Глава седьмая

Июль стоял необыкновенно жаркий.

В высоком небе, неправдоподобно синем, как на ярких цветных открытках, величественно застыли крутобокие ватные облака. Под ними две недвижные острые шпаги парных гвардейских часовых — игла Адмиралтейства и шпиц Петропавловской крепости — охраняли грузную корону Исаакия; золото искрилось в небе, срываясь с них мелкой, слепящей глаза пылью. Санкт-Петербург давал солнцу парадную аудиенцию в своем великолепном тронном зале.

Дворцы, нанизанные крупными жемчужинами на гранитную нитку набережной, прятались в темном бархатном футляре своих садов. Муаровые орденские банты переплетенных каналов подхватывались пряжками бесчисленных мостов. Широкая голубая лента Невы была надета столицей через плечо, как присвоенный ей орден св. Андрея Первозванного. Купола соборов блистали в мраморной оправе своих колонн, подобные алмазам на пожалованных императрицею перстнях. Тяжелые золотые буквы банков и торговых фирм раскатились по городу червонцами, рассыпанными из небрежно открытого кошелька вельможи. Кварталы, ровные, как шашки паркета; площади, гладкие, как постаменты памятников великих дел и людей империи; проспекты, прямые и широкие, как желоба, проведенные от лицеев и академий на простор российской равнины, которую они затопляют вековым потоком губернаторов, прокуроров, архиереев, земских начальников, офицеров, банкиров — так стоял он у моря, город империи, многократно воспетый и привыкший к восхвалению, понуждая думать о себе не иначе, как пышными придворными образами.

Если Гельсингфорс манил Юрия, как любовница, то Петербург всегда казался ему чопорной и нелюбимой богатой невестой. Но карьеру надо было начинать здесь — и надо было делать вид, что любишь Петербург, в котором таились корни этой карьеры: связи, власть, чужие деньги и общественное мнение, обязательное для всей России. "Плоский, холодный красавец, надменный и эгоистичный", — так называл его Юрий в письмах к брату, — пугал его строгостью своих шахматных линий, гранитной официальностью отношений, безразличной вежливостью петербуржцев, ровной и бесшумной, как торцовая мостовая...

Кронштадтский пароход медлительно шлепал плицами, астматически придыхая на каждом обороте колес. Вода бежала из-под них желтой и мутной; казалось, она была неприятно теплой, как в остывающей ванне, и пахнуть должна была вяло и влажно: ношеным бельем и обмывками нечистого тела. Море стояло перед крыльцом столицы неубранной плоской лужей нечистот и отбросов огромного города.

Но вода казалась такой только у борта; если поднять глаза вдаль, Маркизова лужа{16} опять становилась морем: солнце одевало ее серебряной кольчугой, а небо красило в глубокий синий цвет. Так создавалась достойная рамка золоту, граниту и торцам.

Это был фальсификат. Но столица давно привыкла к подделкам и не замечала их, как не замечает человек вставного зуба в собственном рту, ощупывая его порой языком: не он ли болит? Начиная от французских вин изготовления Елисеева (поставщика двора его величества и обывательских квартир) и кончая нестерпимой гордостью императорского орла на штандарте Зимнего дворца, подделка, грубая или искусная, наполняла столицу, придавая ей бесстыдный блеск тэтовских бриллиантов, которым петербургские дамы средней руки ослепляли провинциалов. За этим фальшивым блеском трезвый взгляд мог легко проследить ту темную грань, которая отчетливо проступала на душистой коже императрицы Елисавет, когда по окончании пышного приема иностранных послов фрейлины снимали с нее тяжкое парчовое платье: месяцами не мытое тело царицы резко отделялось от шеи и плеч, выставляемых вырезом платья напоказ Европе. Императрица в баню ходила неохотно — под рождество и под пасху.

Так и столица прикрывала гранитом и мрамором свою неистребимую российскую вшивую грязь, нищету, невежество и крепостническое самоуправство. Облицованные гранитом каналы ее воняли страшной устойчивой вонью обывательских клозетов. Великолепная Нева поила острова и окраины неразбавленной холерной настойкой, очищая фильтрами воду только для центральной части города. Под безлюдным паркетным простором барских квартир сыро прели в подвалах полтораста тысяч угловых жильцов с кладбищенской нормой жилплощади в один-два метра на душу. Двадцать две тысячи зарегистрированных нищих украшали своими лохмотьями паперти соборов, в которых на стопудовых литого серебра иконостасах выглядывало из-за колонн драгоценной ляпис-лазури невыразительное лицо царицы небесной, окруженное сиянием из самоцветных камней стоимостью в сто десять тысяч рублей. Дворцы, построенные на налоги, обманывали прохожих царственным величием своих колонн и пышностью огромных фасадов. Но только глубокий провинциал с трепетом смотрел на них, благоговейно воображая себе за их стенами таинственную жизнь князей императорской крови: дворцы давно были проданы августейшими биржевиками обратно в казну, как Мария Николаевна продала свой — под Государственный совет, как дети Михаила Павловича — под Русский музей, как Николай Николаевич Старший, поторговавшись, продал свой под Ксениинский институт благородных девиц и как Младший, махнув рукой на всякий этикет, загнал свой под оперетку Палас-театру...

Немногие дворцы продолжали хранить величавое благородство царского жилища. Таким был царскосельский Александровский дворец, за литыми решетками которого невозможно было угадать ту средней руки обывательскую квартирку, какую устроил себе по своему вкусу Николай Александрович, поступившись для удобных семейных клозетов редчайшим созданием Гваренги — концертным залом. Впрочем, Николай Александрович (которому роспись государственного бюджета отводила на 1913 год, кроме шестнадцати миллионов на содержание двора, еще 4 286 895 рублей "на известное ему императорскому величеству употребление") в личной жизни показывал подданным редчайший пример скромности и бережливости, исписывая карандаши до последнего огрызка, после чего их не бросал, а передавал на забаву августейшему сыну, о чем восторженно сообщалось населению империи в патриотических брошюрках.

Таким был и Зимний дворец, легкие колонны которого потеряли всю свою воздушность, задуманную великим строителем: колонны, как и сам дворец, были хозяйственно выкрашены в темно-красный цвет — совершенно тот цвет, которым красят во всей России стены боен, чтобы кровь, брызгающая на стены, не была заметной (предосторожность оказалась не лишней, что блестяще подтвердилось в одно тихое январское утро).

Таким был и Аничков дворец, где доживала свою сухую старость вдова всероссийского станового пристава Александра Третьего. Дворец этот, избранный для жилья образцовым семьянином, хранил лучшие нравственные традиции дома Романовых: он был некогда построен императрицей Елизаветой для графа Разумовского в благодарность за бессонные ночи, проведенные им на ложе императрицы; за те же заслуги Екатерина Великая через сорок лет пожаловала этот же дворец князю Потемкину...

Фальсификат наполнял столицу до самого пробора. Город чиновников смаковал французские сардины, сфабрикованные из рижской салаки, одевался в английский шевиот лодзинских мануфактур, следил по "Новому времени" за внешней политикой, надевал девственную фату на своих невест. Город держателей акций прикладывался к новоявленным мощам Серафима Саровского, называл Государственную думу парламентом, обучал детей в гимназиях, читал Арцыбашева и Вербицкую и гордился перед Москвой званием столицы империи. Заглаженный бетон новых зданий казался солидным гранитом, а тонкие листки стекол огромных окон в них — зеркальными. Белый ромб университетского значка назывался образованностью, маникюр — культурой. Мостовая Измайловского проспекта вздрагивала от твердого шага проходившей мимо гвардейской роты; бронзовый ангел памятника Славы, забравшись на колонну из пяти рядов турецких пушек, осенял роту лавровым венком, — и армия казалась непобедимой (хотя армия была той же самой, которую десять лет назад разбили японцы), а турецкая кампания — триумфом (хотя Дарданеллы по-прежнему оставались в турецких руках).

Так стоял он у моря, город империи, обманывая, предавая, молясь, вешая, лицемеря и гордясь.

Пароход с трудом расходился в Неве с десятками катеров и буксиров. Флаги трепетали на них гирляндами, играя однообразным сочетанием цветов: белый, синий, красный — синий, белый, красный. У броневой набережной Балтийского завода, образованной низкими громадами достраивающихся здесь линейных кораблей, эти цвета приобретали флотскую ясность символов. Из строгой симметрии флагов расцвечивания, многоцветной гибкой струей лившихся с мачт, четко взлетали вверх синий, белый и красный цвета, вставшие вертикальными полосами, внося этим ясность в происходящее: так расположенные — они назывались французским флагом, а так поднятые на мачтах военных кораблей — они означали приветствие нации.

Столица подхватила эти три цвета и в порыве самозабвенного ликования разнесла их по своим набережным и проспектам. Она обвила трехцветными лентами трамвайные столбы и колонны подъездов, переплела эти цвета в причудливых розетках на белых платьях дам и на отворотах сюртуков и визиток, надетых мужчинами, несмотря на жару. Она перекинула через улицы огромные полотнища, на которых колыхались те же три полосы: белая, синяя и красная — красная, белая и синия. Расположенные горизонтально — они назывались российским национальным флагом, вертикально — французским. Составленные из тех же цветов флаги поразительным и живописным образом выражали солидарность народов, вступивших в союз: Российской империи и Французской республики.

Нервный подъем торжеств в конце нарушил то небрежное спокойствие, гордиться которым было так приятно Юрию Ливитину. Высокий напор салютов, гимнов, флагов, парадов, "ура" (непрерывных — царю и шестикратных — президенту) — этот трехдневный поток великолепия, так неожиданно врезавшегося в однообразие учебного плавания, наполнял его гордостью, встревоженностью и счастливой преданностью. Высшей точкой этого подъема была царская пристань на Неве, уже видная с парохода в зелени и флагах, — пристань, где гардемарины, особо отобранные по росту и привлекательности черт лица, должны были быть сегодня в почетном карауле. В пустынных по-летнему залах Морского корпуса уже ждали избранников заново сшитые брюки и форменки, сияние медных поясных блях доведено служителями до нестерпимости, винтовки вычищены матросами, церковь открыта, и знамя ждет взвода, освобожденное от чехла.

Пароход подходил к пристани, и Юрий, забыв свою сдержанность, приличествующую гардемарину, завопил вместе со всеми "ура", бросившись к правому борту. У самого моста, облепленные яликами, шлюпками и моторами, стояли два небольших французских миноносца. Катера речной полиции кружились около, оттесняя кормой лавину шлюпок с той же ловкостью и настойчивостью, с какой жандармы оттесняли от пристаней публику лоснящимися крупами сытых коней. Оркестры вспыхивали на набережной короткими тушами и заглушались криками: "Vive la France, урра!" Изящная белая яхта стояла ниже миноносцев, усыпанная цветами, цилиндрами, флагами и парижскими платьями; это был "Нарцисс", пришедший вместе с эскадрой и привезший крупнейших представителей французской промышленности. Представители русской ждали их в экипажах на набережной; свидание должно было состояться в Городской думе на торжественном обеде.

Дума с утра спрятала свою казенную каланчу в бархат, зелень, флаги, гербы и транспаранты; казалось, от нее пахло духами на весь Невский. Торцы возле нее желто блестели, как паркет. Сильный отряд конной полиции и жандармов расположился внутри Гостиного двора; ротмистр перед строем натягивал белую перчатку; она облегала руку так же плотно, как трико облегало ножки балерин, репетировавших в обеденном зале вечерний балет. Гласные Думы, подпевая роялю и кося взглядом на эти ножки, озабоченно проверяли этикетки шампанского: все восемьсот бутылок его должны были быть лучшей французской марки. Вытесненный столами и цветами в темную канцелярию, член бюджетной комиссии Думы безостановочно подмахивал счета поставщиков: шампанское потянуло шесть тысяч рублей, золотые жетоны гостям — восемь, цветы — три с половиной, а стоимость всего обеда постепенно приближалась к сумме месячного содержания городских приютов и мест общественного призрения.

В двухсветном зале метрдотели лучших ресторанов столицы бросали короткие приказания армии лакеев; на кухне главный смотритель городских скотобоен, статский советник Аптекарев в белом халате самолично усыплял живых волжских стерлядей; его помощники, ветеринарные врачи, устанавливали доброкачественность продуктов. Рецензенты двигались бодрой рысью, на ходу занося в блокнот меню обеда и программу концерта. То и другое было выдержано в духе гостеприимства, но не в ущерб патриотизму: русская уха сменялась пулярдкой по-парижски, ария из "Садко" — дуэтом из "Богемы", кулебяка — жареными бекасами, хор гусляров — балетом, поросенок — омаром, "Боже царя храни" — "Марсельезой". Русский размах сочетался с французской грацией, аржаная сила — с галльской дипломатией, неустойчивый кредитный билет — с золотым франком, корона — с фригийской шапочкой. Это был подлинный франко-русский союз.

От Думы до Адмиралтейства Невский проспект был заполнен толпой, ожидавшей проезда президента. Магазины торговали нарасхват открытками с видами Парижа, портретами французских деятелей, трехцветными розетками, жетонами. Фирма Абрикосова С-ья перешибла конкурентов, ухитрившись выпустить карамель "Тромблон" и шоколад "Стилет" с фотографиями этих миноносцев у Николаевского моста. Трамваи не ходили, как в первый день пасхи.

Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли в боковых улицах: дворники, не дожидаясь окрика, поспешно заметали в совки сделанное жандармскими лошадьми на мостовую. Боковые улицы были пусты, к Невскому не пропускали уже с девяти утра.

К полудню город вышел из берегов и выплеснул на набережную белую пену платьев. От Николаевского до Литейного моста набережная представляла зал театральной премьеры. Цвет высшего общества откидывался на кожаные подушки экипажей, как в креслах лож бельэтажа, и туалеты дам были пышными по-вечернему. На панелях пахло духами, и толпа колебалась, как в проходах партера, возбужденно переговариваясь, жмурясь от солнца. Офицерские фуражки рдели и зеленели среди светлых дамских шляпок, сабли гремели по камням. У царской пристани и возле французского посольства белые рубахи городовых ограждали потребное для почета пространство. Красные бархатные дорожки на мостовой означали здесь будущий путь высоких гостей. Троицкий мост сгибался от гирлянд зелени и флагов; арка на нем с огромными буквами "R.F." ожидала президента, имевшего проследовать в Петропавловский собор с венком на гробницу Александра III.

Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли на улицах Петербургской стороны; крупные лошади, фыркая, мотали черными блестящими головами, роняя белую пену. К мостам не пропускали.

Дворцовая площадь, распахнувшись аркой Главного штаба, блестела камнями под солнцем. Флагшток над дворцом был еще гол, но экипажи и автомобили уже вились у подъездов лакированной черной лентой.

Сильные отряды конной полиции и жандармов стояли на Мойке и в переулках; нагайки, свисая, щекотали вздрагивающую кожу сытых коней. К площади не пропускали. Никуда не пропускали в центр с окраин.

Гардемаринский взвод вышел на пристань в половине двенадцатого. Юрий Ливитин по росту шел в первой шеренге; прямо перед ним колыхалась парча развернутого знамени, колыхалась не в такт маршу. Корпус носил знамя не по-пехотному; знаменщики специально вырабатывали в себе этот широкий плавный шаг, презирающий армейскую ограниченность турецкого барабана. Нарядные женщины оборачивались от перил моста, медленными любующимися взглядами провожая чистых юношей в белых, коробящихся от новизны форменках с синими воротниками. От близости знамени (а может быть — от этих взглядов) в теле Юрия дрожала туго свитая пружина, напрягающая мускулы и выгоняющая на лицо легкую краску. Как в чаду, прошел он за знаменем мост и опомнился лишь тогда, когда вместо возбужденных женских лиц увидел перед собой каменную шеренгу солдат. Усики их, одинаково закрученные, были совершенно похожи, а самые лица, кукольно-недвижные, казалось, бесконечно повторяли один и тот же отпечаток чьей-то фотографии. Он провел глазами по фронту: оригинал ее оказался на правом фланге в капитанских погонах. Это был командир роты.

"Здорово сделано!" — восхитился про себя Юрий.

Гардемаринов подвели к самой пристани и выстроили шпалерами по правой стороне широких сходней. По левой — стоял взвод лейб-гвардии казачьего его величества полка. Их огромные тела, черные бороды, веером пущенные по алому сукну мундиров, косматые чубы, свисающие из-под заломленных на ухо папахах, должны были оставить в гостях неизгладимое впечатление: Россия должна была мерещиться за ними во всей своей первобытной могучести — бескрайные просторы, косматые леса, кулаки, как скалы, и верноподданные взоры. Но, как знак того, что эта дикая стихия приручена цивилизацией и подчинена мозгу страны, стояла перед бородатыми варварами хрупкая фигура хорунжего. Сквозь тонкий фарфор его европейски-бледного лица просвечивал блеск пышного родового титула; пальцы, обтянутые лайкой, играли драгоценными камнями эфеса; вековая культура дремала в надменном вырезе губ, готовая просверкать великолепным каскадом того изысканного французского языка, который бежал от натиска третьего сословия в русские аристократические семьи и на котором был представлен императору Павлу проект закона, закрепощающего казаков на землях их войсковых старшин, — закона, положившего конец беспрестанным бунтам казачьей вольности и начало — казачьему дворянству, новой верной опоре престола.

Когда наконец скомандовали "стоять вольно", хорунжий приветливо кивнул головой соседу Ливитина, гардемарину графу Бобринскому. Юрия это укололо: титулованная каланча знала решительно весь Петербург — гвардию, министров, двор и промышленных тузов — и ненужно хвасталась этими знакомствами. Так и сейчас, он немедленно сообщил соседу слева:

— Вы знаете, кто это? Как же! Князь Вадбольский, знаменитый тонняга!.. В прошлом году просадил в карты пятьдесят тысяч, которых у него никогда не было, какой-то болван с ним на мелок вздумал играть... Его хотели из полка вышибить за игру в долг, а он, не будь дурак, сейчас же к Демидовой, — ну, знаете, божья старушка с молодыми грехами? — он тогда при ней состоял... Браунинг на стол и вексель: либо стреляюсь при вас же, либо платите! Старушка покряхтела, но вексель подмахнула... Вот мы потом хохотали! Что называется, не растерялся: любишь, так доказывай...

Юрий поморщился и сказал специально, чтобы досадить графу:

— Прямое свинство: Морской корпус — и казаки!.. Могли бы хоть пажей против нас поставить!

— Ерунда, дорогой мой, — тотчас отозвался Бобринский, покачивая своей несоразмерно маленькой головой. — Что пажи? Пажи — вздор, пажами не удивишь, а вот поищите-ка во Франции таких иродов! Экие морды — жуть! Кстати — вы знаете, почему мы здесь?

— А ну, граф, поври, — непочтительно сказали из второй шеренги.

— Господа, внимание! Бобрище имеет свежую сплетню!

— Я не вру, отец рассказывал. Когда Сазонов уговаривался с послом о церемониале встречи, он насчет этих казаков сострил: "А не испугают, мол, президента, эти великолепные и страшные молодцы? Но они одеты в красное, а мне кажется, что республиканскому сердцу может быть только приятен красный цвет?" Палеолог ответил неподражаемо: "Конечно. Но глаз француза наслаждается им вполне лишь тогда, когда он гармонически соединен с белым и синим..." Сазонов в долгу не остался и тотчас же позвонил Григоровичу, прося прислать сюда нас, обязательно в форменках...

— Анекдот, — сказал Юрий недружелюбно, но анекдот этот запомнил, чтобы блеснуть им при случае.

— Не анекдот, а дипломатическое искусство! Вам, может, кажется, что эта вон рота армейского, с-дула-заряжающегося-богородице-дево-радуйся пехотного полка тоже случайно сюда попала? Вдумайтесь, господа, почему президента встречает не гвардия, а какой-то несчастный девяностый Онежский пехотный полк?

— Рожи похожи, — сказал сзади тот же гардемарин. — Рожи у них подобраны замечательно.

— А смысл-то в этом какой? Смысл, господа? — воскликнул Бобринский, приходя в восторженность. — Глубокий смысл! Вот-де, какая наша страна, если в обыкновенный армейский полк целую роту близнецов подобрать можно! Какие ж у нас резервы, если такой выбор возможен! Ротный командир определенно сделает карьеру, уж орденок ему сегодня обеспечен...

Юрий отвернулся. Болтовня Бобринского была ему неприятна; в ней была та самоуверенность и пустота, которой, по понятиям Юрия, не мог щеголять будущий офицер флота; в этом было что-то гвардейско-кавалерийское, несовместимое с флотом. Так внешне оправдывал свою неприязнь к длинновязому графу Юрий, сам от себя скрывая истинную ее причину — зависть. Он завидовал ему во всем: и в том, что из корпуса граф уезжал в собственном автомобиле, и в том, что отец его был скандальным черносотенным депутатом, и в том, что он знал все светские новости, и в том, что у него были огромные деньги.

Юрий оглядел пристань.

Саженные матросы гвардейского экипажа, присланные с катером со "Штандарта", застыли попарно у трапа пристани в готовности помочь пристающим катерам. Допущенная на пристань знать расплескивала веселый французский говор. Протопресвитер военного и морского духовенства, расправляя георгиевскую ленту поверх сверкающей ризы, наклонил к красивой белокружевной даме свое тонкое лицо православного иезуита, искушенного в придворных интригах. Городской голова граф Толстой (похожий на Дон-Кихота, неожиданно надевшего фрак с орденской лентой) кивал цилиндром направо и налево, чувствуя себя хозяином. Синяя струйка ладана выбивалась из-под навеса, где на снежной скатерти стояла чудотворная икона и каравай хлеба на резном деревянном блюде, скромность которого оправдывалась его древностью. Придворный протодьякон отхаркивался двенадцатидюймово.

Французские морские офицеры, окруженные фраками и русскими мундирами, с уважением рассматривали гвардейцев-матросов, с любопытством задирая кверху свои подвижные лица с черными усами. Эти лица, золоченые кепи и опереточная форма странно напоминали персонажей порнографических открыток. Один из них, смешливо улыбаясь, вызвал с катера матроса; тот ловко выскочил на пристань, качая красным помпоном на своей детской шапочке. Офицер подтолкнул его к гвардейцу.

— Allons vite, — сказал он, подняв голову вверх, — prenez се petit, vous, geant russe{17}!

Гвардеец, не понимая, стоял, испуганно смотря вниз на француза. Граф Толстой, спасая положение, поощрительно перевел:

— Возьми его, братец, на руки, покачай, как малого ребенка! Покажи ему нашу русскую силушку... Ну, не бойся!

Матрос повел глазами, отыскивая начальство, и уперся взглядом в командира порта. Адмирал разрешающе мотнул своей роскошной седой бородой. Тогда гвардеец подхватил плотного француза на руки и высоко поднял его над толпой, которая восторженно зааплодировала. Офицер, довольный своей блестящей выдумкой, замахал кепи и закричал:

— La voila l'entente cordiale! Vive la marine russe!{18}..

— Vive la France! Ура!

Фотографы чикнули грушами. Гардемарины засмеялись, но оркестры на набережной грянули "Марсельезу". Казаки сверкнули шашками, гардемарины — штыками, рота онежцев, похожих друг на друга, как оловянные солдатики, беззвучно вздернула винтовки на караул. Французский матрос, вися в воздухе, приложил руку к шапке, смешно выворачивая ладонь; русский перехватил левой рукой его пояс, рванул правую к фуражке, держа француза на вытянутой руке, и застыл в этой чудовищной позе.

"Марсельезу" играли долго. Рука его дрожала, лицо побагровело, капли пота покатились по лбу, но он все держал француза на вытянутой руке, отдавая другой честь. Фотографы взбесились. Рукоплескания и крики наполнили пристань. Публика на мосту подхватила их, и "ура" покатилось по набережной до Литейного моста. Сильные отряды конной полиции и жандармов, расположенные сплошным кольцом у всех мостов и у всех улиц, ведущих с окраин в центр, насторожились. Лошади запрядали ушами, жандармы ощупали на седлах нагайки, ротмистры нервно оглянулись.

"Марсельеза" окончилась, но тотчас же ее продолжило "Боже царя храни" с французских миноносцев, подхваченное оркестрами на набережной. Хорунжий князь Вадбольский превратился в застывший фарфор, казаки напружили шеи, готовясь кричать привычное звериное "ура".

Теперь матрос стал бледнеть. Кровь отхлынула от его лица, глаза помутнели. Он пошатывался. Рука с французом заметно опускалась, рука у фуражки судорожно дернулась пальцами дважды. Но он все держал француза, переставшего смеяться...

Адмирал, как помещик, показывающий с крыльца усадьбы редкостное зрелище жестокой крепостной утехи, стоял впереди общества, справедливо относя часть триумфа к себе: им и его предшественниками, адмиралами и капитанами, была воспитана в неповоротливых и робких мужиках эта непреклонная флотская лихость. Флотская лихость, бессмысленная, распроклятая, линьком рожденная, чаркой вспоенная:

...Прошлого числа фрегат "Св. Иоанн Воинственник" возмутительно долго управлялся с уборкой парусов, опоздав сей маневр противу протчих судов эскадры на одну минуту и с четвертью. Рекомендую по личному опыту: для приобретения уверенности в беге по реям ежедневно во время отдыха посылать людей по марсам под присмотром опытных боцманов и урядников, коим внушить, что они будут терять подобным образом и свой отдых до тех пор, пока не разовьют в людях флотскую лихость, необходимую в морском деле...

Лихость ты матросская, чертов глаз! Ломаные весла, грыжа в пуп, лопнувшие тросы, царский рупь, сорванные глотки, восемь баб, штоф без передышки, пятак в дугу...

...комиссия, собравшись 23-го сего июля 1849 года на 84-пушечном корабле "Три иерарха", осмотрев путевой компас, поврежденный падением на него с фор-брам-реи марсового матроса Агафона Иващенко, сорвавшегося при постановке парусов, нашла: стекло разбито, картушка с магнитами смята и залита кровью, медный котелок измят, компас к дальнейшему употреблению обращен быть не может. Почему комиссия представляет настоящий акт на утверждение вашего превосходительства на предмет отнесения за счет казны стоимости указанного компаса в 72 рубля ассигнациями, как расхода, последовавшего вследствие неизбежной в море случайности...

Гимн парил над пристанью, рекой и набережной медленным полетом императорского орла. Рука матроса дрожала уже непрерывно, красный помпон на французе вздрагивал, старое флотское сердце ликовало, адмиральский взгляд умолял и угрожал.

Неизвестно, кто первый пустил эту ядовитую остроту, — потом в салонах ее приписывали злому язычку баронессы Остен-Сакен, сторонницы германской ориентации. Но аплодисменты опадали, головы отворачивались от гвардейца, французы сухой официальностью погасили восторженное выражение лиц. Смех заменялся пересмеиванием, улыбки — ироническим покусыванием губ по мере того, как острота ядовитой змеей переползала по пристани, наклоняя головы к шепчущим губам:

— Странная, однако ж, аллегория... По мне — это не entente cordiale, а скорее апофеоз 1812 года: посмотрите, он вытряс всю душу из этого несчастного французика... Что это — намек?..

Действительно, француз, висящий на руке русского богатыря, отдаленно, но весьма порочно напоминал патриотический лубок времен Отечественной войны. Это поняли все, кроме адмирала. Острота наконец докатилась и до него, и он запоздало выпил весь ее тонкий яд. Щека его дернулась, и роскошная борода рывком подозвала к себе флаг-офицера.

— Прекратите это безобразие, перестарался, болван! — сказал адмирал сквозь зубы, не отнимая руки от козырька: гимн плыл над пристанью.

Флаг-офицер воткнул в матроса взгляд, как сверло; он вертел им в шатающейся фигуре, но матрос утратил в своем страшном усилии шестое матросское чувство: ощущать на себе взор начальства. Тогда флаг-офицер качнул слегка левым кулаком и произнес нечто свистящее сжатыми губами. Это заклинание привлекло к нему качающийся взгляд матроса. Губы, глаза и брови флаг-офицера метнули судорожную молнию гнева, и матрос сквозь туман последнего напряжения сил все же понял, что он делает что-то не то. Флаг-офицер подогнал его новым неслышным движением губ (в котором, впрочем, явственно обозначилась позорная родословная матроса), продолжая стоять с приложенной к козырьку рукой. Гимн парил над городом величавым полетом царского орла, гардемарины, казаки и онежские близнецы держали на караул, штатские стояли с обнаженными головами, мост подпевал величественные слова, флаг-офицер беззвучно матерился. Федор Громак, крестьянин Тульской губернии, 25 лет, малограмотный, под судом и следствием не бывший, медленно опустил француза на палубу. Пристань плыла перед его глазами затылками и спинами общества, внезапно отвернувшегося, как только двусмысленность аллегории стала всем ясна.

Гимн кончился. Французский матрос, возбужденный мыслью, что фотография его появится завтра во всех газетах, и восхищенный силой русского собрата, протянул Громаку руку, оживленно лопоча патриотические слова. Но тотчас два офицера — черно-золотой усатый француз и бело-золотой высокий русский, одновременно обернувшись, поспешно и негромко выразили на разных языках одинаковую мысль:

— Finissez. Fichtre, espece d'idiot!{19}

— Пошел вон, болван, в катер!

Французский матрос мгновенно спрыгнул в свой катер; русский, пошатываясь, прошел вдоль края пристани в свой.

Там его встретили зависть и насмешка.

— Выслужился? — коротко спросил крючковой. — Рупь или чарку?

— Воды дай, — ответил Громак не по существу, и пока он пил жадно, как лошадь, напрасно проскакавшая мимо нарядных трибун за призом, крючковой продолжал:

— Герой с дырой!.. Не брался бы, коли додержать не мог. Только матросов перед французами срамишь...

Громак выругался вяло и неостроумно.

— Приказали бросить, — сказал он потом и махнул рукой. — А ну их к матери, не поймешь, чего им надо! Пусти, в кубрик пройду, заморился. Сердце у меня болит, тварь, стронул его, что ли...

Он пошел в нос, но из кочегарки вылезла другая голова, курносая и смеющаяся.

— Орел и есть, — сказала она вполголоса. — Верно говорят: "Русский матрос везде орлом: в бою орлом, в строю орлом, на стульчаке — тоже орлом, а под адмиральским орлом — сам мокрая курица..."

— Ну, чего надо? Пристали! — огрызнулся Громак зло.

— А я ничего, — сказал кочегар, усмехаясь. — Смотрел на тебя и смеялся: чисто ученый пес, ей-богу! Позабавил господ, а потом тебя сапогом под хвост, — пошел, мол, боле не требовается... Еще под винтовкой настоишься!.. Поди, поди, отлежись, авось мозги на место встанут!

Громак лег в кубрике навзничь на рундук, смотря вверх внезапно уставшими глазами и удерживая стук перетруженного огромного сердца. Простая человеческая обида бродила в нем, приобретая от слов кочегара необыкновенный оттенок.

— Баре, мать их за ногу! — сказал он вдруг вслух.

В кубрик долетел взрыв оркестра, но он не пошевелился. Торжество продолжалось без него.

Подъехало ландо в четверке белых лошадей, и пожилой француз в мундире и шляпе с плюмажем пронес на пристань свои короткие седые усы, желтую кожу сухого лица и звание посла Французской республики. Морис Палеолог прибыл для встречи президента. Это обозначало скорое прибытие яхты, предоставленной царем для дорогого гостя.

Она показалась на повороте Невы в двенадцать минут второго. Черная, с золотым украшением на носу, с золотой резьбой по борту, яхта бесшумно скользила по реке — единственно молчащая среди грохота салютов, единственно нагая среди пышных трехцветных драпировок, единственно движущаяся среди общей неподвижности. На невысокой ее мачте (единственно прямой среди согнутых в поклонах спин) развевался только один флаг — флаг Французской республики, флаг верной союзницы России. Русские пушки стреляли в него сейчас холостыми залпами так же дымно и громко, как все прошлое столетие, под Бородино, под Лейпцигом, под Севастополем они стреляли в этот же флаг чугунными ядрами.

Так — в дыме залпов, в грохоте орудий, в сверкании штыков и сабель, в подобострастном окружении эполет, киверов, военных мундиров, во всем этом зловещем блеске и шуме консервированной войны — так появился в российской столице он -

великий государственный муж, страж европейского мира, год назад бескровно обуздавший безумные аппетиты Германии, покусившейся на Французское Марокко...

"Речь"

...патриот, восстановитель пошатнувшейся военной мощи как во Франции, где ее подорвала внутренняя радикально-социалистическая политика, так и в России, забывшей одно время, что театром действия франко-русского союза является не Восток, а Европа...

"Temps"

...с избранием которого в депутаты связан любопытный анекдот о том, что отец его, простой фермер, уговорил политического противника своего сына снять свою кандидатуру в палату, за что старик целый день косил поле соперника...

"Петербургская газета"

...борец за народную трезвость, кою он, в бытность свою еще министром народного просвещения, насаждал во Франции путей внедрения лекции о вреде питий...

"СПб Епархиальные ведомости"

...блестящий адвокат, видный экономист, тонкий собеседник, владелец уютного замка на юге Бретани, где его очаровательной женой собрана редкая коллекция фарфора...

"Столица и усадьба"

...приезд которого знаменует новый фазис альянса между двумя столь различными по духу и по режиму, но столь близкими по своим общегосударственным интересам странами...

"Eclaire"

...истинно-демократический президент, послушный выразитель воли свободного французского народа...

"День"

...в устах которого слова приобретают такую силу, значение и властность, что все вскоре замечают, как император слушает его с покорным и серьезным вниманием, а я убеждаюсь, что многие из этих обшитых галунами сановников думают про себя: "Вот как должен был бы говорить настоящий самодержец..."

Морис Палеолог

...чья карьера — "типичная карьера буржуазного дельца, продающего себя по очереди всем партиям в политике — всем богачам "вне" политики..."

Ленин

полный человек с лицом мелкого лавочника, во фраке с андреевской лентой, владелец акций военных и металлических заводов, президент Французской республики — Раймон Пуанкаре.

Не бархатный ковер лег под его ноги на пристани в городе Санкт-Петербурге. Это легла императорская Россия. Армия ее склонила перед ним знамена почетного караула. Православие осенило чудотворной иконой. Банкиры согнулись в дугу. Торговля и промышленность руками городского головы поднесли ему хлеб, лен и леса России в стройном символе каравая, лежащего на шитом полотенце на резном деревянном блюде. Самодержавный двуглавый орел, вцепившись в орден Андрея Первозванного (пожалованный вчера царем), забился под отворот его фрака в недвусмысленной близости к подбитому шелком карману. Пристань качнулась: Раймон Пуанкаре вступил на нее всей тяжестью многомиллиардных займов, одолженных французскими банками российскому самодержавию и российскому капитализму. Хозяин приехал в свою большую нескладную деревню требовать отчета от полупьяного старосты Романова Николая.

"Марсельеза" гремела над всей столицей. На пристани, на набережных, на мостах, на рабочих окраинах — везде плескались в солнечных лучах ее бодрые звуки, рея над цилиндрами, шляпками, знаменами, над войсками, над полицией, над огромными толпами рабочих на Выборгской стороне, на Путиловском шоссе, за Московской, за Невской, за Нарвской заставами.

Город ликовал в этот прекрасный день. Все высыпали на улицу. Трамваи не ходили. Магазины не торговали. Пекари не пекли булок. Заводы не работали. Фабрики стояли. Около двухсот тысяч рабочих было на улицах, не считая нарядных толп на набережной. Ликование было всеобщим. Подкидываемые в воздух восторженным населением, мелькали на солнце цилиндры, зонтики, флажки, цветы, камни, булыжники, нагайки, городовые, стекла витрин, вывески... Не было возможности пробраться по улицам: они были запружены сюртуками, дамскими платьями, вицмундирами, экипажами, оркестрами, казаками, рабочими, жандармами, сваленными столбами, избитыми приставами, опрокинутыми трамваями, баррикадами, ранеными, убитыми.

Салют был оглушительным. Стреляла вся столица из края в край. Корабли в Неве — стреляли. Крепость у Троицкого моста — стреляла. Городовые на Лиговской улице — стреляли. Казаки на Нейшлотском переулке — стреляли. Жандармы на Путиловском шоссе — стреляли. Девять рабочих завода "Айваз", загнанные полицией на чердак дома № 12 по Тобольской улице, — стреляли. Околоточный и два городовых, сбрасываемые в воду с Сампсониевского моста, — стреляли...

Раймон Пуанкаре, окутанный пороховым дымом, прижимал руку к сердцу. Столица улыбалась в ответ мраморным рядом своих дворцов, поблескивая золотыми коронками соборов, улыбалась, пытаясь сохранить хорошее лицо в плохой игре. Скрытые от гостей плотной стеной жандармов, заставы били ей в спину зловещими пестрыми волнами бросивших работу людей. Окраины сжимали ей горло страшным охлаждающимся кольцом остановившихся заводов; их черные трубы обступили столицу со всех сторон, угрожающе поднятые в небо, как занесенные для удара дреколья и палки разъяренной толпы, напирающей на усадьбу. Проспекты передергивались быстрыми судорогами конных отрядов, мечущихся от завода к заводу, от заставы к заставе. Телефоны в градоначальстве били непрерывный набат. Четвертый день в городе пахло революцией.

Россия ходила беременная революцией, ходила почти на сносях, злая, истеричная, беспричинно жестокая, как женщина, не желающая рожать. Революция надвигалась из мглы веков, зачатая историей, неотвратимая и естественная, как неотвратимо рождение ребенка, пусть ненавидимого с самого момента его зачатия, пусть проклинаемого при каждом своем шевелении. Последнее время, с Ленского расстрела, эти толчки стали особо нестерпимыми: стачки и забастовки потрясали пышное зрелое тело империи непрерывной цепью схваток, указывающих на приближение неотвратимых сроков. Домашние средства не помогали: ни припарки Государственной думы; ни патентованные конституционные капли, разведенные в аптеке у Полицейского моста; ни горячие ванны карательных отрядов; ни плотный бандаж охранки; ни облегчающие погромные пиявки Союза русского народа; ни даже ржавая русско-японская игла, которая, неудачно переломившись в двух местах — на Мукдене и на Цусиме, так и не вызвала желанного выкидыша, — ничто не могло остановить естественного роста ненавистного плода. Он рос в утробе царской России, неразрывно с ней связанный законами исторического развития, питаясь вместе с ней ее же пищей, живое внутри живого, новая жизнь, обрекающая старую на смерть... Родственники хватались за голову, посматривая на империю, беременную революцией. Скандал грозил не только позором, но и потерей наследственного имущества: в России все не как у людей, дитя родится наверняка ужасным, диким, не поддающимся никакому воспитанию!.. Ведь вот же в приличных домах бывали скандалы, но как-то обходилось: Франция, перемучившись в родах и смяв королевские лилии, разрешилась, однако, вполне благовоспитанной Третьей республикой; королевская Англия родила преучтивое парламентское дитя. А этот чудовищный ребенок, не успев еще родиться, собирается вцепиться в локоны милой французской девушке, бранит английского мальчика и кричит совершенную непристойность о социальной революции и о пролетариях всех стран!..

Единственным выходом была хирургическая операция. Только широким ножом войны можно было искромсать еще в утробе ненавистный плод, извлечь его мертвые клочья в потоках крови. Но, уже раз обманувшись в этом крайнем средстве, царская Россия не хотела рисковать. Эта операция должна была быть поставлена на европейскую ногу: под глубоким наркозом идеи объединения славянства, с усиленным питанием всего организма золотым франком, под внимательным присмотром лучших парижских гинекологов, неплохо набивших руку еще на Парижской коммуне. Такая операция могла иметь все шансы на успех...

— Вот зачем приехал сюда господин Пуанкаре, наймит французских банкиров! Вот почему так раболепно приветствуют его сейчас на пристани царская знать, фабриканты и помещики — вся эта свора, за огромные золотые займы нанятая французским капиталом на побегушки! Их интересы встретились...

Пятьсот с лишком рабочих завода Лесснера слушали молча и хмуро. Егор Тишенинов стоял над ними, забравшись на бочку у самых ворот, рыжий, худощавый, усталый. Залатанная выцветшая тужурка висела на нем мешком, зеленые брюки пузырились на коленях, раздутые жестоким ревматизмом студенческой нищеты. После каждой фразы он смыкал губы, и желваки на его скулах вздувались, как будто он стискивал слова во рту в тугую звенящую пружину, и, когда он опять раскрывал рот, они вылетали в воздух упруго и далеко. Ясный, яростный, целеустремленный — он говорил уже пятую минуту, и его слушали, не перебивая. Мальчишка на воротах, изогнувшись, смотрел вдоль набережной, подстерегая появление казаков; но казаки не появлялись — снимать охрану центра города для разгона одного из десятков митингов было невозможно.

— Война — вот что привез он с собой на броненосце! Война, выгодная французским промышленникам, — они ведь вложили огромные деньги в военные заводы Война, выгодная и нашим Тит Титычам, — эти только и мечтают, как бы избавиться от германского ввоза товаров в Россию. Война, выгодная и царскому самодержавию, — оно всю свою армию отдать готово за то, чтобы разорвать петлю, которую мы стягиваем на его шее. Война вырвет и из России, и из Франции, и из той же Германии передовых рабочих — тех, кто организовался в партии и союзы, — и пошлет их на фронт...

— Ну, всех не заберут, на заводе тоже люди останутся, — сказал стоявший у ворот пожилой рабочий и обернулся, ища сочувствия.

Сосед покосился на него и ответил нехотя:

— У кого лишняя сотняжка есть, спору нет, безусловно останется.

— Ты это про что?

— А так...

— А ты мои сотняжки считал? — с напором спросил первый, но тот отвернулся усмехаясь.

Тогда из того угла, где стояла молодая женщина в синем платье, поминутно поправлявшая на голове платок и слушавшая не столько Тишенинова, сколько говорки кругом, в разговор вступил еще один.

— Счесть нетрудно, коли огородик есть да коровка к нему прикуплена, — сказал он в пространство, посасывая западающие в рот сивые усы.

Первый, тоже смотря перед собой, огрызнулся:

— Свой заведи, тогда и считай!

— Завел бы, да заводилок нет. Все в штрафы ушли.

— А ты бы с мастером чаи распивал, как он, глядишь, живо накопишь, — с задором подхватила женщина и сразу повернулась всем лицом к пожилому в полной готовности вступить с ним в едкий и оживленный спор. Но тот замолк и длинно сплюнул в сторону. Тогда женщина вдруг спохватилась и испуганно обернулась:

— Еленка-то, господи, куда подевалась?

Еленка — беловолосый шарик в ярко-красном платьице — была далеко. Между рядами высоких сапог, растущих из земли, как голые стволы деревьев, она пробиралась в поисках подобного себе существа, так же блуждающего в этом дремучем лесу. Сапоги приятно пахли дегтем. Уж заредели их мощные стволы и яркий простор двора замелькал через опушку леса, как чьи-то большие руки подхватили ее кверху, и она начала обратное путешествие — уже по воздуху.

Очутившись на руках матери, она быстро разобралась в событиях, происходивших над вершинами леса; здесь они были много интереснее, чем внизу. Двор оказался сплошь занятым головами, как в церкви. В окошке во втором этаже то и дело показывался лысый человек в сбившемся на сторону галстуке — тот самый, который по субботам выдавал матери деньги. Где-то за ним все время звонил тоненький веселый звонок, и человек тогда оглядывался, взмахивал руками и исчезал, как петрушка, которого показывали бродячие актеры. Кроме того, во дворе оказался тощий человек с превосходными золотыми пуговицами на зеленом пиджаке и в зеленых же штанах, забравшийся на бочку. Он негромко рассказывал что-то неинтересное, и все его слушали. На воротах же сидел мальчишка, которому, наверное, было еще лучше видно происходившее, и острая зависть к нему заслонила на время все остальные переживания.

Зеленый же человек продолжал кричать в голос, все время взмахивая перед собой рукой:

— Вам затуманят мозги словом "отечество"! Вас заставят убивать таких же, как вы, рабочих Германии и Австрии! Вашими же руками будут душить революцию! Потому что, убивая на фронте рабочих и крестьян другой страны, вы будете помогать правительству этой страны давить революцию, как, убивая вас, рабочие Германии будут помогать царизму расправиться с назревающей революцией. Вот в чем выгода войны для всех без исключения правительств богачей и помещиков! Вот о чем сговариваются нынче русский самодержавный царь и ставленник французских банкиров — республиканский президент!..

Глухой пушечный залп, донесшийся до завода по величавой глади Невы, поставил за этой фразой убедительную тяжелую точку. Тишенинов поднял руку.

— Слышите, товарищи? — крикнул он. — Вот первые залпы по революции! Они страшнее выстрелов на Лене, страшнее ружейной трескотни на Дворцовой площади... Они бьют по рабочему классу всей Европы, а может быть, и всего мира, они уничтожают нас не десятками, а миллионами! Долой тайные сговоры царя с республикой капиталистов! Долой войну, да здравствует рабочая революция!.. Она растет, она идет по всей России. Харьков, Москва, Тифлис, Баку, Лодзь, Иваново-Вознесенск... Еще четыре дня тому назад царские пристава расстреливали путиловских рабочих, примкнувших к бакинцам... А сегодня в одном Петербурге бастует больше двухсот тысяч, а жандармы не могут заставить их работать. Снимайте рабочих, усиливайте армию революции, останавливайте заводы, закрывайте магазины! Задушим царскую власть без хлеба, без света, без поездов, без телеграфа!.. Меньшевики кричат вам об экономических требованиях, — мы говорим вам о политических. Лозунгом всероссийской забастовки должно быть: контроль над фабрикантами, землю крестьянам, долой самодержавие, да здравствует республика! Но не республика господина Пуанкаре, работающего заодно с царем, а республика демократическая, с правительством из самих рабочих и крестьян!..

Когда по непонятной для Еленки причине все разом зашумели и двинулись к воротам, она поняла, что сейчас-то и начинается самое интересное. Мальчишка сполз по столбу ворот так стремительно, что она только ахнула, и побежал вперед, мелькая голыми пятками. Зеленый человек, соскочив с бочки, улыбался и сразу со всеми говорил, пробираясь в передние ряды. Кто-то поднял там над головами палку, и на ней весело заиграл флаг того же цвета, что и ее платье.

Еленка, полураскрыв рот, смотрела на это кипенье людей, и так, с полуоткрытым ртом и блестящими от удовольствия глазами, она выплыла на руках матери на улицу вместе с толпой, сожалеюще оглядываясь на тех, кто остался во дворе, не принимая участия в этой общей игре.

Оставшиеся смотрели вслед уходящим без улыбок. Кучки их были мрачны и неразговорчивы. Потом, уже из самых ворот, Еленка увидела, как к ним подошел лысый петрушка, тот, что выглядывал из окна, и они что-то говорили ему, разводя руками и покачивая головой.

У Литейного моста лесснеровцы наткнулись на препятствие. Сильный отряд конной полиции и казаков высился на горбе моста водоразделом между центром и окраиной. Казачий есаул, скучающе повернувшись в седле, смотрел назад, на французское посольство; набережная там казалась цветником: алые мундиры лейб-казаков опоясывали пеструю клумбу толпы; медные трубы оркестра сверкали на солнце золотыми точками, ожидая приезда президента. Есаул смотрел, чертыхаясь: какие бы празднества ни случались, всегда попадешь в наряд "для содействия чинам полиции"... Везет атаманцам!..

Полицмейстер, грузный и пожилой полковник, величественный и огромный, как памятник Александру III, застыл рядом на тяжелом вороном коне, смотря вниз под уклон моста. Цепь городовых преграждала Нижегородскую, останавливая даже одиночек и пропуская на мост только хорошо одетых господ, извозчиков с седоками и горничных, бежавших за булками в город (все лавки Выборгской стороны с утра не открывались, опасаясь камня в стекло). Забастовавшие рабочие кучками стояли на улице, бездействуя, пересмеиваясь, поглядывая в сторону моста. Дойдя до них, лесснеровцы тоже рассыпались по кучкам, и полицмейстер усмехнулся: этот распад толпы на кучки выдавал ее нерешительность и отсутствие вожаков. Разгонять же эти кучки было занятием пустым и бессмысленным, вроде попыток поймать мух в горсть: сгонишь с одного места — они сядут на другое. Полковник Филонов признавал действия только наверняка.

У посольства раздался взрыв криков, и по воде ясно долетели до места первые такты "Марсельезы". Она играла в трубах оркестра, как шампанское, искрясь фанфарами и потрескивая барабанной дробью, как электрическими разрядами. И полковник и казачий есаул невольно расправили плечи, слушая ее победный рефрен, воинственный и блестящий, как атака гусаров. Это был замечательный гимн, лучший национальный гимн во всем мире, подымающий сердца, горячащий умы, зовущий к победе.

Этот замечательный гимн прошел за столетие престранный путь. Когда-то горячая, как кровь баррикад, и сверкающая, как нож гильотины, "Марсельеза" вела революционные войска против аристократической коалиции. Она взрывала замки феодалов и швыряла их в ворох королевских лилий вместе с головой Людовика XVI. Конвент накинул на ее мятежные крылья плотный шелк трехцветного знамени, и "Марсельеза" из гимна революции сделалась гимном нации, подобно тому, как родившее ее третье сословие из революционного народа стало реакционным правительством. Вот она ведет армию "патриотов" к Седану в тщетной попытке укрепить трон Второй империи. Вот уже под героические ее звуки версальцы вступают в горящие улицы Парижа, приканчивая коммунаров. Вот бравурные ее фанфары вместе с саблями экспедиционных армий и крестами миссионеров врезаются в колонии, прокладывая дорогу ростовщическому капиталу Третьей республики. И вот — в Тунисе, в Алжире, в Индокитае, в Марокко, в Гвиане, на Мадагаскаре, на Таити — везде через серебряные трубы военных оркестров она лжет на весь мир о свободе, равенстве и братстве в республике концессионеров и рантье, лжет так, как могут лгать только французские адвокаты с депутатской трибуны: звонко, красиво, с гасконской героикой, с патриотическим пафосом.

А здесь, под хмурой сенью российской короны, тебя поет еще русская революция под залпами карательных отрядов, поет, готовясь к первому этапу борьбы, к разрушению абсолютизма, поет на баррикадах Пресни, на Путиловском шоссе, — поет, уже прислушиваясь к иному гимну, еще малоизвестному, еще не заменившему ритма твоих восьмушек неуклонной поступью широких своих четвертей, как не заменил еще Февраля — Октябрь... Будет время — и ты сшибешься с этим новым гимном в решительной схватке, как два жестоких врага, — ты, увядшая, изменившая смысл, отставшая в беге историй и потому обреченная на гибель революционная когда-то песня!..

Но знойный июль тысяча девятьсот четырнадцатого года еще обволакивает столицу дымом своих лесных пожаров, дымом салютов на Неве и залпов на окраинах, и столица зовется еще Санкт-Петербургом, а огромная нищая страна — Российской империей, и армия стоит еще против народа.

"Марсельеза" вспыхнула на углу Финского переулка ярко и неожиданно, как язык пламени из притушенного костра, колыхнулась, качнулась, охватила всю Нижегородскую улицу, сливая кучки в плотную толпу, и, опережая ее медленное движение, врезалась в полицмейстерский мозг сквозь седую старческую поросль больших и вялых ушей. Полковник Филонов шевельнулся в седле и изумленно поднял брови: цепь городовых распалась, беспрепятственно пропуская к мосту толпу. Что они — с ума сошли?..