Часть 2-я.

Это был ад... Ад в горах Афгана.

Он в детстве был так щепетилен к своему телу, любую царапину и ссадину смазывал йодом и зелёнкой, любая ссадина его огорчала, а синяк приводил в расстройство. Здесь, в этих горах, когда в бою ему отстрелило фалангу безымянного пальца, он даже не поморщился. Санинструктор быстро обработал ему рану, перетянул обрубок, посыпал стрептоцидом, вколол противостолбнячный укол, и забинтовал палец:

— Хорош! Как вернёмся с рейда — зайдёшь в медсанчасть.

А вокруг бойцы теряли кисти рук, руки по локоть и по плечо, минами отрывало ноги или даже полтуловища до пояса, разрывало головы, разбрызгивая мозги. Что там его жалкий сустав безымянного пальца?

В Союзе, в учебке, ему что-то втолковывали про интернациональный долг, про братский народ, который он должен защитить от душманов. Первое, что он понял в Афгане, нет никакого «мирного афганского народа» — здесь только духи. И обратное, нет никаких духов — против них весь народ. В них стреляли все: от десятилетних пацанов до столетних старух. Ни разу ему не приходилось защищать афганцев от мифических душманов, посягающих на мирную жизнь простых селян. Простые селяне почему-то сами были на их, духов, стороне, защищаясь от воинов-интернационалистов.

Назад не берут. И не надо. Если кто-то сказал бы ему в здравом уме и при твёрдой памяти, что хочет обратно, «за речку», он от души бы посоветовал ему обратиться к психиатру. И не стал бы насмехаться над ним, грешно смеяться над больным. Но ночами прошлое снова брало его к себе.

...Их мотострелковый взвод на трёх БМП, являя собой авангард мотобригады, осторожно пробирался по дну ущелья. В одном месте, за поворотом, скалы сдвигались почти вплотную, самое удобное место для засады.

— Стой! — завопил по рации взводный Нургалеев.

И три бээмпэшки разом встали, клюнув носами, бойцы на броне чуть не свалились, но привычно цепко держались за скобы, а потому удержались.

— Не нравится мне эта херотень, — пробормотал лейтенант, разглядывая в бинокль крутые склоны. — Послать бы бойцов в разведку, наверняка здесь засада.

И тут со скалы коротко застучали неспешные, точные очереди ДШК.

— Назад, — заорал взводный, но механики уже и сами сообразили, и БМП, не разворачиваясь, спешно отъехали обратно. Это были какие-то неправильные духи. По идее, они должны были подпустить броню поближе и расстрелять их из гранатомётов, тот же ДШК в упор запросто прошьёт броню БМП. Но духи почему-то предпочли отпугнуть их, у них были свои непонятные резоны. Вызвать «крокодилы» и выкурить их, нанеся БШУ, не получится, слишком высоко, вертушки на такой высоте не работают. Духи это знали. Знали они также, что стволы БМП не могут подняться вверх выше определённого угла, а потому не достанут их, слишком высоко была их позиция. Не могли также БМП отъехать назад настолько, чтобы всё же накрыть позицию духов, дорога в ущелье делала поворот за скалы. Невозможно было и въехать на БМП на скалы, слишком крутые были склоны. Духи выбрали себе прекрасную позицию, что и говорить!

Нургалеев думал недолго, военная служба учит людей принимать решение быстро.

— Все ко мне! — замотал он рукой над головой.

Когда бойцы взвода окружили его, он их сильно удивил:

— Все вещи и оружие сложить в броню. Первую бээмпэшку мы затолкаем на этот склон. Духи нас из-за поворота не видят, и когда мы впихнём её туда, то проедемся по гребню горы и влупим по ним в упор.

Все с недоверием посмотрели на взводного, а потом на склон горы, градусов сорок, а то и больше будет.

— Не получится, товарищ лейтенант, слишком круто. Да и БМП — это не велосипед, тяжелая, зараза, — возразил кто-то.

— Разговорчики! Я сказал: толкать! А не затолкаем — я тебя лично заставлю жевать мои портянки, слово офицера!

Медленно, метр за метром тяжёлая БМП поднималась по крутому склону. Часть бойцов толкала сзади, упёршись в дверцы десантного отделения, остальные тянули спереди за буксирный трос. От неимоверных усилий солдаты задыхались, лёгкие словно огнём сжигало, сказывался и недостаток кислорода на высоте. машина дёргалась, выбрасывая камни из-под гусениц, пробуксовывая от перегазовок. Механик, боясь, что бээмэха заглохнет на крутом склоне, резко газовал.

Нургалеев, проворный, резкий, стремительный, вскочил на броню и начал бить каблуком по люку механика. Люк открылся и оттуда высунулась небритая рожа механика-водителя Смирнова по прозвищу Спящая Красавица, лицо у него всегда было заспанное и немного обалдевшее:

— А?

— Хуй на! Ты чего люк закрыл? Веди машину, высунувшись наружу, понял? И главное — не газуй сильно, не газуй. Когда ты газуешь, гусеницы сразу пробуксовывают. Давай газу ровно столько, чтоб дизель не заглох, но резко не газуй — понял? И не спи в машине — убью!

Нургалеев спрыгнул с брони и снова начал кричать солдатам, упёршись сзади в дверь:

— Раз-два — взяли! И-и-що — взяли!!!

Наконец, затолкали БМП на гребень горы, летёха прыгнул в башенку, на место оператора-наводчика, и машина медленно стала разворачиваться по вершине ближе к позиции духов, до них было меньше километра. Те не сразу поняли, откуда по ним стреляют. Они считали, чтоб БМП не сможет лупить по ним снизу, а та била по ним сверху! А когда поняли, было поздно, разнесли их на хрен.

«Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу изощрённую военную хитрость они ответят ещё более непредсказуемой глупостью». Бисмарк.

— А-а-а! Так вам, с-сук-ки, за наших ребят!

— Не кричи.

— А?

— Не кричи, говорю, разбудил всех. Что, опять перевал штурмовал?

Он промолчал. Перевернулся на другой бок, перевернул мокрую от пота подушку другим боком, не влажным ещё, и снова забылся тревожным сном.

Назад не берут. Но почему, оставшись ночью наедине со своими мыслями, он снова там?

Это был ад. Ему повезло, что живым оттуда выбрался, и почти невредимым. Только кончик пальца оторвало. Поначалу это ему самым главным казалось, что живой и здоровый. Но позже он понял то, что знали уже «шурави», дембельнувшиеся раньше его. То, что он жив-здоров — это ещё не самое главное.

Главные потери от Афгана — психические. Сколько их, ветеранов той забытой войны, потом наложило на себя руки — не счесть. А сколько просто свихнулись, пополнив учётные карточки психо-невралогических диспансеров. А сколько ещё из них, внешне как будто нормальные, стонут по ночам от кошмаров, переворачивая взмокшую под собой подушку сухим концом.

...По ним внезапно открыли огонь из крайнего дома. Кишлак был вроде бы брошенный, они не ожидали встретить здесь кого-либо. Короткие автоматные очереди и точные, редкие винтовочные выстрелы. Похоже, снайпер работал. Первого подстрелили взводного Нургалеева, пуля вышибла ему коленную чашечку. К нему кинулся радист Кестас, и упал сражённым рядом, схватившись за простреленный через броник бок. На живца ловят, суки. Все разом стали лупить по крайнему дувалу. Коля крикнул своему отделению «Прикройте!» и стал боком, потом по канаве пробираться к дувалу, оставаясь незамеченным. Подкравшись поближе и спокойно прицелившись, саданул в окно из подствольника. Не дождавшись, пока рассеется дым и пламя от разрыва, он подбежал ближе и швырнул туда же гранату. Выбив дверь ногой, ворвался в хижину и полоснул очередью вокруг. А уж потом осмотрелся. У окна лежал посечённый осколками древний седой дед с не менее древней английской винтовкой-буровкой. Впрочем, била буровка очень мощно и точно, броник навылет прошибала, уважали её за это и духи, и шурави. У дверей валялся разорванный гранатой бача лет тринадцати с китайским «калашом». И в глубине комнаты, у очага, лежали мёртвая молодая мать с убитым грудным ребёнком на руках, припавшим к ней, свернувшись в клубочек, словно котёнок.

Но, как говорится: «Мертвые — в землю, живые — за стол!» Ворвавшиеся во двор бойцы радостно завопили: там посередине стоял большой казан плова, только с огня, ещё горячий и вкусно парящий мясным запахом! Все радостно столпились вокруг, закатали рукава и стали есть его по-восточному, руками.

Коля скорее почувствовал, чем понял: что-то здесь не так. Зачем старику с мальчиком было открывать огонь против целого взвода солдат?

Ведь у них не было шансов против них, да ещё и своих домашних под огонь подставили. И плов... его бы хватило на полтора десятка человек, а в доме было четверо.

На кого столько приготовили? Елы-палы! Да ведь где-то рядом духи, эти двое просто прикрыли их отход!

Вдруг послышался тонкий пронзительный свист летящей мины и замкомвзвода Семенюк закричал:

— Ти-ка-а-й!!!

Все рванули в разные стороны, точно в центре казана с пловом рванула мина-крылатка, забрызгав солдат рисом, мясом и горячим жиром. Все целы остались, кой-кого лишь зацепило слегка, да те, кому попало за шиворот, корчились от ожогов.

Поели плова, твою мать. И тут с гор на них попёрли духи...

За этот бой ему дали медаль «За отвагу». Он никогда не носил наград, за одним единственным исключением: раз в год, в годовщину вывода войск, питерские ветераны собирались у памятника афганцам в парке Интернационалистов, что на углу проспектов Славы и Бухарестского. Там были все свои, там эти медали были к месту. Но как же он завидовал иногда тому американскому ветерану Вьетнама, что швырнул свои медали конгрессменам: «Мне не нужны эти награды за убийство!»

Сам бы он не смог так сделать. Да и дороги ему были эти награды, не сами по себе, а как память о прошлом. Но держа в руках «Отвагу», вспоминал то беспомощное тельце, скорчившееся у маминой сиськи. Какие-то журналюги поначалу донимали его с просьбами об интервью, просили рассказать о подвиге, о наградах. Он лишь отмалчивался: «Да какой там подвиг?» Считали писаки, что скромничает ветеран, а он просто не мог об этом рассказать. Не о расстрелянных же детях им говорить, не поймут они, борзопишущие. А ещё директор школы с завучем и комсоргом часто приглашали его в школу, на пионерские сборы и «уроки мужества». Хотели, чтобы он рассказал школьникам о героических советских воинах, с честью выполняющих интернациональный долг. Он вежливо отнекивался — некогда: работа, учёба, семья. Но ему так хотелось наорать на них:

«Идите в жопу, суки! Не лезьте ко мне в душу, ясно! Как объяснить людям, не бывавшим на войне, что такое война? Я хочу, чтобы все оставили меня в покое. Чтобы оставили меня наедине... с моей совестью».

Один дружок его закадычный, тоже ветеран, только дембельнулся годом позже, вдруг записался в охотничий клуб, закончил специальные курсы, потом получил в милиции разрешение на оружие и купил двустволку. Но охотиться не стал. Просто уехал на электричке в лес и там застрелился.

Коля, узнав об этом, скрипнул зубами. А ведь он тоже... присматривал ружьецо в охотничьем магазине. Это боль всегда с ним... и ни с кем не поделишься, разве что с такими же афганцами. Они поймут, но этим разбередишь их собственную боль, а потому они избегали таких разговоров.

«А сейчас наши выходят с Афгана. Сколько их, желторотых, необстрелков, не умеющих воевать, погибнет там зазря? Эх, меня бы туда, я бы и сам зря голову под пули не совал, и вас бы прикрыл. Вы ж зелёные ещё, пацаны совсем, сколько вас ещё увезут в цинковых ящиках.»

Коля лежал, сжав зубами наволочку, чтоб жена не проснулась от его всхлипов, поливая подушку слезами.

«Возьмите меня к себе, пацаны! Я, ветеран этой войны, готов защищать вас, готов идти в прикрытие, хоть сейчас. Я готов, мне уже нечего терять, а вы ещё совсем молодые. Да только назад не берут. Не берут!»

Часть 3-я.

«Назад не берут», — эта мысль часто посещала человека, что сидел в кафе неподалеку от Лубянской площади. Это был невысокий, сухощавый седой старик с живыми проницательными глазами.

Он часто приходил сюда, брал чашечку кофе и, устроившись у окна, это было его любимое место, подолгу сидел тут, поглядывая на площадь с памятником Дзержинского в центре и на здание Лубянки тоже.

Возможно, вы думаете, что этим странным стариком уже заинтересовались чекисты, чего это он выбрал себе наблюдательный пост напротив их штаб-квартиры? Нет, чекистов он давно уже не интересовал, списан вчистую, в резерв. Хотя... на всякий случай наблюдение за ним поддерживать надо.

Назад не берут, а жаль. Тот, кто хоть раз почувствовал ни с чем не сравнимый вкус специальных мероприятий, оперативной работы, тот уже на всю жизнь отравлен им, как наркотиком. Потому в самых ответственных мероприятиях даже пожилые генералы зачастую сами идут «в поле»: для непосредственного руководства, обеспечения и прикрытия. Бывалые разведчики понимающе усмехались: шефа на оперативку потянуло, молодость в заднице заиграла. Тот, кто хоть раз был опером, полевым разведчиком, в душе навсегда останется им.

Работа в поле — это не стрельба и погони в стиле «Джеймс Бонд», внешне всё обыденно и буднично. Но это небывалое напряжение ума, нервов, наблюдательности, интуиции. Разведчик весь напряжён и наэлектризован, как истребитель в воздушном бою, как ментовский опер при задержании особо опасного преступника, которого он пас целый месяц до этого, как игрок в покер при крупной ставке, как... Эх, да что там объяснять, это почувствовать надо, пережить самому этот небывалый физический, интеллектуальный, душевный подъём с обострением чувствительности и интуиции.

В чём-то это состояние сродни эйфории от опасности, как у альпинистов, карабкающихся по отвесной скале.

Но альпинистам случается срываться со скалы, а игрокам случается и проиграть. Был и у него, разведчика-нелегала с большим опытом, провал.

Он вовремя почувствовал, что находится под контролем и успел подать условный сигнал, чтобы на связь с ним больше никто не выходил. Его схватили прямо на улице, контрразведчик, надевая ему наручники, пощупал его пульс и поразился, его пульс был ровный и спокойный. Наш разведчик, которого взяли его противники, ничего не боялся, лишь улыбался довольно: успел всех своих предупредить. Пусть его взяли, но агентурная сеть предупреждена, связники тоже, и наши в курсе — моральная победа за ним!

Потом были допросы, суд, пожизненный срок. Две инсценировки расстрела при попытке к бегству и неоднократные предложения работать на них, очень выгодные предложения.

Но свои выручили, вытащили его, обменяли на задержанного вражеского шпиона.

И вот он дома — триумфальное возращение, поздравления от друзей, награды от начальства, заслуженные блага: квартира в Москве и дача под Москвой, личная «Волга»... приличная пенсия и отставка.

И всё. Поначалу приглашали иногда на юбилейные заседания, потом лишили пропуска на Лубянку. То есть просто не продлили его. Друзья звонили всё реже, у них много работы, да и нельзя им о ней рассказывать. И он остался один, никому не нужный. Русские своих на войне не бросают... а после войны — забывают.

Назад не берут. Понятно, в поле работать он уже не может. Но ведь мог бы работать в аппарате, на обработке материалов. Наконец, мог бы учить молодёжь, передавать ей свой богатейший опыт нелегальной работы. Но эта вечная наша перестраховка — ах, он много лет был у них в застенках, его могли перевербовать. Нет, конечно, нет никаких свидетельств этому, но... на всякий случай, мало ли что.

И он стал приходить в это кафе на Лубянской площади (ПГУ тогда ещё не перевели в Ясенево), просто чтоб хоть рядом быть, может знакомых иногда увидеть. Иногда действительно встречались знакомые офицеры, они были вежливы, но вечно торопились по делам. И он сидел в кафе один — заслуженный и забытый. Назад не берут.

PS: В рассказе описаны реальные люди и реальные события.

Солдат — всегда солдат.

И вот — я гражданский человек! Счастливые дни демобилизации: торжественное возвращение домой, обливающая меня радостными слезами мама, встречи с друзьями, постепенное привыкание к цивильной, гражданской жизни. Но отныне и навсегда, вся жизнь делится на эпохальные части: до армии и после. И как водораздел, как крутой поворот судьбы — военная служба. И всех мужчин отныне делишь на неслуживших и тех, кто знает, что такое военное служба. Первые, конечно, тоже неплохие ребята, в большинстве своём. Но против тех, кто отслужил — хлипковаты, безусловно. И на работе невольно стараешься подбирать себе в товарищи отслуживших. Знаешь, что они навсегда вбили в себя понятия НАДО, ДОЛГ. Они не будут искать причины, чтобы не сделать свою работу, они будут искать способы, часто совершенно неожиданные, чтобы выполнить её. Потому что крепко сидит в них военная закалка: выполнить задание, несмотря ни на что, невзирая ни на какие препятствия, любой ценой. И неважно, где он служил: в мотострелках, в ракетных войсках, в десанте, на флоте, в стройбате, в военном оркестре, в Заполярье, в Афгане, на Курилах, на Кубе.

После дембеля я работал в Камыш-Бурунском железно-рудном комбинате, дежурным водителем карьера на грузовике ЗИЛ-130, оборудованном для перевозки людей.

Начальник смены сказал мне:

— Саша, я на электровозе съезжу к экскаватору, вернусь так же. Ты будь здесь, в вагончике, никуда не уезжай, и главное — если будут звонить, не бери трубку. Нет нас и все! Уехали к отвалу.

— Понял.

Он уехал, а я лег на лавку и задремал. Солдат спит — служба идет. Хоть я уже полгода, как гражданский, армейские принципы никогда не подведут.

Но нет в мире гармонии. Через десять минут мое блаженство было нарушено, противно затрезвонил телефон. Я почувствовал острое желание расстрелять его из автомата. «А вот хрен вам, не возьму трубку», — подумал я. — «Нету меня, в армию забрали».

Через минуту телефон умолк. То-то же. Не мешайте людям отдыхать.

Но через какое-то время он зазвонил опять. Да забил я на него. Сказал же бугор — нету нас. Телефон успокоился. Интересно, надолго?

Минут через пять он начал звонить уже не переставая. Решили взять измором. Ну, козлы, держитесь! Сейчас я отобью у вас охоту звонить сюда. Сейчас вы узнаете, почему меня называли лучшим приколистом гарнизона Верхняя Хуаппа 909-го военно-строительного отряда.

Я взял трубку.

— Алле.

— Это «Западный»? Вы что, уснули там все? Состав пошел под погрузку?

— Какой еще Западный? Это зоопарк.

И положил трубку.

Позвонили снова.

— Алле, это «Западный»?

— Зоопарк!

— Вы что, издеваетесь? Какой еще зоопарк, у нас в Керчи нет зоопарка!

— У ВАС в Керчи — нет зоопарка, — со «столичным» снобизмом заметил я. — Но если бы вы внимательней читали прессу, то знали бы, что наш передвижной московский зверинец уже полторы недели как находится в Керчи. Следите за рекламой.

Я опять положил трубку. В то лето у нас действительно был московский зверинец. Минуты две никто не звонил, переваривали услышанное.

А потом снова:

— Алле, «Западный»?

— Зоопарк, — отвечаю уже на автомате.

Бросаю трубку.

Через минуту:

— Алле, «Западный»?

— Прекратите баловаться, я в милицию на вас заявлю! Я сотый раз вам повторяю — это зоопарк! До чего же бестолковые у вас тут все в Керчи.

Больше не звонили. Можно расслабиться.

Через час от экскаватора подошел груженный состав, из кабины машиниста спрыгнул начальник смены и зашел в вагончик.

— Как дела, Саша, никто не звонил?

— Звонили, но я не брал трубку.

— Правильно.

И ту опять позвонили. Бугор взял трубку.

— Алле, это зоопарк? — спросили его.

— Нет, это «Западный», — ответил обалдевший начальник.

Парад партизан.

И только это я приехал домой из екатеринбургской командировки, сумку поставил, но раздеться не успел, как дочки мне сразу радостно выложили:

— Папа! А тебе повестка с военкомата.

Хм-м. Вспомнили, наконец-то. Беру повестку, внимательно читаю. Фамилия-имя-отчество, адрес — всё правильно указано. Только вот место работы моё почему-то странно прописано: водитель ресторана «Крестофор», хотя я НИИ инженером «подъедаюсь». Напутали что-то в военкомате. А может, всё же зайти в ресторан, вдруг мне там деньги должны?

И не раздеваясь, пошёл в военкомат, благо до него — две минуты ходу. Другой кто скажет: да на кой туда попёрся, мог бы выкинуть повестку и всё. С этими я даже спорить не буду, не наши это люди, случайно сюда забрели. Это ж когда я ещё такая возможность представится, в армию на месяцок сходить, молодость вспомнить. А то, что-то давно не уже не вызывали, за последние двадцать лет после дембеля — первый раз. А отмазаться мог запросто, хотя бы потому, что ещё хромал после перелома ноги.

И таким образом я, прямо с командировки, не заходя даже на работу, загремел на сборы. Мой товарищ по работе писал за меня отчёт по командировке.

И вот мы, солдаты-резервисты, по народному — партизаны, помаявшись два с половиной часа в электричке, попали в просторные светлые казармы, построенные ещё до революции для гвардейского гусарского полка. Скинули штатские шмотки, оделись как люди — в камуфляж и бушлаты. Незабываемое, неповторимое ощущение. «Словно домой вернулись» — таким было общее мнение ребят.

Если это так, то «дома» явно стало лучше. С умилением я разглядывал цветной телевизор в ленкомнате, которая стала «комнатой досуга», казарменные тапочки и коврики. Не баловали нас таким в стройбате в 79–81 годах. Да и кормят здесь явно лучше, тут даже сравнивать нечего.

Но я не об этом хотел рассказать, не стал бы внимание ваше отнимать зря. Хочу же поведать о марше нашей «партизанской бригады им. Щорса», как сами себя прозвали. Утренний развод на работу — это было святое мероприятие в этой части. Все дивизионы сначала строем проходили по плацу мимо начштаба, впереди барабанщик, задавал такт. Потом дивизион занимал место в строю. Барабанщиков мы, партизаны, моментально окрестили «энерджайзерами». Ну, помните рекламу про зайца-барабаншика, «будет работать, работать и работать...» Нам тоже хотели барабан всучить, но такое в партизанском дивизионе не проходит.

Итак — утро. Воздух чист и резко, пронзительно свеж, каким бывает только воздух осенних полигонов и военных городков. После смрада городских миазмов хочется не просто дышать, а пить этот воздух, наслаждаясь и смакуя, осторожно втягивая его меж губ. Старинные кирпичные казармы с высокими окнами и метровой толщины стенами. Увядающие последней, отживающей красотой листья деревьев ярко играют на солнце всеми оттенками красно-золотой палитры. Лёгкие облачка пробегают по ярко-голубому небу где-то очень высоко, за пределом досягаемости ручного зенитно-ракетного комплекса «Стрела-2М».

Перед начштаба проходят по плацу дивизионы солдат-срочников. М-да-а-а... Кормить солдат стали лучше, обмундирование у них стало куда лучше, не чета нашему хэбэ образца 70–80х. А вот что до самих солдат. Это упадок какой-то. Хилые, тщедушные, сутулые. Бледные, невзрачные дети городских окраин. Тщётно пытаясь печатать шаг, им всё же удавалось идти в ногу и соблюдать равнение в строю, а что до выправки — уж не обессудьте. И это ещё показательная часть. Что же в других тогда творится.

И тут начштаба кивнул нам, давайте, мол. Командир нашего партизанского дивизиона, подполковник, в свою очередь приказал нашему замкомвзвода Жене:

— Командуйте.

Негромко так сказал. Знал, что Женя не подведёт. И тогда наш замок, сержант Соловьёв, бывший воин-интернационалист, раненный в Афгане, а ныне — мастер-пивовар компании «Балтика»- рявкнул свирепым голосом:

— Р-р-равня-а-айсь!

И тут же встрепенулись вороны на берёзах вокруг плаца. Встрепенулись и успокоились. А зря. Потому что следом послышался новый рёв:

— Смир-рна-а!

И снова взмыли в воздух эскадрильи «карельских соловьёв».

— Шаго-ом...

Мы уже привстали на цыпочки и стоим не шелохнувшись. И словно полуденным гулким выстрелом из гаубицы, с Константиновского равелина Петропавловской крепости:

— А-а-рш-ш!!!

И мы врезали. Так в этой части, могу забиться, давно никто не маршировал. Под страшными слитными ударами ног тяжко застонал плац и покрылся трещинами. Мы шли, с молодецкой бравадой, откормленные здоровенные тридцати-сорокалетние мужики, расправив плечи и пуза, вдруг почувствовавшие, что было что-то у нас в прошлом, что-то хорошее, о чём жалеем и вспоминаем. Были у нас не только дедовщина и неуставняк, дуроломы-прапора и иуды-замполиты. И жаль нам было этих сопливых пацанов, которые не застали те легендарные времена, когда была у нас могучая армия, которую боялись все и уважали. Пусть изгаляются и зовут нас коммуняками, тоскующими об имперском прошлом, пусть несут что угодно эти маменькины сынки, откосившие от службы. Не понять им, что такое настоящая мужская жизнь. Не объяснишь глухим, что такое музыка.

Пожилые офицеры и прапора с умилением смотрели на нас, украдкой смахивая слезу. И говорили своим срочникам:

— Вот так надо маршировать, сынки. Учитесь, сотрите — как в Советской Армии умели строем ходить.

Тем временем наша колонна неотвратимо и страшно, словно «Тигр» на Прохоровском поле, сотрясая плац, приближалась к середине, казалось — ничто нас не могло остановить, но вот мы чётко повернулись влево и:

— Стой! Раз-два. — замерли, не шелохнувшись.

Какое-то время все молчали. Такое надо было пережить. Даже вороны стихли. И только мы стояли довольные, улыбались. Сумели показать себя. Командир наш явно благодарность получит сегодня.

После этого начштаба развернулся и, приложив руку к козырьку, строевым шагом отправился к командиру бригады. Тот, стоявший до этого в углу, также начал маршировать в направлении начштаба. Посередине они должны были сойтись и командир должен был принять доклад о построении.

И тут случилось то, что на целый день подняло нам настроение. На построение всегда прибегала местная шавка, которая жила объедками со столовой. Любила она эти построения чрезвычайно, даже сама в строю сидела, самая крайняя. Впрочем, сидела тихо, никому не мешая, поэтому на неё не обращали внимания. Но, видимо, наш «партизанский» марш на неё тоже произвёл впечатление, и она побежала вслед за начштаба к командиру. Когда начштаба раскрыв рот, начал докладывать, шавка одновременно с ним залилась радостным лаем. Вроде как тоже докладывала.

И плац ещё раз содрогнулся, уже от хохота. Командир невозмутимо выслушал доклад до конца и процедил:

— Убрать псину! Немедля!

Тут же подсуетились бойцы из хозвзвода, утащили куда-то шавку, искренне не понимающую: «За что её-то?».

А берёзы по-прежнему горели на солнце своим прощальным золотистым нарядом. Они тоже, как и солдаты в «партизанской» бригаде, грустили об ушедшей молодости. И также хотели, чтобы их запомнили в лучшем виде.