Афган
Белов
— Сука, — заорал прапорщик, обрушиваясь с дувала{1} на голову "духа"{2}, который низко наклонился над телом молоденького десантника и широким кинжалом вспарывал ему живот. Прапорщик свалился на плечи духа, и они вместе рухнули на труп солдата. Дух дико завизжал, пытаясь выскользнуть из-под прапорщика. Прапорщик притиснул его к себе и ударил ножом в висок. Дух сразу обмяк серо-пыльным мешком и, сильно изогнувшись, затих. Прапорщик поднялся с земли, вытер руки и нож о длинную рубаху убитого им "духа" и склонился над солдатом. Тот лежал под стеной дувала, раскинув руки и ноги в пыли. Изуродованное лицо с выколотыми глазами смотрело в вечереющее небо. Куртка была залита кровью, сквозь распоротую ткань и кожу живота, пузырясь, вылезало кровавое месиво. Брюки были разодраны, и пах ужаснул прапорщика своей зияющей черно-красной наготой. Прапорщик пошарил в карманах у солдата, вынул небольшую пачку каких-то бумаг, из "лифчика"{3} взял гранату и полный магазин к автомату. После этого он встал во весь рост, затолкал взятое в свой "лифчик" и осмотрелся. Он стоял в небольшом дворике, окруженном высоким дувалом, по которому несколько минут назад бежал, захваченный погоней за уходящей из кишлака{4} бандой. К дувалу примыкал глинобитный дом с черными дырами небольших окон и двери. Слева от себя прапорщик увидел какой-то сарай и, уже отворачиваясь от него, краем глаза уловил за рассохшейся дверью сарая движение. Он бросился на землю грудью, в падении переворачиваясь на правое плечо и дергая курок автомата. Над его головой веером прожужжали пули и врезались в стену дувала. Но прапорщик действовал немного быстрее, и из сарая послышался крик. Прапорщик лежал на земле и прислушивался к отдалявшемуся шуму боя, который угасал где-то на краю кишлака. Он полежал еще немного, потом резко вскочил на ноги и бросился в сторону от сектора обстрела, открывавшегося из дверей сарая. Все было тихо. Прапорщик скользнул ближе к сараю, подскочил к изрешеченной пулями двери и пинком распахнул ее. На земляном полу он увидел скрючившееся тело бородатого мужика афганца с бритой головой, рядом с ним валялся АКМ с прикладом, разукрашенным бисером. Прапорщик подобрал автомат, из которого в него только что стреляли, забросил его за спину и вышел во двор. В доме на развалившейся лежанке он нашел ветхое одеяло, взял его и пошел к солдату. Он хотел прикрыть его одеялом, но во двор уже вбежал медбрат из их батальона, рыжий хохол Мишка Шандра. Прапорщик отдал ему бумаги солдата, набросил одеяло на пробитую голову "духа" и вышел вон со двора.
Он шел по пыльной улице. Вокруг все дышало недавним боем. Редкие чахлые деревца все сгорели и, дымясь, разваливались пеплом. В широком арыке лежало несколько трупов. Среди разноцветных лохмотьев прапорщик разглядел тело в камуфляже и хотел было вытащить, освободить из мусульманского плена убитого солдата, но навстречу катил БТР, на броне которого сидели солдаты. Он махнул рукой, машина остановилась. Солдаты спрыгнули на землю и принялись вытаскивать трупы. Прапорщик показал им дом, где находился Шандра с убитым солдатом, и зашагал дальше.
Вдруг совсем рядом хлестнула автоматная очередь. Из узкого переулка выскочил лейтенант Клюев и крикнул прапорщику:
— Двое! Уходят к зеленке{5}! Я по дувалам, ты сюда, — и, махнув рукой в переулочек, из которого только что выскочил, ловко вскарабкался на стену и побежал по ней. Прапорщик кинулся в переулок, на ходу поправляя за плечом чужой автомат и сожалея, что не бросил его в БТР. Он слышал над собой стрельбу, потом чей-то крик. Прапорщик быстро перебегал от одной стены дувалов к другой, потом понял, что наступила тишина. Он остановился, быстро восстановил дыхание и настороженно стал прислушиваться к этой тишине. За спиной, с той стороны, откуда он заскочил в переулок, дышали, как загнанные, солдаты с БТРа. Прапорщик, не оглядываясь, подал им знак остановиться, а сам, крадучись, пошел к следующему повороту дувала. Он крепко сжимал в руках свой АКСУ{6}, устремив его ствол вперед к поджидавшей опасности и смерти. Поворот против всех ожиданий был очень крутой, что абсолютно не соответствовало канонам восточной архитектуры, в которой все углы были сглажены и очертания всех строений напоминали замедленную киносъемку. Прапорщик резко выдвинул ствол автомата за поворот и почувствовал, что кто-то схватил руками автомат и потянул его на себя. Прежде, чем что-то увидеть, прапорщик нажал на курок, автомат коротко рявкнул, и только потом прапорщик шагнул из-за угла. Он замер, когда увидел, что по стене сползает женская фигура, закутанная в серо-зеленую паранджу. Прапорщик кинулся к ней, опустился на колени, приподнял женскую голову и откинул с лица, прикрывавшую его, сетку. Он увидел совсем юное лицо с широко раскрытыми немного раскосыми глазами, в которых застыл ужас. Рот был плотно сжат, и сквозь бледную узкую полоску губ яркой струйкой на выдохе вытекала кровь.
Подбежали солдаты. Один из них руками разодрал на девчонке паранджу, оголив ее тело до самого низа живота, который стал сплошным кровавым месивом. Девочка еще с трудом дышала, рот ее смягчился, и губы что-то невнятное шептали, но их свела судорога, и вместе с последним выдохом изо рта хлынул поток черной крови.
Прапорщик осторожно опустил голову девочки на землю и крепко прижал свои окровавленные ладони к глазам, смертельно уставшим за этот длинный день войны. Над собой он услышал голос лейтенанта Клюева, спрыгнувшего с дувала:
— Ладно, Леонидыч, пошли, брось ты. Не впервой ведь...
Прапорщик молчал. Солдат, который разрывал одежду на девчонке, высокий, крепкий, удивленно прохрипел сорванным голосом:
— Что ж она, дура, за автомат хватается. Сидела бы дома, хрена по улицам бегать, — и, помолчав, неуверенно добавил: — Мать ее так.
Прапорщик поднялся, молча забрал у второго солдата саперную лопатку, сунул ему трофейный автомат, взял на руки убитую девчонку и побрел обратно в сторону арыка. Он переступил через арык, прошел еще шагов двадцать и, опустив труп на землю, начал долбить слежавшуюся, спекшуюся под адским солнцем в монолит почву. К нему опять подошел лейтенант:
— Леонидыч, брось ты ее, сейчас все равно бачи{7} повылазят, сами зароют... пойдем.
Прапорщик обернулся к Клюеву:
— Лейтенант, прошу, уйди отсюда, — и опять продолжил свою работу.
Лейтенант пожал плечами и пошел на окраину кишлака, где уже выставляли боевое охранение, дымила полевая кухня, батальон готовился ночевать.
Часа через полтора подошел и прапорщик. Он похоронил девчонку, насыпал небольшой холмик и, стянув с головы выцветшую панаму, немного постоял над могилой, потом тяжело вздохнул и отправился в батальон.
...Этот сегодняшний бой был случайным, если на войне бой может быть случайным. Их батальон послали на поиски двух упавших в горах вертолетов. Вертолеты сбили пять дней назад, точных координат их гибели зафиксировано не было. Вот и шел батальон в поиск, точно не зная, где искать. За эти дни их только дважды обстреляли: один раз из зеленки, а второй — когда они двигались через маленький кишлак километрах в двадцати отсюда. В батальоне было много необстрелянных пацанов, впервые вышедших на операцию. Они шли колонной. Впереди двигались два БТРа, за ними три ГАЗ-66 и замыкали колонну еще два "броника", а вдоль колонны все время мотался командирский УАЗик. Как только вся колонна втянулась в кишлак, блеснул раз— рыв, и сразу же вспыхнул головной БТР. С обеих сторон из-за дувалов затарахтели автоматы. Водитель головного БТРа бросил загоревшуюся машину к дувалу и освободил путь другим машинам. Из подбитого БТРа высыпались солдаты и, не останавливаясь, поливали вдоль дувалов огнем из автоматов.
Прапорщик вскарабкался на тент ГАЗ-66 и с силой начал швырять за стены дувалов гранаты, потом решетил их из автомата и кричал молодым солдатам, съежившимся в испуге на дне кузова: — Патроны, мать вашу, патроны!
Солдаты передавали ему набитые патронами магазины и бросались наполнять мгновенно пустеющие, сбрасываемые вниз прапорщиком.
Через несколько минут кишлак остался позади и командир дал команду остановиться. Потеряли один БТР, людских потерь не было. Водитель БТР был сильно контужен; двум солдатам осколками снесло ступни ног: когда рванул взрыв, они сидели на броне. Остальные отделались легким испугом и царапинами. Командир приказал вызвать базу и доложил об обстреле, дал координаты и попросил забрать раненых. Потом колонна пошла дальше. Через час их догнали вертолеты. Один из них сел, забрал раненых и вновь умчался в высокое знойное небо. Перед тем, как забрать раненых, вертолетчики снесли с лица земли тот небольшой кишлак.
После обстрела прапорщик долго разглядывал молодых солдат. Он читал на их лицах все переживания, что бурлили в них. Был испуг, удивление, ошарашенность, но панического ужаса, к счастью, не было.
— Ничего, мужики, прорвемся, — сказал прапорщик, протягивая солдатам примятую пачку Памира. Солдаты потянулись за сигаретами и дружно закурили. Старослужащие привычными движениями набивали опустевшие магазины, спокойно курили, лишь изредка перекидываясь фразами. Они, как и прапорщик, знали,. что если кто-нибудь из духов уцелел в кишлаке и добрался до зеленки, то впереди их ждет еще не одна засада...
Так, что этот сегодняшний бой был не случайным, я скорее — закономерным.
Вскоре, поужинав разогретой тушенкой, прапорщик. залез под ГАЗ-66 с установленным на борту минометом, придвинулся поближе к переднему колесу, под правую руку положил автомат, левую сунул под голову и закрыл глаза. Солдаты и офицеры, не занятые в охранении, тоже улеглись. Возились не долго, быстро приноравливаясь к неровностям афганской земли. У санитарной машины кто-то негромко стонал. Санитары заворачивали в плащ-палатки трупы солдат и укладывали их в кузов машины. В этом бою было много потерь. Двадцать три человека погибли, еще трое скончались уже после перевязки, и семь человек были ранены.
Прапорщик забылся в тяжелом сне. Его тело напрягалось, кулаки стискивались, из горла вырывались хриплые стоны. Он переживал сегодняшний бой еще раз во сне. К нему приходили убитые им люди, чтобы умереть опять от его руки, и убитые этими людьми солдаты его батальона, и эта девчонка, погибшая сегодня по случайности. Прапорщик побывал во многих боях, потерял многих друзей и солдат, был сам дважды ранен и контужен. Казалось бы, смерть и кровь вошли прочно в его жизнь, но каждый бой и каждая смерть заставляли его мучительно переживать. В отпуске, отдыхая в Союзе, он мучился и днем, и ночью, вспоминая пережитое на войне. Он и в армии слыл нелюдимым человеком, а в Союзе вообще дичился людей и предпочитал уединение. Люди, узнав, что он приехал из-за речки{8} пытались разговорить его, но быстро отступались. Прапорщик ждал конца отпуска с ужасом и облегчением...
Внезапно сильно грохнуло. Сноп пламени и брызги земли рванулись рядом с санитарной машиной. За первым разрывом блеснул с треском еще один. Прапорщик схватил автомат и юркнул глубже под машину, надо было разобраться в происходящем. Духи стреляли из безоткатных орудий со стороны зеленки. Вокруг метались солдаты. Прапорщик заорал пробегающему мимо сержанту:
— Шинин, ко мне! Всем занять оборону!
Несмотря на грохот, люди его взвода услышали команду и кинулись по своим местам. Шинин влез под машину и притиснулся к прапорщику.
— К каждому старику по два молодых, — отдавал распоряжения прапорщик, — я буду у переднего края. Найдешь меня там. Все.
Шинин скользнул в ночь и растворился в наступившей ее темноте.
С машины, под которой лежал прапорщик, солдаты начали обстрел из миномета, но стреляли крайне редко, чтобы не дать возможности духам пристреляться по вспышкам. Под машину влетел лейтенант Клюев, он был бос и безоружен. Вытаращенными от ужаса глазами он смотрел на автомат прапорщика, тянул к нему руки и визжал:
— Огонь! Огонь!
Прапорщик выскочил из-под машины, оттолкнув в сторону Клюева, и побежал к передней линии обороны где ни на секунду не умолкала стрельба. Он добежал до небольшой ямы, в которой залегли трое его солдат и поливали пулеметным огнем невидимого противника. Прапорщик присоединился к ним. Справа от себя он увидел в короткой вспышке труп солдата и cpaзу узнал его. Это был один из молодых. Вот-вот должна была начаться атака духов, но ее все не было. "Духи" вели огонь плотно и вскоре влепили снаряд в санитарную машину. Все, что там находилось, разлетелось в клочья, уносясь в разные стороны. На ноги прапорщика что-то мягко шлепнулось. Он оглянулся и при свете ярко горящей машины разглядел какой-то бесформенный влажно мерцающий комок. Прапорщик протянул назад руку, схватил этот предмет, сразу ощутив его теплоту и мягкость, и поднес его ближе к глазам. Это была чья-то рука, оторванная ниже локтевого сустава, с ошметками мяса и кости. На обшлаге тлеющего рукава прапорщик увидел крепко пришитую пуговицу. Он осторожно положил руку на край ямы и сменил магазин...
Машина горела ярким факелом и освещала все вокруг, солдаты перебегали от арыка к машине, пытаясь залить огонь. Духи усилили стрельбу, и им удалось подбить оставшиеся два броника, которые сильно чадили, но пламени, к счастью, не давали. Теперь гул взрывов, свист и визжание пуль, росчерки трассеров{9}, стоны и крики слились в единое целое. Пламя все же вырвалось на волю и с яростным гудением пожирало трупы людей и машины. Бой продолжался, с каждой минутой все усиливаясь и стервенея. Стволы автоматов и пулеметов раскалились. Люди уже не орали, а рычали по-звериному. Прапорщик видел, как вспыхнул ГАЗ-66, в котором лежали боеприпасы. Он рывком выскочил из ямы и кинулся к машине. На ходу понял, что борт загорелся от санитарной машины горящий обломок которой упал рядом. Он перепрыгнул через пламя, вскочил на подножку и рванул дверь на себя. Из кабины на него вывалился труп водителя. Времени вытаскивать его не было, и прапорщик толкнул труп дальше в глубь кабины. Он втиснулся на место водителя, дал газ, выжал сцепление. Машина рявкнула, дернулась и скачком бросилась вперед. Прапорщик отвел машину подальше от огня, из-за сиденья выдернул одеяло и, выскочив из кабины, прыжком кинулся к борту и стал сбивать пламя. Огонь нехотя съежился и превратился в тлеющие глазки. К машине подбежал солдат с брезентовым ведром и залил обугленный борт.
Прапорщик услышал свист винтов и увидел бортовые огни двух вертушек{10}. Машины скользили над местом боя, но не стреляли, видимо, ориентируясь в темноте, сгущавшейся по мере удаления от позиций батальона. Духи уже не так уверенно вели огонь, и бой начал затихать. Вертолеты испугали духов, и те стали уходить к зеленке, а затем выше в горы. Вертушки еще немного покружили над батальоном, стрельнули несколько раз в сторону гор и, не садясь, ушли.
Прапорщик побежал назад к яме, которую оставил несколько минут назад, но на ее месте увидел дымящуюся воронку с рваными краями, из которой поднимался едкий дым. "Духи" , уходя в горы, продолжали стрелять, но теперь уже из легкого оружия, и пули все еще метались над батальоном. Прапорщик стоя послал длинную очередь из автомата в сторону духов, забросил автомат за спину и достал Памир. К нему бежал сержант Шинин. Он что-то кричал и размахивал левой рукой, свободной от автомата. Вдруг Шинин рухнул на колени, резко переломился в пояснице, вновь вскочил, закружился на месте, отшвырнул автомат и, схватившись руками за левый бок, ткнулся головой в землю. Прапорщик кинулся к сержанту. Шинин уже лежал на животе, неподалеку от догорающего БТРа, взорвавшегося чуть позже. Прапорщик видел, как камуфляжная материя промокала кровью, и отяжелевшая ткань плотно прилегала к телу солдата. Прапорщик ножом вспорол куртку Шинина от воротника и резко рванул ткань. На обнажившемся теле солдата у пояса прапорщик увидел пульсирующую, бьющую кровью рану.
Подбежал медбрат с двумя солдатами. Они начали смывать ватными тампонами кровь, мазнули по ране антисептическим раствором и ввели шприц промедола{11}. Затем переложили раненого на плащ-палатку и поволокли его в ту сторону, где собирали всех раненых, недалеко от арыка, потому что вода требовалась беспрерывно. Доктор, капитан Вощанюк, с помощью Шандры перевязывал раненых. Потери были ужасными. От батальона осталось меньше роты. Кроме Шинина, тяжелых не было. Были легкие ранения и контузии. Капитан отправился на КП доложить командиру о потерях.
Прапорщик подошел к группе раненых, увидел среди них троих своих солдат, дал им закурить и попросил подождать вертолет. Потом перешел к погибшим. Солдаты все подносили и подносили тела убитых и укладывали их в длинный ряд, не успевая прикрыть. Прапорщик медленно брел вдоль этого кошмарного ряда, вглядываясь в уцелевшие лица. Узнав своего солдата, на короткий миг останавливался, шептал его фамилию и двигался дальше.
— Алтаев..., Эркенов..., Салмонавичус..., Гогоберидзе..., Петровский..., — шуршал голос, а мозг фиксировал: -Один..., два..., три...
Прапорщик насчитал очень много и ужаснулся: от его роты остались только он, раненый Шинин, лейтенант Клюев и те, трое легко раненных. Прапорщик вернулся назад к раненым, нашел лейтенанта и, закуривая, сел рядом с ним. Лейтенант уже был с автоматом и в ботинках. Он сидел, обхватив правой рукой левую, н тихонько раскачивался, словно баюкал свою руку.
— Лейтенант! — негромко позвал прапорщик. Тот виновато поднял глаза. — Наши пацаны почти все полегли, только трое ранены, и Шинин тяжелый. — Прапорщик замолчал и сильно затянулся вонючим дымом.
Лейтенант сгорбился еще больше и молчал, потом вдруг быстро заговорил:
— Леонидыч, ты прости меня... Испугался я. Тут отпуск на носу, думал, что чуть постреляют — и все. Думал, боя не будет, а оно, видишь как.
Прапорщик всматривался в лицо Клюева, бледное и серое то ли от боли, то ли от пережитого страха. Лейтенант продолжал, злобенеющим голосом:
— Ты, прапор, лучше молчи. Мне до старлея неделя осталась, документы уже ушли. Если промолчишь, то за этот бой, да за ранение мне какой-нибудь орденок навесят. Хотя, — он попытался ухмыльнуться бескровными губами, — я скажу: "Зачем мне орден? Я согласен на медаль". Ты понял? В случае чего, у меня и на тебя компра есть. Девчонку зачем сегодня прихлопнул? To-то! Клюев уже совершенно осмелел. — Ты ж ее вначале..., а потом пристрелил, а чтобы не докопались, ты ее потом похоронил...
— Ox и падаль же ты, лейтенант, — не повышая голоса, сказал прапорщик, перебивая горячечную скороговорку Клюева. — Шакалюга ты вонючая.
Клюев схватился было за автомат, но прапорщик, почти не размахиваясь саданул огромным кулаком в подбородок снизу вверх. Голова лейтенанта мотнулась назад, изо рта потекла тоненькая струйка крови.
— Дерьмо ты собачье, — все так же спокойно произнес прапорщик, — о своей заднице тревожишься, а то, что пацанов твоих положили, тебя меньше всего волнует. Сука! — прапорщик сплюнул. — Какая же ты сука! — я пошел разыскивать капитана Вощанюка, разузнать, что с Шининым.
Вошанюк был у комбата — майора Пожарищенского. Капитан уже доложил о потерях. Майор сидел на корточках у рации и курил. Левый рукав его бушлата тлел, распространяя вокруг вонь горящей ваты. Прапорщик присоединился к офицерам. Из командиров остались в живых только комбат, капитан Вощанюк, лейтенант Клюев и прапорщик Белов. Капитан говорил:
— Шинин очень тяжелый. Видимо, пуля пробила почку. Срочно нужна операция. Часа три — четыре он еще протянет, но никак не больше.
Комбат отбросил окурок:
— Техники не будет. Все вертушки на Пандшере{12}.
Началась большая операция. В лучшем случае прилетят за убитыми только к вечеру. Думайте, что делать будем. Прапорщик кашлянул и хрипло сказал:
— Командир, дайте мне свой УАЗик. До Кандагара километров шестьдесят-семьдесят. Проскочу до рассвета.
— Ты что, охренел что ли, — вскрикнул комбат, — перед Кандагаром зеленку днем не проскочишь безнаказаннo, а ты ночью хочешь.
— Так ведь пока доеду, как раз рассветать начнет, — упрямился Белов.
Майор помолчал, о чем-то раздумывая, потом заговорил:
— Хорошо. Повезешь Шинина. Остальные в порядке, воевать смогут. В сопровождение дать никого не могу — людей мало. Дождемся вертушки, рвем оставшийся газон и уходим в горы, вертушки-то все равно искать надо. — Майор закончил, встал, досадливо отряхнул загоревшийся было рукав и пошел к своей, чудом уцелевшей в этом аду машине.
Машина была в порядке, только не было ни одного стекла, и несколько дыр виднелись в дверцах кабины. Прапорщик вымел из кабины осколки, набросал между передним и задним сиденьями ворох бушлатов и медленно подкатил к раненым.
Капитан и Мишка Шандра уложили на бушлаты покорного Шинина, осторожно согнули ему в коленях ноги и захлопнули с обеих сторон дверцы. Прапорщик зафиксировал замки, чтобы во время пути дверцы не распахнулись. В это время Шинин пришел в себя, раскрыл глаза, полные мучительной боли, попытался облизать. пересохшие губы, потянулся было приподняться, но тут же вскрикнул от сумасшедшей боли и опять потерял создание.
Белов проверил свой автомат. Взял автомат Шинина,. вогнал в него полный магазин, положил его на соседнее сиденье, пристроил рядом с ним десяток гранат и столько же автоматных рожков, скрученных парами между собой. Потом он вылез из машины и подошел проститься с ранеными бойцами. Когда уже отходил от них, поймал на себе затравленный, злобный взгляд Клюева, молча кивнул ему и зашагал к машине, где его ждал майор.
— Давай, Леонидыч, пробуй. Надо проскочить. Мы еще пару суток покружим по сопкам, а потом, наверное, домой, в часть, — сказал комбат и пожал широкую ладонь прапорщика и добавил, — знаешь, сейчас по рации сообщили, что у Вощанюка жена в Союзе родила сына, побежал на связь, подробности узнавать. Брат его письмо получил и вскрыл... Ну все, хоп! — комбат хлопнул Белова по плечу и отошел от машины.
Прапорщик долил в бак бензин из канистры, отбросил ее в сторону, влез в кабину и, медленно набирая скорость, покатил к трассе, ведущей по кишлаку, которая скрывалась за поворотом у выезда из него.
Прапорщик проехал через весь кишлак, зорко осматриваясь по сторонам, но ничего тревожного не заметил. Люди, живущие здесь, затаились до утра. Прапорщик знал, что своих убитых и трупы душманов жители кишлака похоронили поздно ночью, и долго над их могилами заунывно пел мулла, и его молитву лишь изредка прерывал нестройный жиденький хор голосов:
— Аллах акбар!
Перед поворотом прапорщик увеличил скорость и проскочил его быстро. Теперь дорога шла прямо, и прапорщик расслабил немного напряженные мышцы. Можно было теперь почти спокойно ехать до того кишлака, который разнесли вертолетчики. По обеим сторонам дороги расстилалась пустыня, и даже сейчас, ночью, в предрассветной темноте, можно было прекрасно рассмотреть любой предмет, тем более, если бы этот предмет двигался.
Машина шла легко, хорошо отрегулированный мотор гудел ровно и монотонно. Прапорщик посмотрел на часы, до рассвета оставалось около двух часов. На заднем сиденье зашевелился Шинин, прапорщик повернулся к нему:
— Ну как дела, Андрюха? Жив? Но Шинин, очевидно, не слышал прапорщика, он еле шептал: — Пи-и-ить...
Прапорщик левой рукой удерживал руль, а правой, отстегивая фляжку от ремня, говорил раненому:
— Андрюха, а вот пить тебе Вощанюк запретил, только губы смачивать дал добро.
Отвинтив крышку с фляжки, прапорщик смочил водой кусок бинта, и, протянув руку назад, к лицу Шинина, протер влажным тампоном потрескавшиеся горячие губы сержанта. Шинин потянулся к влаге, пытаясь поймать хоть одну каплю, но прапорщик уже убрал бинт.
— Ты, Андрюха, потерпи, осталось километров пятьдесят, — решил отвлечь хоть немного от боли раненого прапорщик. — Жаль, фары включить нельзя. На такой тачке на гражданке эти полсотни мы бы меньше, чем за час мотанули. Как думаешь? — прапорщик замолчал и прислушался. Шинин лежал молча, не стонал, видимо, вода придала ему силы. Прапорщик заговорил вновь: —
— Нам с тобой, Андрей, нужно только зеленку проскочить. Попробуем на дурачка с рассветом проскочить.
Прапорщик опять посмотрел на часы. Ехали уже сорок минут.
— Значит, скоро кишлак, а от него до Кандагара километров тридцать, — продолжал прапорщик.
Действительно, впереди показались развалины, темнеющие бесформенной грудой. Прапорщик снизил скорость до минимума и осторожно въехал в растерзанный кишлак.
— Господи, хоть бы дорога не была завалена, — молил прапорщик и тут же нажал ногой на педаль тормоза: перед машиной высилась груда какого-то хлама. Прапорщик чертыхнулся, поставил машину на ручник и, не глуша двигатель, выскользнул из кабины. Он сразу кинулся к груде мусора и стал разгребать его по сторонам, откидывать крупные камни, отбрасывать тряпье. Завал был небольшой, и минут через десять прапорщик расчистил не широкий, но вполне пригодный для машины проезд. Все время, пока работал, он ни, на секунду не ослаблял внимания и следил за окружающим его чужим безмолвием. Теперь прапорщик прошел немного вперед и увидел, что дорога впереди чистая, без завалов. Он хотел было уже вернуться к машине, но вдруг услышал с правой стороны какой-то писк. Прапорщик резко присел, направив ствол автомата туда, откуда повторился звук. Через некоторое время опять пискнуло. Прапорщик до боли в глазах всматривался в развалины, но ничего не увидел.
— Может, котенка придавило? — подумал прапорщик и, встав на ноги, осторожно стал подходить к куче тряпья из которой, как он установил, доносился писк. Подойдя вплотную, прапорщик присел на корточки, оглянулся по сторонам и левой рукой включил фонарик. Осмотрев тряпье, он осторожно стал отбрасывать клочья материи, потому что знал, что духи со своей азиатской хитростью любили ставить мины-ловушки в таких местах, что другому человеку и в голову не прийдет. Но тут вроде бы все было чисто. Прапорщик увидел, что тряпье зашевелилось, и опять раздался писк. Он приподнял тонкое одеяло и опешил. На камнях лежала мертвая женщина в парандже, с раздробленной головой, а к груди она прижимала застывшими руками младенца. Ребенок тыкался головой в окаменевшее тело матери, причмокивал губами и тоненько пищал. Прапорщик с силой разжал руки женщины и потянул к себе ребенка, который сразу же забился и закричал в руках Белова. Теперь прапорщик бегом кинулся к машине. Вокруг все было спокойно. Шинин лежал тихо, без сознания. Прапорщик включил плафон освещения, положил ребенка на сиденье и только теперь понял, что тряпье, в которое завернут малыш, пропитано кровью. Бедов знал, что командирский водитель — мужик запасливый, и поднял второе сиденье, под которым нашел сверток абсолютно новых портянок, зимних байковых, широких. Он расстелил их на сиденье и подошел к ребенку. Малыш все еще плакал, по-взрослому всхлипывал и морщил маленькую мордашку. Белов принялся разматывать пеленки. Кое-где материя заскорузла от крови и прочно слиплась, приходилось с силой, но аккуратно ее раздирать. Ребенок, только что замолчавший, вновь закричал, когда Бедов убрал последние пеленки, и задвигал ножками. Прапорщик охнул, как будто его шарахнули по голове прикладом, оперся руками о приборную доску и спинку сиденья, стоял и смотрел на мальчика полутора-двух месяцев от роду. Правая ножка была оторвана от колена и лежала почерневшим инородным телом. Жалость горячо обожгла прапорщика, тело сразу обмякло, но он взял себя в руки и осмотрел культю. Из раны медленно сочилась кровь. Белов водой из фляги смыл сукровицу, смазал рану антисептиком, потом йодом. Мальчик зашелся криком и беззвучно раскрыл рот, синея и дергаясь всем телом. Прапорщик резко дунул в лицо малыша (где-то слышал об этом), и ребенок, передохнув, закричал с новой силой. От крика очнутся Шинин и смотрел на прапорщика непонимающими взглядом.
— Пополнение у нас, Андрюха, — бормотал Белов размышляя, сколько промидола можно ввести ребенку .
— Здоровому мужику вводят весь шприц — значит, пацаненку и четвертинки хватит, — рассудил прапорщик и воткнул иглу шприца в бедро израненной ноги ребенка. Потом он туго забинтовал культю, переложил ребенка на растеленные портянки, и неумело запеленал малыша.
Ребенок успокаивался, изредка глубоко вздыхая и попискивая.
— Да ты же лопать, наверное, хочешь! — осенило Белова, и он достал из бардачка банку сгущенки, вскрыл ее штык-ножом, свернул из бинта подобие соски, окунул ее в банку и сунул малышу в рот. Мальчик зачмокал и закрыл глаза.
Только теперь прапорщик взглянул на небо. Звезд уже не было, и за дальними сопками угадывалось наступление утра. Белов еще раз окунул соску в сгущенку, дал ее засыпающему ребенку, смочил губы Шинина мокрым бинтом и уселся за руль. Теперь нужно было ехать быстрее — полчаса потеряно. Прапорщик ощущал прилив сил, появилось чувство, что все закончится хорошо, и он все увеличивал и увеличивал скорость.
Вскоре впереди показалась кандагарская зеленка, тесным коридором обступающая трассу. Теперь уже по обочинам дороги валялось много техники: сгоревшие Уралы, перевернутые наливники, разодранные взрывом и перевернутые БТРы, продырявленные юркие ГАЗоны. У самого въезда в зеленку, беспомощно задрав вверх колеса, лежал МАЗ, он еще дымился, видимо, подорвали его вечером или ночью. Прапорщик увеличил скорость, и машина понеслась вдоль виноградников.
Автоматная очередь внезапно резанула металл над головой Белова. Прапорщик затормозил и сразу бросил ногу на педаль газа. Правой рукой он хватал с приборной доски гранаты, зубами выдирал кольца и швырял по разные стороны от машины гремучие заряды. Гранаты рвались позади машины, создавая страшный грохот в предутренней тишине. Когда гранат не стало, прапорщик высунул ствол автомата перед собой и, поводя им слева направо, давил на курок. От грохота ребенок проснулся и заплакал, сзади громко захрипел Шинин. От толчков его тело повернулось на простреленный бок, и рана пронзительно заныла с новой силой.
— Терпите, мужики, терпите, — шептал прапорщик, пытаясь правой рукой сменить магазин автомата, но от тряски он съехал с колен, и никак не удавалось втиснуть в автомат новый магазин. Прапорщик перестал делать попытки и сосредоточил все внимание на дороге, изрытой воронками от мин.
Прямо перед машиной, метрах в пятнадцати от нее, на дорогу выскочили два духа и открыли огонь из автоматов. Пули защелкали по машине, и прапорщик вдавил тормоз в пол. Машина остановилась как вкопанная. Белов почувствовал, что пуля вонзилась в его плечо. Он упал на сиденье, в котором лежал ребенок, и укрыл его своим телом. Ногу Белов старался не убирать с педали. Мотор потихоньку работал. Громко стонал Шинин, а именно этого и хотел прапорщик. Он подтянул к себе упавший автомат и, стараясь не лязгать металлом, присоединил к нему новый магазин. О боли в плече он старался не думать, беспокоился только о том, чтобы в нужный момент рука не подвела. Попробовал пошевелить пальцами — все нормально, даже не очень больно.
Голоса приближающихся духов раздавались со всех сторон, но прапорщика интересовали только те, которые двигались от Кандагара. Когда голоса приблизились настолько, что прапорщик стал различать отдельные слова, он рывком втиснулся в кресло, и машина бросилась вперед, сметая все на своем пути. Белов даже не увидел, а почувствовал мощные удары, которые нанесла машина по приближающимся духам. Теперь прапорщик высунул автомат через боковое окошко, направил ствол назад и лупил из него короткими очередями. Духи тоже стреляли, но беспорядочно и не целясь, и машина уносилась все дальше и дальше к спасительному повороту, за которым были видны склады ГСМ, а там — ребята из боевого охранения.
Теперь в машине орали все. Орал ребенок, который хотел есть и пить, а, может быть, действие промедола закончилось, и ребенку опять было больно. Орал Шинин, орал от страшной боли и от желания мочиться, которое он подавлял всю дорогу, и теперь не мог себя больше сдерживать, из него вытекала горячая моча с кровью, и это приносило ему облегчение. Орал прапорщик, орал от восторга, что все получилось, орал, чтобы не заплакать от жалости к своим погибшим бойцам, к убитой им девочке, к младенцу, спасением которого он купил себе индульгенцию, орал от боли, которая уже прочно поселилась в его теле. Так, и мчались они орущей компанией навстречу удивленным солдатам-минометчикам из охраны ГСМ.
— Все, мужики, приехали, — севшим голосом промолвил прапорщик и, слабея всем телом, привалился к дверце, затормозил у ворот склада ГСМ, заглушил двигатель и потерял сознание.