Год спустя

Волоколамск... Многовековая история этого города записана в пожелтевших от времени книгах. Новая история еще не написана, она вся на виду: на стенах разбитых, изрешеченных осколками домов, в пустых окнах сгоревших строений...

Когда сквозь разрывы белых облаков поднимается над городом скупое зимнее солнце, с горы виден весь город. Вот он лежит центром своим в низине; разбегаются в стороны, поднимаются по крутым склонам желтые, голубые, зеленые домики с русской искусной резьбой на фасадах. Поднимается над крышами хозяйственный сизый дымок и на мгновение закрывает обнаженные развалины и свитые винтом тяжелые обгоревшие железные балки.

История Подмосковной битвы 1941 года скрестилась в городе на реке Ламе, осенила его сиянием боевой славы, поставила небольшой городок в армейский строй. И вот стоит он, как старый солдат, со следами боя на теле, но стоит крепко, не выпуская оружия из обветренных рук.

Год назад морозным декабрьским утром по снежной колее, глубоко вмятой гусеницами тяжелого танка, в город входили три человека. С западной окраины доносились пулеметная трескотня, визг и разрывы мин, частая ружейная перестрелка. Бой шел за городом, живых немцев в Волоколамске уже не было, исключая разве пленных, пугливо таращивших глаза на советских бойцов и всякий раз поднимавших уже без надобности обмороженные руки.

Хотя трое спешивших в город людей до этого торопили друг друга, здесь, на горе, они, как по уговору, остановились и вздохнули. Перед ними лежал их город:.. Но как он был не похож на тот, который они покинули около двух месяцев назад! Горели дома, из окон вырывалось пламя, на улицах темнели разбитые машины, грудами лежали убитые немцы, бродили с оборванными постромками кони... И тогда человек с широким русским лицом снова вскинул винтовку на плечо и сказал:

— Партизанская наша жизнь кончилась, товарищи...

И они пошли, перегоняя друг друга, жадно всматриваясь в каждый дом, в каждую ставню, изрешеченную пулеметными очередями.

Скоро из окрестных деревень, из подвалов и щелей на улицах появились жители.

Так, под орудийную канонаду началось восстановление города.

О том, что фронт рядом, напоминали германские снаряды и мины. Ночами они свистели над затемненными домами и рвались на улицах и огородах, нередко поражая жителей насмерть.

Фронт был рядом. Немецкие арьергарды, пытаясь задержать наступление советских войск, бешено сопротивлялись. В двух километрах от города шли кровопролитные бои. В город поступали раненые бойцы. Они были черны от порохового дыма, в глазах их еще стояло отражение боя — так близко был бой.

Жители принимали раненых в дома, в квартиры. Шли в соседние леса, на санках привозили дрова и согревали раненых.

В городе немедленно была восстановлена баня. И когда рядом с баней рвался снаряд и со звоном лопались стекла, на улицу вырывались густые клубы пара. Намыленные бойцы собирали стекла с кафельного пола и говорили:

— Вот, сучьи фрицы, гигиену не дают соблюсти...

Разбитое стекло заменялось листом фанеры, и купание продолжалось...

В один из дней на улицах не разорвалось ни одного немецкого снаряда. На следующий день — тоже. Орудийный гул стал доноситься все глуше, и скоро тыловая тишина наполнила улицы города. Немцев отогнали дальше, на запад... К этому времени из партизанских отрядов, из лесов, вернулись остальные городские работники. И тогда, как бы впервые обратив внимание на разбитые стекла и прокопченные, задымленные немцами стены, председатель исполкома райсовета Бурдин, беседуя с председателем горсовета Сотовым, сказал:

— Ну, брат, теперь пора смывать и эту грязь, — и он провел пальцем по стене, оставляя на копоти след...

...Прошел год. Подсчитаны и подведены итоги двухмесячного германского разбоя в Волоколамском районе. Страшные итоги! В районе сожжено дотла 19 деревень, частично — 141; уничтожено 2906 домов, частично — 783 дома.

Когда в районе говорят «частично уничтожено», обычно при этом горько улыбаются: частично — это значит остались одни стены...

Волоколамский район был некогда районом с образцово поставленным животноводством. Где оно сейчас?

Доярки в колхозах тоскливо смотрят на обуглившиеся головешки, запорошенные снегом. Смотрят и вздыхают: здесь были теплые, духовитые коровники.

Найдет птичница в уцелевшем сарае куриное перо и тоже вздыхает: белое перо, красный гребешок — много леггорнов было на птичьей ферме.

Старый конюх, кавалерист, участник прошлой русско-германской войны, найдет подкову на дороге, поднимет ее: новая подкова, пригодится... Новые кони будут, крутые бока, пена на удилах, бешеные глаза... Будут такие кони, старик верит: на его веку будут. Не выбросит старик подкову, возьмет ее к себе в избу. Отнес бы в конюшню, да на месте сожженной еще не выстроили новую.

Пожгли, порушили немцы колхозное хозяйство... Но люди живы. Люди крепко стоят на отвоеванной земле. По кирпичу, по бревнышку собирается новое хозяйство, заравниваются воронки на полях...

Когда-то на свиноводческой ферме колхоза «Красный маяк» Марфа Субботина от каждой свиноматки выхаживала по 22–23 поросенка. На выставке Всесоюзной была, орден Ленина от Советского правительства получила. Заработала и почет, и уважение во всем районе. Нет теперь свиноводческой фермы в колхозе. Нет, но будет, можно сказать, почти есть... Поехала Марфа Субботина в деревню, которая не испытывала немецкого разбоя, рассказала, что натворили немцы в ее дому, в ее колхозе... И привезла она двадцать поросят — меньше, чем приплод от одной свиноматки, — начало фермы заложено. Настанет пора, и поедет Марфа Субботина снова в Москву на Всесоюзную выставку, чтобы показать, какое она потомство выходила от двадцати поросят военного времени.

Много людей ушло на войну — не только мужчин, но и девушек, — а район уже в первую осень после освобождения перевыполнил план посева зерновых.

Сколько скрытых сил у русского человека! И скромен он по натуре, не бахвалится, не хвастает этой силой. Но понадобится — и раскрывается его могучая сила, У одних — на фронте, у других — в тылу. Поначалу и сам человек удивляется: откуда это у меня? Вроде не замечал раньше?

Вот так жил до войны колхозник Иван Николаевич Егерев. Работал исправно, рядовым колхозником был. За исправность и аккуратность назначили его в колхозе бригадиром. Так и война его застала бригадиром. Колхоз, был хороший, работали в нем люди честно. И всегда Иван Егерев удивлялся: почему это в соседнем колхозе народ нерадивый?.. А тут пришел немец и в соседнем колхозе так же, как и в его родном, все разрушил: и кузницу, и три риги, и шатер для молотьбы, и двигатель сломал. Злобствовал, варвар, когда его прогоняли. А когда прогнали, вышло так, что предложили Ивану Егереву пойти в этот самый нерадивый ранее колхоз. Не хотел Иван Егерев сначала идти, но потом подумал, что как же он так может во время войны от ответственного дела отказаться. Не может. И пошел. Переехал в соседнюю деревню председателем колхоза «Завет Ильича». И какой колхоз стал с его приходом... Первый в районе! А все потому, что Иван Егерев правильный человек. Он косить хлеб с неисправной косой не пойдет. Если есть неровность на косе, выправит ее сначала и только тогда пойдет в поле. А выйдет в поле, взмахнет широко косой и скажет:

— Чур, от меня не отставать!

Кому хочется от председателя отстать? Все за ним идут, а обедать сядут, говорят ему:

— Умучил ты нас, Николаич...

А Егерев посмеивается:

— Умучил? А щи хлебаете?

— Хлебаем...

— И еще с добавком?

— С добавком.

— А говорите, умучил. Умучил — это тогда, когда не то что добавку, а ложку ко рту не поднесете.

...Заметают декабрьские снега, укрывают заботливо озимые посевы на полях. Год назад на этих полях шли смертные бои, гудела промерзшая земля...

Сейчас метет снег, врывается морозный ветер на волоколамские улицы, шевелит на крышах ржавые клочья железа...

Шумит городская электростанция, мигают в окнах домов светлые огоньки.

Шумит локомобиль: гонит воду в водонапорную башню, разгоняет по водопроводным трубам. Все заново собрано, построено, восстановлено: и электростанция, и водопровод, и многое другое.

Через окна светлого дома доносится женский голос:

— Если сторона прямоугольного треугольника равна...

Чему она равна — не слышно. С соседнего здания оторвался кусок железа и с грохотом полетел на почерневшие кирпичи.

Но опять слышен голос:

— Катет АВ...

И еще — дом. Голубой, израненный, с обнаженными кирпичными вмятинами... Детский крик слышится через окна. Это — детские ясли.

Сегодня у ребят радость. Из Москвы привезли новые игрушки. Игрушки военного времени, не очень яркие, в сереньких платьицах матрешки, паяцы и мишки. Ходит голубоглазая девочка, укачивает бесхвостого зайца, подходит к кроватке: там лежит завернутый в красное одеяльце малыш...

— Во, зайка, — протягивает девочка малышу зайца. Но малыш таращит непонимающие глаза. Он еще мал — ему два месяца...

А в райкоме комсомола на месте секретаря сидит Герой Советского Союза комсомолец Ильюша Кузин. К нему приходят школьники с пионерскими красными галстуками и рапортуют:

— Товарищ Герой Советского Союза, товарищ секретарь райкома Кузин, мы помогли семьям бойцов, доставив им на квартиру дрова...

Кузин принимает рапорт, а затем деловито расспрашивает пионеров, как обстоят у них дела с учебой...

А год назад он, Кузин, стоя в лесу за сосной с противотанковой гранатой в руке, терпеливо пропускал грузовик, наполненный немецкими солдатами, а затем бежал вслед за ним и на глазах у ошалевших от страха немцев забрасывал гранату в кузов. Все наличные немцы летели в воздух. «Забота о фрицах» — так назывался этот прием у Кузина.

...На одном из высоких холмов, на небольшой, обнесенной невысокими елями полянке стоит скромный памятник. Под ним похоронены восемь московских комсомольцев, партизаны, бойцы и командиры, отдавшие свою жизнь за освобождение города Волоколамска. На трех сторонах памятника перечислены имена героев, на четвертой — красная звезда, обращенная на запад.

Далеко от Волоколамска ушли советские войска. В снегах и в лесах на центральном участке фронта ведут они наступательные бои, теснят немцев, отжимают их на запад.

И с высокого холма, от заснеженной могилы, светит им с памятника звезда героев, направляя бойцов все дальше и дальше на запад.