Станичники
—...дружескому афганскому народу, исполняя свой интернациональный долг. И хотя силы, оппозиционные законному правительству Демократической Республики Афганистан, во главе с...
Санька крутнул кремальеру приемнику с московской волны и выключил рацию. Четвертый день долбали их то ли оппозиционные законному правительству силы, то ли дружественный афганский народ.
Это только поначалу казалось, что отправили Саньку исполнять интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хлебом-солью, бананами-апельсинами и чем-то еще экзотическим, что там у них еще есть в непонятной афганской земле, аксакалами-саксаулами, что ли? И мнилось ему, что нести он, Санька, будет не боевую с атаками, стрельбой и смертью службу, а мирную, охранную у какого-нибудь объекта. А так как станичник Санька вообще представления не имел ни о земле Афганистана, ни о пустыне, ни о барханах, ни о кишлаках-дувалах, то чудился ему обычный полевой стан в степи, и в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему — герою — на пост вечером афганская девчонка, приносила парного молока с краюхой свежего белого хлеба. Только вот черт его знает, есть ли коровы-то хоть у них?! При этом афганочка обязательно смотрела на Саньку громадными темными глазами с восхищением и любовью. А лицом она почему-то была похожа как две капли воды на Ирину — дочь председателя колхоза, смуглую, стройную красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь, что он сам себя обрывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька вслух.
Афган обрушился на него в первый же день пребывания на этой адской земле, круша, коверкая, калеча. выворачивая наизнанку все Санькины пять чувств и все его идиотские выдумки. Как рай отличается от ада, черное от белого, ИКАРУС от барбухайки, так же отличалась действительность от его выдумок.
Сашка вздохнул, щелкнул тумблером рации и прислушался к тому, как снаружи палатки поднимается ветер-афганец, песчинками бьющий в брезентовый бок, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер. Ах, как ненавидел его Санька! Этот ветер будил в нем тоску по дому — самую острую и болезненную для солдата.
В такие дни Санька пел казачьи песни, которых много на его родной донской земле поют целыми станицами, которые с детства знает любой пацан станичный. Эти песни, то лихие с присвистом, удалью и притопом, то тихие и грустные пели по вечерам и в Санькиной станице, и доносились из соседней, с противоположного берега Дона. И, казалось, сама душа этой земли выводит красивым многоголосьем нежно-нежно и величаво:
Ох, уж ты, батюшка наш,
Дон Иванович.
Ой, да православный ты, наш Дон,
Да, Дон,
Дон Иванович...
Тихо, не в полный голос — чтобы не растерять нежности, Санька поет эту песню, когда совсем невмочь от шелеста и песчинок, и свирепого воя бури. Кажется ему, Саньке, что неторопливая, величальная песня плавно, как воды Дона, проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном, над чахлой, выжженной землей...
Сам Санька не радист, а механик из мехбата, один из тех, кто во время следования колонны автомобилей по дружественной территории помогает поставить машину на колеса, если она случайно попадет на мину или будет также случайно обстреляна. Правда, редко удавалось восстановить машину — не птица Феникс она, из пепла не восстанет.
Дружок — ростовчанин Юрка позволял иногда повертеть ручку настройки приемника — может повезет поймать ростовскую волну. Удача, конечно, редкостная, но возможная, потому что приемник в полку мощный. Да и не всегда это можно было. Война! Рация должна постоянно быть занята военной работой. Поэтому Санька забегал еще и попеть хотя бы немного, потихоньку, хоть так коснуться земли родной — душой.
Санька поет, а Юрка тихонько подтягивает так, как пели их предки — донские казаки, мыслями, сердцем переносясь в родные станицы, родившие их, воспитавшие бесстрашными, ловкими, привившие им любовь к хлебным привольным степям, разнотравью, лошадям, к вольному гордому краю.
Тосковал Санька редко. Обычно, в ротной палатке, на отдыхе брал в руки гитару и пел на потребу публики разные песни веселые, шутливые, даже и похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов — откровенно тюремный фольклор. Но когда не было долго писем из дома, когда погибал дружок из автобата или когда поднимался сволочной "афганец", тогда Санька акапелло, то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.
Ой, да растерял наш Дон
Сыновей своих,
Ой, да, растерял, да, ты,
наш Дон,
Да, Дон,
Ясных соколов своих...
Выводил, закрыв глаза, чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая, что у него тоска, и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка Куц, ставрополец Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов, никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем-то своем.
Только один циничный, туповатый, здоровенный Ефим Качин, успевший, по его словам, оттянуть небольшой срок за "хулиганку", не имеющий за душой ничего святого, шипел недовольно:
— Во, блин, развылся! — и, считаясь с волей большинства, выходил из палатки:
— Цыплак! Слюни распустил. Казак сраный. К мамке на колени захотел. Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...
Но когда Санька брал гитару, он был тут как тут. Гоготал и краснел широкой рожей от удовольствия, начинал кому-нибудь рассказывать о своих доармейских похождениях в Донецке, откуда был родом. Поэтому Санька, чувствуя тоску, перестал петь казачьи песни в палатке, а уходил к Юрке, братке, земеле ростовскому. Война быстро знакомит, а тут еще и дух землячества...
— Сань, спой еще, — просил Юрка. — Вот эту, знаешь?
— Не, у нас такую не поют.
— Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями познакомлю, стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.
— А потом, через Дон, ко мне, — подхватил Санька. — У меня бати нет, только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях поскачем. Эх... А дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!
Оба затягивались и мечтали:
— В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!
— Да...
Давно уже обменялись адресами и домой написали:
— Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...
Ходили упорные слухи о готовящемся выводе войск из Афганистана, и "духи", почувствовав какую-то слабину в позиции советского правительства и поддержку мирового сообщества, стали более дерзкими, совершали глубокие рейды в расположения гарнизонов контингента, выживая, выбивая, вытесняя, вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!
Санька вздохнул:
— Ну что, Юрок, давай еще по одной закурим, а то я свои в роте оставил.
Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно покачал головой:
— Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?
Пригибаясь, придерживая на голове панаму, чтобы не унесло, Санька сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, закрывал от песчинок лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...
Первым их увидел дежурный офицер, зашедший в кунг радиосвязи примерно через полчаса. Юрка лежал головой на панели радиостанции. Впечатление было, что задремал он, слушая музыку из наушников, если бы не глубокая рана под левой лопаткой, да кровь из перерезанного горла не заливала все вокруг. На полу лежал Санька лицом вниз, своей кровью смешавшись с Юркиной, став кровным братом Юрки после смерти, так и не донеся братке своему выпавшую из руки, раздавленную душманской ногой пачку "Памира".
Взяли у матери на службу веселого казачонка, песенника, конника, ловкого смелого парнишку. Вернули матери ледяной бездушный цинковый "Груз-200". Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с другого берега Дона до убитой горем матери донес ветер, а может Санькина душа тихим шелестом тронула тишину наступившую:
— Ой, да, растерял, да, ты, наш Дон...
Ясных соколов своих...
На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли молодые и, вскоре освоившись, один из них, занявший Санькино место, с вывертом, ловко подхватил его гитару и, дернув струны, немузыкально заорал:
— Ой, за-гу-за-гу-загулял, загулял
Мальчонка, да парень молодой, молодой...
Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тяжелой рукой Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:
— Чтобы я, падло, не видел тебя и не слышал больше, а гитару лапнешь еще раз — удавлю. Понял?!
— Понял, — пролепетал молодой солдат, испуганно глядя на катящиеся по широкому красному лицу Ефима слезы.
В наступившей пронзительной тишине стало слышно, как снаружи бил песчинками в брезент неутомимый ветер-афганец, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для солдата.