Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Любителям халявы посвящается.

1980 год. Северная Карелия, гарнизон на Верхней Хуаппе, 909 военно-строительный отряд.

Воскресенье, в роте получка. Получив деньги, военные строители тут же бегут в военторговский магазин и покупают там сигареты, сладости, консервы, одеколон (его пьют). Я закупил все, что хотел в магазине и возвращался в казарму.

Открыл двери, вошел. Головы всех солдат, услышав скрип петель, повернулись ко входу. Это всегда так у солдат: а вдруг офицер вошел? Тогда надо бы хотя бы окурки погасить и кружки с одеколоном в тумбочку убрать. Воспользовавшись тем, что все на мгновение повернулись ко мне, я громко крикнул:

— Мужики, кто сейчас у магазина десять рублей потерял?

И при этом сунул руку в карман, вроде как за утерянным червонцем. В ответ раздался громкий вопль всех присутствующих:

— Я!!!

Я не спеша вынул руку из кармана, в которой оказался всего лишь замусоленный носовой платок, смачно высморкался и спокойно сказал:

— Ну так пойдите и найдите, может там еще лежит.

* * *

Перед ноябрьскими праздниками 1980 года наша рота собралась в ленкомнате на комсомольское собрание. Тема была такая: принятие бригадами повышенных соцобязательств по заготовке леса. Замполит спросил одного из вальщиков:

— Рядовой Фейзулаев(фамилия изменена), даете ли вы честное слово комсомольца, что выполните взятые повышенные соцобязательства к годовщине Октябрьской революции?

Рядовой Фейзулаев встал, стукнул себя кулаком в грудь, и гортанным голосом воскликнул:

— Да если я, блядь, ебанный в рот, то я ни еб твою мать!

Это было в стройбате...

… в глухом северном гарнизоне.

В воскресенье я попросил у нашего токаря Володи ненадолго ключи от токарки, для какой-то своей надобности. Вернувшись в казарму, обнаружил, что Володи нет, но дневальный сказал, что он вот-вот вернется.

Я решил подождать его в ленкомнате, почитать газеты. И тут в ленкомнату влетел Володя прямо как был с улицы: в телогрейке, в шапке. Кто служил в Советской Армии, тот помнит — в ленкомнате полагалось снимать шапку, как в церкви. Перед портретами Вождей и Политбюро.

— Саня, отдавай ключи, мне работать надо, — выпалил он сходу.

И тут, как назло, в комнату вошел наш старшина Вознюк. Увидев, что Володя не снял шапку в ленкомнате, он начал:

— Згоба, вы чому в шапци, це ж лэнинська кимната, священное мисце для кожного солдата. Вы бачьте, тут и Лэнин повешен, и правительство наше.

Тут он помолчал, подумал, и добавил:

— Поставлен.

Уж лучше б молчал, может и прошло бы незамеченным.

— Нет, нет, повешен, мы слышали, — радостно закричали все, кто был в ленкомнате.

С этим же прапорщиком была другая история.

Стоял я дневальным в казарме. Зазвонил телефон. Я снял трубку, доложился. На том конце провода командир отряда сказал:

— Позови-ка мне прапорщика Вознюка.

Я позвал. Вознюк взял трубку и четко доложился:

— Прапорщик Вознюк прибыл к телефону.

С тех пор, как только к нам прибывало молодое пополнение, повторялся один и тот же розыгрыш. Мы подзывали к себе новобранца и строго говорили ему:

— Зайди к старшине в каптерку, скажи, что его к себе срочно телефон вызывает.

Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги...

Вставать не хочется.

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 военно-строительного отряда.

Если вспомнить, что хорошего я помню о службе, то в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть.

Во вторую очередь — хороший крепкий чай, который помогал нам перенести суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря — отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так — не знаю.

И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма — это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма — это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдежь, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе — возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче — вокзал, а не жилье.

Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзистора, питание — от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская дым к потолку, почитать газеты, журналы, что завозят на вахту с гарнизона.

В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.

Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.

Устроен вагончик просто. Каркас на полозьях обшит фанерой, между листами фанеры — стекловата для утепления. Как войдешь — тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т.д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал. Из тамбура — две двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.

Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.

Итак — зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.

Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься — печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!

Холод — мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).

Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.

И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

Никуда не денешься, придется вылезать из под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, и вернулся обратно.

В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный — раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

— Саня, кто там пришел? — крикнули из кубрика.

Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

— Здравия желаю, товарищ полковник! — громко, четко сказал я.

И прикрыл дверь.

И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

Я зашел в кубрик, скинул валенки и довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость — на сердце радость. Не хотели печку топить!

— Саня, где комбат?

— Пошел к другому вагончику.

— А ты чего завалился, он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

— Да забил я на комбата!

— Ты чо, оборзел вконец?

— А что, не видно!

Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией. И тут в окошке увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

— Эй ты, дух, — крикнули ему, — иди сюда!

— Чего? — спросил он, подойдя.

— Где комбат?

— Какой комбат?

— Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

— Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что-нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках, и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью.

Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши.

И потом пошли к вагончику-камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись.

Да и сон прошел.

Дальше