19

Четвертые сутки наступления Серпилин встретил на новом командном пункте, в лесу, где еще три дня назад был один из наблюдательных пунктов немцев. В лесу стоял густой запах смолы, шедший от обрубленных и расщепленных осколками сосен.

Но и этот новый командный пункт сегодня предстояло менять, поспешая за продолжавшими наступать войсками.

Вернувшись сюда ночью и мертвым сном проспав четыре часа, Серпилин получил донесение, что один из выброшенных к Днепру передовых отрядов переправился и захватил плацдарм.

Ночью командир корпуса и командир дивизии клялись и божились, что к утру сделают это. И вот зацепились, выполнили свое обещание.

Нет ничего лучше, как узнать от подчиненных, что выполнили обещанное. Если б всегда так, война была бы легким делом, только успевай глядеть на часы. Но, к сожалению, на войне далеко не все выходит по часам и у других и у тебя самого!

Те, кто первым прыгает через реку, всегда прыгают налегке. Теперь все и у немцев и у нас будет построено на выигрыше во времени. Подбросим быстро все, что требуется, сумеем поддержать огнем — удержатся, не сумеем — спихнут.

Серпилин позвонил командующему воздушной армией и просил взять плацдарм под защиту штурмовой авиации. Не подпускать к нему немцев, особенно танки и самоходки. Авиатор обещал послать штурмовики, но попозже: местность пока плохо просматривается, над Днепром еще висит ночной туман...

"Вот они в этом тумане и перелезли, — с одобрением подумал Серпилин о тех первых, кто уже был там, впереди, за Днепром. — Они свое дело сделали, остальное зависит от нас..."

Он позвонил Кирпичникову, командиру корпуса, потребовал, чтобы тот как можно скорей шел своими главными силами вперед, к Днепру, и сказал, что сейчас сам приедет в корпус.

— Где вы? Там же, где вчера?

— Пока там же, — сказал командир корпуса.

"Жаль, что там же", — хотелось сказать Серпилину, но он удержал себя. Жаль-то жаль, но задача не в том, чтобы командир корпуса после твоих попреков сорвался с места. Дело в продвижении войск, а не в том, чтобы каждые пять минут скакать со своим командным пунктом все вперед и вперед. Иной, бывает, так далеко заберется, что без риска для жизни до него и не доедешь. Но сам впереди, а войска его топчутся. Что в этом проку?

По твоему же собственному плану действий, который утвержден наверху и после этого стал для тебя законом, предполагается захватить Могилев к исходу пятого дня операции. И, несмотря на все трудности и задержки, особенно в первый день, эта возможность остается еще реальной. Если не позволим сбросить себя с первых плацдармов, а, наоборот, захватим новые, за день подойдем к Днепру главными силами, а за ночь переправимся, — завтра к вечеру можно быть в Могилеве!

Серпилин взялся за трубку — отдать перед отъездом последние распоряжения Бойко, но в это время в дверях домика появился сам Бойко, одетый в дорогу; на плаще у него были капли дождя.

— Все еще моросит?

— Продолжается. Явился доложить, что, согласно плану, отбываю на новое место. Связь проверена: начальник оперативного отдела уже там.

— А Захаров? — спросил Серпилин.

— В пять часов уехал к Воронину. Все еще топчемся.

Серпилин поморщился. Он с вечера знал, что на левом фланге, где наступал корпус Воронина, сильное сопротивление, и знал, что топчемся, но, хотя и поморщился, теперь уже меньше переживал эту задержку.

"То, что немцы особенно зло дерутся на левом фланге, прямо против Могилева, на поверку может оказаться даже хорошо, — подумал он. — Значит, они недооценили возможность нашего удара севернее, на правом фланге. Поэтому мы там и вышли уже к Днепру. И именно там и решится дело, если сами не испортим его проволочками".

— Как скоро прибудешь на новое место? — спросил Серпилин, посмотрев на часы, потому что от этого зависело время его собственного отъезда. И по писаному и неписаному закону им с начальником штаба одновременно находиться в дороге не полагалось.

— Через сорок пять минут буду там.

— Позвони по прибытии. Поработаю пока с командующим артиллерией и прямо отсюда поеду к Кирпичникову.

Бойко кивнул. Он так и думал, что командующий поедет на правый фланг, где уже зацепились за Днепр.

— А ты, Григорий Герасимович, как прибудешь на новый КП, продолжай заниматься подвижной группой. За день наведем там, у Кирпичникова, переправу, к утру перебросим за Днепр подвижную группу — и пусть вырывается на простор, обходит Могилев, режет сзади него и Минское и Бобруйское шоссе. Если за день еще плацдармы захватим, создадим угрозу форсирования на большом отрезке, немцам придется затыкать дыры. Здесь задержат, там задержат, а остановить нашу подвижную группу уже силенок не хватит.

— Будем готовить, — сказал Бойко.

Разговор о подвижной группе у них возник вчера, когда Серпилин вернулся с передовой. Первоначально, в масштабах фронта, ее не спланировали, и Серпилин решил сколотить ее сам и получил на это "добро" только в разгар наступления, когда стало ясно, что армия заходит к Днепру правым плечом намного северней Могилева и переправленные там за Днепр подвижные части смогут быстро и глубоко обойти Могилев.

— Где сейчас танкисты? — спросил Серпилин, имея в виду ту еще не воевавшую танковую бригаду, которая должна была войти в состав подвижной группы как главная ее сила.

— Пока не двинулись, по-прежнему на восточном берегу Баси.

— А почему не перешли?

— Я разрешил отложить, — сказал Бойко. — Боятся посадить танки в пойме. Хотят вступить в бой в полном составе. Я это их желание разделяю. — Он расстегнул планшет и показал по карте. — С ночи работают вместе с саперами — улучшают переправу. Сосредоточиться на исходных вполне успеют, зачем же спешить с риском для техники.

— С этим согласен, — сказал Серпилин. — Хорошо бы компактно сосредоточить к середине дня в одном районе все части, которые включим в подвижную группу.

— Так и будет сделано.

— Сколько пехоты, считаешь, сможем посадить на машины? — спросил Серпилин.

— Начальник тыла обещал до трех батальонов. Сам подгребает машины, взял это на себя.

— Будем считать — полк. Временно отнимем его у Артемьева. Начнем следовать дурному примеру командиров корпусов, тратить резервы раньше, чем собирались, — усмехнулся Серпилин.

— А какой полк? — спросил Бойко.

— Пусть сам командир дивизии скажет, какой у него полк лучший. Больше чем уверен, даст Ильина.

— А кого на группу? — снова спросил Бойко.

Он спросил это еще вчера, сразу же, потому что любил как можно раньше получать распоряжения на будущее. Чем раньше получишь, тем больше останется времени, чтобы в ходе разработки подправить и улучшить первоначальное решение командарма. Но Серпилин вчера не ответил, сказал, что обдумает. Не сразу ответил и сейчас.

Кого назначить командовать подвижной группой, состоящей из танковой бригады, самоходного артиллерийского полка, стрелкового полка и саперного батальона? Вопрос не так прост. Можно дать им начальника сверху, а можно найти внутри. Можно послать заместителя командующего армией, как это часто делают, и в этом есть преимущества — звание, должность, права. Но есть и недостатки: группа собирается из разных частей, а командовать ею сажают человека нового для каждой из них.

— Думаю все же назначить командира танковой бригады. Для своих он — привычный, а остальных за собой потянет. Раз надеемся на моторы, на скорость — пусть танкисты и играют первую скрипку. Если до середины дня обстановка не внесет поправок, позвоню тебе от Кирпичникова, подтвержу.

Бойко кивнул. Он достаточно хорошо знал Серпилина, чтобы не придавать значения слову "думаю". Вопрос был решен.

— Главная задача авиаторам на весь сегодняшний день — защита плацдармов. Если штурмовики будут действовать, как вчера, — никакой черт нас с плацдармов не спихнет, — сказал Серпилин, прощаясь с Бойко.

Когда через час, поработав с командующим артиллерией над тем же самым — над обеспечением плацдармов, — он сел на "виллис" и поехал в войска, за его "виллисом" пристроились еще два. На одном — рация и связисты, на втором — автоматчики. По приказу за командармом при выездах на передовую должен следовать бронетранспортер. Но бронетранспортер позавчера застрял в болотистой пойме реки Прони, и, хотя его вытащили, Серпилин не желал после этого с ним связываться.

"Виллисы" гуськом выскочили из лесу и пошли на север, вдоль реки Прони.

Дождь перестал, но утро по-прежнему было серое. Над головой низко висели облака. Хорошо видная сверху, с шедшей вдоль бывших немецких позиций рокадной дороги, болотистая и широкая, почти в полтора километра, пойма напоминала о том труде, которого стоило преодолеть ее в первый день наступления. Всюду были видны следы этого труда — не столько боя, сколько именно труда. Воронок было много, но почти все старые, заросшие осокой, — следы прошлогодних осенних боев, когда фронт остановился здесь, на Проне. Свежих воронок в пойме почти не было: артиллеристы не мазали, били без недолетов, прямо по траншеям немцев на возвышенности. А немцы, подавленные нашей артподготовкой, во время атаки почти не стреляли. Только потом, когда пехота уже захватила и вторую и третью линии траншей, немцы начали бить отдельными орудиями из глубины. А позже, к вечеру, неудачно бомбили переправу.

Эти следы были свежие, а остальное все старое. Зато следов того, как волокли через пойму артиллерию, самоходки, танки, как они вязли и как их вытаскивали, щитов и настилов, в крошево расщепленных бревен и досок — всего этого было предостаточно.

Сейчас все уже вытащили, все колеса и гусеницы пошли и поползли дальше. А в первый день, когда в поту и в мыле до самой ночи преодолевали пойму, минутами казалось, что не успеют вытащить, что техника безнадежно отстанет, так и не догонит рванувшуюся вперед пехоту.

Опоздание наверстывали два следующих дня, а вернее, два дня и две ночи. В разгар наступления люди, можно считать, не живут, только воюют. Едят и спят — все на ходу, когда придется и где придется.

Трудности хочешь не хочешь, а заставляют думать: верно ли было с самого начала твое решение? Там ли ударил, где лучше всего было ударить?

Когда в первый день задержались на Проне, Серпилин тоже думал об этом. Трудности преодоления поймы недоучли, но остальное оценили верно: направление главного удара было для немцев неожиданным — ждали его ближе к Могилеву и держали там более плотную оборону. Дальнобойный полк тоже выпросили у Батюка не впустую. Попали в точку — по штабу немецкого корпуса. Серпилин, как только захватили эту рощу, послал туда вместе с разведчиком своего адъютанта — вдвоем проверить, стоял или не стоял там штаб. Доложили: стоял и уходил оттуда в спешке, даже побросал кое-какие бумаги, хотя и несущественные. Прямые попадания и в блиндажи и в штабные домики.

— На обратном пути встретил машину из разведотдела фронта. Уточняли у нас, как туда проехать, — сказал Синцов.

— Вон как! — усмехнулся Серпилин.

И когда приехавший в армию Батюк мимоходом обронил: "Не обманул меня, действительно по штабу корпуса в первый день бил, а не по пустому месту", — не удержался, съязвил в ответ: "Так точно, товарищ командующий. Первым делом, как заняли, проверил это". — "А почему сразу не доложил?" — "Узнал, что вы своего проверяющего туда послали, не хотел лишать его возможности порадовать вас личным докладом". — "Ох и вредный у тебя характер, командарм", — сказал Батюк. Сказал без особого зла; сам не любил, чтобы ему наступали на ноги, и уважал это в подчиненных.

Вчера все глубже загребали правой рукой. Там, на правом фланге, к утру первыми форсировали на широком фронте вторую реку — Басю, там же вчера к вечеру вышли на третью — Ресту и, в нескольких местах перескочив ее с ходу, пошли к Днепру.

Кирпичников действовал особенно напористо, не задерживался. Где протыкал — там и шел напролом своими передовыми отрядами, продолжая воевать у себя в тылу с еще не отступившими немцами. Один подзастрявший полк сегодня с утра был у него еще на Басе, а передовые отряды уже на Днепре.

Год назад Серпилин, наверно, в такой день, как сегодня, поехал бы не на правый фланг к Кирпичникову, где глубже всего рванулись вперед, а в левофланговый, поотставший по сравнению с другими корпус. Стал бы подгонять, чтоб выравнивали фронт, не отставали. Это, конечно, тоже делалось. Но все-таки главным для Серпилина было сейчас другое: чтоб Кирпичников вышел за Днепр, расширил плацдармы и дал возможность перебросить туда подвижную группу, а за ней и другие войска.

Не обязательно каждому корпусу наводить свои переправы. Если займем надежные плацдармы севернее, можно потом перекантовать туда часть войск с юга и пропустить их на тот берег через уже наведенные переправы. И быстрей и без лишних потерь.

В этом смысле дела пока неплохие; по донесениям первых трех дней, потери не идут в сравнение с теми, какие несли в прежние годы в схожих обстоятельствах и при меньших успехах. А идет все не так гладко потому, что война вообще палка о двух концах: и ты за нее схватился, и противник из рук не выпускает. А противник сильный, цепкий, на этом направлении с зимы сорок первого года как следует не битый.

Серпилин думал обо всем этом в дороге, попутно привычным глазом сопоставляя разные приметы общего хода дел. Эти приметы говорили, что дело движется, и создавали то настроение постепенно развивающегося успеха, которое владело и Серпилиным, и теми, кто ехал с ним, и теми, кто делал свое дело здесь, на дорогах наступления.

С просеки на дорогу вытягивали на тракторах пушки — тяжелая артиллерия меняла позиции и шла вперед. Два танка, наверно после ремонта в подвижной мастерской, с открытыми люками нагоняли своих. Почти непрерывным потоком шли машины со снарядными ящиками, в поле виднелись флажки, огораживающие минные поля. Какой-то капитан из трофейной команды с несколькими шоферами осматривали колонну немецких машин, застигнутых нашими штурмовиками на выезде из лесу. В начале и в конце колонны все было сожжено, а в середине застряли целые машины, их пробовали завести.

Облака немного поднялись, и в небе невысоко с ревом прошла сначала одна шестерка штурмовиков, потом еще три и над ними — истребители.

"Туда, к плацдармам", — успокоенно подумал Серпилин. И повернулся к сидевшему сзади Синцову.

— Люблю штурмовики! — сказал так, как говорят люди про что-то, что в их жизни уже навсегда: "Люблю степи", "Люблю березы"... — Немцы называют их "черная смерть", а для нас это жизнь. Всякий раз смотришь и думаешь: сколько они за этот вылет солдатских жизней спасут?

В сторону фронта пошла еще одна шестерка. Серпилин, высунувшись из "виллиса", проводил ее глазами.

— Погода разгуливается. Если после июньских дождичков тепло постоит, такой ранний гриб-колосовик пойдет — только лукошки готовь. Когда в тридцать первом году в Бобруйске полком командовал, тоже такое лето выдалось, грибов набирали — неимоверно. Особенно на стрельбище, куда никто не ходит.

Синцов с удивлением услышал это отступление о грибах. Впервые за трое суток командующий заговорил о чем-то постороннем, дал себе передышку хотя бы в мыслях.

Синцову, четырежды лежавшему в госпиталях, Серпилин в эти дни наступления чем-то напоминал хирурга. Наступление было похоже на операцию, когда хирург стоит в резиновых перчатках, в маске, со скальпелем в руке и торопит: "Тампон! Зажим! Тампон! Шелк! Проверьте пульс!" Командует людьми, которые помогают, а у самого нет времени ни на что постороннее, разве что один раз за все время затянется папироской, да и ту сунут ему прямо в рот, и зажгут, и вынут после того, как затянулся.

Похоже или не похоже, но Синцову казалось, что похоже. И сегодня, несмотря на трехсуточный недосып, Серпилин так ни разу и не задремал по дороге. То смотрел на карту и о чем-то сам с собой спорил: видно было, как крутит там, впереди, головой; то останавливал людей, расспрашивал, и приказывал, и снова ехал, глядя по сторонам, словно боялся пропустить что-то важное для будущих своих решений.

Вдоль дороги потянулась шестовка. Серпилин спросил сидевшего сзади с Синцовым заместителя начальника оперативного отдела:

— Прокудин, куда, по-твоему, связь? Не к Талызину? — И ткнул пальцем в лежавший на коленях планшет. — Через пятьсот метров будет поворот налево, к хутору. Вчера в двадцать три часа он был еще там, если не переместился за ночь.

— Шестовка туда, больше некуда, товарищ командующий, — сказал Прокудин.

Но Серпилин уже увидел шедшего вдоль линии связиста.

— Остановите, — приказал он Гудкову. — Синцов, спроси, куда связь.

Синцов выскочил из "виллиса", подбежал к связисту и, вернувшись, доложил, что связь идет в штаб дивизии. Верней, шла, а теперь ее приказано смотать.

— Это у них со своим тылом связь, ее и сматывают, — сказал Серпилин, — а сами — чувствую — еще на месте! Заедем.

Свернув с дороги, заехали в приткнувшийся к рощице хутор. Крайнюю хату разнесло прямым попаданием, а у соседней — целой — стоял "виллис"; за рулем сидел водитель, а под деревьями топтались автоматчики.

Серпилин зашел в хату. Командир дивизии Талызин сидел за столом, небритый, в нательной рубахе, в подтяжках, и хлебал суп из котелка.

— Извините, товарищ командующий, — вскочил он. — Приехал немного отдохнуть, сейчас обратно, — и, схватив с лавки гимнастерку, стал натягивать ее на голову.

— Не спеши, Андрей Андреевич. — Серпилин сел. — Одевайся. Солдату и то положено две минуты на одевание.

Но Талызину, несмотря на миролюбивый тон командарма, было неловко, что его в восемь утра застали в таком виде, за завтраком, и не впереди, на наблюдательном пункте, а здесь, в штабе дивизии. И он, подпоясываясь и застегивая пуговицы, стал объяснять, что всю ночь был в полках и впервые за трое суток заехал поспать. Велел через два часа разбудить, а проснуться не смог — пока суп хлебал, просыпался.

— Это зря объясняешь, — сказал Серпилин. — Это мне понятно. Лучше объясни то, что мне непонятно. Почему до сего времени дивизия Талызина, как я считал, лучшая в корпусе, идет не впереди соседей, а сзади?

Талызин повторил, что ночью побывал во всех полках, толкал вперед, и стал объяснять, что и вчера и позавчера сопротивление было сильное; там, где прошла дивизия, противник оставил на поле боя семь самоходок и более двадцати орудий.

— И не в донесениях, а в натуре — проверено!

— Что ты добросовестный, не сомневаюсь, — сказал Серпилин. — А вот как объяснить, что из трех дивизий вашего корпуса медленней всех идешь? Правый фланг корпуса уже за Днепром, а ты все еще на Реете копаешься.

— Зато сплошняком на нее вышел, товарищ командующий. Немцев сзади себя не оставил.

— Вот и плохо, что сплошняком! Я тебе объясню, почему ты копаешься — потому что промежутков не ищешь. Вытянул полки в одну линию и прешь грудью. А у немцев нет перед тобой сплошного фронта, они только имитируют его перекрестным огнем, стараются создать у тебя это представление. А ты и поверил! Промежутки надо уметь находить. Нашел — и двинул туда! Нашел — и двинул! Прошел вперед, быстро свернулся, в походных колоннах пустое пространство преодолел и опять развернулся — для боя... К вечеру жду от тебя другого доклада. В сорок третьем за Днепр Героя получил. И где? В среднем течении, где он махина. А здесь, в верховьях, где его можно чуть не вброд перейти, никак до него не дотянешься. Не узнаю вас! — сердито, на "вы" закончил Серпилин. Но вслед за этим, хотя и хмуро, все же пожал командиру дивизии руку. — Желаю успеха.

Отъезжая, услышал, как почти вслед за ним тронулся и "виллис" Талызина.

Синцову всегда бывало жалко людей, попадавших в неловкое положение. А в должности адъютанта часто видишь, как люди чувствуют себя неловко. Правда, Синцов успел заметить, что и сам Серпилин не любил, когда подчиненные оказывались перед ним в неловком положении. Услышав неправдивый доклад или суесловное обещание — в два счета все исправить! — он морщился от этого и дергал головой, как лошадь, которой лез в ноздри слепень, и на лбу у него вздувалась жила, в другое время незаметная.

Пока добирались от Талызина к Кирпичникову, над головами снова прошли штурмовики. Серпилин высунулся, и Синцов считал вместе с ним: одна шестерка "горбылей" возвращалась целиком, а в другой недоставало двух самолетов.

Кирпичникова на его прежнем командном пункте не застали. Он недавно уехал на новый, только что подготовленный ему уже за рекою Рестой, как доложил Серпилину остававшийся на старом командном пункте капитан-сапер.

— Дорогу вперед знаете? — спросил Серпилин.

— Оставлен командиром корпуса, чтобы проводить вас туда, если поедете.

— А что он, сомневается, что ли? — усмехнулся Серпилин. — Куда-куда, а до командира корпуса добраться нам по закону положено. Потеснитесь там, — добавил он через плечо и, приказав офицеру лезть в "виллис", стал по пути расспрашивать его, как у них происходило форсирование рек, что держало. Ради этих расспросов и посадил сапера к себе.

Капитан отвечал честно, что Проня и Бася дались трудно, а через Ресту, там, где он был, даже сами не заметили, как перепрыгнули. Видимо, обогнали в междуречье отходивших от Баси немцев и попали под их огонь только на том берегу.

— Ну, это они уже из глубины резервы подтянули, — сказал Серпилин. — В том-то и суть, что вы немцев обогнали. А те, кто прочикался, те и в третий раз под огнем будут переправляться! Понтонно-мостового батальона не видели, еще не подошел к вам?

— Лично я не видел, товарищ командующий. Может, пропустил, не заметил.

— Такое хозяйство не заметить трудно. Значит, еще на подходе. — Серпилин приказал Прокудину пересесть в задний "виллис", связаться по рации со штабом армии и выяснить, где сейчас находится понтонно-мостовой батальон, который приказано направить в распоряжение Кирпичникова. — Выяснишь — догонишь нас.

Прокудин вылез, и Гудков погнал "виллис" дальше.

Синцов, когда Серпилин отправил Прокудина, подумал, что они скоро будут у Кирпичникова, — там телефон — почему не позвонить оттуда? Но потом понял, что Серпилин хочет проверить, как обстоят дела с этим понтонно-мостовым батальоном, раньше, чем доедет до командира корпуса.

Серпилин вообще любил радио: и сам ездил всегда, имея на втором "виллисе" рацию, и приучал пользоваться радио всех, к кому ездил. Находил поводы напомнить о его существовании.

Шутя называл начальника штаба армии Бойко фанатиком связи, но сам был такой же, как он. А как-то, вспомнив при Синцове о сорок первом годе, сказал: "Если бы нам тогда во всех звеньях надежную радиосвязь, да к этой радиосвязи — привычку ею пользоваться, — много бы трудней немцам пришлось — с их клещами и клиньями. Половину бы пообрубали, зная друг о друге, где кто находится. И кто сейчас, имея радиосвязь, плохо ее использует — тот сам себя обкрадывает".

Серпилин сидел впереди и вспоминал смущение Талызина, случайно застигнутого им вдали от передовой.

"Интересная все-таки наша психология: чем дальше добираться до нас начальству, тем смелей смотрим ему в глаза! Застанешь какого-нибудь командира дивизии на тычке, в окопчике на переднем крае, и хотя воюет неудачно и надо бы дать ему выволочку — заслужил! — а что-то удерживает: вон он где, оказывается, сидит! Пока до него добирался, сам страху натерпелся!"

Серпилин заметил, что их догоняет второй "виллис", и скал ал Гудкову:

— Остановись.

Прокудин пересел и доложил:

— Ответили, что понтонно-мостовой батальон следует по графику.

— Кто ответил?

— Начальник инженерных войск.

— Тогда дело надежное.

Командный пункт Кирпичникова был на холме, на той стороне реки, в полукилометре от недавно законченного саперами нового моста через Ресту, по которому шли сейчас тяжелые артиллерийские системы на гусеничном ходу.

Выйдя из "виллиса", Серпилин увидел на холме обращенные в нашу сторону окопы. Кирпичников, оказывается, использовал под командный пункт один из захваченных с ходу узлов немецкой обороны, куда немцы так и не успели сесть.

На новом командном пункте все было уже в полном порядке; в одном из укрытий для машин стоял знакомый штабной автобус Кирпичникова, смонтированный на "студебеккере" и покрытый маскировочными пятнами; имелась и зенитная защита — счетверенные установки на грузовиках и эрликоны. Само помещение командного пункта было устроено, как всегда у Кирпичникова, находчиво и разумно. Здесь был немецкий блиндаж, но его расширили, сверху накрыли брезентом и маскировочной сеткой, а внутри поставили стол и складные табуреты.

Когда Серпилин вошел. Кирпичников сидел спиною к нему и, молотя кулаком по столу так, что подпрыгивал телефон, ругал кого-то на том конце провода. "Прикладывал", как он сам любил выражаться:

— А я бы на месте командующего по-другому с вами поговорил. И сами сзади сидите, и войска вперед не идут! Позор! С ночи всего на два километра продвинулись. Где у вас стыд и совесть? Я вас спрашиваю, хоть капля совести у вас осталась?

Кирпичников повернулся и поднялся навстречу, продолжая держать трубку. Хотел положить ее, собираясь докладывать, но Серпилин махнул рукой:

— Заканчивайте.

— Еще раз повторяю: позор вам! — не сбавляя тона в присутствии командарма, громко и зло крикнул в трубку Кирпичников. — Если к вечеру не выполните задачу дня, поставлю вопрос об отстранении от командования дивизией. У меня все!

Он еле сдержался, чтобы не швырнуть трубку. Серпилин несколько секунд молча смотрел на него, на его злое лицо с красными пятнами на скулах, и медленно обернулся. Вошедшие было Прокудин и Синцов поняли и вышли.

— Кого это ты отстранять собрался? Талызина, что ли?

— Отстранять не отстранять, а пригрозить пришлось. Второй день из рук вон действует!

На лице Кирпичникова оставалось злое выражение, с которым он говорил по телефону.

— Всю обедню портит, от всех отстал, — добавил он все тем же взвинченным голосом, не пробуя справиться со своим возбуждением, а может, и не считая это нужным.

— А ты не допускаешь, что один быстрей другого идет не всегда только за счет собственной доблести? — спросил Серпилин. — Возможно, у немца там, против Талызина, поближе к Могилеву, поболее силенок, чем против других твоих дивизий. Но сплошной обороны у немца и там нет. Есть промежутки! И Талызин действует ненаходчиво. О чем ему и сказано. Был у него по дороге. Не прямо с тебя начал.

— А он как раз на свой наблюдательный пункт приехал и докладывал мне, за что вы его ругали.

— Вот видишь — докладывал, — сказал Серпилин. — Другой бы на его месте не поспешил. Значит, честный человек. Зачем же ты его так, с маху: "Стыд, позор..."? Я бы не вошел, еще бы чего-нибудь похлестче добавил. Откуда у тебя такой террористический стиль руководства, скажи, пожалуйста? Неужели без этих слов не в силах добиться требуемого результата?

— Брань на вороту не виснет, товарищ командующий. Чего в горячке не скажешь. И сам не обижался, когда слышал, и у других обид на это не признаю! — угрюмо, с уверенностью в своей правоте ответил Кирпичников.

— Не знаю, от кого ты сам такое слышал, — сказал Серпилин, и у него заходили желваки на скулах. — От меня не слышал и, пока уважаю тебя, не услышишь. А ты, командир лучшего в армии корпуса, судя по твоему разговору, командиров своих дивизий не уважаешь.

— Почему не уважаю? Я Талызина как раз уважаю, — сказал Кирпичников.

— Как же так, уважаешь, а бесчестишь?

— Не каждый день так, товарищ командующий.

— А раз не каждый день, значит, терпимо? Видимо, не понимаем друг друга. — Серпилин сел за стол. — Докладывай новости, ты сегодня герой дня.

Кирпичников развернул карту и стал докладывать.

Если не считать отставания Талызина, дела в корпусе шли хорошо. Уже закрепились за Днепром на втором плацдарме и только что захватили третий.

— Авиаторам сообщили об этом третьем плацдарме? — сразу спросил Серпилин.

Кирпичников на секунду замялся, но доложил, как было. Оказывается, не он сообщил авиаторам об этом третьем плацдарме, а авиаторы ему. Возвращаясь после штурмовки, увидели, как наши еще в одном месте переправляются через Днепр, и сразу радировали своему командованию. А командир штурмовой дивизии сообщил в корпус.

— Молодцы! — сказал Серпилин. — А намного ли ты первый свой плацдарм, северный, расширил за эти часы?

Кирпичников показал по карте — на сколько.

— Пока не густо!

— Немцы сильно жмут. Если бы не штурмовики — спихнули бы.

Из дальнейшего доклада выяснилось, что один из офицеров штаба авиационной дивизии еще утром добрался до плацдарма, сидит там, за Днепром, со своей рацией и наводит самолеты на цели.

— Молодцы, — повторил Серпилин, услышав это. — А ты, Алексей Николаевич, там, на плацдармах, на штурмовиков, конечно, надейся, но и сам не плошай.

— Мы не плошаем, — сказал Кирпичников. — Тяжелая артиллерия — два полка, — он назвал номера полков, — с этого берега поддерживает, две батареи противотанковых орудий на понтонах туда, за Днепр, доставили и роту танков переправляем. Пока не подтвердили, но думаю, и они уже там.

— Синцов, — окликнул Серпилин, — возьми "виллис", поезжай обратно до поворота на Гусевку. Понтонно-мостовой батальон уже должен вытянуться на эту дорогу. Как головные машины встретишь — ищи командира! Батальон пусть следует к Реете, а командира — ко мне... Отдельный понтонно-мостовой батальон, который обещал утром, через полчаса придет в твое распоряжение, — сказал Серпилин Кирпичникову, когда Синцов вышел. — Как собираешься с ним поступить?

— Уже продумали, — сказал Кирпичников. — В семи километрах за Рестой, где у нас с немцами "слоеный пирог" начинается, держу наготове роту танков, дивизион противотанковых орудий и роту автоматчиков на "студебеккерах". Дам все это понтонерам как прикрытие, и пусть ломят прямо по дороге к плацдарму.

— А ведь это правильно, — сказал Серпилин. — С воздуха прикрытие предусматриваешь?

— Предусматриваю, но с авиаторами еще не уточнял, пока не имею в руках этого мостового батальона.

— Решение верное, — одобрил Серпилин. — Батальон мощный, к ночи должен навести первый мост через Днепр. А завтра к полудню — второй. Твоя задача — за ночь переправить по крайней мере четыре полка. К семи утра обеспечишь, чтобы через мост и через твои порядки прошла армейская подвижная группа, мы ее сейчас заканчиваем формировать. Хотим резануть по немецким тылам в обход Могилева. Смотри на карту. Вот рубеж за Днепром, на который ты обязан выйти к семи ровно. У подвижной группы ни один волос не должен упасть до этого рубежа. Сюда чтоб пришла за твоей спиной, пороха не понюхав! А дальше — ее дело! А ты всеми тремя дивизиями пойдешь прямо к Березине. Твое дело — Березина. Если у Талызина опять задержка выйдет, пусть плацдармов не завоевывает, перебрасывай его по уже захваченным переправам. И торопись! Если твой сосед слева до ночи не выйдет к Днепру, предупреждаю — и его начнем перебрасывать через твои плацдармы. И армейский резерв тоже через твои мосты пущу...

— Да... — Кирпичников даже почесал голову.

— Затылок чешешь? — усмехнулся Серпилин. — Кому много дано, с того много и спросится. В чем тебе отказали? Ни в чем. Мостовой батальон дали. Танковый батальон добавили, самоходный полк из резерва — тебе! Целая штурмовая дивизия на тебя — больше ни на кого — работает. Вправе и от тебя потребовать...

— А я снисхождения не прошу, товарищ командующий, — самолюбиво возразил Кирпичников. — Думаю, как лучше выполнить.

— Что ж, думай, это полезно, — сказал Серпилин. — И пусть штаб твой подумает и график составит, чтобы всякая требуха, которой пока на том берегу не требуется, дорогу не забила. А я пока к себе в штаб позвоню.

— Разрешите отлучиться, товарищ командующий? — спросил Кирпичников.

Серпилин кивнул. Понимал, что командир корпуса спешит отдать срочные распоряжения.

Кирпичников вышел, а Серпилин соединился с Бойко.

Бойко доложил обстановку. В ней были неясности: между Басей, Рестой и Днепром немцы на одних направлениях отступали, на других упорно дрались. Позади наших прорвавшихся частей образовалась чересполосица. Но даже эта путаница свидетельствовала, что наступление набирает ход.

От своих дел Бойко перешел к соседним армиям. Сосед справа ведет разведку боем, но немец перед ним пока стоит как вкопанный, не отходит. Сосед слева успешно наступает. Командующий фронтом звонил оттуда, спрашивал Серпилина, но, узнав, что он в дороге, удовлетворился разговором с Бойко. Приказал передать командарму, что хотя главный удар наносит он, но как бы не вышло, что Могилев возьмет сосед.

— Ругался или подначивал? — спросил Серпилин.

— Как я понимаю, пока второе. Но если не выполним задачу дня, будет и первое.

— Постараемся лишить его этой возможности, — усмехнулся в трубку Серпилин. И спросил, как дела с подвижной группой.

Бойко, никогда не упускавший случая дать понять, что о некоторых вещах ему излишне напоминать, ответил, что все в движении и к шести часам, как приказано, будут там, где приказано. Из 111-й дивизии взят полк Ильина. Он тоже в движении.

— Отдайте письменное приказание на имя танкистов, — сказал Серпилин.

— Уже готово.

— Укажите сразу не только ближайшую, но и дальнейшую задачи.

— Указаны и ближайшая и дальнейшая.

— Проставьте время ввода в прорыв завтра в семь ровно. И пошлите туда к ним с этим приказанием Дурдыева.

Дурдыев был заместителем начальника разведотдела армии.

— Пусть ждет меня там, приеду не позже восемнадцати и сам поговорю с исполнителями.

— Ясно, — сказал Бойко. — Где будете и когда вернетесь?

— Отсюда к Миронову. Потом в подвижную группу, к двадцати часам вернусь. Предупреди, чтоб и артиллерист и инженер были на месте. Сразу начнем работать над завтрашним днем. Где Захаров?

— У Миронова.

— Позвонит — передай, что и я там буду. Пусть сам решает, ждать меня или дальше ехать.

Кирпичников, как только разговор закончился, вошел и предложил пообедать: обед привезли.

— Рано. У Миронова пообедаю.

День распогодился, и Серпилин, выйдя на воздух, вдруг заметил, что для командного пункта выбрано на редкость красивое место: сзади в зеленой пойме течет река, а на изрытом окопами желтом песчаном холме, как свечки, — молодые, прямые сосны.

— Даже жалко, что такой командный пункт скоро бросать придется! — сказал Серпилин Кирпичникову и чуть улыбнулся. — Раз обещаешь, что утром далеко за Днепр уйдешь, наверно, завтра и сам туда переедешь?

Кирпичников пока что не обещал уйти завтрашним утром далеко за Днепр, но что ответишь командарму?

— Так точно, товарищ командующий. Приезжайте, будем встречать вас за Днепром.

Серпилин еще раз глубоко вдохнул запах сосен, и ему захотелось задержаться здесь, пообедать, как предложил Кирпичников. Но появление Синцова и майора с саперными топориками на погонах удержало от соблазна.

— А вот и мостовик! — сказал он.

Маленький, чернявый сапер-очкарик картавой скороговоркой доложил, что он, командир отдельного двадцать девятого понтонно-мостового батальона майор Горелик, по приказанию командующего прибыл.

— Что сам прибыл — хорошо. С чем и поздравляю, — сказал Серпилин, пожимая руку саперу. — А вот где ваш батальон тащится? Сам лично, один, без него мостов через Днепр нам не наведешь?

— Никак нет, товарищ командующий, не тащимся, а движемся, как приказано. На рубеж Реста приказано выйти к тринадцати ровно, а сейчас без двадцати. — Майор засучил рукав на поросшей черным волосом руке и так сердито стукнул по стеклу пальцем, словно делал выговор Серпилину за его несправедливость. — А вон моя головная машина, — радостно добавил он, показывая рукой на выползавший из-за поворота дороги грузовик с понтоном.

— Выходит, наоборот, с опережением, — сказал Серпилин. Ему понравилось, как смело разговаривал с ним майор.

— Так точно, с опережением, товарищ командующий.

— Ну что ж, Алексей Николаевич, — обратился Серпилин к Кирпичникову, — значит, поступает в твое распоряжение майор Горелик со своим батальоном. Начальства, как вижу, не боится, будем считать, что и Днепра не испугается. И немецкого огня тоже. — И уже без улыбки, серьезно сказал саперу: — Командир корпуса отдаст вам все необходимые приказания, а от меня напутствие такое, передайте его вашим саперам: в ближайшее время должны быть на Днепре, к ночи — один мост, утром — второй. Сделаете — вся армия будет благодарна, не сделаете — всю армию подведете!

— Понятно, товарищ командующий.

— А теперь поехали, — сказал Серпилин.

— Разрешите узнать ваш маршрут, как поедете? — спросил Кирпичников, подходя с Серпилиным к "виллису".

— Поеду к Миронову. В его полосе — не твоя забота, а в твоей полосе — поедем, учитывая твой доклад о твоем продвижении. Командиру корпуса привык верить; адъютант на карте отметил, где ты, а где немец.

Проселок, по которому поехали от Кирпичникова к Миронову, петлял вдоль Ресты и через полчаса вывел ко второй переправе. Мост здесь был меньшей грузоподъемности и кряхтел под колесами орудий.

Серпилин задержался у переправы, подозвал командира артиллерийского полка, выяснил у него, когда, из какого пункта тронулись и где и когда приказано быть, и, удовлетворенный ответом, поехал дальше.

Дорога, сначала шедшая вдоль берега, все больше уклонялась к западу, огибая лесной массив. Вдали, справа, тоже темнел лес. Судя по карте, оставалось уже немного до того большака, по которому, перейдя Ресту, должна была двигаться талызинская дивизия.

А дорога поворачивала все правей, к дальнему лесу. До сих пор с юга и с запада слышался лишь отдаленный гул артиллерии. А тут вдруг донеслись близкие и частые выстрелы из танковых пушек. Потом несколько хлопков из "сорокапяток", еще несколько выстрелов из танковых пушек и недружный, вразброд, грохот "эрэсов". Прошло несколько минут, и там, впереди, увесисто, с оттяжкой стали бить наши стодвадцатидвухмиллиметровые орудия.

— Товарищ командующий, — сказал Прокудин, глядя на карту, — может, повернем? Тут левей еще одна полевая дорога...

— Понадобится — и полный назад дадим, — сказал Серпилин. — Воевать с немцами в таком составе не будем. Нечем! — И в ответ на вопросительный взгляд Гудкова кивнул, чтоб продолжал ехать. — Видимо, эпизод какой-то разыгрался. Сейчас на большак выскочим, станет ясно.

Однако ехал теперь, внимательно вглядываясь в даль и прислушиваясь к выстрелам.

Полевая дорога уперлась в разбитый мостик через ручей. Пришлось повозиться минут десять, прежде чем все три "виллиса" перебрались на ту сторону. И почти сразу же выскочили на большак.

Вблизи уже не стреляли, снова слышался только отдаленный гул. По большаку на запад двигалась тяжелая артиллерия.

— Спроси их, сколько они от реки отъехали? — приказал Серпилин.

Синцов выскочил из "виллиса" спросить и заодно уточнил, какая это часть. Он уже привык: где бы и кого бы они ни останавливали, требовалось отметить у себя, чье хозяйство, место и время встречи с ним. Потом, вечером, возвратись на командный пункт, Серпилин сам смотрел эти заметки адъютанта: где, когда и с кем встречались в течение дня. И не дай бог тому, по чьим донесениям выходило, что его части в такой-то час находились не там, где были в действительности. На бумаге — одно, а на деле — другое! Этого Серпилин никому не спускал и, даже если дела шли хорошо, все равно беспощадно отчитывал за неправдивый или неточный доклад. Впрочем, он не делал разницы между этими двумя словами. Говорил: то, что неточно, то и неправдиво! Приблизительность в донесениях — первопричина глупых решений. Если не знаешь истинного положения своих частей, имей смелость доложить: "Не знаю, но приму меры, чтоб знать!" А если, не зная, делаешь вид, что знаешь, неизвестно, где конец твоей лжи. Потому что все, кто примет на веру твою ложь, будут потом по восходящей обманывать друг друга, сами того не ведая!

Синцов вернулся и доложил, что до реки шесть километров, добавив номер полка.

Серпилин удовлетворенно кивнул: полк находился там, где ему и следовало быть, — и сказал Гудкову, чтоб ехал к переправе.

Едва развернулись и поехали на восток, как навстречу выскочил обгонявший артиллеристов "виллис". Водитель гнал его так, что чуть не столкнулись бампер в бампер.

Увидев командарма, из "виллиса" выпрыгнул полковник. Оказывается, он сам сидел за рулем и стал докладывать Серпилину, так заплетаясь, словно был пьян.

— Отставить, — перебил Серпилин, узнав в нем Земскова — начальника штаба талызинской дивизии, человека вообще-то уравновешенного. — Почему сами за рулем? Для вас что, приказ не писан?

— Товарищ командующий, сам сел за руль, хотел успокоиться, пока доеду... — непохоже на себя почти выкрикнул Земсков.

— Приведите себя в порядок и доложите, что случилось, — сказал Серпилин и вылез из "виллиса" на дорогу.

Земсков поправил на лысой голове фуражку, сдвинул назад съехавший на живот пистолет и уже открыл рот, чтобы доложить, но Серпилин снова остановил его:

— Пуговица...

Земсков, не глядя, потянулся пальцами и застегнул пуговицу на вороте.

— Теперь докладывайте...

— Товарищ командующий, командир дивизии убит... — И, проглотив слюну, добавил: — Только что...

— Там? — ткнув пальцем назад, на дорогу, спросил Серпилин. Его уже насторожило, когда он услышал, как нескладно, вразброд стреляли "эрэсы". И эта зацепившаяся в сознании нескладица заставила сейчас подумать, что одно к другому — командир дивизии убит именно там.

— Прямо на дороге, товарищ командующий. "Фердинанды" из лесу выскочили... Донесли, что прямым попаданием снаряда. Еду туда.

— Командиру корпуса доложили?

— Так точно, доложил. Получил приказание временно исполнять обязанности командира дивизии.

— Сколько отсюда? — спросил Серпилин. — Два с половиной?

— Так точно.

— Поедем вместе. Гудков, развернитесь. — Серпилин повернулся к Синцову: — Вот это самое мы и слышали. Подвиньтесь, пустите полковника.

— Карта с собой? — спросил он у Земскова, когда "виллис" уже тронулся.

— С собой.

— Доложить обстановку в состоянии?

— В состоянии. Всю последнюю обстановку имею.

— Обстановку имеете, а командира дивизии у вас прямо на дороге убивают... Докладывайте! — Серпилин раскрыл планшет.

Но от его слов, что командира дивизии убивают прямо на дороге, Земсков спохватился, куда он везет командарма, и вместо доклада сказал:

— Товарищ командующий, обстановка неясная, прошу остановиться. Я вам здесь доложу. И один поеду.

— То все ясно, то все неясно, — сердито сказал Серпилин. — Что неясно, доедем — выясним. А пока докладывайте то, что вам ясно.

Земсков, как положено, стал докладывать обстановку начиная с правого фланга, от этой привычной механичности все больше приходя в себя. Из его доклада следовало, что обстановка в дивизии с утра изменилась к лучшему, продолжается продвижение к Днепру по трем дорогам сразу.

Через несколько минут доехали до места происшествия. Дорога втягивалась в лес. Сначала с обеих сторон появились рощицы, потом открылась заросшая кустарником лощина, за которой начинался большой лес. Тут все и произошло.

В кювете лежала опрокинутая сорокапятимиллиметровая пушка. Вторая пушка, выстрелы которой, наверно, и слышали издалека, стояла на обочине. У нее был сбит щит.

Посреди дороги зияла воронка. В стоявший у воронки грузовик заканчивали класть раненых. Тут же на дороге топтались младший лейтенант-артиллерист и пехотный капитан, первым подскочивший к "виллису", когда из него вылез Серпилин.

Капитан доложил, что он командир батальона.

— А где командир дивизии? — озираясь, как о живом человеке, спросил Серпилин.

— Пока вот... — сказал капитан и показал рукой в сторону.

Там, в заросшем травой кювете, скорчившись, сидел какой-то человек, а рядом с ним лежал сверток. Короткий. Что-то завернутое в почерневшую, промокшую плащ-палатку.

— Собрали... — сказал капитан, когда Серпилин перешел через дорогу и уставился взглядом в эту плащ-палатку.

Сидевший рядом со свертком человек поднялся на ноги и медленно вытянул руки по швам. Это был немолодой, лет сорока, лейтенант с неживым, отсутствующим лицом. Синцов узнал адъютанта Талызина, с которым они когда-то вместе зимой на Слюдянке подбирали после боя в снегу раненых.

— Прямое попадание, — сказал капитан.

Серпилин кивнул и оглянулся на дорогу. Он уже заметил на ней следы крови. Но сейчас оглянулся и посмотрел еще раз. Потом повернулся к тому, что было завернуто в плащ-палатку, и сказал лейтенанту:

— Откройте...

Тот нагнулся и, взявшись за концы плащ-палатки, откинул их в разные стороны.

Талызина просто не было. Была память о нем, но ничего, что могло бы напомнить о его существовании на земле, уже не было.

Серпилин снял с головы фуражку и с полминуты постоял молча, глядя на этот открытый перед ним сверток. Потом сказал:

— Закройте... — Надел фуражку и повернулся к капитану: — Присутствовали, когда произошло?

— Так точно, присутствовал, товарищ командующий.

— Доложите!

Из доклада и дополнений полковника Земскова выяснилось то, что и можно было предполагать. Талызин после встречи с Серпилиным ездил с места на место, подгоняя наступавшие части. Он и так отличался хорошо всем известной храбростью, но встреча с Серпилиным и обидный разговор с командиром корпуса, наверное, подкрутили его еще больше. Первую половину дня он делал все, что мог, чтобы ускорить продвижение дивизии, — и ускорил. И, довольный этим, решил еще ускорить: приказал шедшему вслед за передовым отрядом полку двигаться прямо в походной колонне.

Так и двигались. Командир полка, не будь рядом начальства, наверно, сам принял бы меры охранения, но командир дивизии не только нажимал на быстроту движения, он при этом еще и сам лично шел с колонной. В результате достаточных мер охранения так и не приняли.

Сперва Талызин шел с первым батальоном, подбадривал и торопил солдат. Это было не в новинку, за ним знали привычку на походе двигаться пешком то с одной, то с другой колонной. Потом перебрался во второй батальон, потом в третий, в этот. Шел в голове батальонной колонны и разговаривал с командиром батальона, когда между опушкой большого леса и рощей вдруг вывернулись из зарослей три "фердинанда" и открыли огонь. Батальон залег. Талызин приказал развернуть шедшие в колонне пушки. Одну, прежде чем она развернулась, "фердинанд" разбил прямым попаданием, а вторая успела сделать несколько выстрелов. Талызин сам подскочил к ней и управлял огнем — немецкий снаряд ударил прямо в щит.

Расчеты двигавшихся позади батальона "катюш" увидели происходящее и открыли огонь по "фердинандам". Стреляли вразнобой, потому что шли с интервалами. Залпы "катюш" поражения не нанесли, но испугали немцев. "Фердинанды" скрылись в лесу.

Артиллерия, шедшая сзади "катюш", била уже вдогонку.

В результате семь раненых и один убитый на месте — командир дивизии. А "фердинанды" надо будет еще ловить и добивать, с земли или с воздуха.

Земсков доложил, что, уезжая сюда, связался с ушедшим вперед танковым батальоном — дал ему координаты "Фердинандов", а также сообщил их авиаторам. Услышав это, Серпилин внимательно посмотрел на него; несмотря на пережитое потрясение, Земсков не забыл в первую же минуту сделать все необходимое. Такой человек, наверное, сумеет командовать дивизией.

— Догоняйте свой батальон, — сказал Серпилин капитану.

— Есть, товарищ командующий. Я только ждал... — Капитан почувствовал себя виноватым, но Серпилин прервал его:

— Догоняйте батальон и немедля примите меры охранения.

— Уже приняты, товарищ командующий...

— Уже... Дорого приходится платить за такие "уже"... Идите! — Серпилин повернулся к Земскову: — Что думаете делать... — хотел сказать "с телом", но сказал: — с прахом командира дивизии?

— Не думал еще, товарищ командующий...

— И не думайте, это наша забота. Выделите грузовик и дайте сопровождающих. Пусть проделают все, что требуется медициной, все их формальности, а потом явятся к начальнику тыла армии, у него уже будут указания. А вам надо идти вперед. Могилев брать. Задача дня известна?

— Так точно, известна.

Серпилин сделал паузу. Она значила: мало сказать "известна", надо еще и повторить задачу дня. Земсков повторил.

— Правильно, — сказал Серпилин. — И сделать осталось еще много, иначе до ночи на Днепр не выйдете. Берите дивизию в свои руки. Покажите, на что способны!

Сказав это, посмотрел на Земскова, безрадостно ответившего: "Понял вас!", и положил ему руку на плечо.

— И я вас понял. Не в такую минуту вступать бы в командование дивизией, но мы над этим не властны, вступаем, когда война прикажет!

Серпилин сел в "виллис" и поехал обратно к Реете, навстречу продолжавшей двигаться оттуда артиллерии.

Синцов, сидя сзади, видел его широкую, ссутулившуюся спину.

Завернувшись в плащ-палатку и сцепив под ней руки, Серпилин ехал и думал о том, о чем не имел ни времени, ни права думать там, на шоссе. Вернее, подумал и там, но отклонил эти мысли как несвоевременные, не идущие к тому главному, что он обязан был сделать. И сама эта за долгие годы воспитанная в себе способность отложить, оттеснить в сторону лезущие в голову, но несвоевременные мысли, которые можно оставить "на потом", была одной из главных черт его истинно военной натуры, черт, куда более важных, чем поворотливость или выправка, которые прежде всего бросаются в глаза в военных людях.

Первое потрясение от неожиданной гибели Талызина привычно оттеснилось неотложными мыслями: дивизия набрала темпы и должна была двигаться дальше. То, на что употребил свои последние усилия Талызин, не должно было прерваться с его смертью, наоборот! Иначе сама его смерть становилась еще более бессмысленной. Даже распоряжение отправить прах Талызина прямо в тыл армии было вызвано желанием подтолкнуть вперед дивизию и ее нового командира, заставить их думать над тем, Что дальше, а не над последствиями того, что произошло. Лишить их необходимости думать сейчас об этом. Потом подумают!

Талызин, бирюковатый по натуре и казавшийся по первому впечатлению малообразованным, на самом деле был хорошо начитан, знал службу и командовал своей дивизией хотя и не безошибочно, но честно: не раздувал успехов и не прятал неудач. И вообще, по составившемуся у Серпилина мнению, был человек высокопорядочный.

Сегодня утром у Серпилина и в мыслях не было, что Талызин кривит душой, отсиживается. Просто застал его в такой неудачный момент — всякий человек два часа в сутки отдохнуть должен, хоть он командир дивизии!

Сейчас, когда Талызин погиб, Серпилин вспоминал утренний разговор с ним: не сказал ли ему чего-то несправедливого, такого, что толкает людей к гибели. Нет, не сказал! Да и Кирпичников, хотя и в своем крикливом стиле, по сути, требовал от него дела.

Ну не изругал бы его Кирпичников, так что он, вперед бы не полез? Все равно полез бы. Не из-за ругани, а по совести! И не впервые это, черт его знает в какое пекло лазил, а жив оставался...

Конечно, когда человек погибает, тем более подчиненный, хочется задним числом, чтобы ты его перед смертью хвалил, а не ругал. А если в последний раз ругал — пускай правильно, — потом, после смерти, все равно кажется, что надо было сказать ему что-то другое...

— Синцов!

Серпилин так долго молчал, что казалось, будет молчать всю дорогу. Синцов даже вздрогнул.

— Слушаю вас, товарищ командующий!

— Когда в оперативном отделе работал, бывал у Талызина?

— Много раз. — Синцов подумал, что Серпилин хочет что-то спросить про Талызина.

Но Серпилин ничего не спросил. Помолчал и сказал:

— Жаль потерять командира дивизии. Но если взять его самого, такая смерть для военного человека, можно считать, хорошая! Посреди дела. Не успев подумать о смерти. Думал в последнюю секунду, как бы немцу в бортовую броню снаряд влепить! А то, что видели с тобой, что в могилу кладем, сам человек этого уже не знает. Хуже, когда война человеку время оставляет подумать, что он умирает, а дело недоделанное. — И теперь, когда Синцов уже не ожидал, вдруг спросил: — Говоришь, хорошо знал Талызина? Ну и какой он, по-твоему, был?

— Из всех командиров дивизий, к которым мне приходилось ездить, самый бесстрашный.

— Бесстрашием отличался, это верно, — сказал Серпилин и снова замолчал.

Он знал о Талызине то, чего не знал и не должен был знать Синцов, и это знание заставляло его видеть бесстрашие Талызина в другом свете, чем видел Синцов.

Никто, кроме Серпилина и еще трех-четырех человек в армии, не знал о командире дивизии Андрее Андреевиче Талызине, что это тот самый, который в июле сорок первого года вместе с несколькими другими генералами был отдан на Западном фронте под трибунал. Талызину предъявлялось обвинение в трусости и утере управления дивизией. За это он был приговорен к расстрелу, замененному десятью годами лишения свободы. Из лагеря писал письма, просился на фронт, летом сорок второго был освобожден, послан воевать заместителем командира полка и за полтора года снова стал генерал-майором, командиром дивизии и даже Героем Советского Союза.

Отраженная в личном деле быстрота, с которой все это произошло, даже насторожила Серпилина. Но, увидев Талызина в деле, он понял, что это человек, не способный получать задаром награды или звания. Кто его знает, как у него там было в действительности в сорок первом году, почему и как потерял управление дивизией. Но та настойчивость, с которой Талызин показывал на личном примере, что значит не бояться смерти, та щепетильность, с какой он докладывал о своих неудачах, и та горечь, с какой переживал их, — об этом дважды сообщал Захарову замполит Талызина, беспокоясь за жизнь комдива, — все это заставляло Серпилина думать, что доля вины, тогда, в сорок первом году, за Талызиным все же была. И он ее помнил и не прощал себе. Другие забыли, а он помнил.

Один раз струсить или растеряться может даже самый храбрый человек. Кто думает иначе, тот войны не знает. Что же, никто на всем Западном фронте так и не был тогда виноват в том, что произошло? Все были ни в чем не повинные? А если бы ты сам тогда там, под Могилевом, не устоял, отступил, бросил позиции, — что тогда?

Теперь находятся такие, что, вспоминая сорок первый год, говорят: вот, дескать, генерал Самсонов в Восточной Пруссии в четырнадцатом году потерпел поражение, взял на себя за это ответственность — и пулю в лоб! А у наших у многих ответственность была потяжелее, а на то, чтоб пулю в лоб, — не хватило!

Задним числом легко говорить! На тот свет себя отправить не так долго, если рука твердая. Но разве в этом был тогда вопрос? Вопрос был в том, как немцев остановить! На этом свете, а не на том.

Пока Талызин был жив, Серпилину не приходило в голову спросить его: что было с ним тогда, в сорок первом году? Был ли в чем-то виноват и как сам смотрит на это? А сейчас, когда он умер, захотелось спросить.

Но что он мог бы на это ответить — уже никогда не узнаешь...

Генерала Миронова на командном пункте корпуса не оказалось. Он выехал в одну из дивизий вместе с членом Военного совета армии и должен был вот-вот вернуться.

— Раз скоро будет, подождем, — сказал Серпилин.

Начальник оперативного отдела доложил обстановку. Мироновский корпус тоже пробился передовыми отрядами на Днепр и сейчас шел к нему главными силами.

— А сами до завтра здесь будете сидеть? — спросил Серпилин, окинув взглядом стоявший прямо при дороге длинный барак, в котором разместился командный пункт корпуса. Здесь были торфоразработки, и барак, наверно, служил раньше общежитием.

Начальник оперативного отдела ответил, что новый командный пункт подготовлен в семи километрах отсюда, за Рестой, ждут возвращения командира корпуса, чтобы получить "добро" на перемещение.

— Ну это еще так-сяк, — сказал Серпилин. — А то выбрали под командный пункт какую-то лачугу. Зимой бы ладно, а то летом, лучшего места не нашли? Как у вас связь с армией?

— Все в порядке. В шестнадцать докладывали генералу Бойко обстановку.

— Вот и я с ним поговорю, пока Миронов не вернулся. — Серпилин пошел вслед за начальником оперативного отдела.

Барак внутри выглядел лучше, чем снаружи. Но когда Серпилин сел на лавку и устало прислонился к засыпной стене барака, там да досками зашуршала и посыпалась земля.

— Григорий Герасимович, — сказал Серпилин, когда его соединили с Бойко, — обстановка у Кирпичникова и Миронова мне известна. Доложи, как у Воронина.

Бойко докладывал обстановку на левом фланге, а Серпилин сидел, по-прежнему привалясь к стене, и чувствовал боль в ключице. "Черт ее знает, не болела, не болела, а сегодня вдруг заболела. От езды, что ли?"

Выслушав обстановку и спросив, как подтягивают вперед артиллерию, Серпилин сказал:

— Вопросы все. Теперь слушай меня...

Но Бойко прервал его:

— Разрешите раньше доложить — командующий фронтом снова звонил от соседа слева в пятнадцать десять. Приказал, как только вас найду, связать с вами.

— Буду ждать здесь, — сказал Серпилин. — А теперь слушай меня. От Кирпичникова уже знаешь, что случилось?

— Знаю, — сказал Бойко. — О Земскове уже отдал в приказе.

— Что отдал — хорошо, — сказал Серпилин, — а вот другой приказ срочно готовить надо. Озаглавь "О мерах охранения в период преследования противника" и жестко напомни: не снижая требования к быстроте продвижения, оставляем в силе все требования по разведке и охранению. Чтобы такого движения очертя голову, как Талызин, никто больше не позволял. К ночи разошлем приказ, а пока от моего имени — устно!

— Талызин сам виноват, — сказал Бойко. — Сколько раз предупреждали!

В голосе его прозвучала непримиримость. В свое время, после боев на Слюдянке, он предлагал отстранить Талызина от командования дивизией.

Серпилин поморщился:

— Все так, Григорий Герасимович, но тягать его с того света не станем. Выводы выводами, они будут в приказе, а сформулируем как положено, что погиб смертью храбрых. Я приказал его прах в штаб тыла вывезти. Выбери минуту, позвони начальнику тыла.

— Сейчас свяжусь, — ответил Бойко. И вдруг радостно сказал: — Кирпичников только что донес: понтонно-мостовой батальон уже на Днепре, приступил к наводке первого моста.

— Замечательно, — сказал Серпилин и озабоченно добавил: — Позвони авиаторам, поставь задачу прикрыть эту переправу, как ничто другое. И зенитки туда подбрось! Это нам теперь важней всего! Эту переправу и для других корпусов используем.

— Понятно, — подтвердил Бойко. — Если у вас все, буду связывать вас с командующим фронтом.

— И прямо с ходу доложи ему про мост, чтобы мне этот вопрос уже не задавал! — Серпилин положил трубку, вспомнил, что не обедал, но обедать уже не хотелось.

В барак вошли командир корпуса Миронов и Захаров, оба забрызганные грязью.

— Где это вас так? Машину, что ли, сами толкали?

Захаров рассмеялся:

— Шли, там у него на наблюдательный пункт дивизии — торфяник, стежка узкая, а немец мину врезал. Как вошла в болото — аж хлюпнула! Осколками не зацепила, а грязью — с головы до ног!

— "Хлюпнула", — сердито повторил Серпилин. — Талызина полтора часа назад на большаке, у Веденеевки, прямым попаданием так хлюпнула — все, что осталось, в плащ-палатку увязали! "Хлюпнула"... — еще сердитей передразнил он Захарова и, повернувшись к Миронову, повторил то, что уже говорил Бойко о соблюдении правил охранения во время преследования немцев.

Потом спросил Захарова:

— Как в дивизии?

— Между передовыми частями и главными силами, не доходя Днепра, еще болтаются группы немцев с танками и бронетранспортерами. Но с НП уже видели Днепр своими глазами, в четырех километрах.

— Если разрешите, товарищ командующий, — сказал Миронов, — я сейчас при вас другим командирам дивизий позвоню, заслушаю их доклады... Или сами хотите заслушать?

— Что же я буду через вашу голову... Обстановка не требует. А мы пока с членом Военного совета выйдем воздухом подышим, а то вы тут в какую-то нору залезли!

Когда вышли, Захаров стал расспрашивать подробности гибели Талызина.

— Сам не присутствовал, только результаты видел. — Серпилин посмотрел в глаза Захарову. — Не знаешь, как это бывает? Убит — значит, убит! — И тронул Захарова за рукав гимнастерки: — Почисть!

— Ждал, когда подсохнет. Сейчас почищу.

Захаров пошел к своему "виллису". А Серпилин, проводив его глазами, снова тревожно подумал про ту мину в Торфяном болоте. "Хлюпнула..." И недовольно потянул носом:

— Черт его знает, Миронова, устроил себе КП посреди болота! Лето одно на всех. У Кирпичникова хвоей пахнет, а у этого — гнилью.

Он огляделся и поманил к себе стоявшего, как обычно, наготове, не слишком близко и не слишком далеко, в десяти шагах, Синцова.

— Слушаю вас, товарищ командующий.

— По-моему, у нас с тобой там еще чай в термосе остался? Есть неохота, а попить надо. Принеси.

Синцов принес из "виллиса" термос. Левой рукой в перчатке прижав его к телу, отвинтил крышку, вытащил пробку, перехватил термос в правую руку, а крышку, опять же ловко, прижал к телу левой рукой и, Налив в нее чай, подал Серпилину. Сделал все это споро, но Серпилин уже не в первый раз испытал неловкое чувство — не то хотелось помочь, не то сделать самому.

Он выпил несколько глотков начавшего остывать чая, протянул пустую крышку Синцову и, пока тот шел обратно к "виллису", подумал про него: "Адъютант есть адъютант. Хотя, когда брал, обещал, что в денщика превращать не буду, а на практике без "принеси, подай" не обходится. Все же, когда брал, недоучел его увечье. Сам того не хочешь, а ставишь себя с ним в неловкое положение".

Захаров вернулся почищенный, даже сапоги блестели.

— Теперь другое дело, — улыбнулся Серпилин. — Как новенький! Ты куда отсюда?

— Домой. Хочу вызвать к себе тыловиков, проверить, как с подачей боеприпасов. Сегодня этим вопросом еще не занимался. А ты?

— Подожду здесь. Батюк приказал ждать его звонка. А после этого по дороге домой заеду в подвижную группу — она в лесу, восточной Замошья, — Серпилин посмотрел на часы, — уже сосредоточилась. — И, взяв Захарова об руку, еще дальше отойдя с ним в сторону, спросил: — Константин Прокофьевич, какое у тебя мнение о Миронове складывается? Ты и в первый день у него был, и сегодня. Правильно мы сделали, что после первых неудач не отстранили его?

— Полагаю, правильно, — сказал Захаров. — Как-то он в первый день слишком идеально подошел: считал, что раз все так хорошо расписано — столько залпов туда, столько залпов сюда, — значит, все само собой и сделается. И когда завяз в пойме, растерялся. А теперь у него уже материалистический взгляд на вещи: на план надейся, но и сам не плошай!

— А как с подчиненными? — спросил Серпилин. — Достаточно требователен?

— Требовать требует, но тон профессорский.

— Тон еще ничего, — сказал Серпилин. — А что в первый день, как ты выражаешься, "слишком идеально подошел" и считал, что все пойдет как по расписанию, — вот это меня в нем испугало...

— Ты сам профессор, тебе видней, — улыбнулся Захаров.

— Это когда было! — сказал Серпилин. — А за него боялся: только на третьем году войны из академии на фронт выпросился...

Из барака вышел командир корпуса и направился к ним.

— Товарищ командующий, могу доложить последнюю обстановку...

Лицо Миронова со впалыми щеками, со щеточкой усов над тонкими, неулыбающимися губами и раньше казалось худым. А сейчас воротник генеральского кителя так отстал от шеи, что казалось: китель с чужого плеча.

"Да, досталось за эти дни профессору! Сколько ему лет-то? Помнится, моложе меня..."

Миронов продолжал стоять, ожидая ответа. И Серпилин вдруг заметил у него следы от дужек пенсне. С тех пор как Миронов пришел с своим корпусом в армию, за все три недели ни разу не видел его в пенсне. Значит, раньше носил, а сейчас не носит. Почему? Профессорского вида иметь не хочет, что ли?

— Докладывайте, Виталий Викторович.

— Предпочел бы на карте.

— Пойдем, — сказал Серпилин. — Очень уж КП у вас неприглядный. Кто его только выбирал!

Они вошли в барак. Миронов, стоя над картой, поднял остро очиненный карандаш концом вверх и задержал его в воздухе так, словно хотел привлечь общее внимание к тому, что сейчас будет говорить и показывать. И этим сразу напомнил Серпилину того прежнего Миронова, молодого, подающего надежды адъюнкта академии, читавшего им, слушателям, лекции по истории военного искусства. Волосы он еще тогда, в двадцать девятом, носил на прямой пробор, под Шапошникова. И недавно вышедшая книга Шапошникова о генеральном штабе — "Мозг армии" — была его евангелием.

— Обстановка по сто сорок третьей дивизии... — начал Миронов и прицелился карандашом в карту.

Но в этот момент затрещал телефон, и Прокудин протянул Серпилину трубку с лицом, не оставлявшим сомнений, кто звонит.

Услышав обращение по имени-отчеству и вопрос: "Как себя чувствуешь?" — Серпилин ответил тоже по имени-отчеству.

— Спасибо, Иван Капитонович, чувствую себя хорошо.

— А я на твоем месте как раз чувствовал бы себя плохо, — сказал в трубку Батюк. — Сосед-то твой слева на шестнадцать часов вышел ближе тебя к Могилеву!

— Принимаю все меры, чтобы в течение завтрашнего дня быть в Могилеве, — сказал Серпилин.

— Доложи, какие меры.

Серпилин доложил. Батюк там у себя, глядя на карту, два раза уточнял положение. Потом спросил:

— Что мост приступили строить, уже слышал от твоего начальника штаба. А когда будет готов, хотел бы услышать от тебя самого.

— Надеюсь, не позже двадцати двух часов доложить вам, что мост готов.

— Так и запишем. — В голосе Батюка послышалось прояснение — "барометр пошел вверх", как выражался в таких случаях Бойко.

— Товарищ командующий, — сказал Серпилин, — докладываю: следуя в походных порядках своей дивизии, погиб смертью храбрых...

Но Батюк перебил:

— Что погиб смертью храбрых, уже понял из всех докладов. А почему и как — пока не уяснил. Бомбят вас, что ли? Тогда почему не доносишь?

Серпилин объяснил, почему и как, и добавил, что приняты меры на будущее. Приказ по армии за ночь будет доведен вплоть до командиров полков.

— Приказа по армии мало по такому случаю. Что вам это, понимаешь, сорок первый или сорок второй год?! Приказом по фронту отдадим и тебе в нем укажем! А теперь слушай последнюю новость: твой сосед справа перешел к преследованию — немец перед ним отходит, и ему догонять немца нечем! К девяти утра, как только у тебя Кирпичников главными силами перейдет за Днепр, приказываю: взять у него сто вторую дивизию и передать ее твоему соседу справа. А с тебя хватит и того, что останется, — наверно ожидая от Серпилина попытки возразить, добавил Батюк.

Но Серпилин не возразил — считал, что все правильно, хотя отдавать дивизию — радость маленькая!

— Будет исполнено. К девяти часам ровно передадим дивизию.

— Только смотри не раскулачивай ее перед этим, — сказал Батюк. — А то иногда в таком виде соседу передают, что и принимать нечего! Все, что вот сейчас, на семнадцать часов, при ней есть, чтоб при ней и было! Предупреждаю.

— А почему вы меня предупреждаете, товарищ командующий? Совести пока не терял. Или вышел у вас из доверия?

— Ты это брось, — сердито сказал Батюк. — Вышел бы из доверия, я бы не так с тобой говорил. Где бы я ни был, лично мне доложи, как только мост наведете. И не просто наведете, а первую колонну техники по нему пропустите. Тогда, значит, действительно навели. А то...

Хотел сказать что-то еще, по, видимо, сдержал себя.

— У меня все...

Серпилин положил трубку, устало потер лицо руками и снова взял трубку, приказав соединить себя с Кирпичниковым. И, ожидая, когда соединят, улыбнулся Захарову.

— Зачем дразнишь? — тихо спросил Захаров, оглянувшись на Миронова, который во время разговора с командующим фронта деликатно отошел в сторону.

— Не дразню. — Серпилин перестал улыбаться. — Напротив, намного выше ценю, чем раньше. Но пусть не забывает, что я командарм, и мне о порядочности напоминать не требуется. Пусть напоминает тем, кому требуется, если у него есть такие.

— Все так, — сказал Захаров. — Но не хотелось бы, чтоб отношения испортил.

— Будем хорошо воевать — не испортим. А провалим дело — о каких отношениях речь? — сказал Серпилин и, услышав в трубке голос Кирпичникова, стал объяснять ему про дивизию, которую — ничего не поделаешь — придется отдать соседу.

Потом положил трубку и подозвал Миронова.

— Извините, Виталий Викторович, что прервал вас. Продолжайте. Наверное, что-нибудь хорошее от вас услышим, раз сами спешите доложить.

— Не совсем так, товарищ командующий, — сказал Миронов.

Оказалось, что его левофланговая дивизия опять застряла, отбивая контратаки немецкой пехоты с самоходками.

— Хочу сам туда выехать, — сказал Миронов. — Прошу разрешения.

— Если верно вас понял, спешите нас спровадить? Мешаем уехать?

Миронов молчал, но в глазах у него можно было прочесть: "Да, мешаете. Не будь вас тут, уже поехал бы в дивизию".

— Прав, надо и нам с членом Военного совета трогаться, — сказал Серпилин.

Но Захаров неожиданно для него вдруг обратился к Миронову:

— А я, пожалуй, тоже в дивизию съезжу. Вместе посмотрим: почему там немцы не по закону действуют? Что-то самоходок у них больно густо стало! Что ни донесение — самоходки! Когда начинали, разведка нам так много самоходок не показывала...

Услышав, что Захаров снова собирается ехать вместе с командиром корпуса, Серпилин сначала подумал неодобрительно: не слишком ли много опеки! Но потом решил — Захарову виднее. И в первый день, во время неудачных действий Миронова, не вылезал от него, и сегодня с утра у него. И, может быть, лучше тебя знает сейчас, чем поддержать его дух. Захаров вообще знает, что делает.

— С тобой вечером встретимся, — кивнул Серпилин Захарову. — А вам, Виталий Викторович, — пожимая руку Миронову, сказал он, — на прощание совет: не забывайте бога войны! Хорошо, конечно, самому комкору в дивизию приехать, но если у него при этом еще в запасе, в кулаке, два-три артиллерийских полка зажаты, которыми он без долгих разговоров способен помочь, — еще лучше. И намного! Боюсь, что ваших подчиненных немец успешно контратакует не потому, что так уж силен, а потому, что артиллерия у вас все еще только едет к переднему краю. А пора бы доехать!

Простился и сел в "виллис"; и, как только двинулись, спросил у сидевшего сзади Прокудина:

— Вчера вы в оперативном отделе проектировали, что немец против нашего правого соседа сегодня с утра отход начнет. Так?

— Так точно, — сказал Проку дин.

— А он с утра не начал. Рассуждал, наверное, как и вы, но приказа еще не имел. А теперь получил.

— Кирпичников все же за утро сильно углубился, — сказал Прокудин. — Им ничего другого и не оставалось делать, как начинать отход, раз Кирпичников к Днепру вышел...

Думать так, как думал сейчас Прокудин, было приятно: что именно мы, наши успехи — причина тому, что немец начал отступать не только перед нами, а и справа от нас. Но, как ни сладко так думать, главная причина все же другая: оба соседних фронта, наносящих главные удары, прошли так далеко вперед, что немец почувствовал угрозу мешка. Отсюда и его приказ на отход!

Серпилин с тревогой вспомнил о Могилеве — что немец и оттуда может начать отход по приказу раньше, чем мы перережем у него в тылу и Минское и Бобруйское шоссе. Вот чего не должна ему позволить подвижная группа! Вот что главное! А чьи раньше других полк и дивизия ворвутся в Могилев — твоя или соседа слева, хотя и хочется, чтоб твоя, — все же дело второе...

Приехав в подвижную группу, Серпилин смог убедиться, что Бойко с обычной своей дотошностью проследил за выполнением задуманного. Все части подвижной группы были уже сосредоточены в лесах, по обе стороны большака, откуда они могли быстро выйти к переправе, а командиры частей собраны у командира танковой бригады.

Полковник Галчонок встретил Серпилина на опушке леса. Ждал там.

— Разрешите сопроводить к штабу бригады?

— А далеко он у вас?

— Триста шагов отсюда, товарищ командующий.

— Раз триста шагов — дойдем. Надоело за день ездить.

Серпилин вылез из "виллиса" и пошел по наезженной колее через лес рядом с командиром бригады.

— Когда Дурдыев привез вам приказание?

— В шестнадцать ровно.

— А где он сейчас?

— У меня в штабе. Знакомим с приказанием командиров и самоходного и стрелкового полков. Они позже прибыли.

— А саперы где?

— Командир саперного батальона уже был у меня, когда приказание привезли. Отправил его вперед с моим помпотехом. Дал им два танка, бронетранспортер, два "студебеккера" для роты саперов — и послал вперед. Пусть сами лично всю дорогу испытают на проходимость. Задачу поставил — до самого Днепра. А если, пока доберутся, там уже мост наведут, пусть и этот мост лично проверят, переправятся!

— Умно. Хороший у вас помпотех? — спросил Серпилин, вспомнив трепку, которую дал этому самому помпотеху.

— У нас все хорошие, товарищ командующий. Плохих не держим.

— В принципе верно, — усмехнулся Серпилин. — У меня тоже все хорошие. А все же сколько танков из тех, что имели в канун наступления, в полной исправности? Сколько пойдут?

— Сколько имели — столько и имеем. Все пойдут.

— Раз так, согласен, что помпотех хороший.

— Они вдвоем с сапером ревнивей всякого другого все проверят. Если что не так — на их же шею!

— Тоже верно, — сказал Серпилин и, повернувшись, искоса взглянул на размашисто, но неторопливо шагавшего рядом с ним полковника.

У танкиста были голос и повадки человека, уверенного, что все, что он делает, он делает хорошо, иначе и быть не может.

Танкисты чаще всего хотя и крепыши, но невысокие. А этот — большой, с вылезающими из обшлагов гимнастерки длинными руками, с тяжелым длинноносым лицом, на котором выражение упрямства и сосредоточенности. Движется по этому молодому леску сам чем-то похожий на танк.

В прошлую встречу, перед началом наступления, произвел впечатление человека опытного. А сейчас показался еще и сильным.

Идя рядом с танкистом, Серпилин вспомнил, как Жуков, когда приезжал в армию перед началом операции, заговорил об одной из неудач в начале войны и отозвался о ее виновнике: вообще-то генерал неплохой, но танковыми качествами не обладает!

Что оно такое — танковое качество? Это не просто храбрость. Храбрых людей много. Это заведомая решимость встретиться со многими неизвестными. Общевойсковые начальники все же управляют наступлением, движут его вперед, сами находясь сзади. Так оно и должно быть, если не возникло исключительных обстоятельств. А танковый начальник — не сзади, он внутри той силы, которая ему дана в руки. Внутри нее входит в прорыв, внутри нее движется по немецким тылам, управляет своим железным кулаком, сидя внутри него!

— Сколько вам надо времени, чтобы собрать командиров батальонов и рот, ваших и самоходчиков? — спросил вслух Серпилин.

— Десять минут, — ответил танкист. — Допускал, что вы захотите собрать их перед рейдом, — выразился он вдруг по-кавалерийски.

— Не в кавалерии начинали? — спросил Серпилин.

— Нет, товарищ командующий. С конем не знаком! Как пришел в двадцать шестом году на действительную механиком-водителем на танк "рено", с тех пор в танке.

— А из стрелкового полка, хотя бы комбаты, за сколько могут прибыть?

— За двадцать минут. Они тоже наготове.

— Раз так, отдайте приказание собрать всех, — сказал Серпилин, довольный тем, что Галченок исправил его собственную оплошность — с утра сам хотел приказать, чтобы собрали заранее, а потом, когда убили Талызина, вылетело из головы.

В палатке стоял стол, сбитый из свеженапиленных досок. За этим столом, разложив каждый свою карту, работали четверо офицеров: Дурдыев из разведотдела, майор-танкист — начальник штаба бригады — и два подполковника — командир самоходного артиллерийского полка и Ильин, которого Серпилин так давно не видел, что не сразу узнал. Чем занимались — спрашивать не приходилось, — готовились к будущему.

Серпилин поздоровался с офицерами, последним — с Ильиным.

— Не узнал тебя, богатым быть.

— Постараюсь, товарищ командующий, — весело сказал Ильин. — Трофеев не упустим.

— Да, возможности для этого открываются, — сказал Серпилин и оглядел палатку. Кроме стола, в ней стояло несколько длинных скамеек.

"Все готово, прямо хоть занятия проводи", — подумал Серпилин.

— Где это вы столько леса напилили? Пилораму, что ли, с собой возите?

— Пилораму не пилораму, а малую циркулярную пилу в хозяйстве имеем...

— Синцов, дай карту, — сказал Серпилин. — А вы — приказание, — повернулся он к Дурдыеву, который хотя и привез приказание, подписанное Бойко от имени командарма, и познакомил с ним исполнителей, но вручать не вручал, ждал Серпилина.

Серпилин велел Дурдыеву еще раз прочесть приказание и сам во время чтения следил по карте. Потом осведомился: есть ли вопросы?

У Галчонка оказался один вопрос: что считается более вероятным исходя из общей обстановки — по какому шоссе будут прорываться немцы из Могилева, по Минскому или Бобруйскому?

— Об этом немцы пока не докладывали, — сказал Серпилин. — Но думаю, это зависит не столько от них, сколько от вас. Если в назначенное вам время перережете только Минское шоссе и не перережете Бобруйское, будут прорываться по Бобруйскому, Если перережете и Бобруйское, но при этом увлечетесь и на Минском оставите слишком слабый заслон, — будут прорываться по Минскому. Как из окружений прорываться, насчет этого немец не дурак. Тем более опыт имеет. Все чаще ставим его перед этой необходимостью. А если почувствует, что на обоих шоссе некрепко стоите, — и тут и там будет пробовать. Где нащупает слабину, туда и перегруппируется. Уяснили?

— Так точно, уяснил, товарищ командующий, — ответил Галчонок. — Выполним задачу полностью.

— Что уяснили — хорошо, а теперь я вам кое-что добавлю, — сказал Серпилин. — Общая обстановка — прорыв соседних фронтов в глубь Белоруссии — облегчает вашу задачу. Немцы навряд ли будут пытаться деблокировать Могилев. Видимо, наоборот, приложат все силы, чтобы вырваться из него. На всякий случай примите меры, чтобы прикрыться и с запада, но главное ваше внимание — на восток, лицом к Могилеву! Помните, что будем глядеть за вами в оба глаза с воздуха. И глядеть и, если надо, помогать! За Днепром к вам присоединится авиатор со своей рацией. Будет идти с вами, а держать связь со своими. Так что войдете в прорыв со всеми удобствами, но это не исключает необходимости потрудиться. Задача предстоит серьезная, сопротивление — тоже. К нему, надеюсь, готовы. А от ненужных трудностей избавим.

Вопросов больше не было. Серпилин уже слышал краем уха, как там, за брезентом палатки, собираются люди.

— Если командиры собраны — пусть заходят.

Так и не переучился — уже второй год положено называть офицерами, но гораздо чаще говорил по-старому — командиры.

Галченок вышел, скомандовал: "Заходить!" — и палатка заполнилась офицерами.

— Долго говорить не собирался, но раз приготовлены скамейки, садитесь. — Серпилин, подождав, пока расселись, взял со стола приказание и протянул его Галченку. — Товарищи командиры, при вас вручаю приказ на предстоящие действия командиру ордена Красного Знамени, ордена Александра Невского гвардейской Карачевской танковой бригады полковнику Галченку, которому доверено возглавить вашу подвижную группу. Задача армии: освободить Могилев. Вкратце ваша задача: с того берега Днепра, с уже захваченного трудом и кровью других плацдарма, утром войти в прорыв и к середине дня перерезать Минское и Бобруйское шоссе, закрыв противнику выход из Могилева. До сего дня воевали другие. А вас мы берегли для этого удара. Ждем от вас, что не выпустите из Могилева ни одного танка, ни одного "фердинанда", ни одной машины, ни одной пушки. Ничего и никого! Кто из вас с первых дней войны воюет? Поднимите руки. — Почти треть офицеров подняли руки. — Это хорошо. И хорошо, что живы остались; немцы на другое рассчитывали. От вас и ваших товарищей завтра требуется только одно: сделать здесь, под Могилевом, немцам сорок первый год наоборот! И не просто наоборот, а еще покруче! Вы через сорок первый год прошли — и живы и не в плену, и я тоже, как и вы. А немцы чтоб завтра от вас такой сорок первый год получили, чтоб, кто не мертв, тот в плену, а кто не в плену, тот мертв! Понятно или что-нибудь еще объяснить?

— Не надо, товарищ командующий!

— Командир самоходного артиллерийского полка подполковник Гусев, так? — Серпилину врезалась в память эта фамилия, еще когда подполковник представлялся. — Где начали воевать, товарищ Гусев?

— Под Перемышлем, товарищ командующий.

— А я здесь, под Могилевом. И здесь же, под Могилевом, узнал тогда вашего однофамильца, тоже артиллериста, капитана Гусева, который вышел сюда из-под Бреста с боями с последней пушкой своего дивизиона. И погиб здесь. И последние пять солдат его в землю опустили. И ко мне явились, чтоб дальше воевать...

Серпилин остановился и, проглотив стоявший в горле комок, глядя в лица людей, которые почти все были намного моложе его, сказал неожиданным для них тихим голосом:

— Сам даже не знаю, для чего вспомнил. Для вас и без этого все ясно. Но раз пришло на память — куда денешь? Желаю вам успеха в завтрашнем бою.

— Товарищ командующий, — сказал Галчонок, — от имени личного состава бригады и приданных ей частей обещаю: выполним присягу до конца!

Ничего больше не добавил, и это понравилось Серпилину. Когда слишком много сил тратят на обещания — слишком мало оставляют на исполнение.

Отпустив собравшихся в палатке на перекур, Галченок вышел проводить Серпилина.

— Может, задержитесь, товарищ командующий, отведаете у танкистов хлеба-соли?

— Спасибо. Отведаем, когда задачу выполните!

— Теперь придется пообедать у них где-нибудь за Могилевом, — уже в дороге сказал Серпилин Синцову. — Раз пообещал — врать неудобно. Бывает, конечно, и другой взгляд у нашего брата — что только подчиненные нам врать не вправе, а мы им вправе! Когда был до войны журналистом, не замечал этого за людьми? — И, не дождавшись ответа, спросил у Синцова то, о чем уже не раз думал: — Что, если, закончив операцию, подберем на твое место другого, а тебя — на старую стезю, в нашу армейскую газету?

— Не хотел бы этого, товарищ командующий, — сказал Синцов. — Остаюсь при своей прежней просьбе — в строй.

— А почему не в газету? Войне уже конец виден, а при демобилизации — глядя правде в глаза — навряд ли со своей рукой в кадрах задержишься. Как и многим другим, предстоит возвращаться к довоенному делу. Раньше или позже...

— Вместе со всеми — согласен, товарищ командующий, а раньше всех — нет желания!

— Нет так нет... А до войны, наверное, думал, что так всю жизнь и будешь в газете сидеть, статьи печатать?

— Не совсем так, товарищ командующий, до войны — ждали войны. На всю жизнь вперед не думали!

— Тоже, положим, верно, — кивнул Серпилин и вдруг сказал о себе: — А я вот никогда ничего не писал так, чтоб потом напечатали. Только курс лекций по тактике в свое время размножили на этом, ну, как его... — Он забыл слово и искал помощи у Синцова.

— На ротаторе?

— Да. Не знаю, где это теперь. А может, к лучшему, если пропало. После войны над многим из того, что до нее писалось, только головой качать будешь... Ты смотри, какой день сегодня...

День действительно после полудня выдался на редкость. Солнце, даже клонясь к закату, светило так, словно этому шестнадцать часов назад начавшемуся дню не будет конца.

День был такой невообразимо длинный и столько в нем всего было, что даже смерть Талызина, которая в другой день продолжала бы казаться только что, вот-вот случившейся, отодвинулась далеко назад, и воспоминания о ней столько раз за день были прерваны разными соображениями, приказаниями, докладами, что тоже казались уже давними. Война пошла дальше и с каждым часом все больше заставляла думать о другом, а не о том, завернутом в плащ-палатку, что было раньше Талызиным...

Бойко прямо с порога встретил Серпилина докладом, что мост наведен, а плацдарм за Днепром Кирпичников продолжает расширять.

Известие — самое важное за день. Если уж у Бойко откровенная радость на лице — а это бывает раз в год по обещанию, — значит, и он ждал с нетерпением! И, чтобы как можно раньше получить это донесение, в течение всего дня, как безотказный насос, качал отсюда, сзади, туда, вперед, и технику, и людей, и транспорт, и приказы, и напоминания.

— Мост навел, а техника прошла у него по этому мосту? — спросил Серпилин.

— Об этом не доносил.

— Свяжись с ним, спроси.

— Зачем его зря от дела отрывать, Федор Федорович, — возразил Бойко. — И без того ясно: раз навел мост, значит, и технику по нему переправляет.

— Тебе ясно, мне ясно, а может быть, кому-то и не ясно, — сказал Серпилин. — Прикажи, чтоб соединили. И пока соединяли, спросил: — Из штаба фронта много было звонков?

— Не дергали, все в норме, — сказал Бойко. — Только последний звонок малоприятный. Переспрашивали, сколько пленных и сколько трофеев за день. Наверно, для итоговой фронтовой сводки хотели бы выжать из нас побольше. Недостает для эффекта.

— Что ответил?

— Ответил: сколько есть — столько есть. Пленных можем только взять, родить не можем.

— Ничего, — сказал Серпилин. — Еще не захлопнули их. Захлопнем, все наше будет!

Бойко взял трубку. На проводе был Кирпичников.

— Сами будете с ним говорить? — прикрыв трубку рукой, спросил Бойко.

— Сам.

На вопрос "Что переправлено?" Кирпичников ответил:

— Два дивизиона тяжелой артиллерии уже на том берегу, а третий на мосту.

— Раз так, других вопросов нет, — сказал Серпилин. — Осталось поблагодарить тебя за мост. Командира отдельного понтонно-мостового батальона представь к награде сегодня же. А то заберут от нас и не получит должного. Об остальных сами не забудем. Желаю успеха.

Серпилин положил трубку, но, прежде чем докладывать командующему фронтом, приказал соединить себя с командиром левофлангового корпуса Ворониным, у которого сегодня не был...