20

Когда на исходе пятых суток белорусского сражения командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал Буш был снят со своего поста, назначенный вместо него фельдмаршал Модель сразу же вылетел в Бобруйск, в штаб окруженной девятой немецкой армии, еще надеясь предотвратить катастрофу.

По иронии судьбы ровно за три года до этого, двадцать восьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года, тогда еще не фельдмаршал, а генерал-лейтенант Модель, командир третьей танковой дивизии, прорвав русский фронт, первым ворвался в тот же самый Бобруйск.

Теперь, через три года, совершив свой рискованный полет в Бобруйск и с трудом выбравшись оттуда, Модель вынужден был начать свою деятельность с приказов отступать, оставлять города и любой ценой вырываться из окружения.

В наших войсках в это утро, двадцать восьмого июня, еще не знали ни о замене генерал-фельдмаршала Буша генерал-фельдмаршалом Моделем, ни о первых приказах нового немецкого командующего.

Зато знали другое, вполне очевидное, что, прорвав оборону немца, уже пятые сутки идем вперед по двенадцать — пятнадцать километров в день и что немцу приходится плохо. И это чувство, что немцу плохо, постепенно становилось всеобщим, сверху донизу.

Серпилин, выехавший утром с командного пункта в войска, не только разделял это чувство, которое у него, как у командующего армией, опиралось к тому же на огромное количество разнообразной информации, но и был счастлив им, и испытывал прилив уверенности, что и дальше все должно пойти как нельзя лучше. Надо только ни в коем случае не дать немцам оторваться. Это — самое важное, даже важней, чем то, через сколько именно часов освободим Могилев.

Вчера вечером отрезанные в Могилеве немцы отвергли наше предложение — сдаться. Ответили молчанием. А вслед за этим совершили две попытки прорваться из Могилева сначала по Минскому, а потом по Бобруйскому шоссе, которые седлала с запада подвижная группа. Сегодня можно было ожидать и новых попыток вырваться и дальнейшего ожесточенного сопротивления в самом городе.

Хотя командование фронтом и требовало как можно скорее покончить с Могилевом, Серпилин представлял себе, что если немцы там, в Могилеве, будут драться до конца, то при всем нашем старании на их полную ликвидацию в уличных боях может уйти и день и два. Город есть город, а Могилев — город губернский, и в нем, особенно в центре, много и крепких старых домов с толстыми стенами, и подвалов, и всяких иных возможностей, чтобы драться — была бы решимость!

Левофланговый корпус армии, сегодня с утра продолжая наступать на Могилев, воевал уже на окраинах. Там вчера полдня сидел сам Серпилин, там оставался Захаров, туда же с утра поехал и Кузьмич. А Серпилин с рассветом двинулся в свои два правофланговых корпуса, которые после окружения Могилева спешили теперь прямо на запад, на Друть и Березину, вслед за отступавшими немецкими частями, оставшимися вне могилевского котла.

Очень хотелось поскорее развязаться с Могилевом, но, если все внимание уделим этому, а преследовать отходящие немецкие части будем вяло, можем оказать услугу немцам, дадим им сесть на такой удобный для обороны рубеж, как Березина.

Могилев был для Серпилина первым большим городом, который они освобождали в этой операции. Там окружены немцы, и там их предстояло взять в плен. Там успех приобретал осязаемые очертания, он как бы уже существовал! Но хотя и подмывало увидеть своими глазами с наблюдательного пункта одной из дивизий, как вырываемся в тот самый Могилев, где ты начинал войну, Серпилин все-таки поехал туда, где считал себя нужней, — в корпуса к Миронову и Кирпичникову.

Ехать туда надо было прямо с утра, не теряя времени. Надо, потому что идет шестой день тяжелой и трудоемкой операции, с форсированием четырех рек. А впереди еще одна — Друть, а за ней еще одна — Березина... И, несмотря на весь свой порыв и приподнятое настроение, люди в такой операции с каждым днем все больше устают и недосыпают. Не так-то просто каждое утро с рассветом заводить еще на одни сутки всю эту машину, которая при любом количестве техники все равно движется вперед волею людей. Когда позади уже несколько дней наступления, армии, как усталому человеку, трудно сразу, с утра, браться за работу. Ей надо заново раскачаться, разойтись, чтобы постепенно набрать скорость...

Серпилин сознательно выехал сегодня особенно рано, с вечера предупредив командиров обоих корпусов. Хотел своим присутствием воздействовать на них, чтобы пораньше начали раскручивать машину наступления.

Немного схитрил при этом — сказал обоим, что будет к пяти утра, а потом, приехав к первому, к Кирпичникову, позвонил от него Миронову, что будет позже.

Но и у Миронова тем временем машина была уже заведена, и он, считая, что к нему с самого утра приедет командующий, действовал, сообразуясь с этим.

Серпилин не преувеличивал значения своего присутствия, — за всем везде и всюду не уследишь — и нельзя и не надо, потому что усталость усталостью, но добросовестных людей при всем при том намного больше, чем недобросовестных. А все же для пользы дела не пренебрег на сей раз маленькой хитростью.

А начал не с Миронова, а с Кирпичникова — и потому, что тот по-прежнему шел быстрей всех и мог первым вырваться к Друти, и потому, что представлял себе настроение этого молодого и честолюбивого командира корпуса, который первым завоевал плацдарм за Днепром, первым навел мост и пропустил через себя подвижную группу, отрезавшую Могилев. Все это его успехи, их у него не отнять! Но общий ход событий и общая польза неумолимо потребовали сначала отобрать именно у этого, лучше всех действовавшего командира корпуса одну дивизию в соседнюю армию, а потом заставили, не поворачивая в обход Могилева, без передышки толкать его корпус вперед, на запад. И если смотреть по карте, выходило, что он вроде бы уже непричастен к освобождению Могилева, хотя вначале сыграл в этом первую скрипку!

Серпилин чувствовал не только необходимость, по и личную потребность побывать у Кирпичникова, внедрить в его сознание, что теперь нам важней всего форсировать Друть и безостановочно идти до Березины: Могилев у нас и так в кармане! Немец, который в Могилеве, теперь не уйдет, а вот тот, что прямо перед ним, Кирпичниковым, может уйти. И если корпус сегодня, на хвосте у немца, выйдет к Друти, то Кирпичников опять сделает этим главное дело, как сделал его два дня назад, когда первым вышел к Днепру.

Приказанное Кирпичников и так выполнит! Но надо, чтоб он до конца понял свою роль в операции, — что как был, так и остается на главном направлении. Так оно и есть, если не думать, что кончаем войну в Могилеве!

Мы на этом не кончаем воевать, а как раз начинаем! Именно так и выразился Серпилин, когда говорил с Кирпичниковым. Была в этом разговоре, как и потом в разговоре с Мироновым, еще одна тонкость. Вошедшее в правило после Курской дуги наименование частей по названиям освобожденных ими городов удовлетворяло законное желание славы. Но тут имелась и своя трудная сторона. Выросшее за войну оперативное искусство чаще всего требовало не брать города в лоб, а обходить, окружать, вынуждать немца самого бросать их. И порой выходило, что как раз тот, кто сыграл главную роль — заставил немца поспешно бросить город, — не попадал в приказ. А получали наименования лишь те, кто первыми ворвались!

Формулировка: "Такие-то при содействии таких-то..." — тоже не всегда соответствовала мере усилий. Бывало и так, что "содействующие" выполняли как раз самую тяжелую работу войны.

Правда и другое: на войне сегодня — одному вершки, другому корешки, а завтра — наоборот! Но это не всякого утешит. И хорошо, что эти приказы с наименованием частей теперь все тоньше отрабатывались, приводились в соответствие с действительным ходом дел и мерой трудов.

Конечно, в сознании жителей — их освободитель тот, кого первым встретили! Но на воине хорошо знают, как часто бывают у города и другие освободители, которые даже не заходили в него, даже ни улиц, ни окраин его не видели, но без их усилий он никогда бы не был свободен!

Серпилин не раз думал об этом, иногда находя в приказах оплошности, а иногда радуясь их справедливости. Все это он выложил Кирпичникову, уже отдав все распоряжения, перед отъездом, за стаканом чая. Не хотел открывать торговлю, прямо обещать, что будут твои дивизии могилевскими, хоть ты и оказался далеко от Могилева. Но взгляд свой Кирпичникову высказал. И, только высказав, почувствовал, насколько это кстати.

С Мироновым в этом смысле было проще. Меньше в нем было того честолюбивого огня, которым горел Кирпичников. И вообще меньше, чем нужно. Воевал Миронов добросовестно, выполнял приказы беспрекословно, с ним было проще, чем с Кирпичниковым. Но проще — еще не всегда лучше! Если будешь про себя считать, что с кем проще — с тем и лучше, прохлопаешь... У Миронова при всех его знаниях и добросовестности исполнительность — только на длину полученного приказа. А от Кирпичникова при всех его недостатках можно ожидать, что, дойдя до конца приказа, не остановится, на свой риск пойдет дальше.

Пробыв до полудня в корпусах Кирпичникова и Миронова и оставив там командующего артиллерией армии довершать начатое, ускорять выдвижение артиллерии к Березине, Серпилин повернул на юг и ехал теперь, повторяя путь, по которому шла вчера, в обход Могилева, подвижная группа армии.

Бывает так, что как командарм продолжая отвечать за все, за какую-то часть целого чувствуешь себя в двойном ответе. Так было для Серпилина и с этой подвижной группой. Он сам, на свой риск настоял создать ее в необычно краткие сроки, уже в разгар сражения, отбросив опасения, что она недостаточно мощная по составу, — как бы чего не вышло! Сформировал так, что действительно, а не на бумаге была подвижная — вся до последнего солдата — на колесах и гусеницах. Верил, что в таких случаях — велика Федора, да дура, мал золотник, да дорог! Сам вчера утром приехал на плацдарм ввести ее в прорыв, ревниво следил за каждым ее шагом, а теперь хотел лично убедиться, как выполнены приказания, которые отдал вечером, получив донесения о том, что немцы пробуют прорваться.

Узнав об этих попытках, он не заколебался и не отменил своего распоряжения корпусам Миронова и Кирпичникова — двигаться, как и двигались, на запад, к Березине. Не поддался и первому желанию повернуть налево, в тыл Могилеву, хотя бы одну из дивизий Миронова. Не стал путать карты командиру корпуса, раздваивать его внимание.

Но остававшейся в резерве армии сто одиннадцатой дивизии, которую еще раньше, днем, двинул с плацдарма вслед танкистам, приказал ускорить движение, встать позади подвижной группы лицом к Могилеву и в случае чего тоже вступить в бой.

Чутье подсказывало, что немцы не спихнут танкистов ни с Минского, ни с Бобруйского шоссе. Но чутье чутьем, а береженого бог бережет. То, что возьмем Могилев на несколько часов позже приказанного, как только возьмем — спишется. Тем более что, судя по самому последнему разговору с Бойко перед отъездом от Миронова, уже треть города в наших руках. А вот если позволим хотя бы части немцев вырваться из Могилева, тут и сраму не оберешься и сам себе не простишь.

Глядя на дорогу, по которой вчера прошла подвижная группа, можно было визуально проверять по пей вчерашние донесения полковника Галченка. Одно за другим по пути возникало все, что было в них перечислено. Сначала в глаза бросились несколько сожженных немецких бронетранспортеров и три разбитых штурмовых орудия "фердинанд" — первый немецкий заслон, по которому ударил Галченок после того, как рванул с плацдарма.

Потом на скате холма показалась разбитая, раскрошенная танками позиция немецкой противотанковой батареи. Одна брошенная пушка торчала хоботом вверх, как зенитка, другие были расшвыряны, перевернуты кверху колесами. За ними потянулось поле, по которому, не высидев в окопах, стал отступать немецкий пехотный заслон, застигнутый прямо на поле танками.

Никто ничего, конечно, еще не убирал, все так и осталось, как было вчера днем...

Потом, с перерывом в несколько километров, дорогу загромоздило то, что осталось от застигнутой на марше немецкой артиллерийской колонны.

Еще через два километра доехали до перекрестка с полевой дорогой, по которой двигались вчера на запад немецкие тылы. Как доносил Галченок — около ста машин, так они и стояли на целый километр вдоль этой полевой дороги — и до перекрестка и после него. Танки, наверное, вышли сюда веером и разом ударили по всей колонне. Открытые и крытые грузовики, штабные автобусы и легковые машины — все сгоревшее и изуродованное.

Колонна была длинная, но на перекрестке танки расчистили в ней проход, разбросав в стороны остатки разбитых машин.

— А это не походная их типография? — спросил Серпилин у Синцова, глядя на опрокинутый автобус, возле которого были рассыпаны ящики с тускло поблескивавшими свинцовыми пластинками.

— Да, набор валяется, — подтвердил Синцов.

— Запиши и позвони потом в политотдел, — может, им пригодится. А то пропадает добро! — сказал Серпилин и снова покосился на дорогу: на одном из грузовиков немцы везли продовольствие — в пыли был рассыпан рис, похожий на нерастаявший град.

За перекрестком, на взгорке, стояла разбитая зенитная батарея. Тут немцы успели изготовиться, вели огонь по танкам прямой наводкой. Путь подвижной группы и раньше был отмечен нашими сгоревшими машинами. Но их было немного, сказывалась неожиданность удара. А тут на какие-то мгновения преимущество неожиданности, наверно, оказалось за нерастерявшимися немецкими зенитчиками, — и результат налицо: сразу четыре сгоревших танка, кучно, один недалеко от другого.

Всего, судя по донесению Галченка, вплоть до выхода на Бобруйское шоссе подвижной группой было потеряно одиннадцать машин. Не так много, если соотнести с результатами. Но четыре из них сразу, здесь, перед этими зенитками!

Галчонок доносил только о сгоревших. О поврежденных пока не доносил. В таких случаях уверенный в себе командир поспешности не проявляет. Удастся восстановить своими силами — восстановит, не удастся — еще успеет донести.

Попадаются и, напротив, любители пораньше и погромче сослаться на свои потери, чтобы потом, в случае неудачи, остался документ: несу потери, прошу помощи, докладывал, не помогли — вот и потерпел неудачу! Но Галченок к таким не принадлежал.

Скоро должно было показаться и шоссе Могилев — Минск. Связавшись по рации с командиром сто одиннадцатой дивизии, Серпилин приказал ему ждать себя на перекрестке, хотел выслушать личное донесение. По радио командир дивизии уже донес, что вышел в назначенный район, но соприкосновения с немцами пока не имеет.

Туда же, к шоссе Могилев — Минск, куда ехал Серпилин, двигались разные хозяйства второго эшелона сто одиннадцатой дивизии. Только что обогнали ее медсанбат, а сейчас обгоняли колонну грузовиков со снарядными ящиками. Раз везут снаряды, значит, артиллерия уже на позициях.

Минуя разбитый мост, переехали по руслу ручей, вскарабкались на раскрошенный гусеницами откос, проехали еще метров сто, и Серпилин приказал Гудкову остановиться.

Бронетранспортера с автоматчиками не было видно.

— Погляди, где они там опять застряли, — досадливо сказал Серпилин.

Синцов выскочил из "виллиса" и пошел узнавать. Серпилин тоже вышел размять затекшие ноги. Ездить с бронетранспортером он не любил, но после случая с Талызиным пришлось брать.

Вечером того дня было сразу два неприятных разговора на эту тему — и с Бойко и с Захаровым.

Первый выговор получил от Бойко. По форме все было в пределах допустимого при их служебных отношениях — Бойко вообще никогда не выходил за эти пределы, — а по сути все же выговор от подчиненного.

— Товарищ командующий, считаю своим долгом обратить ваше внимание на случившееся. Считаю неправильным, что вы сами иногда подвергаете себя опасности без достаточной для этого необходимости. Ездите из дивизии в дивизию через угрожаемые участки при недостаточно ясной обстановке. А практически результат не столь велик. Вам бы и в корпусе ведь доложили все то, что вы в дивизиях узнали, без того, чтобы вы подвергали опасности свою жизнь...

Высказался длинно, даже непохоже на него. Видимо, нервничал — начальству выговоры не так-то просто делать!

Слушая все это, Серпилин злился на Бойко, но уважал в нем то, что стояло за его словами, — решимость выполнить свой долг хотя бы ценой порчи отношений.

— Два раза за день связь с вами терял, — добавил Бойко.

— Насчет связи — виноват, исправлюсь.

— И разрешите повторить, что на неоправданный риск вы не имеете права...

— Права мои мне известны, — покоробленный словами Бойко, жестко начал Серпилин. Но, снова вспомнив, как нелегко Бойко в его положении высказываться с такой прямотой на такую скользкую тему, закончил мягче, чем начал: — Права известны, а вот свои обязанности получше выполнить хочется, как я привык их понимать.

И, пожав руку Бойко, добавил:

— За прямоту признателен, и на том закончим.

Говоря так, знал, что дело не только в несчастье с Талызиным, а в том внутреннем споре, который существовал между ними. Бойко считал, что командарму вообще надо поменьше ездить и побольше сидеть на командном пункте. Тогда и штабу будет легче работать.

Серпилин понимал, что в этом споре у Бойко была своя правда. Нежелание Бойко, чтобы войсками управляли минуя штаб армии, было понятно, и Серпилин в значительной мере считался с этим, тем более что сам когда-то в роли начальника штаба армии познал неудобства излишне частого отсутствия командарма. Да и то, что штаб армии работает слаженно и роль его стала намного больше чем в начале войны, все это показывает, что воюем более правильно и умело.

Но, считаясь со всем этим, он все же не мог и в глубине души не хотел переделывать себя. Чувствовал, что от его пребывания в войсках проистекают некоторые сложности в работе штаба, которые он, правда, стремился уменьшить, все время выходя на связь с Бойко. А в то же время в этих поездках не только в корпуса, но и в дивизии, а случалось, и в полки, в этом воздухе боя, в собственном знании всего того, что происходит и на дорогах, по которым ехал, и на передовых командных и наблюдательных пунктах, было нечто такое, без чего лично он не мог бы командовать армией, не мог бы принимать до конца уверенных решений. Может, другие могут, а он не мог! И хотя кое в чем поправлять себя можно, и он поправлял себя, но переделывать поздно. Есть такие вещи в натуре, которые если переделаешь, потеряешь уверенность в себе, станешь от этого только хуже, а не лучше.

Все это было для него ясно и давно решено, поэтому он и не стал входить в объяснения с Бойко, тем более что сам про себя считал, что ездит смело, но аккуратно, потому и жив-здоров по сей день.

Разговор с Захаровым вышел уже ночью, когда, поужинав, по предложению Захарова пошли пройтись по лесочку, где стоял КП.

Захаров взял его под руку и сказал:

— Федор Федорович, после сегодняшнего подумал о тебе самом, что слишком рискуешь, когда ездишь.

Серпилин усмехнулся, подумав про себя, что все же для командарма главный и постоянный риск в том, что он принимает решения, от которых зависит успех или неудача всего дела, а не в том, что вдруг сам ненароком заедет под пули.

— Не рисковал и рисковать не намерен, — сказал он вслух. — А вообще-то риск на войне исключить невозможно. Тем более в условиях преследования противника.

— Невозможно, но хотелось бы, — сказал Захаров. — Прошу тебя, сведи риск к минимуму. Говорю, потому что отвечаю за тебя.

— Что значит — отвечаешь за меня? — неласково спросил Серпилин.

— А вот то и значит. Такая уж моя должность! Ты, что ли, за меня отвечаешь? Ведь не скажешь же этого сам о себе. А я говорю, потому что вправе, так оно и есть. И по-братски тебя предупреждаю: или дружба врозь, или с завтрашнего дня, пока идет наступление и преследование, без бронетранспортера не выезжай!

— Отстает он. С ним меньше за день успеешь.

— Достаточно и того, что успеваешь.

— Ты же его не берешь с собой!

— А он мне не положен, — сказал Захаров. — Он тебе, командарму, по приказу положен. А мне не положен! По букве приказа ты его обязан с собой брать, а я не обязан.

— Ладно. Не будем об этом, даже глупо как-то, — сказал Серпилин.

Ему стало не по себе от слов Захарова. Словно и правда его жизнь может считаться дороже жизни Захарова или чьей-то другой. Словно это может быть выведено по приказу.

И хотя действительно может быть выведено по приказу, но думать так о себе самом было нельзя.

Так появился этот бронетранспортер, сейчас наконец одолевший подъем и показавшийся на взгорке.

Серпилин подождал, пока Синцов добежал до "виллиса", недовольно оглянулся на бронетранспортер и поехал дальше.

Вдоль дороги Могилев — Минск, до которой они через несколько минут доехали, лес был вырублен шагов на сто в каждую сторону. Причина ясна: партизаны! Как бы немцы ни старались здесь, в Белоруссии, заставить людей жить так, как нужно было им, немцам, в конце концов выходило наоборот — белорусы заставляли немцев, несмотря на всю их силу, жить здесь, в Белоруссии, не так, как они хотели, и не так, как привыкли. И эта похожая на просеку дорога была одним из следов беспощадного трехлетнего спора.

Серпилин приказал остановиться. Через минуту рядом остановился "виллис" командира сто одиннадцатой Артемьева.

— Извините, товарищ командующий! Ждал, как приказано, а потом вижу, вас нет, сгонял к другому проселку, на перекресток — и опоздал.

— Не ты опоздал, а я опоздал, — сказал Серпилин, кивнув на бронетранспортер. — Вот эта дура задержала!

— Может, к нам в штаб? Мы тут близко, — предложил Артемьев.

— Недосуг. Здесь поговорим.

Серпилин оглянулся и увидел сбитую из молодых березок беседку, под ней стол из березового горбыля и три березовых же скамейки.

— Видно, у них тут остановка транспорта была, — сказал он с тем чувством досады, которое при виде разных немецких художеств с березой испытывали все в армии, от мала до велика.

Артемьев доложил, что, став за подвижной группой, перекрыл двумя стрелковыми и двумя артиллерийскими полками оба шоссе, и Минское и Бобруйское; основные силы развернул лицом на восток, к Могилеву, а два батальона — лицом на запад, на случай, если немцы предпримут попытку деблокировать свои окруженные в Могилеве войска. Артиллерию, если будет необходимо, можно всю повернуть и на восток и на запад, смотря по обстановке...

— Все верно, — сказал Серпилин. — Перестраховаться надо! Правда, авиаторы с утра доносят, что никаких признаков движения немцев к Могилеву нет. Но места здесь лесные, спрятаться от авиации есть где. Кстати, — спросил вдруг Серпилин, — как у вас с обозначением переднего края? Ракеты, дымы и прочее? Чтобы свои штурмовики вас тут не стукнули, как вчера у Нестеренко.

Вопреки заведенному порядку обозначать для авиации сигналами с земли только тот рубеж, на котором головные части, в дивизии у Нестеренко вдруг начали давать ракеты из второго эшелона. И медсанбат себя обозначил, и какая-то хозрота себя обозначила — всем вдруг захотелось показать, где они есть. В результате запутали девятку штурмовиков, которые, считая по сигналам, что летят уже над немцами, рубанули по своим. Пришлось повторить строжайший приказ по армии: чтобы показывали авиации свое положение лишь те, кто идет впереди!

Артемьев ответил, что приказ получен, и доложил, как он исполняется.

Серпилин спросил о приказе не потому, что сомневался, получен ли, а просто пользовался своим пребыванием в войсках, чтобы лишний раз проверить, как поняты приказы. Иногда внизу неточно понимают тот или другой приказ потому, что сам он неточен, — отдан без учета обстоятельств, очевидных внизу и неочевидных наверху. Так тоже бывает, и приходится ругать за это уже не подчиненных, а самого себя. Если, конечно, хватает чувства самокритики, которая в армии тем трудна, что требовать ее от тебя никому не положено, и, значит, она целиком на твоей совести!

Работу штурмовиков здесь, на участке подвижной группы, сегодня с утра не планировали. Почти вся авиация фронта работала севернее, там, где, преследуя немцев, шли к Березине правофланговые корпуса Серпилина, а сюда могла быть вызвана только в случае критического положения. Ничего не поделаешь, над каждым солдатом по самолету все равно никогда не будет...

— Как у вас, пока тихо? — спросил Серпилин.

— Тихо. Пока выдвигались, слышали, уже в темноте, звуки боя, а пришли — все закончилось. Самоходки и саперы без нас немца остановили.

— На Бобруйском шоссе ближе к ночи тоже пытался прорваться, знаешь об этом?

— Знаю. Ильин там вместе с танкистами воевал, сразу мне донес.

— Значит, хотя временно и перешел в другое подчинение, тебе доносить не забывает! С командиром подвижной группы связь имеешь?

— И связь имею, и ездил к нему сегодня. Познакомился и поле боя посмотрел. Они там, на Бобруйском, не не меньше, чем тут, наворочали.

— О чем с ним договорились?

— Договорились, чтоб самоходный полк оставил передо мной здесь, на этом шоссе. А там, на Бобруйском, попросил меня, чтоб я погуще поддержал артиллерией. Считает, что немец, скорей всего, будет еще раз на Бобруйск прорываться.

— Возможно! По словам пленных, у них штаб армии был там, в Бобруйске, — сказал Серпилин. — Где командир самоходного полка?

— Впереди, в лесу, в километре отсюда.

— Связь имеешь?

— Имею, — сказал Артемьев. — Только надо назад повернуть, ко мне на КП.

— Чем назад, лучше вперед, — сказал Серпилин. — Тем более по телефону все же хуже видать! Садись в свой "виллис", показывай дорогу, я за тобой. — И, повернувшись к Синцову, приказал: — Синцов, сядь к полковнику! — Заметил, что Синцов с Артемьевым переглянулись, как хорошо знакомые люди, и вспомнил разговор накануне наступления, что они свояки. "Пусть проедутся вместе. При командарме не больно-то поговоришь!"

— Как жизнь, Паша? — спросил Синцов, сев в "виллис" позади Артемьева.

— Пока плохая, — сказал Артемьев. — Будем ли действовать, неизвестно. Возможно, и без нас обойдутся. Хорошо, хоть Ильин вчера повоевал! Под чужой командой, а все же наш полк! В остальном — нормально! От Надежды вчера письмо получил. Просит узнать про Козырева: когда его тело в Москву не сумели вывезти — может, с дороги вернулись и все же где-то здесь похоронили. А где и у кого я буду это узнавать, мозгами не пошевелила!

Синцов вспомнил, как Надя говорила о Козыреве там, в Москве, и промолчал. Когда после возвращения из Москвы увиделся накоротке с приезжавшим в штаб армии Артемьевым, ничего, конечно, не сказал ему про то, что видел у него дома. Даже порадовался краткости свидания, которая позволила меньше кривить душой. Спешка в таких случаях помогает.

И сейчас, когда Артемьев заговорил о Наде, Синцов был рад, что они почти тут же свернули и остановились в лесу.

Артемьев выскочил и пошел навстречу Серпилину.

Командир самоходного полка спал в палатке. Было слышно, как его будят: "Вставайте, товарищ подполковник, командующий прибыл". Серпилин стоял перед палаткой и ждал. Артемьев поспешил объяснить, что командир самоходного полка не просто так валяется, а, наверно, лег, ослабев от потери крови. Вчера ему осколком целый лоскут на предплечье вырвало, глубоко, до кости.

Подполковник выскочил из палатки одетый и подпоясанный, в кожанке с полевыми погонами. Но гимнастерки под ней, кажется, не было: надел прямо на белье.

Докладывая, с трудом держал руку у козырька.

— Вольно, опустите руку. Ранены, а в донесении командира подвижной группы не читал об этом! Вы ему не докладывали или он мне?

Серпилин с насмешливым сочувствием смотрел на подполковника: как выкрутится? Как ни ответь, все плохо! Сказать — не доложил, — и взять вину на себя. А сказать — доложил, перевалить на другого — тоже нехорошо!

— Так точно! — глядя в лицо Серпилина, после секундного колебания отчеканил подполковник.

Серпилин рассмеялся и, сбросив напускную строгость, сказал Артемьеву:

— На вид подполковник Гусев с ног не валится, но там, по дороге, я обогнал, подходит твой медсанбат. Пришли все же сюда, прямо на позиции, Никольского Павла Павловича. Он у вас по-прежнему?

Артемьев подтвердил, что ведущий хирург медсанбата все тот же, что был при Серпилине.

— Пусть осмотрит подполковника Гусева и решит его судьбу. А то у Гусева по штату в полку врач один, и тот небось в горсти у командира. Какое Гусев ему прикажет написать заключение, такое и напишет. А все остальное, кроме своего ранения, донес точно? — продолжая улыбаться, спросил Серпилин у Гусева. Ему нравился этот подполковник в кожанке, молодой, наверно, смелый и рукастый и, несмотря на ранение, счастливый тем, что вчера сделал.

— Все точно, товарищ командующий!

— Тогда покажи на местности.

Ехать было недалеко, до опушки. Лес кончался, переходил в открытое поле, на котором и разыгрался вчера вечером бой с немцами. Следы боя были налицо. Оглядывая поле, Серпилин насчитал на нем тринадцать подбитых немецких танков и самоходок.

— А сколько немцы у вас вывели из строя?

— Семь машин, — сказал Гусев. — Пять безвозвратно, а две заканчиваем восстанавливать.

Серпилин вспомнил, как, проезжая по лесу, услышал стук кувалды по железу. Самоходчики клепали порванные гусеницы.

— Вчера поработали хорошо, — сказал Серпилин. — А сегодня положение ваше еще более твердое. За спиной вон какая сила! — Он кивнул на Артемьева. — Но требуется неусыпное внимание. На лаврах не почивать!

— Никак нет. Сам не знаю, как заснул, товарищ командующий. Виноват! — Смущенный Гусев принял "неусыпное" и "почивать" на свой личный счет.

— Что поспал, наоборот, верно. Тем более после ранения. Я не об этом, а о дальнейшем наблюдении за противником.

Когда вернулись на перекресток, Артемьев попросил разрешения сопроводить Серпилина до танкистов, но Серпилин не разрешил, сказал: "Оставайся".

— Тогда разрешите обратиться с вопросом, товарищ командующий.

— Слушаю.

— Товарищ командующий, мы тут обменялись мнениями с командиром подвижной группы, прикинули свои силы. Могли бы не ждать немцев на этом рубеже, а повести наступление в сторону Могилева, ускорить события. Просим одобрить нашу инициативу.

— Так, — сказал Серпилин. — Значит, обменялись мнениями с танкистом, а доложить взялся ты, из чего заключаю — инициатива твоя?

— Так точно.

— Скорей бы ожидал ее от танкистов; у них это в натуре и даже в характере самой техники — нежелание на месте сидеть! Значит, хочешь ускорить, сам лично войти в Могилев и доложить, что две улицы занял! От кого-нибудь другого ожидал, а от тебя — нет! Хотя и молодой годами, но старый уже командир дивизии, академик, мог бы пошире двух собственных улиц думать! Да мы, больше чем уверен, потому и возьмем к вечеру Могилев, что заслон им тут поставили! Думаешь, все эти самоходки и танки, что мы им здесь побили, легче было бы там, в городе, на улицах уничтожать? Я сплю и вижу, чтобы они на вас еще полезли, чтобы их тут, на открытом месте, расщелкать, доказать им, что бессильны вырваться! А тебе этой задачи мало. Тебе надо лично две улицы взять! Да еще танкиста в это вовлек! С Бережным небось вместе придумывали? Чувствую его влияние — поперед батьки в пекло лезть! Отставить эти идеи! Пойдут на вас, сделаете свое дело. А не пойдут все равно сделаете свое дело тем, что здесь стоите, где вам и надо стоять. А где, кстати, Бережной? Почему не видно?

— К танкистам поехал.

— А что ему там делать? Ну, хорошо, я его там еще увижу!

Закончив разговор этой не сулившей ничего доброго фразой, Серпилин поехал к танкистам. Бережного там уже не застал. И полковник Галченок, как и ожидал Серпилин, ни словом не обмолвился о том, о чем говорил Артемьев. Отчитывая Артемьева резче, чем тот заслуживал, Серпилин хотел сразу похоронить эту идею и уже не возвращаться к ней у танкистов. Был уверен, что Артемьев позвонит и предупредит.

Галченок, встретив Серпилина, доложил о потерях, нанесенных противнику, о своих потерях, теперь уже чувствительных, и подтвердил, что связь и взаимодействие с командиром сто одиннадцатой стрелковой дивизии налажены и на случай дальнейших действий все лично согласовано. В конце доложил, что правофланговый батальон приданного ему стрелкового полка находится южнее шоссе Бобруйск — Могилев, в локтевой связи с тысяча сорок четвертым стрелковым полком соседней армии. Теперь кольцо вокруг Могилева полное.

— Условились с соседом, что стык с ним не только он, а и мы страхуем. У нас все же коробочки, — сказал Галченок о своих танках.

За утро он продвинул свои танки и пехоту, и поле вчерашнего боя осталось у него позади. Картина поражения немцев и здесь была примерно та же, что на шоссе Могилев — Минск. Только подбитые немецкие танки и самоходки, разбросанные на более широком пространстве, чем там, не были видны все сразу.

— У них, в самом Могилеве, считаем до двух дивизий, — сказал Серпилин, — одна из них танковая. Кроме того, несколько самоходных дивизионов и другие приданные части. Как, если всей этой силой на тебя надавят? — испытующе спросил Серпилин, хотя знал — всей силой немцы уже не навалятся: слишком завязли там, в Могилеве.

Галчонок объяснил, что часть танков зарыта на удобных для ведения огня позициях, а часть стоит за лесом, в резерве. Пехота окапывается впереди, вдоль опушки леса. Полковые пушки стоят на прямой наводке, а от артиллерийского стодвадцатидвухмиллиметрового полка сидит впереди наблюдатель, который с утра уже производил пристрелку по возможным направлениям немецкого движения.

— Шоссе заминировали?

— Заминировали, товарищ командующий. Не на переднем краю, а в глубине. Если пойдут прямо по шоссе — сначала пропустим, а потом, когда на мины нарвутся, откроем огонь из засад, с двух сторон. Будем в борта бить.

Выслушав все это, Серпилин поехал лесом, через который петляла от дерева к дереву слабо наезженная колея.

Три года назад он ездил по этим же местам, не на "виллисе", а на коне, — машины, как командир полка, тогда не имел. Бои шли западней, на Березине, а их дивизии было приказано заранее занять оборону вокруг Могилева. И они вместе с покойным командиром дивизии Зайчиковым выбирали здесь позиции...

Колея вывела к наблюдательному пункту Галчонка. Между деревьями начался сперва мелкий, а потом более глубокий ход сообщения, по которому вышли за опушку, в окоп, прикрытый мелким кустарничком. Так его и вырыли, чтоб прикрывался этим кустарничком. Все сделали грамотно. Раздвинув кусты, Серпилин оглядел открывавшееся впереди длинное, в две версты, колосившееся тогда рожью, а теперь заросшее бурьяном поле, справа и слева от которого под углом сходились к Могилеву Бобруйское шоссе и железная дорога. И когда увидел, как что-то темнеет вдали, наверное разбитая будка обходчика, а еще дальше к Могилеву высится башня элеватора, — воспоминания с такой силой овладели им, что в ответ на какое-то объяснение, сделанное Галчонком, сказал:

— Погоди... — и еще долго молча стоял в окопе. Дела шли хорошо, а в душе переворачивалось что-то тяжелое, словно все не дожитое и не додуманное тогда, в сорок первом году, доживало свою жизнь сейчас...

Взяв из рук Синцова бинокль и наведя его на элеватор, он увидел пробоины от снарядов; они были уже тогда, в сорок первом, в первый же день боя. Артиллеристы устроили на элеваторе наблюдательный пункт и, несмотря на прямые попадания, так и сидели там до конца.

Он перевел бинокль на будку обходчика, от которой осталась горка кирпича, а потом еще правее — на неровности почвы там, на гребне холма, где угадывались козырьки старых окопов — его тогдашних окопов, а за ними темнела дубовая роща.

Все было на этом поле почти как тогда. Только не хватало стоявших тогда на нем сожженных немецких танков и бронетранспортеров, их немцы убрали.

"Свое они всегда убирают, — со злостью подумал Серпилин. — Наши сожженные ими в сорок первом коробочки, хоть им и нужен железный лом, за всю войну так и не убрали. А свои сразу с глаз долой! Как будто мы тогда так ничего у них и не сожгли!"

И еще чего-то не было на этом поле. Чего-то, что уже не вернешь обратно. Тебя самого, каким ты был здесь тогда, и тех, кто был с тобой. Может, они и есть где-то, но только не здесь. Хотя и здесь есть один. Не твой, но ставший тогда твоим.

Бранивший себя в последние дни за то, что взял Синцова в адъютанты, Серпилин был сейчас рад, что этот человек рядом.

— На, посмотри! — оторвался он от бинокля и отдал его Синцову.

Синцов долго смотрел в бинокль. Слишком долго для адъютанта, которому командующий передал бинокль, чтобы тоже взглянул. Галчонок укоризненно покосился на Синцова и, сняв со своей широкой груди, протянул Серпилину собственный бинокль.

Но Серпилин остановил его. Серпилину не казалось, что Синцов слишком долго смотрит туда, в сторону Могилева, на это поле.

— Как, узнал? — спросил он, когда Синцов опустил бинокль.

— Узнал.

— Та же самая позиция, только в перевернутом виде. Могилев не позади, а впереди, и немцы не войти в него хотят, а выйти из него!

— Сегодня, товарищ командующий, вроде и выйти не хотят! Слышим все утро, как там, в Могилеве, бой гремит, а здесь у нас тихо, — сказал Галченок. — Разрешите предложить завтрак? Позавчера обещали, если выполним задачу, отведать танкистского хлеба-соли.

Серпилин посмотрел на часы.

— Отказаться не могу, но накоротке. Я к вам и так противозаконный крюк сделал.

Он кивнул в сторону доносившейся из Могилева канонады и повернулся к Синцову:

— Сбегай сообщи по рации, где находимся и что сейчас выезжаем обратно, на КП армии. Сообщишь — возвращайся. Приглашаю от имени полковника к завтраку.

Они подошли к палатке, полог ее был открыт, чтоб продувало.

— Однако расторопный вы народ, танкисты, — сказал Серпилин, увидев, что у палатки к сосне прибит умывальник и на гвозде висит полотенце.

Он, засучив рукава, расстегнул ворот гимнастерки, вымыл руки, лицо и шею и, шлепнув за ворот две горсти холодной воды, с наслаждением чувствуя, как она струйкой потекла по хребту, подумал о себе: "Да, вот, живой и здоровый, вернулся сюда через три года, и не с полком, а с армией, с такой силой в руках, о которой тогда и мечтать не смел!"

О расторопности танкистов пришлось еще раз вспомнить, когда вошли в палатку: на лавках по бокам стола лежали мягкие автомобильные сиденья.

— Трофейные?

Галченок кивнул:

— Трофеев много, товарищ командующий, только некогда ими заниматься. Шли не задерживаясь.

— Ничего. Вы не задерживались, другие задержатся. И раскулачат все, что вы не успели, да еще как свои трофеи по второму разу запишут!

— Супу покушаете, товарищ командующий? — спросил Галченок. — Вчера сухим пайком выдали, а сегодня суп сварили.

— Для себя или для всего войска?

— Для всего войска.

— Тогда попробую, чем войско кормят. Но сперва нальем. Хотя завтрак, а не ужин, но раз хлеб-соль — сделаем исключение.

— Можно считать ужином, товарищ командующий, — сказал Галченок. — Вчера провоевали, пришлось на утро отложить.

— Доложил, где находимся? — спросил Серпилин остановившегося у палатки Синцова.

— Так точно. Сообщил, что сейчас выезжаем.

— Покривим душой на пятнадцать минут, не более того, — сказал Серпилин. И, показав глазами на четвертый прибор, спросил Галчонка: — А это для кого?

— Командир стрелкового полка должен вернуться. Поехал на стык с соседом, увязать взаимодействие, но что-то задержался.

— А может, он там на радостях, что две армии соединились, как мы с тобой, увязывает? — кивнул на флягу Серпилин.

— Не похоже на него, товарищ командующий.

— А на нас похоже? — усмехнулся Серпилин. — Ладно, семь бед — один ответ, налей по полстакана! — И, повернувшись к Синцову, кивнул: — Садись.

Галченок налил ровно по полстакана, не перелил. Как сказано, так и сделано. Серпилин хотел было сказать, что есть двойная причина выпить: и то, что подвижная группа выполнила задачу, и то, что он сам вернулся туда, где начинал войну. Но говорить этого не стал. Каждый где-нибудь начинал войну и помнит свое начало.

Он выпил за успех подвижной группы и, облупив крутое яйцо, обмакнув в крупную соль, закусил. От выпитой водки захотелось потянуться. А еще лучше бы лечь под сосной, глядя сквозь ветки в небо и забыв, кто ты и что тебе надо в следующую минуту делать.

— Только что поздравил командира подвижной группы с выполнением задачи, — сказал Серпилин, когда появился опоздавший Ильин. — Садись! По второй не будем, а первую, если до этого не принимал, прими.

— Спасибо, товарищ командующий, не пью. Обещание дал.

— Кому?

— Сам себе.

— Как там, на стыке? Да ты не докладывай — за столом сидим. Просто расскажи.

Но Ильин по своей натуре не мог не доложить. Доложил и номер дивизии, и номер того полка соседней армии, с которым вошел в соприкосновение, и фамилию и звание командира дивизии и командира полка, и точные координаты — где именно проходит стык, и какие меры сообща приняты, чтоб стык был надежный, поскольку направление все же танкоопасное, и как перекрыли эту проселочную дорогу огнем с двух сторон, внакладку.

— Значит, силами двух армий этот проселок обороняете, — усмехнулся Серпилин. — То-то ты задержался!

— Не люблю стыков, товарищ командующий, — сказал Ильин. — Половина неприятностей на стыках.

"Вот они, молодые командиры полков, — подумал Серпилин, с удовольствием глядя на Ильина, который всегда, еще летом сорок второго года, когда из писарей стал начальником штаба батальона, казался ему прирожденным военным. — Вот они, эти молодые командиры полков! Сколько ему сейчас? От силы двадцать семь, двадцать восемь, — думал он, забыв, какого года рождения Ильин, и Мысленно прибавляя ему лишних три года. — Быстро двигает людей война. Хорошо бы, довоевал и ничем не зацепило. Многообещающий!"

— Уже не помню, ты раненый был? — спросил Серпилин у Ильина.

— Ни разу не был, товарищ командующий.

— Вот правильно, вот это я и вспомнил. Что-то в тебе такое из ряда вон выходящее, про что мне говорили. Четвертый год воюешь и ни разу не раненный. Какого ты года?

— С девятнадцатого, товарищ командующий, — с неудовольствием сказал Ильин.

В душе гордясь своей молодостью, он не любил, когда о ней говорили другие, ему казалось, что это как бы ставит под подозрение его военную опытность.

Показалось и сейчас, когда Серпилин, услышав его ответ, о чем-то задумался.

Но Серпилин задумался совсем не о военной опытности Ильина. А вспомнил о своем сыне, который был старше Ильина и которому, будь он жив, было бы сейчас не двадцать пять, как Ильину, а двадцать девять...

— А вы с какого? — спросил он, повернувшись к Галченку.

Что-то помешало ему, только узнав возраст Ильина, спросить об этом же самом на "ты" уже немолодого человека.

— С четвертого.

— Где войну начали?

— На Юго-Западном, от границы, от Владимира-Волынского до Припяти отходили с боями, — сказал Галченок с оттенком гордости: не отступали, а отходили с боями...

"Так оно и было", — вспомнил Серпилин. Ему довелось слышать от тех, кто воевал там, на самом северном участке Юго-Западного фронта, что они до самой Припяти отходили только по приказу.

— В составе пятой армии? — спросил он.

— В пятой.

— А родом откуда?

— А тут недалеко, — мотнул головой Галчонок, как будто родился где-то в этом лесу. — Сегодня сводку передавали, что вчера на Минском направлении взяли станцию Бобр... Я как раз оттуда. Между Бобром и Крупками на разъезде родился. Отец путевым обходчиком был. Там и жили. Сперва на разъезде, а потом в Крупках.

— А где теперь родители? — спросил Серпилин.

— Не знаю. Когда война началась, в Крупках оставались...

Галчонок сказал это спокойно, словно не желая давать волю чувствам, которые уже ничему не могли ни помочь, ни помешать. Выпустить или не выпустить немцев из Могилева — зависело от него. А останутся ли живы там, в Крупках, его отец и мать — не зависело.

— Мы ведь как, — после молчания с нотой самоосуждения в голосе сказал Галченок. — Один год отпуска не дали, другой — не дали, а на третий — куда путевку получил, туда и махнул. Так и прооткладывал. С тридцать шестого года родителей не видел. Вчера, когда через немцев шли, одного хлопца — он разведчикам дорогу показывал — взял потом к себе в машину. Тринадцати лет хлопец. Чего только от него не наслушался, что тут немцы делали...

Он вздохнул. Несмотря на его спокойствие, чувствовалось, что тревога за отца и мать неотступно грызет этого сильного и уверенного в себе человека.

Им к этому времени принесли по полкотелка супа.

— Хороший суп сварили, — сказал Серпилин.

— Простыл немного, — пробуя суп, сказал Галченок.

Серпилин глянул на часы. Пятнадцать минут, которые он себе положил на завтрак, вышли. Чаю пить уже нет времени, а суп хотя и остывший, но вкусный — придется потрудиться над котелком, пока дна не увидишь.

Снаряд разорвался близко, в лесу, с треском и гулом. Первый снаряд от неожиданности всегда громче других, и кажется, что разорвался ближе, чем это есть на самом деле. Следующие три или четыре разорвались уже дальше. А если и ненамного дальше, все равно тише, потому что уже не так неожиданно.

Как это бывает с людьми, у которых вдруг возникает сразу несколько обязанностей и которые помнят о каждой из них, произошла короткая заминка.

Начало обстрела означало новую попытку немцев прорваться, и Галчонку надо было срочно принимать меры. Но рядом в палатке находился командарм, и следовало позаботиться о его безопасности. Разрывы удалялись, но могли снова приблизиться.

— Товарищ командующий, предлагаю, пока обстрел, укрыться в моем танке. Он в ста метрах.

— Еще чего, — сказал Серпилин. — Пошли на НП!

Серпилин шел быстро, но Синцов через несколько шагов обежал его и пошел впереди. Глупое желание, с которым часто сталкиваешься на войне, — хотят в минуту опасности прикрыть собой старшего начальника, оказаться между ним и противником, забывая, что мина или снаряд с таким же успехом могут разорваться сзади. Но об этом вспоминают потом, а инстинкт действует сразу.

— Синцов! — недовольно крикнул Серпилин. — Не болтайся под ногами. Не в атаку идем!

Но Синцов, словно не услышав, продолжал идти впереди до самого хода сообщения, выводившего в окоп наблюдательного пункта.

Отсюда было хорошо видно все, что происходило впереди. Вернее, начало того, что должно было развернуться на этом поле, между темневшей там, на пологой возвышенности, дубовой рощей и этим лесом. Сейчас, под прикрытием перекатывавшегося вдоль опушки артиллерийского огня, оттуда и прямо из дубовой рощи, и левее ее за насыпью железной дороги, и правей по шоссе развертывались немецкие танки и штурмовые орудия. Сзади них показались бронетранспортеры и цепи пехоты.

С одной, даже такой выгодной, как эта, точки не увидишь всего. Часть панорамы закрывали слева и справа складки местности, но в расширявшемся сюда и суживавшемся к Могилеву треугольнике между шоссе и железной дорогой в поле зрения сразу оказалось около двадцати танков и самоходок.

Наверное, не меньше их было и левее и правее, за складками местности. Некоторые из них то появлялись, то исчезали из виду. Судя по интенсивности артиллерийского огня, немцы не жалели снарядов.

Разрывы вновь стали приближаться. Несколько снарядов прошли над головой. Сзади в лесу раздался громкий взрыв.

— Не твой танк, куда меня приглашал? — с некоторым усилием, потому что над головой опять просвистело, пошутил Серпилин.

— Не мой, — хмуро сказал Галченок. — Мой левей стоит.

— Доложите по рации в армию. И штурмовую авиацию вызовите. Авиатор с вами?

— Со мной.

— А в остальном действуйте по разработанному вами плану, от меня дополнительных приказаний не ждите, — сказал Серпилин, стремясь поскорей разбить ту скованность, которая была вызвана его присутствием и опасениями за его жизнь. — Работайте, — уже сердито добавил он. Не сказал, а прикрикнул, потому что это и надо было сделать! И, не обращая больше внимания ни на Галченка, ни на Ильина, тщательно навел бинокль и стал смотреть туда, где, все увеличиваясь, двигались немецкие танки и штурмовые орудия.

Ему было не чуждо чувство опасности, которое с особенной остротой дало о себе знать, когда сзади ударило прямым попаданием не то в танк, не то в машину. Это чувство опасности и чувство начавшегося боя привычно требовали от него действий. Но то действие, которое именно сейчас, в эти первые минуты, он должен был предпринять, состояло как раз в бездействии, в том, чтобы своим присутствием не помешать людям как можно скорей начать делать все то, что они должны были сделать. Подавив в себе потребность самому распоряжаться, инстинктивно возникающую в такие минуты у человека, привыкшего командовать, он наблюдал, не вмешиваясь в заранее обдуманные действия своих подчиненных.

Он стоял в окопе, расставив ноги, уперев локти в бруствер, чувствуя ими прохладность сыроватой, только недавно, ночью, вывороченной земли, и наблюдал в бинокль за немцами, а люди, освобожденные от необходимости спрашивать и ждать его приказаний, быстро и старательно делали свое дело, к которому они достаточно хорошо подготовились, хотя, как бы ты ни приготовился, первые минуты боя, первые близкие разрывы все равно взвинчивают нервы, и эта нервозность преодолевается только деятельностью, только цепью предусмотренных и не предусмотренных заранее, но необходимых поступков.

Эта деятельность начала приносить первые результаты. Справа, с опушки леса, по немецким танкам вели огонь две полковые пушки, а еще правее — целая батарея.

Сзади, из глубины, уже начали пристрелку по немецким батареям наши стодвадцатидвухмиллиметровые орудия. Вчера во время ночного боя у немцев шли только танки и самоходки, немецкая артиллерия не обнаружила себя, и поэтому ее не засекли. Засекали сейчас. Били не по танкам, а именно по огневым позициям немцев, чтобы задушить немецкую артиллерию, оставить танки без поддержки.

Разрывы там, в глубине у немцев, иногда были видны, а иногда только слышны. Снаряды падали за дубовой рощей. Когда-то у Серпилина стоял там на огневых позициях один дивизион. Наверное, и немцы выбрали это же место. И теперь их там ищут, стараются накрыть.

А двумя орудиями ведут огонь по элеватору, заподозрили, что там немецкие наблюдатели. Вполне возможно, что и так! Но пока снаряды ложатся левее, правее, опять левей, опять правей. Вот наконец один попал в башню и еще один — вниз, под корень.

"Неплохо", — одобрительно подумал Серпилин.

А полковые пушки все бьют и бьют по танкам, но дистанция еще большая, и хотя, наверное, есть и попадания, но пока безрезультатные. Задымил только один танк. А немецкая артиллерия, хотя теперь уже засекли ее огневые позиции, бьют по ним, еще продолжает вести огонь, обрабатывает наш передний край. Правильно чувствует, что где-то здесь и пехота закопалась и танки стоят. Хочет оглушить, создать предпосылки для прорыва, который своим острием пойдет, наверное, по дороге.

— Синцов, — оторвался от бинокля Серпилин, — сбегай к "виллисам". Распорядись, чтобы не сидели по машинам в готовности номер один, а укрылись. А то стукнет шальной снаряд, и поминай как звали! Но особенно далеко чтоб тоже не расползались. Как только тут прояснится, поедем!

— Может, по рации сообщить, товарищ командующий? — спросил Синцов.

— Кому и что? Что бой завязался, уже доложено. А что мы с тобой здесь находимся — спасите наши души! — пока нет причин! Сбегай и возвращайся.

Серпилин проводил глазами побежавшего по ходу сообщения Синцова и усмехнулся. Ему самому пришло в голову дополнительно, еще и по своей рации, связаться с авиаторами. Но подумал и отказался от этой мысли. Было в ней что-то претившее ему: "Увидел, как ползут на тебя немецкие танки и штурмовые орудия, попал под огонь артиллерии — и дублируешь уже сделанное, торопишься поскорей увидеть над головой штурмовики, чтобы они тебя прикрыли!"

А там, впереди, немецкие танки и штурмовые орудия все приближались и приближались, не стреляя. В былое время начинали стрелять раньше, спешили еще издали заставить нас вздрогнуть!

А сейчас, пока не стреляли, давали выкладываться артиллерии; сами же берегли снаряды для близкой дистанции, чтобы под прикрытием огня артиллерии подойти вплотную и сокрушить все живое.

Но и наши тоже из танков, поставленных в лесу в засадах, огня пока не ведут, не обнаруживают себя. Тоже выдерживают характер, хотят подпустить поближе.

А артиллерия лупит по немецким позициям со всей силой — два дивизиона бьют! Третьего пока не слышно, а два бьют! И немецкий огонь слабеет. Или разбили их батареи, или заставили менять позиции.

— Товарищ командующий! Разрешите доложить!

Серпилин опустил бинокль и повернулся к подошедшему Галченку.

Галченок доложил, что артиллеристы стреляют двумя дивизионами по огневым позициям немцев, а третий дивизион перемещается. Учитывая, что немцы все же бросили в бой много техники, командир сто одиннадцатой дивизии приказал этому дивизиону срочно встать на прямую наводку за спиной у танкистов на шоссе Могилев — Бобруйск, на случай, если часть немецких танков и самоходок прорвется дальше. И дивизион "эрэсов" перебрасывает — бить по живой силе.

— Значит, не надеется на тебя, что ты немцев удержишь?

Галченок еле заметно пожал под кожанкой плечами. Хотя и надеялся сам удержать немцев, но действия командира дивизии тоже считал правильными. Не стал уверять командующего, что удержит сам, как сделал бы на его месте другой, а продолжил доклад. Доложил, что рубеж в шестистах метрах отсюда пристрелян сегодня перед рассветом двумя дивизионами и, как только немцы подойдут к нему, артиллерия перенесет свой огонь туда.

— Товарищ командующий! — после короткой паузы сказал Галчонок, и веко у него заметно дернулось. Казалось, не может на таком лице дернуться веко, а дернулось! Видимо, его все же нервировало присутствие здесь, в окопе, командующего армией. — Мы приказ выполним. А вас все же прошу сесть в мой танк и проследовать на командный пункт сто одиннадцатой дивизии. И командир дивизии тоже вас просит! Там все: и средства связи, и видать тоже... — неуверенно добавил Галчонок, сознавая, что лжет и командующий понимает это.

— Хрен чего видать оттуда, — возразил Серпилин. — Танк мне твой не нужен, у меня свой бронетранспортер есть. Если драпать начнете и ничего другого не останется, найду на чем. А если драпать не думаете, куда же я от такого боя уеду? Окоп у тебя хороший, приказ обещаешь выполнить, куда же мне от тебя уходить? Чего для? — спросил Серпилин. И добавил серьезно и спокойно: — Не могу сейчас от тебя уехать, сам должен понимать. Как только переломишь бой в свою пользу, сразу уеду. Доделывай без меня!

— Считаю, управимся, — сказал Галченок. — Авиацию вызвали и получили подтверждение.

— Все правильно, — согласился Серпилин. — Одно неправильно: что я суп недохлебал, испугался.

— Можно сюда?..

— А вот и начали! — недослышав вопроса, воскликнул Серпилин.

Высоко над их головами просвистела выпущенная из немецкой танковой пушки болванка и, задев где-то сзади, в лесу, за дерево, заныла, словно там, за спиной, ударили по какому-то чудовищному ксилофону.

Вслед за этой болванкой, уже не над головами, а правее, ближе к шоссе, стали рваться осколочные снаряды.

— И тем и сем лупит, — сказал Серпилин. — А вы когда начнете?

— Как только пересекут, — Галченок показал на невысокую полоску не то кустарника, не то бурьяна на старой меже, — начнем сразу из всех видов оружия. А правее оставим им коридор, пусть втянутся, дойдут до наших мин. А как остановятся, кинжальным огнем с двух сторон.

— Иди распоряжайся, — сказал Серпилин, подумав про себя: "Посмотрим, как ты все это разыграешь, насколько у тебя нервов хватит. Дело не простое!"

Галченок ушел, а Серпилин снова стал смотреть на приближавшиеся немецкие танки и самоходки.

До этого они маневрировали, ползали по местности, поджидая пехоту, боясь, чтоб ее не отрубили от них огнем. А теперь, когда и бронетранспортеры и цепями шедшая между ними пехота подтянулись, танки двигались быстрыми короткими рывками, останавливались, стреляли, делали рывок вперед и снова стреляли.

Поначалу казалось, что их главная масса идет прямо в лоб, между шоссе и железной дорогой, а теперь они скапливались клипом к Бобруйскому шоссе, правее наблюдательного пункта, на котором находился Серпилин.

"Да, близко все-таки, — подумал он и еще раз повторил про себя мысленно: — Близко уже!"

И в этом мысленно сказанном "уже", хочешь не хочешь, присутствовало чувство страха.

Находясь на войне в разной обстановке и в разном должностном положении, к чему-то привыкаешь, а от чего-то отвыкаешь. И от того, чему Серпилин сейчас становился свидетелем, он за последнее время все же отвык. Так близко от себя видеть немецкие танки ему не приходилось с Курской дуги. Тогда атака застала его на наблюдательном пункте дивизии, и он тоже не уехал. Командующий не ищет для себя опасности, это было бы глупо и вредно для дела! Но почти ежедневные поездки в в опека помогают понимать подчиненных. То здесь, то там напоминают тебе самому, что такое опасность.

Человек, не знающий или считающий, что он не знает страха смерти, не может разумно управлять войсками. Не испытывая страха смерти сам, он не будет знать, чего можно и чего нельзя потребовать от подчиненного. А когда приказываешь, необходимо знать, какое место занимает страх при исполнении твоего приказа.

Преувеличивая значение этого страха, мирясь с ним в подчиненном, не потребуешь от него того, что обязан и можешь потребовать. А преуменьшая, будешь требовать лишнего, невыполнимого и, значит, бесполезного.

Примерно так выглядели бы мысли Серпилина, владевшие им в последние две или три минуты, пока он наблюдал все ускорявшееся движение немецких танков, если бы можно было выстроить их, эти мысли.

Но выстроить их в такой последовательности было нельзя, потому что его мысли о том, чего можно и чего нельзя требовать от человека на войне, прерывались собственным чувством нарастающей опасности, которое, подавляя его в себе, испытывал Серпилин при виде все ближе подходивших танков и самоходок.

— Товарищ командующий, ваше приказание выполнил.

Это вернулся по ходу сообщения Синцов.

— Рация цела?

— В порядке.

— А люди?

— Тоже.

Синцов отвечал, а сам напряженно смотрел вперед, на немецкие танки.

— Товарищ командующий, — вдруг сказал Синцов, — вам принесли...

Серпилин сначала не понял, — оказывается, за спиной у Синцова стоял ординарец Галчонка с котелком. Котелок был накрыт перевернутой крышкой, на крышке лежали ложка и хлеб. Ординарец стоял, держа в руках котелок, и лицо у него было такое же напряженное, как и у Синцова. А глаза хотя и смотрели прямо на Серпилина, но все равно на самом деле смотрели сквозь него, туда, в поле, на немецкие танки...

— Поставьте, — сказал Серпилин, мысленно выругав Галчонка за то, что не понял шутки.

Ординарец поставил котелок в утрамбованную земляную нишку.

— Спасибо, идите, — сказал Серпилин.

И тот повернулся кругом, пошел, но пошел так, словно и сейчас, идя по ходу сообщения спиной к немецким танкам, продолжает смотреть на них, туда, в поле...

В эту минуту между немецкими танками и вплотную позади них, отсекая шедшие следом бронетранспортеры и пехоту, легла целая серия разрывов стодвадцатидвухмиллиметровых снарядов. Ударили сразу двумя дивизионами. Перестали бить по немецким батареям, перенесли весь огонь сюда. Один залп, потом второй, потом третий... Несколько бронетранспортеров с пехотой вырвались вслед за передними танками на дорогу и исчезли из поля зрения Серпилина за изгибом опушки.

Два бронетранспортера загорелись, загорелся танк, пехота стала ложиться, кто-то побежал назад.

И вдруг справа, близко — Серпилин раньше не заметил, что один из наших танков стоит в засаде так близко, — ударила танковая пушка. Резко, с отдачей, потом еще одна и еще...

Танковые пушки заговорили вдоль всей опушки леса — и левей и правей. Одни немецкие танки затоптались на месте, другие на большой скорости рванулись вперед по дороге, стреляя на ходу. Ударившая в наш танк болванка срикошетировала и с визгом пошла низко над землей.

Какая-то еще не задушенная немецкая батарея продолжала бить по лесу.

Три или четыре минуты казалось, что там, впереди, на поле, перед опушкой леса, у немцев какая-то каша — не разберешь, куда же они двигаются. Но постепенно эта каша расползлась. Пехота побежала назад. Два бронетранспортера спешили обратно, вихляя между разрывами и воронками. Семь или восемь танков и самоходок горели прямо перед опушкой леса, а с десяток машин на разных скоростях отползали назад.

Стена артиллерийского огня как бы разорвала немцев на две части, и те танки, что проскочили ее, теперь были не видны Серпилину, но хорошо слышны. Они двигались и стреляли где-то недалеко, справа, за лесом, там, где им была устроена засада и где наши — это чувствовалось по звукам боя — расстреливали их с двух сторон встречным огнем.

С глухим сильным стуком били танковые пушки, и наши и немецкие. Потом воздух колыхнуло тяжелым взрывом противотанковой мины. И вдруг из всего этого смешанного грохота донесся надсадный, задыхающийся рев мотора. Из лесу вырвался немецкий тяжелый танк и на предельной для него скорости понесся назад по полю, догоняя отставшую пехоту и уже ушедшие туда, к Могилеву, уцелевшие штурмовые орудия и танки. Он проскочил через густую сетку разрывов и пошел дальше. Один снаряд вкось ударил его в кормовую броню, другой попал прямо в башню; даже видно было, как танк содрогнулся, но опять пошел вперед.

— Ушел все-таки, — с досадой сказал Серпилин. И посмотрел на побледневшего от возбуждения Синцова.

Одна немецкая батарея все продолжала бить по лесу. Сзади донеслось несколько выстрелов из танковых пушек, потом еще один. Опять несколько и снова один. И все! Только кто-то еще стрелял из пулемета...

Серпилин вздрогнул от рева. Над опушкой леса, пикируя на поле, пронеслась шестерка ваших штурмовиков.

— Вот это уже хуже, — сказал Серпилин. — Как бы по нам не дали.

Но вдоль опушки сразу взвилось несколько сигнальных ракет, обозначивших передний край. Видимо, не один Серпилин подумал о том, чтобы не дали по своим...

А штурмовики спикировали прямо над головами отступавшей уже на том краю поля немецкой пехоты, над уже почти доползшими до дубовой рощи уцелевшими немецкими танками. Два из них вспыхнули. Загорелось что-то еще, отсюда не понять что. Штурмовики развернулись и снова низко прошли над немцами, над той стороной поля. Часто и отчетливо застучали немецкие эрликоны. Один из штурмовиков развалился в воздухе, но остальные продолжали поочередно пикировать над полем... И, только израсходовав боезапас, пошли вкось, над лесом, назад...

А немецкая батарея, словно пытаясь отомстить за происшедшее, все еще била по лесу. Пока над полем пикировали штурмовики, казалось, что она замолчала, а сейчас снова стали слышны разрывы ее снарядов за спиной в лесу.

И Серпилин вдруг подумал: "Вот сейчас, когда уже все кончилось, кого-нибудь непременно там, в лесу, убьют последним или предпоследним снарядом. Так оно почти всегда и бывает, как назло".

Наши артиллеристы, продолжавшие до этого бить по полю, снова перенесли часть огня вглубь, за дубовую рощу, стараясь вывести из строя эту последнюю немецкую батарею.

Серпилин прислушался. Сзади, в лесу, было тихо. Все кончилось. Дымный полог, оторвавшись от земли, поднимался над верхушками деревьев.

Потом невдалеке послышался скрежет остановившихся гусениц, и в окоп наблюдательного пункта спрыгнул Галченок.

— Товарищ командующий, остановили и полностью уничтожили, — сказал он хриплым, еще не человеческим, не остывшим от боя, содрогающимся голосом, таким, как будто он не стоял на твердой земле, а его еще трясло и дергало там, внутри танка.

— Ну, положим, не полностью. Частично обратно удрали, да иначе и быть не могло по условиям боя, — сказал Серпилин, махнув рукой в сторону Могилева.

Он не хотел укорить Галченка. Наоборот, человека можно только хвалить за такой бой. Но привычка уточнять сработала даже и в эту минуту. Полностью — это значит полностью: сколько появилось в поле зрения, столько и осталось на поле боя.

— Я про тех, что прорвались на дорогу, товарищ командующий, семь танков, из них четыре "тигра", четыре штурмовых орудия, четыре бронетранспортера, до роты пехоты — этих всех полностью. Сорок семь пленных...

— И тоже не полностью, — сказал Серпилин. — Один "тигр", своими глазами видел, ушел от вас. И от штурмовиков ушел.

— Один ушел, да, — согласился Галченок. — Забыл о нем!

— А может, на этом "тигре" сам их командующий Могилевским укрепленным районом — или кто там у них главный — спасался? — сказал Серпилин. И усмехнулся: — Ничего, теперь уже никуда не денется. Считаю, это было последнее их усилие!

— Мы спросим, кто на том танке был, — пообещал Галченок. — Сорок семь пленных взяли, из них пять офицеров. Спросим у них.

— А сколько всего машин уничтожили, не только на дороге, а всего, еще не посчитали?

— Еще не посчитали, товарищ командующий. В горячке одному кажется, что он подбил, а другому — что он! Подсчитаем — сообщим.

— И сам повоевать успел? — спросил Серпилин.

Прежде чем подойти к нему, Галченок вытер лицо, но на шее у него оставалась пороховая копоть.

— Немного, — сказал Галченок. — Вышел на танке понаблюдать за боем. Несколько выстрелов дал.

— Ну что ж, спасибо. — Серпилин обнял Галченка. — За все, включая этот бой! Будете представлены Военным советом армии к высокой награде. Заслужили ее. Передайте благодарность всему личному составу от имени Военного совета. И приданных вам частей не забудьте, они тоже заслужили!

— Не поглядите, как мы их там накрошили? — спросил Галченок. Чувствовалось, как ему хочется, чтоб Серпилин поглядел.

— Извини, не могу. Надо ехать. Считаю, что благодаря вашим действиям Могилев сегодня наверняка падет. Так что сам виноват: спешу туда!

Но, несмотря на то что сказал "спешу", остановился и, словно боясь выпустить из памяти, еще раз посмотрел в сторону Могилева, на поле, на дымы, стоявшие над еще не догоревшими танками, — высокие, длинные. День был безветренный... И только после этого вместе с Галчонком и Синцовым пошел в лес, к оставленным там машинам. Избитые и обожженные осколками сосны сочились смолой. Резко пахло хвоей и гарью. Только что расщепленные снарядами стволы белели среди темной зелени, как голые кости, торчащие из открытого перелома.

Оба "виллиса" и бронетранспортер были наготове. Но когда Серпилин уже подошел к "виллису", показался быстро шагавший Ильин. Сзади него, подгоняемый двумя автоматчиками, шел немецкий капитан-танкист.

— Товарищ командующий, разрешите доложить, — оставив немца позади себя, отрапортовал Ильин, — бойцами вверенного мне триста тридцать второго стрелкового полка захвачен в плен капитан немецкой армии, командир дивизиона штурмовых орудий. При допросе после взятия в плен дал важные показания!

— Какие? — спросил Серпилин. Ему не верилось, что в горячке, сразу после боя, этот капитан мог дать важные показания.

— Сообщил при допросе, что приказ во что бы то ни стало прорваться из Могилева получен командованием Могилевского укрепленного района по радио, непосредственно от генерал-фельдмаршала Моделя.

— Что-то ты путаешь.

Сказал "путаешь" потому, что знал — Модель никакого отношения к Могилеву иметь не может: командует группой армий "Северная Украина". А группой армий "Центр" командует фельдмаршал Буш.

— Кто допрашивал?

— Я допрашивал.

— Значит, напутал. Подведите немца.

Немца подвели. Теперь он стоял в двух шагах от Серпилина, между двумя автоматчиками, обезоруженный, с черной расстегнутой кобурой парабеллума на ремне слева, с рыцарским Железным крестом на шее, с лицом, темным от пороховой копоти, как у наших; тоже еще не остывший, весь перевернутый, перекрученный после боя. Плечи и руки подергиваются, словно ему холодно, но стоит прямо, даже голову задрал вверх. Молодой и с рыцарским крестом.

— Капитан, — медленно подбирая немецкие слова, которые хорошо помнились, но со скрипом, не сразу составлялись одно с другим, сказал Серпилин, — вы после взятия в плен сообщили, что приказ на прорыв из Могилева получили от фельдмаршала Моделя. Очевидно, это ошибка?

— Господин генерал, я сказал правду. Нам перед боем прочли приказ фельдмаршала Моделя.

— Вами командует не Модель, — сказал Серпилин.

— Не знаю, господин генерал. Нам прочли приказ фельдмаршала Моделя. Нам сказали, что он вступил в командование группой армий "Центр".

Известие было важное, во всяком случае заслуживающее внимания. Когда меняется командующий группой армий, это косвенно говорит и о сложившейся обстановке, и о том, как оценивают эту обстановку сами немцы. От хорошей жизни командующих не меняют!

— Почему сдались в плен?

— Мой дивизион перестал существовать, а я был обезоружен.

— Дрался до конца, ничего про него не скажешь, — подтвердил Ильин, который, как теперь убедился Серпилин, действительно понимал по-немецки.

— Где начали воевать? — поддавшись не до конца осознанному чувству, спросил Серпилин: ему вдруг почему-то подумалось, что и этот немец мог тоже тогда, в сорок первом, быть здесь, под Могилевом...

Но немец произнес какое-то название, которое Серпилин сначала даже не понял. Понял, только переспросив и вспомнив то, о чем часто как-то само собой забывалось: что война началась не в сорок первом, а в тридцать девятом году. И немец назвал не наш город, а Динан в Бельгии, где немецкие танки прорвали фронт французов.

— Накормите, если захочет, и отправьте в штаб армии, в разведотдел, — приказал Серпилин. — Потребуется там сегодня же для подтверждения данного им показания. Ясно?

Сказал строго, напоминая Ильину, что никаких случайностей не имеет права быть.

— Ясно, товарищ командующий.

— За успешно проведенный бой благодарю личный состав полка. Тех, кто отличился, представьте к наградам, — сказал Серпилин. И, садясь в "виллис", остановил собиравшегося лезть на заднее сиденье Синцова: — Садись к радистам. Как выедем из лесу, будет получше слышимость, передашь Бойко, что действительно едем, и тот факт о Моделе, что пленный сообщил. Пусть доложит в штаб фронта, не дожидаясь нашего приезда.