Комсорг
Дым. Дым. Дым. Густой дым аспидно-черными клубами разливается по земле, окутывает сопки. Жирные хлопья оседают, маслянисто блестят на склонах горушек, забиваются в щели меж камнями, легко проскальзывают под воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в нос, в горло... И никуда не деться от мягкой назойливости сгоревшего мазута.
Наливник горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль дороги. Колеса, оторванные взрывом противотанковой мины, валялись сгоревшие дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.
После взрыва из кабины вылетел водитель, оглушенный грохотом и ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, рвал из кабины автомат, заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего стекла мгновенно окрасила полосами лицо солдата. Наконец автомат выскочил из замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в караване машине. УРАЛ, резко дернувшийся от внезапной остановки, еще урчал двигателем, но вскоре заглох от следующего взрыва — огонь добрался до топливных баков, а затем вспыхнул мазут.
Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли открыть огонь из засады, что было логично на этой дороге, тянущейся между сопками. Но — повезло. Стрельбы не было. Опустились стволы автоматов вниз, вздернутые было в поисках врага. Танк сопровождения развернул башню стволом назад и задом прогрохотал к подорванному УРАЛУ. Уперся крепкой грудью в бок машины и потащил ее от дороги, освобождая путь колонне.
Тронулись. Поехали дальше. До обеда прошли только шестьдесят километров. Осторожничали. Не знали еще этой дороги. Впереди — танк, в танке — саперы. Семнадцать мин сняли на своем пути. Что впереди? Неизвестно. Что позади? А позади — печально-траурной лентой поднимается черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии.
Радист колонны торопливой скороговоркой докладывал ситуацию командованию и, сплюнув черной слюной, на полуслове кинул в передатчик микрофонную трубку и заматерился:
—... Они там водку жрут, а мы здесь... — и по всей форме доложил подошедшему начальнику колонны — молоденькому лейтенанту, год как окончившему училище, о том, что командование недовольно задержкой в продвижении колонны, молодым лейтенантом, им, радистом, и вообще всей ситуацией на участке колонны.
Лейтенант выслушал, как в училище вытянулся в полный рост, набрал полную грудь воздуха — послать подальше все начальство и уже рот открыл, как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела прямо ему в рот и, разбрызгивая желтый мозг, окрашенный красной горячей кровью с белыми осколками черепа, вылетела из черного в полголовы выходного отверстия. Тело лейтенанта дернулось и, загребая неуклюже носками давно не чищенных ботинок афганскую серую пыль, повалилось на радиста. Караван на секунду замер, горохом рассыпались по машинам ожидающие команды солдаты-водители, ощерились дулами автоматов солдаты сопровождения и в направлении выстрела затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные камни и, шевельнувшись, вылетело неуклюжей птицей, как крыльями хлопая полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнувшись в воздухе, прокатившись по склону горы, набрав скорость, подкатилось по дороге к телу лейтенанта, и увидели солдаты, что снайпер молодой, в возрасте лейтенанта, только что убитого. Тело душмана, подкатившись, легло на руку убитого офицера, распластавшуюся на дороге, и похоже было, что два товарища-одногодка россиянин и афганец, вволю повеселившись, разлеглись на дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои силы. Впечатление было бы полным, если бы не чернеющая от вытекающей крови серая мягкая пыль.
Витька Смирнов — солдат одногодка — чувствовал себя очень плохо. Во-первых, его машина была подорвана, это ее он оставил догорать одну на проклятой дороге. Его до сих пор трясло и знобило после взрыва. Опытные водилы говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток, только машину потерял, обычно и шофер с машиной гибнет, если на противотанковую мину нарывается. Во-вторых, обдало лицо брызгами мозга лейтенанта, теплыми и скользкими. Хоть и утерся платком Витька, но скользнули-таки внутрь под гимнастерку капли, защекотали тошнотой под ложечкой. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он отскочить, но зацепил все же мертвец плотной неживой рукой по ноге. Зацепил, словно за ногу хотел схватить, забрать еще одного врага с собой в черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и повидал уже немало. Но за один раз столько получить и увидеть — это уже слишком.
Прапорщик Воронин, среди солдат — Кнут, тонкий, стройный, пробежал в голову колонны к радисту, доложил о гибели командира, выслушал монолог начальника и дал команду вперед.
И опять Витьке не повезло. По воле Кнута посадили его в кунг ГАЗ-66 вместе с санитарами — в помощь им, раз уж колес он лишился, и теперь он трясся в гулкой будке, а в такт тряске подскакивала, стукаясь о рукоятки, голова погибшего лейтенанта на узких подвесных носилках. Санитары накинули на тело мертвеца старое, промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно сползло, обнажив изуродованную голову. Не мог, не хотел Витька накрыть ее и отвернуться не мог в тесноте кунга. Закурил было, да и так дышать нечем, накурили мед. братья до густоты осязаемой. Хорошо им, — позавидовал Витька, — привычные ко всему.
Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертвого лица, Витька порылся в карманах, нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся достать их, просто коснулся, как погладил рукой. В другом кармане наткнулся на маленький и твердый прямоугольник, потянул на свет. Вспомнил. Нашел как-то в рейде, в горах на выступе скалы кусочек деревяшки. Загадочный, темный, на кожаном шнурке болтался. Запах от этой деревяшки интересный исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что в церкви так пахло, в которую заходил однажды тайком, чтобы не увидели однокашники или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку от школы. Каждый день мимо нее проходил. Слышал тихие голоса из открытых дверей, видел огоньки свечей и лампадок, размытые пятна икон. Интересно было зайти, но страх быть увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого класса стал секретарем комсомола школы, и не по рангу стало заходить в старинные двери божьего храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка такая. Ладанка. — Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или святого, носится на шее. Прикрыл глаза Витька, как бы согрелся от кусочка дерева, задремал, но тут же подскочил испуганно, ткнувшись головой в тело лейтенанта от очень уж сильного крена машины. ГАЗ-66 резко стал. Одновременно застучали частые выстрелы из многих автоматных стволов. Засуетились, заклевали по кунгу пули, вырывая стальными клювами куски жести и досок из и так уже пораненного тела машины. Санитары, а за ними и Витька, вылетели на дорогу. Перед броском из будки краем глаза увидел Витька, как несколько пуль сбросили с носилок тело лейтенанта.
Вечерело. Солнце лишь слегка пробивалось из-за острых зубов гор, по-вечернему раскраснелось небо, натягивая на себя мрачное одеяло ночи. Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами, рвал, мял колонну автомобилей, злобно рычал, плюясь свинцом. Люди залегли за машинами, под колесами, отстреливались, били по угадываемому за вспышками врагу. Танк грузно развернул башню и изрыгнул в сторону засады осколочный снаряд, который разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пятый... Витька сбился со счета от грохота, от вони сгоревшего пороха, от напряженного поиска мишеней глаза болели, и он стрелял наугад, едва успевая сменять магазин.
Танк, лязгая металлом гусениц, отполз назад, развернулся и пошел в конец колонны, чтобы оттуда достать врага. Набрал скорость, обдавая залегших солдат копотью сгоревшего топлива, заспешил к выбранному месту, но вдруг споткнулся, клюнув стволом на гулко бумкнувшей мине. Наступила мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из-за чего в большом скоплении людей, когда каждый из них говорил о своем, и враз замолкли все. Танк стоял большой, темный. Ни один люк не лязгнул в тишине. Поползли струйки дыма. Звериный рык радости донесся сверху, а вместе с ним бой вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в свои силы и усилили натиск. Почти все машины уже дымились. Отпор со стороны солдат ослаб. Прапорщик пробежал, прополз вдоль колонны, собирая солдат, оставшихся в живых, расставляя на новые места, показывая каждому свой сектор обстрела, ободряя Витька слышал, как радист, захлебываясь, орал, передавал просьбу поддержать вертушками:
— Ведь задолбят же, задолбят..!
Волна от ужасного взрыва подбросила Витьку, перевернула набок УРАЛ. Санитарный ГАЗ-66 подпрыгнул, как мячик, но все же стал на колеса. Взорванный своими же боеприпасами танк пылал ярким костром. Сквозь рваное "окно" в броне выхлестнулись языки жаркого пламени.
Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к санитарной машине. Горячий металл двери обжег руки, но Витька, не обращая на это внимания, рванул ее на себя, вскочил на место водителя и бросил машину вперед на спасительную дорогу. Он жал и жал на педаль газа, пригибаясь к рулю от рвавших кабину пуль, угадывая не глазами, а чутьем, куда крутануть руль, потом свернул за крутой поворот, ощутив телом, руками, что сбил кого-то и, переехав колесами сбитого душмана, поехал по пустынной серой дороге. Ехал долго, до самого рассвета, до последней капли бензина в баке. Когда машина стала, выскочил из кабины и пошел навстречу поднимающемуся из-за вышек складов ГСМ солнцу. Эти вышки хорошо были знакомы Витьке, почти полгода стоял на них в охранении, пока не пришло его время сесть за руль.
Шел Витька прямо, глубоко в карманы бушлата засунув руки, зажав в кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове стоял звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось — жив я, ЖИВ!
У командира Витька докладывал особистам, что колонна погибла, в живых один он остался, да в кунге брошенной на дороге машины лежит тело погибшего лейтенанта — начальника колонны.
Отпустили Витьку помыться, поесть, отдохнуть. Вышел он на воздух, закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было выжить в том аду? Нет, все он верно сказал, что уж теперь! Совсем собрался идти солдат, да услышал через тонкие стенки командирской палатки хрип и свист рации, и пробивающийся надорванный голос:
—...Ждем вертушки, колонны больше нет... Нас здесь семеро... Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!
— Ну и сука, — промелькнуло в голове у Витьки, — Товарищей бросил! — и тут же он чуть не упал оглушенный, ошпаренный, раздавленной одной только мыслью — это его колонна хрипит и просит помощи. Это его товарищей добивают духи, а гад, который ушел, это и есть он сам, а докладывает по рации прапорщик Воронин.
Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся ногах пошел Витька в ротную палатку, уже понимая, что натворил и что будет дальше, ожидая, как выстрела, окрика в спину. Не было окрика. Деловито, равнодушно его арестовал дежурный по полку офицер, и два недавних товарища из соседнего взвода отвели его на гауптвахту. Ничем не выразили ни презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.
"Трус — предатель, трус — предатель", — пульсировало в мозгу и во всем теле арестованного Витьки Смирнова. От этого, да еще от жгучего ощущения, что жизнь его такой ценой была спасена, стонал, плакал, метался Витька.
— Прощения просить! — подсказало сознание детсадовскую да и школьную выручалочку.
— У кого? — рассудил взрослый опыт. — У погибших? Погибающих ребят? У тех, с которыми так горячо спорил о предательстве, по-комсомольски, по-комсорговскому, не оставляя ни единого шанса на прощение?
Заскрипел зубами, сжал кулаки до побелевших пальцев и ощутил боль в правой ладони. Разжал кулак и увидел ладанку-оберег, которую при обыске не заметили.
— У Бога! Помощи и прощения! — развернул кожаный ремешок, вгляделся в изображение: — Нет, почти ничего не видно. Хотя — вот лицо. Нет, это не лицо. Это глаза — суровые, осуждающие. Чьи? Господа? Совести? Прапорщика Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши "стариков"? Может быть, это его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?
— А ведь если бы я не сбежал, точно бы живы были хотя бы семеро, — огненным стержнем пронзило Витьку. — нет мне пощады! И огонь этот, пройдя через макушку, мозг, сердце, ноги, уйдя в песчаный пол "губы", как-то сразу все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...
— Вашу мать! — бесновался подполковник Макушев. — Кто обыск производил?
— Виноват! Виноват! — растерянно повторял дежурный по полку майор Ковров, время от времени скашивая глаза на стол, на котором лежал образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в одном месте был разрезан, потому что его никак не могли снять с распухшей шеи удавившегося на нем Витьки Смирнова.