27

И пятого июля, когда до передовой докатилось известие о гибели командарма, и еще несколько суток после этого полк Ильина продолжал воевать в лесах, восточное Минска. Столица Белоруссии была уже освобождена, а здесь, в лесах, все еще домолачивали остатки так и не прорвавшихся на запад немецких армий.

В оперативных сводках писали про успешные бои и каждое утро сообщали фамилии взятых в плен немецких генералов. Но как бы хорошо ни выходило в общем и целом — а полк есть полк, — трудились днем и ночью, и каждый день теряли людей, и не только наступали, а и контратаки отбивали. И один раз насмерть стояли, но не дали немцам прорваться на участке полка. Несколько противотанковых орудий было раздавлено прямо на позициях, и заместитель командира полка Василий Алексеевич Чугунов погиб под танком на командном пункте батальона. Все висело на волоске и у нас и у немцев. Но наш волосок оказался крепче.

Пленных за эти дни лесных боев сдали в тыл под расписку больше, чем личного состава в полку. А личного состава осталось негусто, особенно в ротах. Первые дни наступления шли во втором эшелоне за чужой спиной, по готовому, а последние пятнадцать суток все время сами — грудью.

Настроение у Ильина было хорошее, но усталость большая, и есть от чего. Если б посадить его за стол и заставить, пока не забыл, записать подряд все, что делал, не хватило бы самой толстой общей тетради.

Трудолюбивый Ильин мог работать без остановки и считал это в порядке вещей: нетрудолюбивому человеку на должности командира полка делать нечего! Но и такую испытанную на войне, безотказную машину, как он, иногда, казалось, вот-вот заест. Один раз во время разговора по телефону с комбатом у него вывалилась из рук трубка. Не то заснул посреди разговора, не то впал в беспамятство. Через два часа отлежался, поднялся и так и не мог вспомнить, как все вышло.

Немцы — противник такой, его и при последнем издыхании шапками не закидаешь!

В наступлении, по сути, не ночевали, каждую ночь — вперед и вперед. Начать вспоминать — не вспомнишь, когда спали. Спали, конечно. Один раз на рассвете прямо во ржи заснули; другой раз — среди дня, как говорится, в паузе. День был жаркий и место открытое, ржаное поле — в Белоруссии вообще много ржи. Ильин лег в старый окоп, оставшийся еще с сорок первого года. Ординарец приволок почерневшей соломы из прошлогоднего стога и на дно подложил и сверху поперек окопа прикрыл, чтоб не пекло. И, как на грех, только Ильин замаскировался и заснул, приказав через час разбудить, явился майор из штаба корпуса уточнять положение полка. Вместо часа — пять минут сна, и вид не сказать, чтоб умный, когда вылез из-под этой соломы.

А вообще, что такое пауза в полку во время наступления? Один бой кончился, а другой вот-вот начнется. Из этой паузы на сон много не выкроишь. И ночью тоже; ночью — время проверки: что подвезли и чего нет? Утром поздно за это хвататься.

Командир полка, как хозяйка, — всегда в заботах. У кого боеприпасов нет, сразу завопят. А как с харчами, не столь очевидно. Бывает, в горячке и смолчат, что не дополучили. Ильин взял за правило: харчился там, где оказывался. Один раз при этом чуть не остался и без обеда и без головы. Подвезли в роту кухню на лошадке, пошел посмотреть, что в котле, а немцы накрыли из шестиствольного. Бросило взрывной волной на землю; поднимаясь, не мог понять, что случилось: вроде не убит, а весь в кишках каких-то. Поднявшись, нашел в себе силы пошутить, крикнуть командиру роты:

— Лейтенант, погляди, живой я или мертвый!

— Живой, товарищ подполковник.

В лошадь прямое попадание, и все это — на Ильина. Пришлось переодеться в солдатское обмундирование, пока стирали. Но ни одной царапины не получил, хотя про себя подумал: "Лучше бы уж царапину", — боялся показаться смешным.

Потери в полку и убитыми и ранеными, считая все вместе, сорок — пятьдесят человек в сутки. Но когда день за днем пятнадцать суток подряд, это уже чувствительно. А наступать надо! Значит, еще одна забота: выгребать людей из тылов в роты. Впереди без тех, кто способен оружие носить, не обойдешься. И это всем должно быть понятно. А кому не понятно, приходилось объяснять!

Даже из похоронной команды несколько человек забрали. Заместитель по хозчасти, майор Батюня, старичок сорока восьми лет, возражал; сам же Ильин от него требовал, чтоб ни одного убитого в полку без погребения, а теперь из похоронной команды людей забирает!

Но пришлось огорчить Батюню, этого начальника всех убитых, как звал его Ильин за то, что у него под началом похоронная команда, забрать все же несколько человек. Похоронная команда — величина непостоянная. Сейчас, слава богу, такое время, что можно и сократить.

За эти дни все было, чего только не было! И командир штурмового авиационного полка в одной ямке рядом с Ильиным сидел несколько дней подряд; куда Ильин, туда и он, вместе наводили штурмовики на цели. И самоходки полку придавали и отбирали, перебрасывали на помощь другим. Зато артиллерия все время работала безотлучно. И приданная и поддерживающая.

Один раз артиллеристы приданного полка, на которых все время не мог нарадоваться, вдруг похоронной команде дали работу: когда батальон немцев окружали, через них по своим ударили. Стояли потом перед Ильиным, опустив головы, как повядшие листья: самим больно, сами себе не рады.

А в другой раз боялись, что глубокая, с болотистыми берегами речка задержит. Разведчики попробовали — с головой, а на дне — ил. Уже стали готовиться к переправе. А потом обнаружили спрятанный в зарослях партизанский мост, причаленный к берегу вдоль реки. Один конец закреплен, а другой свободен. Вывели его на середину, а там само течение повернуло его — и готова переправа! Повезло.

Было несколько встреч с партизанами. И молоко из чащобы, куда стада угнали, в полк привозили. И из своей партизанской пекарни печеным хлебом оделяли. Когда-то, в сорок третьем, на границе Брянщины вышли в такой партизанский район, где немцы партизан от всех баз отрезали, заставили кору на хлеб толочь. Тогда сами с партизанами хлебом делились, а тут наоборот. Даже квашеную капусту в партизанских землянках пробовали. С запашком — минеральными удобрениями посолена: соли у партизан не хватало, — но угощали этой капустой от души.

В один из дней рассчитывали по карте найти деревню, даже собирались в ней переночевать; Березинка называлась деревня, вскоре после Березины. На карте была, а на местности не оказалась. Только несколько погребов, и один из них набит скелетами расстрелянных!

Но бывало и так: и населенный пункт как нанесен на карту, так и есть в действительности, и, по донесению соседа, еще вчера вечером взят. А ты утром к нему выходишь — он опять у немцев.

Не обошлось и без выговоров. Туманян один раз по телефону кричал:

— Если к двадцати часам задачу не выполнишь, ты уже не Ильин!

— А кто же я? — огрызнулся Ильин, считавший, что с ним поступают неправильно. Сами там, в дивизии, проволынили с принятием решения, а теперь не дают ему времени подготовиться...

— Не стану говорить, кто ты, но раз отказываешься наступать, — значит, ты уже не Ильин! — кричал в телефон Туманян, который вообще редко кричал.

А иногда так быстро продвигались, что в дивизии и в корпусе, глядя на карту, глазам не верили. Проверяли по телефону:

— Разверни карту.

— Развернул.

— Где находишься?

— Вот здесь нахожусь.

— Не может быть!

С таким недоверием можно и примириться!

Все бывало за эти дни, не было только одного — маломальского отдыха, в котором, несмотря на свою молодость и привычку, Ильин все же испытывал необходимость.

Вчера вечером, впервые за время операции, полку не поставили активной наступательной задачи. Уточнили достигнутые рубежи и приказали использовать ночь для приведения себя в порядок и отдыха. Что просто решили дать отдых, Ильин не допускал. Объяснял другим: немецкий котел так сузили, что при дальнейшем, тем более ночном, наступлении наши сблизившиеся между собой части могут нанести потери самим себе.

Получив приказание использовать остановку для отдыха, Ильин весь вечер и половину ночи работал в поте лица над тем, чтобы отдых не принес несчастья. Всем и каждому хотелось и выспаться и отдохнуть, но все на всех полагаться не могут, надо знать: когда, кто и на кого! И только к середине ночи, возвратясь на командный пункт, где в палатке был приготовлен сенник со свежим сеном, Ильин, даже не поев, повалился и заснул, велев разбудить себя в семь ровно. А если позвонят до этого — докладывать, что командир полка спит и приказал без крайней нужды не будить.

Проснулся Ильин сам за полчаса до того, как его должны, были разбудить. Человеку, когда он чрезмерно устал, кажется, что проспит невесть сколько и никакая сила его не разбудит. А выходит, нет. Ильин завел часы и с удивлением посмотрел на свои босые ноги.

Он хорошо помнил, как хотел разуться и стащить гимнастерку, но повалился, так и не найдя сил это сделать. А теперь выходило, что спал в трусах и нательной рубахе. Значит, кто-то пожалел его, раздел. А он и не почувствовал.

Ильин сидел на сеннике и с удовольствием шевелил пальцами: надоело жить, не снимая сапог. Глядя на свои босые ноги, он подумал, что хорошо бы искупаться, когда закончим с немцами. Несколько дней назад он допустил мальчишество: явился в третий батальон, бывший свой, как раз когда подошли к реке. Разведчики уже перемахнули, а все остальные замешкались, стали собирать подручные средства. Ильин на глазах у солдат разделся, остался в одних трусах, перевязал ремнем сапоги и обмундирование, сунул туда кобуру с пистолетом, взял еще и автомат, вошел в воду и, гребя одной рукой, переплыл речку, не замочив оружия. Правда, речка была не такая, перед которой останавливаются, вплавь — всего двадцать взмахов, но все же сделал это на глазах у батальона, вылез и оделся. А пока командир полка одевался — полбатальона было уже на том берегу.

Особых причин подавать личный пример не было, просто смальчишествовал, радуясь своей силе и ловкости. Но плыть вот так, на глазах у батальона, это, конечно, не купание. Искупаться надо будет на свободе да посидеть потом на солнышке, не одеваясь.

Думая обо всем этом, Ильин услышал, как Дудкин, помощник начальника штаба полка, взял трубку и отвечает кому-то по телефону, что командир полка спит.

На том конце провода, наверно, сказали, чтоб не будил, потому что Дудкин ответил: "Есть не будить! Ясно, есть не будить". И еще раз повторил: "Есть не будить!" — как дятел. Любит по три раза повторять одно и то же. Имеется у него такая дурная привычка терять время зря.

"Ну и полежу до семи, — подумал Ильин. — Раз сверху не велят будить, значит, не горит. А если б внизу горело, давно бы подняли".

Ильин повернулся с боку на спину и стал с досадой вспоминать: как все же вышло, что немецкий генерал пехоты — если переводить на наши звания, считай, генерал-полковник, командир немецкого армейского корпуса — не попал в плен к нему, к Ильину. Сперва шел прямо на Ильина, по, когда не дали прорваться, пересек чащу, вышел на участок другой дивизии и там — паразит! — белый флаг поднял.

Конечно, с этого генерала не спросишь теперь отчета: почему не захотел сдаться Ильину, а сдался кому-то другому? Но все же Ильин ощущал это как несправедливость по отношению к себе, и к полку, и к погибшему в бою Василию Алексеевичу Чугунову, которого уважал и больно переживал его потерю.

А что это был именно тот генерал, который здесь прорывался, стало известно. На поле боя захватили в плен раненного в ноги адъютанта. Он и рассказал, кто прорывался, какой генерал и что этот генерал в последнее время исполнял обязанности командующего армией.

Ильин вспомнил, как пронесли мимо него на плащ-палатке изуродованное тело Чугунова, а он даже не мог тогда вслед за ним пяти шагов пройти, попрощаться: шел бой! Но представить себе, что нет Чугунова, было и до сих пор трудно. Пока сам был на батальоне, привык, что на третьей роте — Чугунов! Ушел заместителем командира полка, Чугунова — на батальон. Стал командиром полка, Чугунова — в заместители. Как так дальше без Чугунова?

Когда режут рану под местным наркозом, говорят, не больно, только слышно, как плоть под ножом трещит. А потом, когда наркоз отходит, рану начинает тянуть. Сам Ильин так и не был ни разу ранен, но слышал от других. Тогда, в горячке боя, все как под этим наркозом: погиб и погиб, что сделаешь! А сейчас отошло в прошлое и болит.

Для Ильина близкая, здесь же рядом происшедшая смерть Чугунова заслонила смерть намного более далекого от него по службе человека — Серпилина. То, чего лишаешься сам, лично, больше болит.

Что погиб командующий, сообщать не спешат, тем более в разгар боев. Ильин узнал это лишь на вторые сутки, когда и дивизия и полк продолжали решать задачу, поставленную еще Серпилиным, хотя приказы шли уже за подписью нового командарма, генерал-лейтенанта Бойко.

Недавняя гибель командующего армией не то чтобы успела забыться, а как бы превратилась из гибели в замену, как будто просто один убыл, а другой прибыл и продолжает делать то же самое, что делал до него тот, кто убыл. И значение сделанного Серпилиным при жизни определялось не тем, как часто вспоминали о его смерти, а теми порядками, которые он оставил после себя в армии, где на многих и разных должностях продолжали действовать люди, вместе с ним проходившие школу войны и обязанные ему той или иной долей своего военного воспитания, независимо от того, часто ли они вспоминали его после смерти, как Бойко, или редко, как Ильин.

Лежа на спине и чувствуя тепло желтевшего сквозь брезент палатки солнца, Ильин вдруг вспомнил, как Чугунов накануне своей смерти, когда им обоим наскоро собрали поужинать в батальоне, вдруг попросил у комбата водки: "Надо принять немного, чтобы еду в горло протолкать, пока оно от водки обгорелое, а то от усталости совсем аппетита нет".

Последний разговор был про водку и аппетит! А утром геройски погиб, и дивизия посмертно представила его на Героя. Командиром дивизии еще был Артемьев. А сегодня уже третий день — Туманян.

Артемьев после взятия Могилева получил генерал-майора, и Бойко, заехав в дивизию, поздравил и долго говорил с ним с глазу на глаз. После этого до полка дошел слух, что комдив уходит — начальником штаба армии.

Начальник штаба полка Насонов, сам третий год ходивший в подполковниках, говорил, что Артемьев еще молод на такую должность. А Ильин, наоборот, считал, что ничего не молод. Если достоин выдвижения, чего ждать? Когда прокиснет, что ли?

Так считал Ильин, радуясь собственной молодости, которая до сих пор не мешала его выдвижению.

Слух подтвердился, и Артемьев уехал. С двумя полками перед отъездом простился, а до Ильина не добрался. Связь в то утро была только по рации, обстановка путаная, но Ильин думал про себя, что на месте Артемьева и добрался бы и простился...

Туманян, как только стал командиром дивизии, приехал в полк и сказал, что хочет взять Насонова к себе начальником штаба. Что скажет на это командир полка?

Ильин дал согласие не потому, что так уж спешил расстаться с Насоновым; как раз в ходе боев, когда все в одной упряжке тянули, они лучше относились друг к другу, чем в дни затишья, отбрасывали личное в сторону. Согласился потому, что верил в себя и два-три дня побыть без начальника штаба считал испытанием, с которым справится. Еще раз докажет и другим и себе, на что способен. Но не забыл, конечно, использовать обстановку, попросил, чтобы нового начальника штаба дали побыстрее и подобрали посильнее.

О Синцове при этом вспомнил, но не упомянул. Не поправилось, что Синцов вдруг оказался в адъютантах у Серпилина. Пусть кого дадут, того и дадут. Будет добросовестный и при этом не трусливый — поймут друг друга. Все равно, пока в бою не пощупаешь, не узнаешь какой. Девок и то за глаза не сватают, хотят лично убедиться.

Ильин подумал о женщинах. За две недели боев ни разу не думал, а сейчас подумал. Потянулся на сеннике и вскочил.

В соседней палатке кто-то снова звонил по телефону. "Обрадовались, что связь хорошо работает", — усмехнулся Ильин.

Дудкин снова ответил: "Спит". Три раза повторил свое "Есть, все понятно!" и положил трубку.

Ильин недовольно посмотрел на пропотевшую грязную рубаху, в которой спал. Стащил ее через голову и, оставшись в одних трусах, до хруста в плечевых суставах несколько раз крутанул руками.

Опять послышался голос Дудкина. Теперь звонил комбат-три. Что у него там? Если бы ничего не было, не звонил бы!

— Сейчас, — крикнул Ильин. Хотел выскочить из палатки как был в трусах, но остановился, сел на сенник и стал навертывать портянки; на плащ-палатке, рядом с сенником, лежали и чистые портянки и выстиранная рубаха.

Ильин стеснялся на людях своих тощих голых ног и вообще своего голого тела, хотя и мускулистого, сильного, но по-юношески тощего. Когда в тот раз разделся и поплыл через реку, забыл об этом, потому что знал о себе, что хороший пловец. А когда человек что-нибудь хорошо умеет, люди не обращают внимания, какой он, здоровый или тощий. Но сейчас помнил, что тощий, и вышел из палатки, только натянув сапоги и заправив в бриджи грязную нательную рубаху. Чистую надевать не стал — это потом, когда помоется.

Комбат-три докладывал о происшествии. Немец из комитета "Свободная Германия", который уже несколько дней был у них в полку, а сегодня на ночь оставался в третьем батальоне, пошел на рассвете в лес со своим рупором и с лейтенантом из седьмого отделения, как они и раньше ходили, призывать сдаваться. Им навстречу вышли два офицера — хауптман и обер-лейтенант. Хауптман пошел вперед, а обер-лейтенант задержался. И когда хауптман подошел совсем близко, уложил его в спину из парабеллума, а немца из "Свободной Германии" ранил.

— Это вы прошляпили — не прикрыли его! — в сердцах упрекнул Ильин.

Комбат-три начал с предисловия, а когда начинают с предисловий, дело плохо! Начинают с того, что ранен, а кончают тем, что помер. А этого немца приказано было беречь.

— Мы прикрывали, — оправдывался комбат. — Трое автоматчиков с ними пошли. Но они далеко углубились...

— Не тяните резину. В каком состоянии раненый?

Против ожидания, оказалось, что раненый в хорошем состоянии. Ранение в голову, но касательное, уже наложили повязку. А вопрос в том, что немец отказывается идти в медсанбат, хочет продолжить свою работу.

— Пусть продолжает, — разрешил Ильин и, положив трубку, подумал о немце, что работа у него — не дай бог! Только и жди, когда застрелят. Сейчас — касательное, а чуть повел бы головой — дырка во лбу.

Злоба, которую во время войны испытывал Ильин ко всем немцам вообще, вступала в противоречие с его воспитанием в детстве и юности. Из этого воспитания следовало, что хороших или плохих народов не бывает; все народы одинаково хорошие. А логика войны говорила другое: все немцы плохие, и каждый из них, если ты его не убьешь, сам убьет тебя. Война толкала на злобу ко всем немцам подряд.

Но, несмотря на всю злобу, которую давно и привычно испытывал к немцам Ильин, что-то внутри него противилось этому чувству, искало выхода. И удивление перед бесстрашием этого немца из комитета "Свободная Германия" было для Ильина как бы вдруг открывшейся возможностью найти выход из тупика. Его радовало, что имеется вот такой хороший немец, которого он видит собственными глазами и который подтверждает для него что-то важное, полузабытое за войну, но все-таки существующее.

Поговорив с комбатом-три, Ильин спросил Дудкина, кто звонил, пока он спал.

Первый звонок, оказывается, был из штаба армии. Звонил начальник штаба.

— По его поручению или сам? — переспросил Ильин.

— Сам.

Ильин хотел обругать Дудкина за то, что не разбудил, но удержался от несправедливости. Дудкин действовал, как приказано: докладывал, что спит, и спрашивал: будить или нет? А что делать, если позвонит начальник штаба армии, предусмотрено быть не могло. Не за что и ругать!

— Не приказывал позвонить ему? — спросил Ильин.

— Ничего не приказывал. Сказал: пусть спит. А командир дивизии приказал, чтоб вы позвонили ему в семь пятнадцать.

"Щедрый что-то сегодня наш Туманян, — удивился Ильин. — Дал все же пятнадцать минут на побудку и туалет!"

Успев помыться и даже выпить стакан чаю с краюхой хлеба, посыпанной сахарным песком, — любимое с детства лакомство, — Ильин позвонил Туманяну.

Туманян начал с того, что задача пока остается прежней: приводить себя в порядок, занимая прежнее положение.

— Проверьте еще раз всю систему огня. Какие возможности для его быстрого переноса на разные направления перед вашим передним краем. Вам все ясно?

— Ясно. — Ильин хорошо понял, что стояло за сказанными с нажимом словами: "Вам все ясно?"

— Вчера вечером напоминал отделу кадров, — сказал Туманян, — обещали сегодня прислать вам замену Насонову. Видимо, уже в дороге.

"Значит, будем опять с начальником штаба", — подумал Ильин, положив трубку. Но главные его мысли были отданы сейчас другому — тому, что стояло за словами Туманяна про систему огня.

До сих пор несколько дней подряд жали окруженных немцев на всем фронте дивизии, загоняли их в глубь лесов, во все сужавшийся там котел. А сегодня, значит, принято решение жать их наоборот — с той стороны лесного массива. И можно ожидать, что к вечеру немцы начнут выходить на нас — куда им деться? А какими их увидим — с белыми флагами или с "фердинандами", — это про немцев заранее никогда не знаешь. Отсюда и требование — держать ухо востро.

Весь следующий час Ильин говорил по телефону с комбатами, а потом уточнял с командиром приданного артиллерийского полка и со своим начальником артиллерии разные варианты организации огня на тех участках, где немцы скорее всего могут выскочить из глубины леса.

Командир артиллерийского полка уехал после этого на огневые позиции: беспокоился, как с боеприпасами; обещали подать к утру, но еще не подали. А свой полковой артиллерист майор Веселов, почти всегда находившийся рядом с Ильиным, под рукой, и сейчас остался с ним.

Первоочередные дела были сделаны, и Ильин колебался, что, впрочем, никак не выражалось на его лице. Его тянуло обойти батальоны, посмотреть, как там у них. Связь связью, но личное общение с подчиненными тоже вид связи, который ничем не заменишь. Однако сразу же после телефонных разговоров со всеми комбатами являться проверять их было рано. Он и сам не любил, когда начальство, едва отдав ему приказание по телефону, тут же сыпалось на голову: ну как, сделал ли все, что приказано? Называл это "нуканьем".

Высоко над головами в воздухе прошла пара "яков". Прошли и скрылись над лесом с тонким далеким звуком. А вообще авиация в последние три дня почти не действовала над котлом. Всю бросили вперед на запад. По сводке уже и Барановичи взяли, и Новогрудок, и в Вильнюсе второй день уличные бои.

Если взять строго на запад, продвигаясь в таком же темпе, через два-три дня будем в Польше. Там и авиация! А тут, считается, и без нее доделаем...

Истребители прошли, и опять стало тихо, только с той стороны котла доносился гул артиллерии, которую ни Ильин, ни Веселов почти не замечали: привыкли.

— Ох и денек! — сказал Веселов, из-под руки поглядывая на солнце. — И стрелять и наблюдать хорошо. А помните, Николай Иванович, как зимой наступали, в ту метель, семнадцатого — восемнадцатого?..

Ильин помнил ту метель семнадцатого и восемнадцатого. Метель была действительно выдающаяся. За пять минут — где солдат, там сугроб.

— Вы приказываете нам усилить огонь, ругаете за неточную пристрелку, а мы на огневых мучаемся, снег прямо лопатами кидает в стволы минометов! Уж так приспособились, что четверо держат плащ-палатку, а один в это время мину подносит. Плащ-палатку уберем, мину в ствол — и выстрел! И опять плащ-палатку держим... А в такую погоду, как теперь, — чего не стрелять, — сказал Веселов и добавил, что вчера свели воедино все донесения за две недели боев; выходит: только своя полковая артиллерия, не считая приданной, нанесла немцам чувствительные потери — до тысячи убитых и раненых!

Ильин недовольно махнул рукой. Не любил таких подсчетов.

— Если все ваши реляции — сколько убили и сколько ранили — собрать, — всей Германии не хватит. А по ихним реляциям — всей России! На бумаге все же легче убивать, чем в натуре. Тем более вам, артиллеристам. У вас кто на землю лег, тот и помер. А он еще потом встал да воевать пошел. Взять хоть меня самого: сколько раз за три года войны немцы, по ихним реляциям, меня убили и тем более ранили. А я все воюю. И не ранен даже.

— Сплюньте, — сказал Веселов.

— А я не суеверный.

— Нисколько?

— Нисколько. Суеверие есть прикрытие трусости. Боишься, что тебя убьют, — так и скажи! А причем тут — с какой ноги встал, с левой или с правой, — немец все равно этого не знает, когда по тебе бьет.

Разговор о суеверии на этом кончился. Если какая-нибудь тема ему не нравилась, Ильин сразу ставил на ней точку и переходил на другое. Так и сейчас перешел от суеверия к материальной части, сказал, что война с материальной частью делает то же, что с людьми. То, что считалось годным, а на самом деле не оправдало себя, отодвигается на второй план, и действительно хорошее выдвигается на первый. Скажем, взять ротные минометы: раньше без них, считалось, ни шагу, а теперь отказались от них — не оправдали себя, слабые. Граната лучший результат дает, чем эта мина! А батальонные минометы, уж не говоря про полковые, те действительно показали себя как оружие, с которым смело идешь везде и всюду...

Они много дней работали без отдыха, а сейчас вот сидели, отдыхали, но при этом все равно говорили о своей работе, потому что оружие было неотъемлемой частью этой работы, их инструментом. Без него можно сделать одно, а с ним — совсем другое. Но в инструменте, которым они пользовались, была одна особенность: от того, какой он и сколько его, зависели не только результаты работы, но и жизнь.

— Все же у вас, у артиллеристов, личный состав дольше сохраняется, — сказал Ильин, вспомнив, что вместе с Веселовым воюет уже второй год, а командиры стрелковых батальонов в полку за это время все до одного сменились.

Так вышла наружу та мысль о цене человеческой жизни, которая с самого начала незримо присутствовала в их разговоре о своем оружии.

Разговор этот прервал звонок.

— Ждите у трубки, будете говорить, — сказал телефонист на промежуточной, и Ильин услышал далекий голос Артемьева.

— Здравствуйте, Ильин. Как дела?

— Здравия желаю. Выполняем приказ!

— Приношу извинения вам и вашему хозяйству за то, что, отбывая к новому месту службы, не успел проститься. Желаю боевого счастья.

Сказал и сделал паузу, ждал, что ответит Ильин.

— И вам также, — пожелал Ильин.

— У меня все, — сказал Артемьев. — Привет Завалишину.

— Начальник штаба армии звонил, — объяснил Ильин Веселову. — Извинялся, что не простился с полком.

Ильину было приятно, что бывший командир их дивизии все-таки позвонил ему и этим звонком простился с полком. Помнить обиды Ильин помнил, но копить не любил.

Они сидели с Веселовым на солнышке, отдыхая от многодневной работы, и, вдруг, как это бывает на передовой, все за одну минуту переменилось. Сначала издали донеслись автоматные и пулеметные очереди, потом выстрел из пушки, и сразу же раздался звонок от комбата-два, стоявшего со своим батальоном прямо впереди командного пункта. Комбат докладывал, что посланная им в лес разведка отходит, разведчики доносят, что по лесу движутся немцы, до тысячи человек, с танками и самоходками.

— Встречайте по первому варианту, — сказал Ильин. — Артиллерист у вас?

— У меня. Только прибыл.

Там, где сидел комбат-два, был и наблюдательный пункт полка и наблюдательный пункт артиллеристов — все вместе. Ильин так и так собирался ехать туда, но теперь события торопили. Хорошо, что командир артиллерийского полка уже на месте...

— Сейчас буду, — сказал Ильин и, приказав Дудкину доложить в дивизию о появлении немцев, сам не стал ждать, пока соединят, сразу же сорвался с места.

Хотя он последние полтора часа наслаждался отдыхом, что-то подспудно тяготило его. Было ощущение чего-то остановившегося, недоделанного, что вот теперь, после этого звонка, предстояло доделать.

Когда через несколько минут Ильин вместе с Веселовым выскочил на своем пятнистом мотоцикле с коляской через лес на КП батальона, впереди не было заметно ничего особенного. Только слышались автоматные очереди. Командир батальона доложил, что это отходит боевое охранение, а немцы еще не вышли: продолжают двигаться по лесу.

— Готовы к открытию огня, — доложил командир артиллерийского полка.

— Что же открывать, пока не увидели, — сказал Ильин. — Еще спугнем, обратно уйдут. Пусть покажутся...

Местность здесь шла немного под гору, и окопы наблюдательного пункта полка и командного пункта батальона были вырыты на пологом спуске, между росших по нему старых сосен. Перед соснами, по склону, тянулась вырубка, пни, а дальше начиналась поляна километр в длину и метров семьсот в ширину, на которой кем-то была посеяна рожь. Возможно, партизанами — тут вообще были партизанские места. И слева и справа от поляны и на том ее краю впереди лес стоял сплошной стеной.

О движении большой группы немцев прямо на нас, на эту поляну, разведчики сообщили сначала по радио, а потом прискакал на коне сержант и доложил, что немцев много, с ними "фердинанды" — лично сам видел один — и танки, два танка тоже видел, правда, издали... Идут прямо сюда.

Ильин переспросил, его брало сомнение, почему немцам вздумалось идти через эту поляну; если хотят прорываться, могли бы и по лесу...

Но разведчик настаивал: идут сюда!

Ильин все же сказал командиру артиллерийского полка, чтобы не забывал про фланги. То же самое повторил и Веселову.

— Возможно, немцы идут без карты, чего в окружении не бывает! Увидят эту лысину и возьмут левее или правее!

Он не полез в окоп, а сел на землю, только спустил вниз ноги. И сразу увидел то, во что до этого с трудом верил.

На опушке, безо всякой разведки, показались немцы. Они шли с автоматами в руках и, как только оторвались на несколько шагов от опушки, сразу стали хорошо видны.

Едва на открытое место вышла первая цепь, как за ней, почти без интервала, появилась вторая. И Ильин понял: в самом деле, идут сюда, через эту поляну, как самоубийцы. Почему решили прорываться через это открытое место? Или думают, тут никого нет, или хотят взять на испуг, или кто-то их так в кулак собрал, чтобы не расползлись по лесам, чтоб легче бросить в бой?

Но думать об этом дальше было некогда. Немцы вышли тремя цепями на открытое место. По флангам, вывалившись из чащи, двигались три "фердинанда" — один слева и два справа. В центре, обогнав расступившиеся цепи, шли два танка. Один старый Т-3 и один "тигр". Из лесу появилась еще одна цепь, четвертая... И прежде чем Ильин отдал приказание открыть огонь, а верней, разрешил сделать то, чего от него все напряженно ждали, немцы начали стрелять первыми. "Фердинанды" ударили осколочными. Выстрелом срезало верхушку сосны, и она ударилась ветвями о землю недалеко от Ильина.

"Могла пришибить", — подумал Ильин и, приказав открыть огонь, спрыгнул в окоп.

Вслед за "фердинандами" выстрелил немецкий танк, шедший посредине поля, как казалось отсюда, прямо на Ильина.

Передняя немецкая цепь открыла густой автоматный огонь, и в этот момент ударили наши орудия. Несколько снарядов упало с недолетом, а потом разрывы стали ложиться среди продолжавших двигаться немецких цепей.

С флангов стреляли наши пулеметы. Немцы продолжали бежать вперед, обегая воронки и убитых. Потом загорелся один из "фердинандов", а у "тигра" перебило гусеницу, и из него стали выскакивать танкисты.

Немецкая пехота все еще наступала. Одни ложились под огнем, но другие бежали вперед. Старый танк Т-3, обогнав переднюю немецкую цепь, был уже совсем близко. Два "фердинанда", которые были у немцев на левом фланге, дав задний ход, остановились на опушке и стреляли оттуда, с места. А мы пока не могли по ним попасть.

Немецкие цепи были уже не цепями, а только движущимися островками продолжавших бежать вперед людей и пятнами не то убитых, не то легших на землю. Островков становилось все меньше, пятен все больше, но немецкий танк еще шел вперед.

"Когда же вы его..." — чуть не крикнул Ильин артиллеристам. И только когда танк был уже всего в ста метрах, наш снаряд ударил ему в лоб, под корень башни, и он вспыхнул прямо перед Ильиным, мешая наблюдать поле боя.

Но левей и правее оно было хорошо видно. Немцы лежали на земле или бежали назад, к лесу. Наши разрывы ложились все гуще и гуще; немцы бежали, и падали, и снова бежали, и уже никто из них не стрелял, стреляли только два их "фердинанда". Выпустили еще по несколько снарядов с опушки леса и ушли обратно в лес невредимые или незначительно поврежденные.

Пахло дымом. На поле горела зажженная снарядами рожь, и все оно было в пятнах мертвых тел.

Ильин вылез из окопа и снова сел, спустив в него ноги, как сидел перед боем. Он вытер платком мокрое лицо и шею и, забравшись рукою за спину, почувствовал, что и спина тоже мокрая от пота. "Испугался все-таки этого танка", — усмехнулся над собой Ильин и, поднявшись, позвав командира батальона, отдал приказание перейти к преследованию немцев: через эту плешь не идти, чтобы не обстреляли из лесу, а двигаться слева и справа от нее, втягиваться в лес, имея наготове пушки — на прямую наводку. И только после этого, обдернув на себе гимнастерку и затянув на одну дырку ремень, позвонил в штаб дивизии.

Туманян выслушал, одобрил действия и сразу положил трубку: сам спешил донести наверх, в армию, а Ильин, оторвавшись от телефона, вдруг увидел немца из комитета "Свободная Германия", который, оказывается, лежал все это время тут же, в двадцати шагах от него, вместе с лейтенантом из седьмого отделения.

— Лейтенант, подойдите!

Немец подошел вместе с лейтенантом. Лейтенант откозырял, а немец нет. У него не было пилотки; голова в бинтах. Подойдя, резко сдвинул каблуки и бросил руки по швам, как это делается в немецкой армии.

Он был в наших сапогах и обмундировании, только без оружия и погон. А как иначе быть на передовой, если не в нашем обмундировании?

Лицо у немца было белое как мел — или после ранения, или от всего, что только что видел.

— Считаю по действиям этой группы, что кто-то из высшего командования толкнул их на это, — сказал Ильин, не выбирая слов, зная, что немец хорошо научился по-русски в плену, в антифашистской школе, во Владимире.

— Идиотэн! — яростно сказал немец. И его белые губы на белом лице так дрогнули, что Ильину показалось: заплачет!

— Надо заставить их сдаться, чтобы не повторилось. — Ильин повел головой в сторону мертвого поля.

Немец коротко наклонил голову, выражая готовность, и снова выпрямился.

— Идите в лес, попробуйте вызвать там через рупор их командование и уговорить... Дам вам надежное прикрытие, если готовы на это.

Немец сдвинул каблуки, снова наклонил голову и выпрямился. Молча подтвердил: готов сделать то, что от него требуется, ради чего, несмотря на рану, не пошел в медсанбат. Но чувствовалось при этом, что говорить с Ильиным сейчас, здесь, на этом поле боя, или не может, или не хочет, или все вместе.

— Шесть автоматчиков им дайте и расчет с ручным пулеметом для прикрытия, — приказал Ильин подошедшему командиру батальона, показав на немца и лейтенанта.

Командир батальона хотел возразить, что у него мало людей, но, посмотрев в лицо Ильину, возражать не стал.

Батальон, огибая с двух сторон поляну, втягивался в лес. Через несколько минут двинулись вдоль опушки и немец с лейтенантом и автоматчиками.

"Хоть бы не убили", — глядя им вслед, подумал Ильин о немце.