Мужество
Обычно так и бывает: пока не настали чрезвычайные обстоятельства, человек не знает про себя — храбрый он или не очень храбрый, способен он к большому мужеству или не способен. И лишь когда жизнь потребует от него выложить все достоинства и недостатки, становится ясно, чего в нем больше — храбрости или страха, мужества или слабости.
Я часто думаю об этом в Бухенвальде. Здесь сама обстановка заставляет человека раскрыться, подчас неожиданно для него самого и особенно для окружающих. Смотришь — человек тихий, скромный, незаметный. Иной раз думаешь о таком: этот не герой, нет в нем изюминки... А поговоришь с ним, присмотришься внимательнее, дашь дело и убедишься: напрасно так думал о нем, он еще покажет себя — дай время...
Мне приходит на память один случай. Это было в самые первые дни на фронте. Я только что прибыл в дивизию и со старшим сержантом-проводником обходил артиллерийские позиции. День уже начался. И это начало было отмечено не только светом раннего летнего солнца, но и нарастающим гулом стрельбы. Мы отходили. Собственно, часть уже отошла, и теперь отряд прикрытия снимался со своих позиций. Только неподалеку одна артиллерийская батарея все еще вела беглый огонь. Я отправился туда.
Огневая позиция в пыли и грохоте. Тут же трупы убитых — осколки вражеских снарядов достают и здесь. Но команды четкие, орудийные расчеты работают быстро и слаженно. Помощник командира батарей докладывает мне, что убитых много, а пополнения нет. Это я сам вижу. Вижу и то, что много лошадей побито, и в артиллерийских упряжках стоят верховые лошади.
— Как будет отходить батарея?.. — раздумывал я, и вдруг как-то случайно мне пришло на ум: батареей командует старший лейтенант Карюкалов. Уже не тот ли Карюкалов, с которым я встретился впервые пять лет назад?
...В наш полк прибыло пополнение из артиллерийского училища. Я тогда временно командовал полком и принимал молодых командиров. Все это были парни сильные, рослые, красивые. А вот последний все впечатление испортил: роста среднего, лицо какое-то птичье, веснушчатый, рыжий, нескладный. Держался как-то тяжело на кривых колесообразных ногах. На вопросы отвечал односложно и словно бы нехотя. По фамилии назвался Карюкаловым. "Ну, думаю, по человеку и фамилия — Карюкалов, Закорюков... В общем, что-то удивительно неуклюжее. Придется обратить на него особое внимание".
Но Карюкалов службу нес исправно, дело свое знал, с подчиненными был в меру строг, но справедлив. И все-таки его не любили...
Меня вскоре перевели в другую часть, и больше я его не видел. Неужели это он командует батареей?
Наблюдательный пункт комбата располагался на чердаке полуразрушенного дома. Дом стоял на краю какой-то деревни, которая догорала на наших глазах. Пожар был необычайный: без сутолоки, криков и плача. Только багровые сполохи огня плясали на развороченной, перемешанной снарядами земле.
Домишко, где засели комбат и телефонист, тоже был с провалившейся крышей и потолком. На полу среди обломков виднелись трупы. Кто-то, видимо, попытался собрать их в одно место или отыскать среди них раненых, но убедился в полной бесполезности этой работы.
Смерть тут потрудилась изрядно...
На покосившейся потолочной балке примостился старший лейтенант и отсюда управлял батареей.
Я тоже взобрался наверх и огляделся, чтобы сориентироваться в обстановке. Отсюда было видно, что отряд прикрытия, оторвавшись от противника, втягивается в лес, где на опушке маскировалась батарея. Умело перемещая артиллерийский огонь, комбат задерживал немцев, прижимал их к земле. Рядом с командиром сидел телефонист и, боясь перепутать команды, смотрел ему в рот. А там, вокруг нас, захлебываясь, строчили пулеметы — враг наседал.
Было ясно, что батарею необходимо отводить и как можно скорее. Я послал своего проводника передать комбату мой приказ. Старший сержант подполз по балке к нему и что-то закричал в ухо. Тот немного повернулся ко мне, скосил красные то ли от бессонных ночей, то ли от напряжения глаза. В выражении его лица я уловил удивление и что-то еще очень знакомое.
Да, конечно, это был Карюкалов!
Я махнул ему рукой, и мы оба спрыгнули вниз.
— Что прикажете, товарищ начальник артиллерии?
— Немедленно отводите батарею. План отвода есть?
— Второй взвод выйдет на открытую позицию и прикроет отход. Остальные будут сниматься.
— А как убитые? Что с ними сделаете?
— Придется оставить на месте. Даже телефонные двуколки отдал под раненых.
— Ясно. Немедленно снимайте батарею.
— Товарищ подполковник, разрешите дать еще несколько очередей — за них отомстим, — он показал на убитых.
— Думайте о живых. И действуйте быстро.
Но Карюкалов еще медлил. Снял каску и сказал только губами, почти без звука:
— Прощайте! Простите, что последний долг перед вами не выполнил...
Еще некоторое время я оставался на батарее, проследил, как последняя повозка пристроилась к отходящему отряду, и подошел к Карюкалову проститься.
— А ведь я, Иван Иванович, вас сразу узнал, сказал он мне. — Ну, да война только началась, еще встретимся, поди.
Теплота обращения как-то очень тронула меня, и я понял тогда особенно ощутимо, сколько настоящего мужества таится за этой простотой. Наблюдательный пункт стоял под сильным обстрелом. Но сменить его значит минут на тридцать лишить огневой защиты отходящую пехоту, открыть ее врагу. Старший лейтенант Карюкалов оставался под огнем. Все такой же рыжий, конопатый, неуклюжий — этот человек словно повернулся теперь передо мной другой стороной. Я почувствовал, что его твердость и бесстрашие поднимали артиллеристов. Вот почему на батарее до последней минуты царил закон: "Один за всех и все за одного". Это он сумел создать такую обстановку в тяжелейшие дни отходов, окружений и страшного невезения. Ему словно только и нужно было все это напряжение, тягость, чтобы проявить себя полно и ярко... Я думаю, что окажись он где-нибудь в Бухенвальде и другом подобном месте, он бы вел себя мужественно и достойно.
А мужество здесь необходимо каждому человеку и каждый день... И раскрывается оно часто там, где его совсем не ожидаешь.
Когда я прибыл в лагерь, священника Шнейдера уже не было в живых, но о мужестве его знал весь Бухенвальд. Верующие видели в нем пророка и мученика, а коммунисты уважали силу его Духа и неистребимую ненависть к фашизму.
А был он евангелический священник, и по сану ему полагалось быть смиренным и кротким. Но Шнейдер публично отказался снять шапку, когда на плацу "чествовали" Гитлера. Его бросили в карцер в руки зловещего Мартина Зоммера и протомили там больше года. Но Шнейдер не смирился. По воскресеньям и в дни больших праздников, когда весь лагерь стоял на аипельплаце, торжественную тишину переклички нарушали громкие проклятия, рвущиеся из-за решетки карцера: Шнейдер проклинал коменданта и его приспешников, обвинял их в массовых убийствах, выкрикивал имена жертв, погибших в последние дни. На него набрасывались охранники, пинали, швыряли в другой угол камеры, били до полусмерти, а через несколько дней он снова кричал свои проклятья. И только смерть заставила Шнейдера замолчать. Говорили, что его тело было изуродовано истязаниями. Когда его мертвым выносили из карцера, весь лагерь молчал в глубокой скорби...
Слушая рассказы об этом человеке, я, безбожник, коммунист, проникался почтительным уважением к его имени. И теперь, вспоминая лагерную жизнь, я подписываюсь под словами Вальтера Бартеля:
"В борьбе против организованного истребления людей, против шпиков, против эпидемий, порождаемых голодом,, вопрос решал не прежний партбилет, а стойкость, мужество и подлинная солидарность. Только тот, кто под дулами пулеметов, глядевших со сторожевых вышек, за проволокой, через которую пропущен электрический ток, во власти озверевших бандитов, готовых в любую минуту пристрелить заключенного за малейшую "провинность", забить до смерти, затоптать сапогами, повесить, загнать под пули охранников, — только тот, кто в этих условиях находила себе мужество для того, чтобы дать отпор, чтобы защитить своих товарищей, пользовался в лагере доверием и авторитетом".
Когда человеку становилось невыносимо, он мог совершить отчаянный поступок. Слабые кидались на проволоку с высоким напряжением и сгорали или бросались под пули охранников. Сильные и при этом думали, как бы подороже продать свою жизнь и хоть чем-нибудь нанести урон фашистам.
Такой была смерть Юрия Ломакина, которая взволновала весь лагерь и заставила долго говорить о себе.
Подпольная организация в принципе была против побегов. Обычно они кончались неудачами, а весь лагерь нес тяжелое наказание, и многие могли поплатиться жизнью. Но были случаи, когда в филиалах лагеря готовились побеги. Так, летом 1944 года бежала шестерка молодых ребят, комсомольцев, во главе с Юрием Ломакиным. Всех поймали и вернули в Бухенвальд, на 44-й блок. Здесь они ожидали решения своей участи. Все знали, что за побег одно наказаниесмерть и крематорий. Подпольщики пытались спасти их, но не успели. Как умели, товарищи помогали беглецам пережить страшные дни перед казнью. Настал день, когда всех шестерых вызвали к воротам.
Юрий Ломакин первым вышел из барака. Зная, что в окна бараков на него смотрят сотни заключенных, старался идти твердо, с поднятой головой. Впереди широкий плац... Последние шаги... Вот окно № 3, куда вызывают смертников... Группа эсэсовцев спокойно смотрит на подходящего полосатика. Молниеносный взмах руки — и офицер тяжело рухнул. на землю с перерезанным горлом. Второй взмах — и еще один офицер повалился к ногам Юрия Ломакина: в груди его по самую рукоятку торчал нож. Остальные эсэсовцы в страхе шарахнулись в стороны, а потом, опомнившись, с почтительного расстояния открыли огонь из автоматов по одиноко стоящему человеку...
В тот же день расстреляли и товарищей Юрия.
— Смерть, достойная героя! — говорили в Бухенвальде.
— Но надо прилагать все усилия, чтобы и таких смертей было как можно меньше, — решил подпольный комитет. — Солидарность и помощь друг другу, чтобы отстоять как можно больше людей...
Это хорошо, когда в тебе самом достаточно мужества, чтобы сохранять человеческое достоинство и не терять ненависти к фашизму. Еще лучше, когда ты чувствуешь рядом плечо друга-единомышленника. Совсем хорошо, когда друзей-единомышленников много. Именно в этом твое спасение...
Живую летопись коллективного мужества открыли в Бухенвальде немецкие коммунисты в первые дни существования лагеря. Это они уже в июле-августе 1937 года в условиях строжайшей конспирации начали создавать партийные группы, чтобы помогать больным и старым, чтобы объявить войну "зеленым".
Именно коммунисты оказались той силой, которая вырастила в Бухенвальде Интернациональную подпольную организацию сопротивления. Это не значит, что среди немцев других партий, политических группировок и религиозных сект не было героев. Пример тому — мужество священника Шнейдера. Но это единичные случаи протеста. Коммунисты принесли в лагерь не только свои интернациональные и антифашистские убеждения, но и опыт подпольной работы, и партийную дисциплину, и пролетарскую солидарность. Все это придало им огромный авторитет в лагере.
Отряд немецких подпольщиков начал свою историю в Бухенвальде со времен строительства лагеря. Известные функционеры партии Вальтер Штекер, Тео Нейбауэр (член ЦК), Альберт Кунц, а потом Эрнст Буссе, Август Тене, Гарри Кун и Вальтер Бартель возглавили всю организационную и идеологическую работу. Некоторые из них — Альберт Кунц, Тео Нейбауэр — поплатились за это жизнью, были казнены в начале 1945 года. Но Вальтер Бартель, Эрнст Буссе, Гарри Кун держали руководство лагерным подпольным комитетом до дня восстания. Заключенные знали их и верили им, потому что все сложные вопросы лагерной жизни они неизменно решали в интересах интернациональной солидарности.
Когда гитлеровская Германия развязала войну с Советским Союзом, немецкие коммунисты разъясняли товарищам: это нападение — величайшее преступление фашизма, Советский Союз ведет справедливую войну, все силы надо положить на помощь советскому народу: как можно меньше работать на фашистов, саботировать производство, вредить, где только можно.
18 октября 1941 года лагерные ворота открылись, чтобы пропустить 2-тысячную колонну советских военнопленных — изможденных, оборванных, больных. Комендатура требовала, чтобы старосты блоков оцепили лагерные улицы и никого не подпускали к военнопленным. Но уже через несколько минут пленные жевали хлеб, закуривали сигареты. А на следующее утро трое немецких коммунистов отсчитывали на своих спинах по 25 палочных ударов за "солидарность с врагами мира", как объявил гауптштурмфюрер Флорштедт.
Весь лагерь на три дня был лишен пищи.
Комендант лагеря отдал приказ: в течение шести месяцев советские заключенные не будут получать никакой еды, кроме похлебки из брюквы и половины лагерного хлебного пайка. Весь аппарат сопротивления обсуждал вопрос — как обойти приказ. И обошел! Подменивались котлы с едой, и пленные получали более наваристую похлебку, вместе с хлебом в лагерь проносили мясо, маргарин, повидло, картошку, ночью сквозь ограду просовывали кое-что из продуктов. Словом, советских ребят подкармливал весь лагерь. Многие поплатились за это своей спиной, но зато сколько жизней было спасено. И каких! Особенно если учесть, что именно в лагере военнопленных обосновался Центр русского подполья.
Когда через Бухенвальд проходил крупный транспорт советских женщин, весь лагерь был поднят, чтобы оказать им помощь. Мгновенно освободили и вычистили один барак. По всем закоулкам собирали женские вещи, потому что узницы после долгого пути были в ужасном виде. На складах СС "организовали" три мешка хлеба, два мешка огурцов, несколько ведер повидла и благополучно переправили в лагерь. А потом, когда женщин увезли в Равенсбрюк по рукам долго ходило их письмо, в котором они выражали восхищение солидарностью заключенных Бухенвальда.
Как ни тяжело было советским людям в Бухенвальде, все-таки надо сказать, что тяжелее всех бывало евреям, свезенным в лагерь из всех стран Европы. Первый еврейский транспорт, как рассказывают старожилы, прибыл в лагерь в начале 1938 года, когда борьба политических с "зелеными" еще только началась. Людей привезли на опрокидывающихся вагонетках и прямо вываливали на землю. Не обращая внимания на ушибы, вывихи, переломы костей, дубинками погнали в лагерь к недостроенным баракам. Голодные, мучимые жаждой, затиснутые в тесные помещения без окон, люди сходили с ума. Политические принимали все меры, чтобы облегчить их страдания, хотя бы напоить, потому что уголовники отобрали даже воду, а потом продавали ее кружками за большую цену.
Глубокой осенью все того же 1938 года в лагерь пригнали более 12000 евреев. Вдоль всего пути от Веймара до Бухенвальда стояли шпалерами эсэсовцы с дубинками и плетьми, и мало кто дошел до лагеря не окровавленный, а многие остались лежать на дороге.
Евреев поселяли в сараях, в палатках, их обирали эсэсовцы и уголовники, их убивали сотнями, они сходили с ума, бросались на колючую проволоку.
Политические и в этом случае не складывали бессильно руки. Им удалось свергнуть бригадира команды, которая носила пищу в еврейский лагерь, и поставить своего товарища Курта Позенера. Он тайно проносил евреям дополнительное питание, выделенное Большим лагерем. Много жизней спас писарь-поляк Макс Вулкан, убитый потом по доносу "зеленых". Вальтеру Кремеру, старосте лазарета, удалось добиться от эсэсовцев ликвидации особого лагеря для евреев, как якобы рассадника всякой заразы. Всякий раз, когда евреев наказывали лишением пищи, команды — пожарная, внутрилагерной охраны, складов — организованно отдавали им лагерные пайки. Из рук палачей удавалось вырывать еврейских детей и молодых людей и прятать их в лагерных потайных местах. Словом, все возможное делалось для того, чтобы сохранить как можно больше людей, поднять их дух, сплотить для активного сопротивления. Побед здесь было немало... И заслуга в этом прежде всего немецких коммунистов, которые совершенно не были задеты ядом антисемитизма...
Занимая руководящее положение в лагерном сопротивлении, германские коммунисты и антифашисты ежедневно решали сложные политические вопросы.
Вот, например, ветеран фашистских концлагерей Вальтер Зоннтаг получает задание: стать старостой на 52-м блоке, куда должны прибыть 2000 французов. С первых же дней Вальтер Зоннтаг почувствовал, что французы считают его таким же врагом, как эсэсовцев. Что делать? Как заставить их поверить себе? И Вальтер пишет обращение к французам: "У нас общий враг-фашизм. За ненависть к нему вас привезли в Бухенвальд, за ненависть к нему нас, немецких коммунистов, социал-демократов, привезли сюда задолго до того, как французский народ узнал что-нибудь о концлагерях; я выполняю обязанности старосты не по заданию СС, а как деятель коммунистической партии, и я призываю вас: будьте солидарны, поддерживайте дисциплину и чистоту в блоке — это в ваших же интересах; мы выйдем из концлагеря, если будем стоять друг за друга".
Когда переводчик-люксембуржец читал это обращение, в блоке стояла мертвая тишина, а потом раздались аплодисменты. Французские товарищи приняли Зоннтага в свои ряды, и ни один из 2000 не пошел сотрудничать с СС.
Вальтер Эберхардт рассказывал...
Был он раньше капо кочегарки. Уголь у него разгружали несколько больных и затравленных евреев и, конечно, не справились с работой. Вальтер попросил еще грузчиков из советских военнопленных. Ему отобрали десять относительно крепких и молодых, а двоих совсем слабых и больных. Староста предупредил его: "Присмотри за этими, а то погибнут".
— Я подумал про себя, — Вальтер кинул на меня взгляд, полный лукавой усмешки, — через несколько недель они будут выглядеть иначе.
Вальтер не заставлял их работать, разрешал лежать весь день в углу подвала за кучами кокса, подкармливал. То картошку сварит в ведре, то еще что-нибудь раздобудет. Больные стали поправляться, повеселели, а Вальтер Эберхардт оберегал свою команду грузчиков, затевал с ними беседы о Советском Союзе, о положении на фронтах (у него всегда была свежая информация), рассказывал об истории Бухенвальда (он был в лагере с 1938 года).
Так немецкие коммунисты давали заключенным всех других национальностей уроки международной солидарности, которая стала одним из непреложных законов внутренней жизни Бухенвальда.
В течение нескольких лет политические немцы отвоевали у "зеленых" позицию за позицией. И когда я прибыл в лагерь, победа была одержана почти на всех участках.
В канцелярии сидели только свои люди, вся картотека была в их руках. Это позволяло перемещать узников, отправлять из лагеря подозрительных, задерживать нужных, регистрировать их под чужим именем, вписывать в анкеты только те данные, которые смягчали заключенному участь. Это давало возможность именно здесь начинать изучение людей.
Канцелярия подпольными узами была тесно связана с отделом учета рабочей силы, ведала распределением заключенных по командам, работавшим в лагере и его филиалах.
Товарищи из отдела учета рабочей силы изощрялись во всевозможных хитростях, чтобы провести эсэсовское начальство. В списки команд ежедневно включались фиктивно сотни людей, которые на самом деле оставались на блоках. Надежные антифашисты, а также больные, слабые переводились с трудных работ на более легкие. Если нужно было спасти товарищей, попавших в Бухенвальд за активную борьбу против гитлеровского режима, их переправляли в такие команды за пределами лагеря, откуда можно было совершить побег.
Вокруг Бухенвальда росли военные заводы. Подпольное руководство пустило по лагерю лозунг: работать как можно медленнее, уничтожать и портить все, что можно. Русские выдумали, а весь лагерь подхватил шутливую фразу: "Команда икс-работа никс". Команда "икс" — это строительство "Густлов-верке", а "никс" — немецкое диалектное "ничто".
Руководители производства то и дело докладывали эсэсовцам: повреждена нагревательная печь, упал с автомашины и разбился ценнейший станок для изготовления взрывателей, детали ушли в брак, потому что закаливались или слишком мягко или очень твердо, израсходовано металла во много раз больше предусмотренного, производительность цехов не превышает 40% мощности, станки, прессы, насосы простаивают на ремонте по многу дней и тут же выходят из строя.
"Все для лагеря, ничего для производства вооружения" — это правило было известно всем заключенным. В лагерь проносили не только оружие, но все, что могло пригодиться для жизни: гвозди, ножи, зажигалки, портсигары. И все это — из лучшей меди, высококачественной стали, цветных металлов.
Закону "все для лагеря — значит, все для заключенных" была подчинена и работа других лагерных команд. На вещевом складе старались сохранить в целости одежду, деньги, документы и ценные вещи заключенных (к русским это, разумеется, не имело отношения: мы прибывали в Бухенвальд наги и босы, но для других было важно). Часть одежды из вещевого склада шла в лагерь и разумно распределялась среди заключенных. Со склада обмундирования поступало в лагерь лишнее количество белья, теплых вещей, одеял, обуви. Инвентарь заключенных и эсэсовцев хранился на одном складе — это, конечно, тоже использовалось. Так, СС получали мыло худшего качества, чем заключенные. Советские блоки отапливалось полной нормой угля вместо половины, а лазарет имел угля даже больше, чем ему было нужно. Кроме того, со склада СС заключенные тащили все, что могло пригодиться, вплоть до радиоаппаратуры, из которой потом смонтировали радиопередатчик.
В первые годы существования Бухенвальда, в пору своего неограниченного господства, эсэсовцы знали, что можно поживиться за счет заключенных. Уголовники им усердно помогали, выгадывая и для себя куш. Теперь у них были руки коротки. Поступление всех продуктов взяли под контроль подпольщики. Мясо взвешивалось в лагере, а при всяком удобном случае, когда зазеваются шоферы, на лагерный склад попадали и лишние десятки килограммов. Если поступали большие транспорты заключенных, в суматохе приема записывалось большее количество пайков. А так как речь шла о многих тысячах заключенных, в распоряжении подпольной организации оказывалось часто значительное количество хлеба, картошки, маргарина. Все это распределялось там, где более всего было нужно.
Большим подкреплением для многих заключенных были посылки от Красного Креста и от родных. Товарищи с почты добились того, что эти посылки не попадали в руки эсэсовцев для "контроля", а передавались прямо блоковым. Русским неоткуда было ждать посылок, но кое-что из чужих перепадало и на нашу долю. А ведь лишний кусок хлеба мог стоить подчас человеку жизни!
Но поистине центром сопротивления надо считать лазарет. Построенный несколько лет назад по настоянию и неотступному ходатайству политических, он и при нас еще расширялся. Здесь использовалась любая возможность, чтобы облегчить состояние больного.
Дать освобождение на день-два-пять — это было обычное явление. В лазарете спасали приговоренных к порке и смерти, укрывали на время и насовсем перед транспортами уничтожения, давали передышку "доходягам" из штрафных команд или тем, кого преследовали эсэсовцы.
А скольких здоровых специалистов лазарет приписал к нетрудоспособным, чтобы избавить их от работы на военных заводах!
Несмотря на скудость оборудования, тесноту, нехватку медикаментов, здесь проводилось и лечение. И многих смертников нашим врачам удавалось вновь поставить на ноги. Так был вырван из лап смерти Николай Симаков, заболевший в Бухенвальде туберкулезом.
Но самое опасное предприятие лазарета — передача живым номеров умерших товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом — мишенью для каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов...
Вот некоторые подробности этой операции "Жизнь". В малый лагерь из бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии, в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и Григория Червонского — коммунистов, вожаков группы саботажников.
На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий, пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они "скончались", на их больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун. Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая направлялась в городишко Мойзловец — между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути им удалось бежать...
Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения, мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам, возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность — наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе — мы свои люди, у нас одна цель и один враг...