3

Карпухин плелся, не переставая, ругать немцев. Буров хотел сказать: «Отставить разговоры!» — и не сказал, убыстрил шаг. На заставу, на заставу! Два активных штыка — это что-нибудь да значит. С боеприпасами, правда, жидковато: пара гранат, магазин непочатый, остальные израсходованы.

— Карпухин, подсчитай свои боеприпасы.

— А на кой хрен? Патронов — штук тридцать, гранат — ноль целых ноль десятых.

— Да, жидковато у нас с тобой.

— На заставе разживемся.

Буров не ответил, прибавил шаг. Карпухин проворчал что-то о силенках, однако вскоре замолк, фыркал да отдувался. Жарко было и Бурову, соль разъедала ссадину на щеке, в коленке похрустывало и покалывало, он припадал на ногу. Сапоги вязли в зыбучем песке. В лесу было душно, застойно и мглисто.

С ревом низко пролетели на запад «юнкерсы», — с бомбежки, пустые. В урочище, у лесникова домика, пальба. Буров и Карпухин переглянулись.

Деревья разредились, в просветах — полоса просеки. Над ней висела пыль. Буров предостерегающе поднял руку. Они постояли, так и есть — на просеке движение, голоса. Пригибаясь, подобрались поближе. Раздвинули кусты.

Враги на нашей территории. Это поразило Бурова, как будто он не видал их, форсировавших Буг. Но то было у прибрежного мыса, а тут — подале от границы. Враги углубляются на нашу территорию!

Метрах в тридцати, у кромки, спиной к Бурову и Карпухину, белокурый ражий немец, запрокинувшись, пил из фляги, его товарищ, чернявый, длиннорукий, отвинчивал крышку термоса, наливал в пластмассовый стаканчик что-то коричневое, дымящееся — либо какао, либо кофе. Офицер с витыми серебристыми погончиками, с сигаретой похлопывал прутиком по карте, разостланной на спине согнувшегося солдата; другой офицер отдавал распоряжения пожилому фельдфебелю; тот тянулся по стойке «смирно» на немецкий манер — согнув и отставив локти, щелкал каблуками, рявкал: «Яволь! Яволь!» Офицер кривился, поправлял на животе кобуру. Связист с рацией на горбу косолапил вверх по просеке. Немцы кто в касках, кто в пилотках — у таких каски болтались на поясе; автоматы, ручные пулеметы, легкие минометы. На просеке несколько групп, в общей сложности штыков двести, а может, и поболе. Немцы. Но слышна и «мова»:

— Пан гауптман говорить зараз...

— Ось, парубки, вильна волыньска земля...

— Вже найшлы соби жиды якогось дурня, га-га!..

— Мыкола выступыть, як же ж так...

Мундиры германские, однако с желто-голубыми нашивками и знаками «трезуба». Видать, оуновцы, продажные шкуры, с немцами заявились. Карпухин зашептал:

— Кто это? Националисты? Буров приложил палец к губам:

— Тс-с!

Белокурый немец напился, завинтил флягу и оглянулся. Буров обмер: показалось, что тот глянул как раз туда, где они с Карпухиным. Но немец спокойненько отвернулся, что-то сказал чернявому, оба засмеялись, зажевали бутерброды.

Проклятые, лупцануть бы по вас очередями — по чужим, наглым, смеющимся, жрущим. Погодите, не веселитесь, вы еще пожалеете об этом утре.

Но что фашисты будут делать, куда двинутся и когда? Время не терпит: застава ждет. Просеку не перебежишь, придется окольно. А пока фашисты не обнаружили — отползти от просеки. В густняк, от греха подальше.

Однако ж особенно забираться в глушняк было нельзя: бестропье, ежели переть напролом, треску не оберешься. Словом, троп и ищешь и опасаешься.

Вскоре они снова натолкнулись на немцев — крики, беспорядочная автоматная пальба. Рядом, по прогалине, прошла цепь автоматчиков, лес, что ли, прочесывают. Буров и Карпухин залегли в канаве — на счастье, подвернулась, а в двух шагах переговаривались немцы, палили наугад.

Цепь удалилась. Буров с Карпухиным вылезли, перепачканные торфом, не глядя друг на друга. Карпухин со злостью сказал:

— На своей земле прячемся! Разве ж это порядок? — Не дождавшись от Бурова ответа, добавил: — Залегли, как зайцы в борозде! Стыд и срам! — И, помолчав, добавил: — И позор!

— Карпухин, давай покороче, — мягко сказал Буров. — Митинговать недосуг.

Солнце сквозь ветви пятнало траву, мох, песок и суглинок. На полянах жарило — день будет знойный. Царапина на щеке саднила еще въедливей, в коленке кололо, она вроде бы пухла. Присмиревшая было жажда опять зацарапалась в глотке. Буров прибавлял прыти, порой оглядывался, махал Карпухину рукой: не отставай, дескать, жми.

* * *

На шоссе лязгали траки самоходных орудий и танков, крошили щебенку. Выхлопные трубы попыхивали сизыми дымками отработанного горючего, башни облеплены десантниками; обгоняя пешие порядки, катили броневики и грузовые автомашины — в кузовах пьяные песни; тягачи волокли за собой пушки на резиновом ходу и на гусеничном. Шоссе запружено. Войска и техника. Перед глазами. Близко-близко. Протяни руку — и достанешь. А тут граната, полмагазина для ППД и три десятка патронов для трехлинейки. Ну и ненависть к пришельцам в придачу.

Солнце подбирается к зениту. Жарища, духота, жажда. Пыль висит над шоссе, порошит лица и форму немцев, танки, автомобили и орудия, придорожная листва от пыли седая. А у нас волосы не поседели? Не от пыли, от такого зрелища.

Движение на шоссе одностороннее и беспрерывное. Танки с десантом и без десанта, пехотные подразделения, орудия. Самоходки, броневики и снова пехота, пехота. Впритирку. Не проскочишь. Лезть наобум, на смерть — глупо. Но и не прохлаждаться же в кусточках до бесконечности. Карпухин уже ничего не говорил, лишь посматривал то на дорогу, то на Бурова.

С боем прорываться? Чем вести бой? Граната, полмагазина, тридцать патронов и граненый штык. Жидко. Эх, боеприпасов бы, они нужны позарез!

Громоздкий, неуклюжий танк с зачехленной пушкой, шедший как-то рывками, дернулся и остановился, крышка люка приподнялась, вылезли танкисты в шлемах и черных кожаных куртках с розовыми петлицами. Движение застопорилось. Танкисты переругивались друг с другом и с теми, кто кричал на них сзади.

Подъехала открытая легковая машина: мудреные погоны, фуражки с высокими тульями. Танкисты приняли стойку «смирно», откозыряли. Объезжая неисправный, следующий танк заскрежетал по левой стороне шоссе. Пробка рассосалась, а спустя минуту тягач подцепил забарахливший танк тросом, попер на буксире. И тут Буров запоздало пожалел: не использовали заминку, можно было проскочить. Эх ты, горе-командир, прошляпил! Что Карпухин скажет? Но Карпухин ничего не говорил, посматривал, ворочая налитыми кровью белками.

Танки и броневики прошли, артиллерия прошла. Пехота и пехота, а это к лучшему: она не так опасна, как танки: те развернут башни — и шарахнут. Хотя и из автомата можно шарахнуть дай боже. Чтоб прикончить человека, не обязателен снаряд, достаточно и пули. А выбора нет: последней гранатой устроить переполох и проскочить.

Буров метнул гранату неожиданно для себя, как будто ни с того ни с сего. Она разорвалась еще в воздухе, немцы попадали, разбежались, и Буров с Карпухиным шмыгнули в интервал между колоннами.

Выстрелов вдогон они не слышали. Но все-таки по ним стреляли, потому что, когда дыхания не стало и они привалились спинами к сосновым стволам, Буров увидал: щека и шея Карпухина в крови. Сперва он подумал, что это Карпухина задело сучком, а потом обнаружил: мочка отсечена. Осколком, пулей? Скорее всего пулей: гранатные разрывы они бы услыхали.

— Что с тобой? — спросил Буров.

— Ковырнуло...

— Не трожь! Грязь, микробы же... Давай перевяжу!

— Да пустяки, товарищ сержант! Бинт переводить...

— Отставить разговоры!

Индивидуальный пакет один на двоих, точнее, он у Бурова. Поэтому Карпухин артачился:

— Что ж вы, товарищ сержант, испортите свой пакетик из-за меня? На кой это хрен, извиняюсь за выражение?

— Без разговорчиков!

Буров дернул за нитку, вскрыл пакет, выбросил бумажную обертку и начал обматывать ухо, путаясь в марлевой ленте, не ведая, куда вести ее: рана, конечно, несерьезная, да местечко себе выбрала неудобное; так и прибинтовал ухо к голове накрепко. Карпухин не переставал бубнить:

— Вот стервы, заразы, чуток уха не лишили...

Буров разорвал кончик бинта надвое, свел в узел и пожалел, что потратил весь пакет: надо было оставить половину, еще будет нужда. Пожалел — опять с запозданием.

Сосняк то смыкал кроны, по которым словно бродили отсветы пожара, а это было солнце, то расступался. На опушке опрокинутая фура, лошади завалились, запутавшись в постромках, выпучив остекленелые глаза и раскинув негнущиеся, неживые ноги.

Вскоре Буров и Карпухин наткнулись на козью тропу, пошли по ней. Застава близко, вон она, за леском: столб дыма, взрывы и стрельба — немецкие пулеметы и «максим». Стрельба то затухает, то разгорается.