Кровь и сахар

К Ивану Егоровичу Кришталю на сахарном заводе все привыкли так, как могут привыкнуть внуки к деду, которого помнят с того самого момента, когда после первых слов «папа» и «мама» они произнесли слово «деда».

Все на заводе было связано с ним: и сложные генераторные установки, и станки, и воспоминания, и коллективные фотографии, и успехи, и поражения завода. Люди приходили на завод юнцами, женились, ждали детей, уходили в армию, уезжали в далекие края, умирали, а он все был на заводе, и никто не мог сказать, когда он появился здесь.

Никто не заметил, когда Иван Егорович состарился, потому что видели его на заводе каждый день, а когда люди часто встречаются, трудно заметить перемены в знакомых лицах. А Кришталю было уже за семьдесят.

Но Иван Егорович оставался все тем же неутомимым седым человеком, у которого всегда на пальто был оторван хлястик, и казалось, что хлястик этот зацепился за какой-то гвоздь и оторвался только оттого, что хозяину было очень некогда и он, зацепившись, не стал медленно освобождаться от плена, а нетерпеливо шагнул вперед. И это было недалеко от действительности. Иван Егорович всегда был занят. Химик-лаборант, он находил для себя работу далеко за пределами только своих обязанностей. И хотя он в мельчайших, азбучных подробностях знал весь умный процесс превращения еще облепленной комочками земли свеклы в сахарный песок, ему доставляло невыразимое удовольствие видеть всякий раз этот процесс заново: брать в руки тяжелые головки свеклы, а затем идти на склад готовой продукции, набирать в раскрытую ладонь сахарный песок, медленно растопыривать пальцы и смотреть, как сыплется белый, сухой, тяжелый сахар.

Сахарный завод работал хорошо. Сладкий запах патоки разносился далеко по округе. К заводу непрерывным потоком шли подводы, автомашины со свеклой. От склада отходили эшелоны с сахарным песком. В нескольких верстах текла быстрая, полноводная Кубань. К ней подходили поля, начинавшиеся прямо от стен завода. От весны до поздней осени шум земли врывался в цехи. Хлеб и сахар были рядом. Эшелоны их стояли бок о бок на железнодорожных путях.

Ивану Егоровичу особенно нравилось, что его сахар уходил маршрутами вслед за хлебом в далекие города, села, станицы; и часто Иван Егорович представлял себе, как с его сахаром пьют чай ребятишки в Ленинграде, моряки в Архангельске, колхозники в мирном ауле в Осетии.

Война внесла изменения во многое. Когда молодые ребята уходили с завода, все они являлись обязательно попрощаться к Ивану Егоровичу. Пожимая руку, он каждому говорил:

— Вы идите... Не беспокойтесь. Мы постараемся без вас работать так, чтобы вы там, собственно, пили чай с сахаром...

На слове «там» он делал особое ударение. Иван Егорович знал, что многое из того, что уходит в товарных вагонах с завода, найдет своих адресатов «там»...

Чем ближе подходил фронт к Кубани, к сахарному заводу, тем беспокойнее становился Иван Егорович. Скоро в цехах пришлось рвать фильтро-ткани, салфетки для сахарной патоки, разбрасывать и зарывать части машин.

Фронт был на пороге завода.

И хотя в районе завода большого боя не было, все же Иван Егорович при каждом орудийном разрыве вздрагивал. Он не испытывал чувства страха. Была только острая боязнь за то, что обрушатся, упадут на землю стены цехов, провалится крыша завода.

Потом наступила тишина. Она стояла минуту, другую... Тогда Иван Егорович открыл дверь квартиры, вышел на улицу и быстро пошел к заводу. Корпуса цехов были целы. Лишь кое-где в ограде зияли пробоины, да на земле чернели две-три воронки от снарядов. Он вошел во двор завода. И здесь, около склада, он увидел лежащего на разорванном снарядными осколками мешке с сахаром мертвого пулеметчика. Видимо, пулеметчик использовал мешок как преграду, как укрытие. Рядом с пулеметчиком лежали опрокинутый пулемет и выцветшая, почти белая от солнца, пилотка со звездой. Из головы бойца на белоснежный сахар стекала алая струйка крови. Сахар осыпался под кровью и широким кругом медленно розовел.

Иван Егорович подошел к пулеметчику и снял шапку. Затем он медленно пошел в цех...

Вначале немцы на сахарный завод как бы не обращали внимания. Но однажды в поселке появились полувоенные, полугражданские люди. Они прошли в цехи завода. Ходили от агрегата к агрегату, покачивая неодобрительно головой: они были недовольны. Большевики вывели завод из строя. Скоро немцы повесили объявление, в котором всем, ранее работавшим, предписывалось явиться на завод.

Немцы приступили к восстановлению завода. Они привезли из Германии запасные части машин, недостающие фильтро-ткани... Им не терпелось попробовать кубанского сахара. Насколько успешно шло восстановление, можно было судить по тому, что завод так и не выпустил ни одного килограмма сахара. Но люди приходили, что-то делали, даже получали жалованье... И не оказалось среди рабочих и служащих людей, забывших о своей земле и своей крови.

Иван Егорович не спал по ночам. Он перебирал в памяти имена людей, незаметных рабочих и служащих завода, всегда милых и близких его сердцу, но сейчас как-то выросших и ставших ему ближе и дороже, потому что они не только не хотели работать на немцев, но и не могли. Вот именно — не могли. Иван Егорович особенно отчетливо почувствовал это сейчас и вспомнил, как в руках, на кончиках пальцев, было ощущение одеревенелости, когда он по многолетней привычке к труду начинал делать что-либо правильно, согласно производственному режиму. Кровь сопротивлялась. Кровь холодела. При одной мысли, что делалось это для немцев, пальцы рук отказывались повиноваться. Вначале Иван Егорович думал, что это от старости, признаки паралича, но потом понял, что такое чувство испытывали многие его сослуживцы...

В январе немцы забеспокоились. Еще недавно проявлявшие нетерпение, они вдруг как будто забыли о заводе. Однажды сняли всю охрану и послали солдат на фронт.

Иван Егорович почувствовал необъяснимый прилив энергии. Значит, здесь скоро должны быть русские. Но одновременно голову ожгла мысль: завод сожгут. Он быстро набросил на себя пальтецо без хлястика, вытащил из кладовой молоток, гвозди...

— Куда ты, Ваня? — спросила беспокойно жена.

— Спасать завод, старушка... Спасать...

Он вышел в ночь. Жена с тревогой посмотрела ему вслед: не тронулся ли он от горя?

Всю ночь Иван Егорович забивал окна цехов старыми досками, заваливал окна и двери старым хламом. Хорошо, что завод не охранялся. Солдаты были угнаны на фронт. Прошел день, за ним другой, третий... Иван Егорович еженощно приводил цехи в такой вид, чтобы издалека можно было подумать, что завод давно уже выведен из строя. Он мазал стены и доски черной краской, заколачивал двери, окна, заваливал входы в цехи кирпичом, битым стеклом, мусором.

И все время неотвязно у него в мозгу стояла мысль: спасти завод.

Он уже не один по ночам приводил завод в дикий вид. Ему помогали несколько человек из оставшихся в поселке.

Однажды в полдень на завод пришли немцы. Они открыли ворота и заглянули внутрь двора. Затем обошли вокруг одного из цехов, постояли, что-то залопотали и ушли. Иван Егорович видел все это и с трепетом ожидал, что будет дальше.

Ночью он проснулся от яркого света, заполнившего комнату. Огромное зарево поднималось к небу. Иван Егорович выбежал на улицу. По месту расположения зарева он установил, что горели в соседнем районном центре спирто-водочный и комбикормовый заводы. Где-то вдали рокотал орудийный гром.

Всю ночь Иван Егорович провел на заводе, лихорадочно забрасывая горелым углем подходы к цеху. Ночью никто к заводу не пришел. Пришли утром. Это были немцы с автоматами, с бидонами горючего, с факелами. Кришталь встретил их в воротах завода. Немецкий офицер спросил его:

— Ви есть Кришталь?

— Я, — ответил Иван Егорович.

— У вас есть ключи от складов?

— Нет у меня ничего, — ответил Иван Егорович.

— Мы есть будем зажигать завод, — офицер крикнул что-то солдатам, и они с ломами побежали к складу.

— Но завод уже разрушен... — Иван Егорович показал на цехи. Они стояли с разбитыми стеклами, с черными подпалинами от краски...

Офицер опять отдал какой-то приказ, и солдаты начали разбаррикадировать входы в цехи. Это было не так легко. Навалено было очень много. У Ивана Егоровича потемнело в глазах, и он, шатаясь, пошел с завода. Он не мог видеть его гибели. Он шел и чувствовал себя очень старым, будто ему было сто лет. Дома он присел к столу, опустил голову и закрыл глаза. Жена поставила перед ним крынку молока и стакан. Стук стакана привел его в себя, он посмотрел на жену грустными глазами и снова вышел из дому.

На заводе он увидел, как немцы тащили в цехи солому... Некоторые уже разожгли факелы. Иван Егорович прислонился к кирпичной стене. Все было кончено.

...И вдруг над ним затрещали частые автоматные очереди, и он увидел, как во дворе засуетились и забегали немцы. Некоторые из них падали, некоторые подымали руки. Пули свистели над головой Ивана Егоровича. Он обернулся и увидел, как в проломы стены и через стену во двор завода врывались красноармейцы в ушанках со звездами, почему-то все без шинелей и все с орденами выше правого кармана гимнастерки.

И тогда Иван Егорович заплакал...

Через полчаса Иван Егорович угощал на квартире бойцов холодным молоком. Он все время смотрел на ордена, что были на правой стороне гимнастерок. Поймав его взгляд, молодой лейтенант сказал:

— Вы удивляетесь значку, дедушка? Это гвардейский. Гвардейцы мы... — Лейтенант аппетитно тянул из стакана молоко.

Через пару часов к квартире Ивана Егоровича подъехала машина, и из нее вышел невысокого роста, плотный, голубоглазый человек. Кришталь узнал его. Это был секретарь райкома Залозный. Они обнялись, расцеловались.

— Принимайте завод, Иван Егорович... Назначаю вас директором, — сказал Залозный. — Времени нельзя терять ни часу. Бойцам нужен сахар...

* * *

И вот уже давно завод работает. Уже ушло с завода много тысяч пудов сахару. Нашлась фильтро-ткань, нашлись салфетки. Сахар пошел на фронт. То, чего немцы не могли сделать в течение полугода, было сделано в две недели. Со всех сторон стекаются к заводу из района подводы со свеклой. Сахарный песок грузится в эшелоны.

А в цехах с зари и до зари видна фигура Ивана Егоровича Кришталя, И хотя он теперь ходит с палочкой, он по-прежнему вездесущ и неутомим. И пальцы на руках не деревенеют, кровь не холодеет, потому что это — русская нестынущая кровь.