Кубанская весна

Розовато-седые стоят над Кубанью тополя. Они еще голые, без листьев; сквозь их ветви просвечивает солнце на восходе — желтое с красноватым отливом. Оно медленно поднимается над степью и золотит быстротечные волны реки. На высоком правом берегу, на склонах, короткая поросль молодой травы. Утренний ветер раскачивает невысокие кусты бересты, иглистой и суровой, с вишневым оттенком дикой акации. Деревья стоят строгие, подтянутые, и только ива над самой Кубанью набухает почками — весенними, смоляными, обещающими.

Лежит кубанская земля на все четыре стороны. На юг — горизонт раздвигается, там еще идут бои, пятится к морю враг; на север — холмы, перекаты, широкие, раздольные, от переката к перекату час верхом надо ехать; на восток посмотришь — угадаешь за желтыми облаками голубые предгорья; на запад — нет конца-края кубанской заветной земле. Лежит она под весенним солнцем: пар поднимается над нею прозрачный, как хрусталь; земля жирная, трудовая, потом политая, кровью вздобренная. Лежит она готовая, жадно вбирая тяжелые семена пшеницы, знаменитой сортовой кубанки...

...Когда Алексей Бирюков встретил вечером, на закате солнца, в поле председателя, тот вскинул на него быстрые карие глаза и спросил:

— Ну как?

Высокий, с выбивающимися из-под шапки кудрями Бирюков не ответил, а только провел рукой широко в воздухе и легко вздохнул. Кунин понимал, что задал праздный вопрос. И один и другой прекрасно знали, что посев яровой пшеницы в колхозе закончен. Но один, будучи председателем, хотел обязательно спросить, а другой, будучи бригадиром, хотел ответить наиболее выразительно, и широкий жест, какой он бросил на засеянные поля, наиболее точно определял состояние его души.

Может, в былые годы и Кунин, и Бирюков не стали бы останавливаться в поле и свертывать цигарки, трудно шевеля пальцами раненых рук, и стоять на ветру, а просто перешли бы к следующему участку, но в этот вечер они оба чувствовали особое волнение: десятки гектаров яровой пшеницы были первыми, посеянными на земле после немца. И эта пшеница была для них в некотором роде символом освобождения, она должна была вырасти на очищенной земле, под горячим кубанским солнцем.

И поэтому, когда они вместе проходили по запаханным гектарам земли и Кунин быстро нагибался, разгребая ладонью землю, и смотрел, как посеяно, Бирюков молчал и сам смотрел на результаты труда своей бригады с таким интересом, как будто видел он этот посев и светлые на черной земле зерна впервые.

И хотя эти первые 72 гектара были всего одной десятой общей площади посева колхоза, они были особенно дороги.

Бирюков, 32-летний голубоглазый высокий человек, с незаживающей пулевой раной в левом плече, полученной в прошлом году под Ворошиловградом, был неутомим в труде. Левая рука его, всегда заложенная за борт городского покроя пальто, была неподвижной и придавала медлительность всему корпусу. Но эта медлительность была обманчивой, внешней. В колхозе не было другого такого бригадира, недосыпающего, находящегося в поле от зари до зари, и в дождь, и в снег. Бывший минометчик, сержант Бирюков, мучительно переживший вынужденное увольнение из армии, нашел в труде выход своей ярости.

Когда февраль крутил мокрой поземкой и в окнах хаты брезжил еле заметный рассвет, Бирюков, промучившись всю ночь от боли в руке, — сырая погода, — не торопясь, натягивал правой рукой сапоги. Жена уговаривала:

— Леша, полежи, поспи... Може, боль схлынет...

— Нельзя, Рая... Скоро сеять. Участки обмерять надо. Весна идет. — И он открывал дверь. Он шел навстречу весне, раздувая ноздри, по запаху стараясь определить точный день ее прихода.

И вот она пришла. Уже немало дней ходят по черным бороздам резвые кони и флегматичные быки. Уже немало повозок высокосортной пшеницы перевозили ребятишки в поле из амбаров, чисто выбеленных, разделенных внутри на ячейки. Уже легли зерна покорно в землю и притаились, чувствуя, как нагревается земля, а Бирюков все не может успокоиться, не может найти себе места, потому что сеять еще много: и ячмень, и овес, и подсолнух, и кукурузу — все это нужно, всему свое время, свой час отдает земля.

Казак Темижбекской станицы Федор Васильевич Кунин, председатель колхоза, особенно хорошо понимает состояние Алексея Бирюкова, потому что в их судьбе есть что-то общее: война повела их по одной дороге, окрестила огнем и свинцом, и вышли они из нее, своей кровью окропив родную землю. Но так же, как и Бирюков, Кунин не сдался, не погас беспокойный огонь в его живых карих глазах.

Да и как может погаснуть этот огонь в глазах человека, который защищал Одессу?

Как будто это было вчера, так хорошо помнит он августовский день 1941 года в совхозе «Ильичевка» под Одессой. Полк, в котором служил Кунин, выбивал тогда из совхоза гитлеровцев. Бой шел уже в поселке, бойцы, перебегая от дома к дому, теснили врага. Кунин подбежал к одному из домиков, и вдруг распахнулась дверь, и притаившийся фашист почти в упор дал короткую очередь по казаку. Острая боль прошла по левой руке. Но Кунин не остановился. Он в упор выстрелил в гитлеровца, тот упал, и Кунин ткнул его еще штыком, так, с разлету, почти бросив винтовку, как копье...

У Кунина три пули перебили левую руку.

Когда в январе 1942 года он вышел из госпиталя и был демобилизован, то путь его лежал на Кубань. Горько было оставлять родной полк ему, пулеметчику, старшине взвода.

Это было больше года назад. Много событий произошло за этот срок. Пришлось Кунину уходить из села и скрываться от немцев, пережить ни с чем не сравнимую радость освобождения своей земли от ненавистного врага, снова вернуться в колхоз и снова принять председательство.

И первым, что стало на повестку дня в колхозе, была наступающая весна, весенний сев. Нашлись: и семена, и инвентарь. Правда, инвентарь был разбит, но были люди, которые могли починить, восстановить и плуги, и сеялки, и бороны, и культиваторы. Беспокоило тягло. И вот здесь Кунин еще раз испытал трудно передаваемое чувство радости: оказалось, что в колхозе есть кони и быки. Колхозники скрыли их от немцев.

Старый конюх, пулеметчик, проделавший в гражданскую войну знаменитый таманский поход, Харитон Иванович Куценко в первый же день возвращения своих потащил Кунина к себе на Лебяжий Хутор. Он хитро посматривал на Кунина из-под нависших над самыми ресницами седых бровей и приговаривал:

— Идем, идем, Федор Васильевич... Есть сурприз, подарок, одним словом.

Когда они пришли во двор к Куценко, старик, оставив председателя возле хаты, сам побежал к сараю, проворно сбросив засов и раскрыв широко двери. Кунин увидел несколько рыжих рогатых голов.

— Вот, председатель, четыре пары бычков оборонил от немца, — сказал Харитон Иванович и стал поспешно выгонять быков на снег. Когда все восемь стояли во дворе, Кунин обнял старого конюха:

— Спасибо, Харитон Иванович, этого тебе советская власть никогда не забудет. Благородный ты человек...

Они расцеловались. Кунин заторопился. Еще столько предстояло обойти, осмотреть... Но Куценко остановил председателя:

— Погодь, Федор Васильевич, не спеши... Еще имею, что показать. — И он снова побежал к двери сарая. Кунин стоял посреди двора, не веря своим глазам. Из сарая один за другим Харитон Иванович вывел девять коней. Кунин только и смог промолвить:

— Да-а, Харитон Иванович, проявил ты себя!

И то, что Харитон Куценко в колхозе не один, видно по многим парам быков и четверкам лошадей, впряженным в сеялки и плуги.

Во все стороны от колхоза лежит земля, вспаханная и засеянная, и та, которую предстоит еще засеять. Местами она подходит к самому берегу Кубани. Летом тень от высокой пшеницы будет проплывать вниз по течению реки. Сейчас над рекой звучит песня:

Песня эта кубанская, казачья, старая. Поют ее молодые девчата в тутовых, шелковичных посадках, очищая их от прошлогодней густой травы. Здесь снова будут разводить шелковичных червей.

В синей косынке горошком работает девятнадцатилетняя Мотя Серова. На шее у нее мелкие зеленые с красным бусы. Руки у Моти быстрые, уверенные. Едва поспевает за ней подружка Лида Шаповалова. И все звучит над степью песня:

В весеннем воздухе песня слышна далеко. Доносится она и туда, где в бороздах идут за конями ребятишки. Им по пятнадцати, шестнадцати лет. У каждого из них своя упряжка. Черноглазый, с озорными цыганскими губами, с широким носом Василий Заболотный кричит шагающему невдалеке, возле четверки коней, Николаю Пулинцу:

— Спивают девчата.

— Спивают...

— И ничто их не берет, — замечает Василий и ласково понукает своего любимца, серого Гарбуза. Идет Василий возле садилки по-взрослому, посматривая с легкой иронией на поющих в тутовнике девчат: дескать, серьеза у них мало, поют во время работы.

Но когда приходит смена, то Василий Заболотный и Коля Пулинец, перекусив хлебом и салом, здесь же, возле бричек с зерном, устраивают борьбу...

Возле них стоят и смотрят, как ребята борются, дед Куценко и дед Быстрянец, прикрепленные к бригаде Бирюкова для инструктажа ребят. И когда по всем правилам Вася Зоболотный раскладывает на земле Пулинца, дед Быстрянец говорит:

— Борьба правильная, в полную силу... Ты, Васыль, по хворме победил, а ты, Мыкола, по хворме сражен... Во всяком деле — хворма прежде всего...

У деда Быстрянца ко всякому случаю своя притча, своя присказка имеется. Недавно он рассказал ребятам такую притчу:

«Все зерно было вынесено из амбара. Лежали в амбаре только два зерна. Амбар чист был, и ни одна мышь уже не приходила, бо какой ей расчет из-за двух зерен полтора километра из норы идти.

Но тут наступила весна. И пришел человек в амбар, и знал тот человек, что в амбаре лежат два зерна. И надеялся тот человек на два зерна. Но увидел только одно зерно, а другое зерно схвальшивило, притулилось к стенке, спряталось от человека. Нравилось тому зерну в амбаре в тепле лежать. А человек, который нашел одно зерно, был ранен на войне, и рана у него сочилась... А он все искал другое зерно, а кровь капала на зерно, которое он держал на ладони. Не нашел человек другого зерна и заплакал. На войне воевал, смерть в глаза видел, а такой обиды не испытывал, чтобы надежду потерять. И тогда сказало зерно, что лежало в его ладони: «Ты не плачь, казак... Ты меня кровью оросил своей, ты за меня кровь пролил, вынеси меня в степь на чистое место, зарой в землю, и я тебе такой урожай произведу, что и тебе хватит, и жене твоей, и деду твоему, и младенцу твоему, и теще твоей...» И пошел казак в поле, и посадил на ровном месте зерно, и пригрело его степное солнце, и все поле хлебом покрылось. Не обмануло зерно. Не обмануло, потому что честной кровью было омыто, справедливое зерно было».

* * *

По ночам, когда кубанское небо густо усеяно крупными, щедрыми звездами, лежит в темноте молчаливая земля. Возле Кубани слышно, как шумит береста, шелестят тополя. Весенний свежий ветер проходит над полями, над незримыми в ночи бороздами. В небе слышен далекий рокот советских бомбардировщиков, направляющихся к Тамани.

А когда замолкает гул самолетов и в небе снова становится тихо, слышно, как кричат в высоте дикие гуси, возвращающиеся на Кубань. И их курлыканье, и резкие крики, и всплески крыльев звучат весенней песней, проплывающей над степью.