Гауптлаг-3. Государственная граница.
Утром, сразу после завтрака дверь моей одиночной камеры со скрежетом открылась. Но ещё до этого, как только услышал лязг открываемого замка, я вскочил с пенька и встал у стенки с отсутствующим видом. Заключённому в камере полагалось вставать при входе конвоя. Но вытягиваться перед губарями было как-то влом, поэтому я всегда вставал заранее, типа — так просто так вот, давно здесь стою.
— Выходи, — сказал мне солдат-конвоир.
Вышел в коридор, взял с вешалки одну из заношенных шинелей, что были припасены губарями для арестантов и одел пилотку. Губарь выдал мне ремень, отобранный при аресте. Я удивился:
— Зачем? На работе не полагается?
— А ты не на работу, тебя освобождают. И шинель сними, тебя без неё посадили.
Ах, вот он — сладкий миг свободы, воспетый в блатной классике, воля-волюшка. Вот только на меня эта новость совершенно не произвела впечатления. За время, отсиженное в одиночке, восприятие притупилось. Какая, на хрен воля, камеру на казарму сменяю.
И вот я снова на Хапе, в своём гарнизоне. На меня все смотрели так, будто я с луны прилетел.
— Ты? Вернулся? А говорили, что ты...
Что говорили, выяснить не удалось, все как-то отмалчивались. И только один новгородец подошёл ко мне и злорадно так произнёс, сверкая очками (его кличка была Профессор):
— А-а, это ты? Привет! А ты знаешь, что тебя скоро посадят? Нет? Помяни моё слово, посадят! За политику, болтал много. Приезжал особист, всех ребят про тебя расспрашивал, характеристики на тебя каптёр писал. Вот увидишь — сядешь скоро.
Забегая вперёд, скажу, что сесть мне тогда не довелось. Только перевели вскоре в другой отряд служить в Архангельскую область. А вот Профессор через неделю сам сел, и не один. Напились они, поехали на МАЗе в самоволку. Замполит догнал их на летучке, потребовал вернуться. Они отметелили замполита, выкинули его из машины, и поехали дальше уже на двух машинах. Всем четверым срока дали. Эх, Профессор, ещё две тысячи лет назад Конфуций сказал: мол, не желай другому того, чего сам себе не желаешь.
Больше всех удивились моему возращению командиры. Ротный-то постарался, написал на меня расстрельные характеристики (недолюбливал он меня), всё равно, дескать, уже не встретимся. А тут я вернулся. и ребята, естественно, передали мне всё. Солдаты от души советовали ротному одному по лесу не ходить, а то мало ли что... дерево там на голову упадёт. Скажут потом: сам виноват, нарушал технику безопасности, ходил без каски по завалу. И спросить будет не с кого: закон тайга — медведь прокурор.
Извиняюсь за длинное вступление, теперь к сути перейду.
Итак, наша лесоповальная бригада работала на вахте 81-го года, неподалеку от дороги Тунгозеро-Калевала. Работали целый день под проливным дождём. Это лето, в отличие от предыдущего, было очень дождливое. Всю неделю дожди шли не переставая, а сегодня так настоящий ливень идёт. Впрочем, мошкаре и комарам это не особенно мешало кусать нас. Уши у ребят от их укусов распухли и покраснели, как вареники с вишней. Наверное и у меня такие же были, прямо горели от укусов.
Сегодня была суббота, после работы нас должны были отвезти в гарнизон, на Хапу. А так мы всю неделю на вахте жили, в вагончиках. И когда мы пришли на вахту, то от солдат узнали потрясающую новость: машины с командирами и частью солдат уже уехали. Приехали «людовозки», их водители сказали, что ливнями размывает дорогу, и обратно можно не успеть. Командиры тут же попрыгали в машины, те из солдат, что были рядом, заскочили в кузов, последние забирались уже на ходу. А остальных, большинство, кто ещё не успел придти с делянок, попросту бросили! Вот это да. Такого, честно говоря, не ожидал от отцов-командиров. Я мог бы ещё стерпеть их хамское, барское пренебрежение к солдатам (а куда денешься), мог бы ещё простить, что они крысятничают у нас. Но бросить своих солдат и сбежать, спасаясь, самим — нет большего позора для командира. Шкуры. Дал бог начальничков. Кто бы им про честь напомнил? Или вправду, в стройбат, как в ссылку, из строевых частей худших ссылают? Дело в том, что наш ротный раньше служил в гвардейской Таманской дивизии, совсем как в анекдоте. Там, как известно, дураков не держат.
Ну и ладно, уехали — и хрен с ними. Нам то что делать? Дороги размыло, продуктов на камбузе не осталось, потому что сегодня все должны были уехать. А сколько дней здесь придётся оставаться — неизвестно. Подошёл Слава Лаптев, с подмосковного Щёлкова, и с ним ростовец из его бригады. Обсудили вместе ситуацию. Слава вспомнил, что с прошлогодней вахты трактора тащили вагончики через лес. Так что следы от его гусениц должны были остаться, по ним можно дойти до старой вахты, а оттуда дорога до Хапы известна. Идти далековато, километров сорок, но сидеть здесь несколько дней не жравши ещё хуже. Решили идти наобум, по следам гусениц трелёвщика, до старой вахты. Пробовали подговорить других ребят идти с нами, но никто больше не согласился. Из сотни человек только мы и решились. На камбузе нашли несколько кусков черняжки, намазали их комбижиром, посолили и съели, запив холодной водой.
И пошли.
Заблудиться в темноте мы не боялись, поскольку в июне тут полярный день, солнце не заходит. Хуже было с тем, куда идти. Сначала ориентировались по следам трелёвщика, потом местность пошла каменистая, следы пропали. Просто продолжали идти по распадку между двумя сопками. Вышли к озеру, обогнули его, и я увидел знакомое мне кладбище сороковок. В сердце неприятно кольнуло: отсюда забрал Юрась Лося, перед тем как Лось пропал навсегда, замерз в дороге.
— Знакомое место, — сказал я Славе и ростовцу, — отсюда уже дорогу знаю.
— Точно?
— Точнее не бывает! Сотни раз на самосвале здесь ездил. Дальше будет поворот на прошлогоднюю вахту, геодезическая вышка, мост через Ухтинку, а там — прямая дорога на Хапу. И мы пошли дальше. Слава — ходок хороший. Он говорил, что на гражданке в походы часто ходил, в турклубе занимался. Вторым шёл я, последним ковылял ростовец, не слишком, впрочем, отставая. Парень отслужил только полгода, не привык ещё. А так идти можно. Дождевые облака разогнало, солнце светит не очень жарко, ночь всё-таки, точнее — полярный день. Тепло, светло, вот только мошкара донимает. Мы шли, всю дорогу обмахивая себя веточками. Часа через три дошли до моста через Ухтинку. Опять неприятно кольнуло в груди: здесь нашли ногу от пропавшего Лося, он этой же дорогой шёл полгода назад, в метельную ночь. С этой болью теперь придётся жить всегда.
Ребята кинулись к речке напиться, а я лёг на траву, под высокой корабельной сосной с редкойЮ, почти вез веток, макушкой и смотрел в небо, прикидывая — что же дальше со мной будет? Сидел, вроде как, под следствием, но непонятно за что. Ни в чём не обвинили, ни разу не допрашивали. И также непонятно отпустили. Но материалы на меня, как выяснилось, усиленно собирали. Чем всё это кончится? И за что, собственно, под меня копали? Не враг же я какой-нибудь, обычный солдат, комсомолец. Солдаты, уже успевшие до призыва сделать по ходке на зону, объяснили мне, что раз не предъявили обвинения — значит уголовного дела не заведено, и это не следствие, а дознание. Так что переживать мне нечего. Меня это как-то не слишком утешило.
В небе надо мной летал ворон непрерывными кругами. Соловей ты наш карельский, лихоманка тебя забери, два года ты разрывал мне слух своими противными скрипучими «Карр! Карр!» Наверное, он сейчас прикидывал: живой ли я, или уже сдох, и тогда меня можно поклевать. Нет, чёрный, сегодня не твой день, рано меня ещё падалью считать. Я вскочил и пошёл вслед за ребятами. Ещё часа три — и мы будем дома, на Хапе.
Пришли в гарнизон часа в три ночи. Первым делом зашли на камбуз, ужин для тех, кто в лесу, оставили в котлах, видно, надеялись их как-то вывезти. Поели наспех и пошли спать в казарму.
А тем временем.
Если б только знал тогда, какие грандиозные события вокруг меня развернулись! Оказывается, как только мы втроём ушли с вахты, туда прорвался ещё один ЗИЛ-157 со старшиной. Нагрузили туда всех, сколько могли, влезло примерно полсотни, половина оставшихся. Когда на обратном пути застряли на дороге, машину вынесли из воды, что называется, на руках. Приехав в роту около 11 вечера, старшина доложил замполиту Хорькову, что троих солдат нет, назвал фамилии. Тот сразу сообщил об этом в отряд. Там переполошились и заодно переполошили наш гарнизон.
КАК!!!!
Военный строитель-рядовой С., находящийся в оперативной разработке Особого Отдела, в отношении которого были даны командирам особые инструкции, находящийся под особым наблюдением (на Хапе за мной неотступно ходил один кочегар) — и этот солдат, оставшийся без присмотра на вахте в приграничной зоне, в паре десятков километров от государственной границы, подговорил ещё двоих солдат и бесследно исчез! Ясное дело — за бугор намылился, в Финляндию! Тем более знает, что под наблюдением Особого отдела находится.
Предупредили две пограничные заставы, подняли на уши всю пограничную комендатуру, дали ориентировки всем, кому надо. Особист хотел, чтобы и вертолёты на поиск поднялись, и тревожные группы с собаками, но погранцы вежливо, но твёрдо послали его на хрен. Пока нет явных указаний, что эти трое хотят перейти госграницу, нечего волну поднимать, пограничников зря гонять.
И нет бы кто сказал этим шибко вумным особистам: люди, вы в своём уме? Ну кто он такой, этот военный строитель С.? Обычный деревенский пацан, тракторист. Да он сам — и тамиздат в руках не держал, и вражьи голоса по радио не слушал. Крамола — она больше в городах водится, среди образованных людей. А у этого рядового всего восемь классов и ПТУ. Ну откуда в деревне шпионы или диссиденты? С какой стати он должен уходить за границу? Да ещё подговорив двух солдат. Да ему не заграница ночами видится, а «...сметана, яйца и морковка, и председателева дочь». Или кино про шпионов насмотрелись, блатных песен наслушались?
...
«Ваш сыночек Витенька...
Теперь я твёрдо уверен, что большинство так называемых диссидентов не были таковыми, просто Особым отделам надо было себе работу придумать. И получать за неё звания, премии, награды.
По телефону особист потребовал от нашего ротного самому ехать на вахту и разыскать меня. В противном случае следующее его место службы будет на Колыме. Только без погон. За пособничество.
На чём ехать-то, дороги размыло, последняя машина еле добралась. Начальник автоколонны предложил:
— А давайте на турболёте. Успеем до утра туда-обратно обернуться.
Турболётом называли невиданный аппарат, олицетворённый в металле полёт стройбатовской технической мысли. На хороший, в общем-то, трелёвочный трактор ТТ-4 поставили двигатель и коробку передач от МАЗа. И получили невиданный чудо-агрегат. К проходимости гусеничного трелёвочника прибавилась скорость автомобиля. Вместо трелёвочного щита поставили деревянный кузов. Неизвестно, какая у него была максимальная скорость, спидометра на турболёте не было, но за пятьдесят — это точно. И турболёт с ротным и старшиной на борту умчался в светлую даль полярного дня в погоне за тремя потенциальными нарушителями государственной границы. На вахте, разумеется, нас не нашли, но забрали на вахте оставшихся солдат.
...Я ещё не спал, когда услышал, как ворвавшийся в казарму старшина спросил у дневального:
— Где С.?
— Вон он, спит.
— А ещё двое?
— Тоже.
— Давно они пришли? — спросил уже ротный.
— С полчаса где-то.
Старшина с ротным подошли к моей койке и приподняли одеяло. Я притворился, что сплю.
— Ух, — выдохнул ротный. — Колыма отменяется, здесь солдат. Сука он, так переволновался из-за него!
Гауптлаг-4. Найда.
Мама попросила меня вынести ведро с помоями с формулировкой:
— Подальше...
То есть — за дорогу, в бурьян. Так в нашем селе решались вопросы канализации. Я шёл и тихо обалдевал. Не привык ещё к Крыму. Всё здесь было какое-то, не знаю, не наше, что ли, непривычное. Ожившие легенды и предания. Скифские курганы, разнесённые взрывами фугасных снарядов в Великую Отечественную. Мрачные бетонные доты заброшенных береговых батарей возле моря. Высохшее солёное озеро Тобечикское, покрытое розовой коркой соли. Добротный большой дом немецкого помещика, сбежавшего после Гражданской войны. Остатки дороги из каменных плит, выложенной ещё римлянами-греками. Скала Корабли, о которой писал ещё Житков в своей сказке-легенде. Подземные штольни-каменоломни со следами боёв. Все годы, что жил в Крыму, меня не покидало ощущение прикосновения к легенде.
От размышлений меня оторвало громкое «Гав!» над ухом. Я повернулся и вздрогнул: прямо напротив меня стоял огромный соседский пёс Пират, немецкая овчарка. Отпустили его хозяева побегать, не всё же ему бедному на цепи сидеть, даже цепным надо размяться. Отпустили и не подумали об окружающих. Дескать: «Не бойтесь, он, когда не на цепи, не кусается». Это они сами так считали. Только вот Пират, похоже, не знал об этом. Пират присел на задние ноги, прижал уши, и шестым чувством я понял, что сейчас он прыгнет на меня. И в момент его готовности к прыжку я плеснул ему из ведра помоев точно в нос. Сам не знаю, как у меня такое решение созрело, как-то само собой вышло. Пёс заскулил, поджал хвост и побежал к своему дому. С тех пор я собак не боюсь. Одна проблема только — они меня тоже не боятся, иногда и кусают.
— Выходи.
Интересно, куда? На работу, поди, освобождение пока не светит. Только бы не на погрузку брёвен в вагоны. Брёвна были очень тяжёлые, а носить их надо было бегом. Это губа, а не санаторий.
— Пойдёшь на уборку территории. Шинель возьми на вешалке.
С этими словами губарь вручил мне фанерную лопату. Ну и ладно, снег кидать — не с брёвнами бегать. Двор гауптвахты, разделённый заборами на несколько секций, был обширный, так что если умело проволынить, не торопясь, можно целый день проваландаться. А то ещё какую-нибудь работу подкинут, потяжелее. Главное, чтобы губарь, что будет пасти меня, не сволочью оказался. Я пригляделся к нему. Из старослужащих, вроде, дембель. Это хорошо, даже отлично. На губе всё было не как в казарме. Забыл сказать, что охранял нас специальный комендантский взвод, так сказать — профессиональные конвоиры. Если попадётся тебе конвоир из молодых — всё ты пропал. Будешь бедный, бледный и больной. Загоняет, зачморит, будешь ползать по снегу и жрать его, чтобы остановить кровь из дёсен выбитых зубов и держаться за переломанные прикладом рёбра. Мне самому, к счастью не перепадало, но приведённые примеры — не выдумка. Так вот, самые свирепые конвоиры — это салаги. Дали детям оружие и власть. Ближе к концу службы губари вдруг начинают задумываться о дембеле. Как не стараются они скрыть этот радостный момент от военных строителей, но выписывать документы всё равно к нам в штаб придут. А уж писарь, сам стройбатовец, непременно сообщит кому надо. Ох, как же их бьют, этих дембелей-губарей! Иногда, впрочем, обходится без побоев, проще. Одного губаря, что поехал домой в отпуск, нашли в туалете станции Лоухи повешенным. Было следствие, списали на самоубийство, совесть, дескать, замучила. Хотя в отпуск он ехал радостным, не похоже, чтобы он терзался. Отпуск ему дали за то, что пристрелил арестованного «ваенава строитэла» из солнечной республики «при попытке к бегству». А тот азер всего лишь отошёл метров на десять в сторону, попросить курева у земляка.
Поэтому, если твой конвоир уже готовит парадку на дембель, то гонять он тебя не будет, а если рядом никого нет, то отдохнуть разрешит.
Сам я попал на губу очень интересно. В отряде, к которому был прикомандирован вместе с самосвалом, успешно боролись за дисциплину. В частности, чтобы в гараж и обратно ходили только строем. В помощь на ремонт мне дали Михаила, с Подмосковья, вместе ставили коробку передач на мой МАЗ. Провозились и не успели пристроиться в колонну, ушедшую на обед. Но не оставаться же голодными, побежали догонять их. А бежать надо было мимо комендатуры. В их казарме открылась форточка и откормленная рожа губаря крикнула нам:
— Эй, воины! А ну сюда, бегом!
Когда мы вошли в комендатуру, он так строго, но безразлично спросил:
— Почему без строя?
— Опоздали, не успели...
— А меня не ебет!
Вполне закономерный ответ, мы другого и не ожидали. — По пять суток каждому, от имени начальника комендатуры.
Блин, допрыгались. Впрочем, всё к этому шло, мы и не удивились. Первым делом нас должны были постричь, это обязательный ритуал для арестованных. Но машинка оказалась сломанной.
— А чего их тогда сажать, раз постричь нельзя? — спросил один губарь у другого. — Да пошли они на хрен, вот привезут другую машинку, тогда и сажать будем.
И губарь повернулся к нам:
— А ну вон отсюда, шементом!
Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я ещё успел подумать: от каких, в сущности, пустяков, зависят вопросы ареста солдат в армии.
Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из пиджаков. А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы всё ж попали. Михаил в общую камеру, а я, из-за нехватки мест, опять в одиночку.
Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали вёдра. Вчера губу посетил проверяющий из кандалакшской военной прокураторы. Он прошёлся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер, вечернюю прогулку им организовали.
Губарь, стороживший меня, сказал мне:
— Ну, ты эта... сам, короче, давай. Если спросят, скажешь — меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать — отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?
Я кивнул головой.
— Курить хочешь?
Снова кивнул головой, уже отрицательно.
— Не бзди, это не подстава, отвечаю.
— Спасибо, я просто не курю.
— Ну, как знаешь, — и он ушёл в казарму.
Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему просто так стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошёл греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не так холодно было. И тут откуда-то из за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с жёлтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать бы могла, как тузик грелку. Но если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали её очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пёс становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось всё ясно, его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять — в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков — другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата, прямо в питомнике. Я посмотрел прямо в глаза Найде. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но она была в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в её глаза, я спокойно стал говорить ей:
— Спокойно, я тебе не враг, и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо, налетать на арестованного военного строителя.
Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил её, почесал за ухом. Всё-таки у меня был опыт общения с собаками, до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал её. Служба — она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где-то маячит, а у тебя... даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта.
В реальность меня вернул грубый окрик:
— Эй, воин, ты чо! Обурел в корягу? Чего сидим?
Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой-то губарь из свирепых первогодков, самый последний призыв. Найда, вытащила головы из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как-то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом:
— Гав! — и ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь...
Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, что принёс мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто-то бросил ей пустую бутылку из-под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти.
На следующее утро, когда нас, арестованных выводили на работу, я мельком взглянул на Найду, в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти её свисали какие-то кровавые ошмётки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек.
Через месяц, когда уже вернулся на Хуаппу со своим МАЗом, с губы приехал один дагестанец с нашей роты.
— Руслан, как там Найда? — спросил его, не надеясь на хорошие новости.
— Найда? Здоровая, сучка, ещё злее прежнего стала! А что ей сделается...
Новогодняя история.
И вот привезли нас, военных строителей, 30 декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как через борт ЗИЛ-157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты — то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные аристократы — разные там каптеры и кадровые дежурные-дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю — зашибет. Руки вальщика — что стальные тиски. Один раз хлеборез возразил что-то бригадиру — и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером 30-го мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях, в лесу же мы спали на деревянных нарах в вагончиках.
А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината.
— Ты водитель МАЗа?
— Ну, — говорю.
Перед начальством мы, лесные, не очень-то прогибались, говорили скупо, с достоинством.
— Значит так, — сказал мне майор, — в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь.
На последнюю фразу я скривился, от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно:
— Ладно, чо там, сделаем.
— Вот и хорошо. Давай, воин, вперед — за орденами!
С этой клубной кочегаркой нашему гарнизону хронически не везло. Только наладят отопление — опять какое-нибудь ЧП. Поэтому фильмы смотрели в промороженном насквозь зале. В нем было холоднее, чем на улице, а на улице — до минус сорока. Солдаты называли клуб рефрижератором и смотрели в нем фильмы в холода только новобранцы. Остальные предпочитали спать в теплой казарме.
В последний раз кочегарка клуба элементарно взорвалась. Дежурили в ней посменно, через двенадцать часов, два военных строителя: хохол и дагестанец — Мальсагов его фамилия, неплохой парень кстати. И вот как-то вечером Мальсагов, сменяя хохла, спросил его:
— Вода есть в котле?
В смысле, если мало, то надо будет подкачать воду в котел ручным насосом.
— Трошки е, — ответил напарник.
— Я не понял — есть или нет?
— Та я ж кажу, шо е трохи.
Что такое трохи, Мальсагов не знал, понял лишь, что вода в котле «е». Есть, значит. Ну и ладно, значит подкачивать не надо. Лишний раз работать тоже никому не охота. Где-то около полуночи Мальсагов пошел в казарму к землякам попросить курева. А воды в котле было действительно «трошки», на нижнем уровне. И с вечера еще убавилось. И котел без воды просто взорвался. Повезло дагестанцу, что в казарму ушел.
Вот после этого случая котельную снова восстановили к Новому Году.
Я начал устанавливать насос, крепить его к патрубкам водяной системы через прокладки, когда ко мне прибежал каптер:
— Саня, ротный приказал тебе срочно придти в канцелярию и получить свою посылку.
Я изумился. Невиданное дело: солдату приказывают получить посылку. Да какое им до нее дело, моя посылка — хочу получаю, хочу нет. Да и работа стоит.
— Некогда мне, видишь — к обеду надо насос установить. Приказ главмеханика.
Через какое-то время каптер прибежал опять:
— Саша, ротный приказал тебе немедленно идти к нему в канцелярию.
Вот, блин, достали. Я дал указания своим помощникам и отправился в казарму. В канцелярии сидели ротный и старшина в самом благодушном настроении. Старшина сказал:
— Так, открывай свою посылку, мы заберем оттуда водку и можешь идти дальше ставить свой насос.
— Там нет водки.
— Не звезди, к Новому Году должны прислать.
— Я написал своим родителям, что посылки шмонают, поэтому лучше пусть присылают деньги — куплю здесь, — нагло ответил я.
Вскрыли посылку, водки там в самом деле не было. Старшина взял оттуда горсть конфет и пачку печенья, дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И махнул мне рукой — иди, мол.
Насос мы успешно поставили. А вечером, когда клуб немного прогрелся, нас всех загнали в него на концерт. Впрочем, такие концерты, в отличие от фильмов, солдаты очень любили.
И вот когда питерские музыканты задорно исполняли нам что-то эстрадно-песенное, от фанерной перегородки, за которой была кочегарка, неожиданно пошел дым. Дымоход не прикрыли асбестовыми листами и когда он раскалился, от него нагрелась фанерная перегородка. Потом фанера вспыхнула, по клубу заметались солдаты. Старшина закричал:
— Срочно найдите Васю Кубина! Пусть заводит шишигу-водовозку и везет воду для тушения!
Крики, маты, едкий дым, бестолковая суетная беготня, переходящая в легкую панику.
И только артисты проявили истинно ленинградский, блокадный, характер. Они допели песню до конца, не обращая внимание на мечущихся и вопящих солдат, не спеша собрали инструменты, аппаратуру и спокойно, с достоинством ушли за кулисы.
А наш клуб до следующей зимы опять остался без отопления.