свою кровь.

— Так это ее кровь?! — воскликнул Светличный таким голосом, что мы не знали, сердиться ли на Семена или благодарить за сообщение.

Оно привело Светличного в полное смятение. Когда пришла Валя с термометром, он взял его, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и разбил термометр о тумбочку. От этого он еще больше растерялся и начал собирать рассыпавшиеся по одеялу шарики ртути.

— Не надо... Не надо... Не волнуйтесь так, Вася. Я принесу сейчас другой, — сказала Валентина и вышла из палаты.

Мы накинулись с упреками на Семена Бабенко.

— У тебя язык или помело?

Но Светличный не дал нам окончательно уничтожить злополучного Бабенко.

— Не надо его ругать. Спасибо тебе, Семен, — сказал он Бабенко, и тот расцвел в виноватой улыбке. — Теперь я знаю все. Я даже больше вам скажу, товарищи: я ведь люблю Валю... Вы понимаете, что это для меня значит!..

В палату вошла Валя, принесла термометр.

— Этот уж не разбейте, Вася, — сказала она.

С этого дня дела у Василия Светличного пошли совсем хорошо. Скоро он поднялся с койки и стал выходить в длинный госпитальный коридор.

Однажды, когда Василий в черном монашеском халате ожидал Валю в коридоре, у нас в палате разгорелся спор. Одни говорили, что основное лекарство, которое так подействовало на Светличного, была любовь. Другие утверждали, что уважают любовь, но все-таки излечивает не она, а чистая медицина. Мне не хотелось быть мудрым — я присоединился к первым, а следом за мной присоединился и Семен Бабенко, который подружился со Светличным и ласково называл его Васыль.

Как бы для того чтобы подтвердить первую точку зрения, Валя не вышла на дежурство. Она простудилась и проболела два дня. Как же мучился и страдал наш товарищ!

Подходило время Василию выписываться и отправляться в часть. Мы видели, что и Василий наш уже не безразличен Вале. Но также видели, что решительного, прямого признания еще не было. И мы, не желая вмешиваться, с тревогой думали: неужели так и уедет Василий, не раскрыв своего сердца Вале?

Все мы крепко расцеловались с нашим другом, когда он, одетый по форме, зашел в палату прощаться. Обменялись, как полагается, адресами, обещали писать и во время войны, а уж после войны — обязательно. У каждого из нас вертелся вопрос: а как же Валя? Но мы не задали его, такое уж у нас правило выработалось — не вмешиваться. И только когда Светличный ушел и в последний раз за ним скрипнула дверь, мы поняли, что лишились очень дорогого для нас, свидетелями чего были на протяжении почти сорока дней.

Валя пришла на следующий день. Нам показалось, что она грустна, ее смуглое лицо побледнело. Как и всегда, она подходила к каждому из нас, расспрашивала о здоровье и смотрела температурные листки. Потом она подошла к пустой Васиной койке и поправила край завернувшегося одеяла.

— Уехал наш Васыль, сестра, — вздохнув, сказал Бабенко.

— Уехал, — сказала Валя. — Уехал... Я ему в дорогу вот что подарила.

И тут мы еще раз убедились, что любовь неуловима.

Вопреки всем госпитальным порядкам Валя сдернула с головы косынку, и мы увидели, что там, где у нее раньше вился и рассыпался золотой локон, осталась только коротко остриженная прядь волос.

Всем нам стало легко и хорошо. И все мы подумали: наш Василий и наша Валя найдут друг друга, и пусть они поженятся. Они обязательно будут счастливыми. И пусть будет по-нашему.

1943 г.