16

Новый командующий фронтом генерал-полковник Батюк ожидал приезда Серпилина, которого после вступления в командование фронтом еще не видел.

С Серпилиным должен был приехать и член Военного совета армии Захаров. Его Батюк не видел со Сталинграда; простился с ним, когда был отозван в Москву без объяснения причин, и потом задним числом выяснял, знал тогда Захаров что-нибудь или правда не знал. Хотел проверить, не ошибся ли, считая его откровенным человеком. Оказалось, не ошибся.

"Везет Серпилину, что он с таким членом Военного совета!" — подумал Батюк, вспомнив о первом члене Военного совета фронта — Львове, которому только что звонил.

Порученец Львова ответил, что товарищ Львов лег в шесть утра и еще спит. Даже не спросил, как сделал бы на его месте всякий другой: не надо ли разбудить? Спит — и все тут! Видно, считает, что хоть и командующий звонит, а Львова все равно будить не положено. Так и не услышав этого привычного для слуха вопроса, Батюк сказал сам: "Не буди. Как встанет, доложи, что я звонил". И положил трубку.

Львова он будить и не собирался. Наоборот: вызвав и себе Серпилина и Захарова на девять утра, почти наверное знал, что Львов будет в это время спать. Но позвонить ему счел нужным, чтобы иметь потом возможность сказать: "Командующий армией и член Военного совета представлялись, хотел принять их вместе с вами, но пожалел будить". Со Львовым надо было держать ухо востро. И сам с ним встречался до войны, и от других наслышан достаточно, и, еще едучи сюда, заранее решил: впервые командуя фронтом, с самого начала не позволять Львову сесть на голову: если сразу не отучишь, пропадешь. С другой стороны, конечно, и Львову нельзя было давать поводов для упреков, что не считаешься с ним и так далее. Львов не Захаров. С Захаровым, бывало, и на басах столкнешься, и наговоришь, и услышишь лишнее, а потом все же к чему-то придешь. И тогда все! Захаров у тебя за спиной, какой ты плохой, докладывать не будет. А этот, говорят, любит писать. А что ему не писать? Вон он когда ложится-то? Пиши хоть всю ночь!

Почему освобожден его предшественник, Батюк не спрашивал ни в Москве, ни здесь. Считал это лишним. Тебя назначили — твое дело принять хозяйство и воевать. А за что сняли — пусть думает тот, кого сняли. В свое время, когда тебя снимали, поломал над этим голову. Теперь не твоя очередь.

Так он считал. А все же разные мысли в уме возникали: уму не прикажешь. Что предшественник снят не за ошибки в оперативных вопросах — было ясно. Предложенный им план операции утвержден Ставкой без особых изменений и продолжает считаться правильным. Уже прибыв сюда, Батюк почувствовал, что приехавший вместе с ним представитель Генерального штаба не только не ждет от него перемен в плане, а, хотя и деликатно, дает понять, что самое лучшее, если новый командующий фронтом не будет предлагать Ставке ничего нового.

Нет, предшественник пострадал не за оперативные промахи. Считается, что освобожден по болезни, но, когда сдавал фронт, больным не выглядел. Знакомил с обстановкой не торопясь, без нервов. Уехал и бровью не повел, проявил выдержку.

Об этой выдержке Батюк думал с уважением, хотя сам бы поступил по-другому: раз освобожден по болезни, уехал бы в госпиталь — и все! Пусть того, кто прибудет, здоровые в курс дел вводят!

Другого такого случая, как с предшественником, даже и на памяти нет. И если Львов тут руки не приложил, тогда вообще мало что понятно.

Но сколько бы ни гадать о своем предшественнике и о Львове, не это было главным в мыслях Батюка. Сильней всего это была прямая радость от своего назначения. Оно могло объясниться только одним: тем, что товарищ Сталин оценил его действия на юге и переменил свое прежнее несправедливое отношение. И главное, о чем думал Батюк первые двое суток, проведенные в новой для него роли командующего фронтом, было то будущее, за которое он здесь отныне первый ответчик.

Хотя в масштабах всей операции, с замыслом которой он был теперь ознакомлен, его фронту отводилась второстепенная роль и для выполнения ее соответственно выделялись более скромные, чем у соседей, силы, но все же привычка командовать армией — это привычка именно к армии, а фронт есть фронт! И какой бы ни был твой опыт на войне и сколько бы ни думал до этого о себе, что мог бы и фронтом командовать, а все же, когда взяли и назначили, за один день не освоишь! Руки намного подлинней стали, и как ими двигать, надо еще привыкнуть! А планы будущих действий утверждены до тебя. И пусть чужая голова была не дурней твоей, а все же вступать в готовую чужую мысль трудно. Дают понять, что передумывать поздно! А желание кое-что передумать появилось.

Позавчера, после докладов начальника штаба и начальников родов войск, Батюку показалось сомнительным: почему участок для прорыва выбран на правом фланге, где еще до Днепра надо форсировать три реки, а не на левом, где все же одной рекой меньше — еще зимой перелезли через нее и держим плацдарм на том берегу?

Едва он задал этот вопрос, как его сразу же стали убеждать в несколько голосов, что ничего не надо менять, что хотя здесь и лишняя речка, но зато наш берег господствует, и местность просматривается, и артиллерии будет легче подавить оборону противника — словом, облюбовали для прорыва такой участок, что лучше нет и быть не может! А представитель Генштаба напомнил, что все это уже утверждено. Хотя Батюк и сам знал, что теперь с любым принципиальным изменением придется заново входить в Ставку.

Вчера утром, перенеся встречу с Серпилиным и Захаровым на сутки, Батюк поехал в левофланговую армию: хотел посмотреть там своими глазами заинтересовавший его плацдарм. Если действительно невыгодный, выбросить из головы! А если ошиблись, то, пока не поздно, доложить в Ставку о необходимых изменениях.

Батюку хотелось, чтобы с его приездом на фронт в план предстоящей операции были внесены поправки к лучшему. Однако, переправясь вчера на этот плацдарм и проверив все на местности, он решил: копья ломать не из-за чего — господствующие высоты прямо над плацдармом были в руках противника, местность ничего хорошего не обещала.

Батюк был доволен, что съездил туда вчера и отсек сомнения. Да и для Серпилина тоже лучше: и лишние сутки получил, чтобы познакомиться с обстановкой, и разговор с ним теперь можно вести окончательный — прорыв, как и намечено, будет в полосе его армии.

Правда, вчера подпортил настроение Львов. В двадцать три часа Батюк, вслед за начальником штаба, подписал итоговое донесение в Генштаб, и оно пошло на подпись к Львову. Ходивший к Львову офицер вернулся и, ни слова не сказав, положил донесение на стол перед командующим. Батюк посмотрел сначала на офицера, потом на донесение и долго молчал. Подпись Львова под донесением стояла. Но кроме подписи в тексте были поправки и вычерки красным карандашом. Или Львов так поставил себя здесь раньше, или хотел приучить к этому его, Батюка, или вообще неизвестно, что думал: как это так — черкать текст донесения после подписи командующего? Если с чем не согласен, зайди или позвони, докажи, что надо внести поправки, наконец, откажись подписать, напиши свое особое мнение, если уж коса на камень... Но крестить донесение красным карандашом после командующего! Да где и когда это видано?..

Батюк побагровел, но пересилил себя и сказал только:

— Оставь меня.

И когда офицер вышел, еще раз посмотрел поправки Львова. Ничего особенного в них не было — не понравилось ему изложение — в двух местах поправил, а в третьем вычеркнул вторую половину пункта: посчитал лишним. В общем, отредактировал своим красным карандашом.

Как поступить? Подумав несколько минут, Батюк приказал отправить донесение в таком виде, а Львову позвонил и пригласил зайти, когда освободится.

Львов освободился только через час. Разговор был короткий. Львов сказал, что не видит повода для споров. Если б он был принципиально не согласен, вернул бы без подписи и сказал почему. А объясняться по поводу трех фраз, из которых одна лишняя, а две недостаточно хорошо изложены, не счел нужным: берег свое и чужое время. Отредактировал и подписал.

На это Батюк ответил, что в грамотности со Львовым тягаться не собирается, если статьи писать, а если речь об оперативных документах, то как их писать — знает, обучен. И привык, что в них после подписи командующего никто и ни единого слова без согласия командующего не исправляет. Так это принято на всех фронтах. И их фронт исключением не будет. Пусть это запомнит на будущее товарищ генерал-лейтенант Львов.

Львов встал и вышел. Но Батюк ни тогда, ни сейчас не жалел о своих словах. Рано или поздно пришлось бы столкнуться из-за этого красного карандаша, и лучше рано...

В первый же день, когда Батюк услыхал по телефону от Бойко, что Серпилин уже в дороге, он с радостью сказал Львову: "Теперь все командармы на месте". Но Львов, скривившись, словно ему муха в суп попала, процедил: "Если возвращается вполне здоровый, то хорошо, но если не долечившись..."

— Если даже и не долечившись малость, все равно рад, что едет, — сказал Батюк. — Приедет — долечится на свежем воздухе.

И, заметив, как Львов опять скривился, спросил:

— Чем он вам не понравился?

— Ничем. Просто хочу видеть на этой должности вполне здорового человека.

— А я его в Архангельском пять дней назад встречал. Он уже и тогда почти здоровый был, если не отсюдова на него глядеть, а вблизи. — Батюк поддразнил Львова, ожидая, что тот заспорит.

Но Львов не заспорил. Не считал возможным заострять эту тему после того, как Сталин, приняв во внимание первый пункт его записки — о командующем фронтом, не поддержал второго — о Серпилине — и недовольно сказал ему по ВЧ:

— Не слишком ли много вы берете на себя, товарищ Львов? Все у вас больные: один у вас больной, другой у вас больной. Только вы один здоровый. Подумайте о своем здоровье. И не учите нас бдительности. Как и на чьем здоровье что отразилось, нам, если понадобится, врачи скажут. Не пишите больше об этом. Надоело.

Не знавший всего этого Батюк с удивлением услышал, как Львов в ответ на его слова о здоровье Серпилина сказал: "Тем лучше", — хотя на лице его в эту минуту было такое выражение, словно думал: "Тем хуже..."

— Чего тебе, Барабанов? — спросил Батюк адъютанта, прервавшего своим появлением его мысли о Львове.

— Товарищ командующий, водитель просит разрешения заменить два ската. Новые привезли. Никуда в ближайший час не поедете?

— Пусть меняет. Не поеду. — Батюк посмотрел на Барабанова. — Генерал-лейтенант Серпилин сейчас приедет. Твой друг. Вспоминали с ним о тебе в Архангельском.

— Вы мне говорили, — хмуро сказал Барабанов.

— А сейчас опять вспомнил, как он пострадал тогда через твою дурость. Задержался, чтоб взять этот ваш хреновый бугор, и жену в живых не застал.

— Для чего вы мне это вспоминаете, товарищ командующий? — все так же хмуро спросил Барабанов.

— А чтоб не помнил зла. Не только ты из-за него хлебнул, но и он из-за тебя. А то я знаю тебя; ты, черт, злопамятный!

— Я тогда злопамятный, когда не виноватый, — сказал Барабанов. — Обед на сколько человек заказать?

— Ни на сколько, — взглянул на часы Батюк. — С ними закончу, будем с начальником штаба работать, а там посмотрю, когда еще обед... Пойди встреть, — добавил он, услышав через открытое окно голоса.

Барабанов выскочил за дверь, а Батюк поднялся из-за стола и, быстро пройдясь взад-вперед по комнате, повел плечами, с удовольствием сознавая, что он еще крепок, здоров и неутомим. Встреча со старыми соратниками в новой для себя и для них роли радовала его.

Встретив вошедших, Батюк первому пожал руку Серпилину — тот и вошел первым, — а Захарова обнял со словами:

— С твоим командующим пять дней назад кефир пили, а с тобой как-никак почти полтора года не виделись.

Потом повернулся к Серпилину и оглядел его с головы до ног:

— Совсем хорошо выглядишь!

— Не только выгляжу, но и чувствую себя хорошо, товарищ командующий.

— Что нам и требуется! А то тут один товарищ опасался, как бы тебя к нам больного не выписали. А ты вон какой! Здоровей, чем был. Часом, не женился за это время?

— Пока нет.

— Звонил Львову, — повернулся Батюк к Захарову, — хотел вас принять вместе с ним. Но, к сожалению, спит. Поздно ложится... А он как у тебя, — теперь обращаясь уже к Серпилину, кивнул Батюк на Захарова, — подъема не просыпает?

— В чем, в чем, а в этом пока не замечен, — улыбнулся Захаров.

— Значит, после меня от рук не отбился, — сказал Батюк. — А то хуже нет: один уже встал, а другой только лег, один уже лег, а другой еще телефоны крутит. Все — не разом!

Он махнул рукой, перекрестив эту тему, и пригласил Серпилина и Захарова к своему рабочему столу.

— Докладывайте ваше решение. Как думаете наносить удар? Начнем с этого.

Серпилин разложил на столе поверх лежавшей на нем карты свою и стал докладывать предварительное решение, над которым работал штаб армии. В основном оно осталось таким, каким подготовил его Бойко, до приезда Серпилина.

Когда Серпилин закончил, Батюк задал несколько вопросов о деталях и спросил:

— Как оцениваете намеченный для вас участок прорыва? Действительно как наилучший во всей полосе фронта?

— За всю полосу фронта не берусь ответить, — сказал Серпилин. — А в полосе нашей армии считаем; выбран правильно. Но имеем дополнительное предложение. Разрешите доложить?

Это дополнительное предложение возникло у Серпилина вчера, когда он осматривал участок прорыва на своем крайнем правом фланге, на стыке с соседней армией. Суть была проста, но сама армия решить этого не могла, мог только фронт. Весь участок будущего прорыва, шириной в двенадцать километров, целиком приходился на правый фланг армии Серпилина и заканчивался на севере точно по разграничительной линии с соседней армией, которой в будущей операции отводилась вспомогательная роль. Она должна была сначала держать оборону на широком фронте, а потом, когда противник под нашими ударами начнет отступление, преследовать его.

За разграничительной линией, перед соседом, в глубь немецкого расположения тянулась цепочка небольших высоток, по мнению Серпилина, очень для нас неудобных. Если все останется без перемен, то сразу же после прорыва правому флангу армии придется или наступать несколько километров под немецким фланговым огнем с этих высоток, или на ходу разворачиваться и брать их, теряя при этом темп.

Предложение Серпилина было — отодвинуть еще на два километра к северу разграничительную линию с соседом, так, чтобы правый фланг прорыва с самого начала охватывал эти высотки, не оставлял их вовне, а загребал внутрь.

Серпилин вчера прикинул все это вместе с Бойко и артиллеристами, вчерне спланировал, сегодня с утра ввел в курс дела Захарова и, едучи сюда, помня характер Батюка, считал: чем раньше доложим, тем лучше, пусть командующий фронтом почувствует себя причастным к этой идее с самого начала, с азов.

Батюк выслушал внимательно, не перебивал, как любил это раньше, вопросами. Молча постояв уже не над картой Серпилина, а над своей, на которой был нанесен передний край соседней армии, он быстро оценил выгоды, которые все это сулило. Схватил суть дела быстрей, чем в былые времена. Серпилин отметил это про себя.

— Соблазн большой, — оторвавшись от карты, сказал Батюк. — Поработайте сегодня над этим вариантом, а я завтра посмотрю на местности и решу. Соображения вашего соседа справа тоже послушаю. Как-никак хочешь вторгнуться в его полосу, два километра у него отобрать. А вдруг он заявит: "Дайте мне хотя бы часть тех силенок, что Серпилину подкидываете, и я сам правей этих высоток ударю". Что тогда? — Батюк усмехнулся. — На это, конечно, не пойдем, растопыря пальцы не воюем, но узнать соображения соседа следует. Тоже старый вояка.

— С вашего разрешения, прежде чем начинать работать, я сам к нему съезжу, — предложил Серпилин. — Поделюсь тем, что вам докладывал, и участок вместе посмотрим. А то до сих пор все мои наблюдения — с моих НП, в чужую полосу без спроса не залезал.

— Это можно, — сказал Батюк и на минуту задумался.

Предложение Серпилина казалось ему настолько разумным, что при взгляде на карту странно было, как оно не пришло в голову раньше. Одно дело — ты только прибыл, не разом во всем разберешься. А как предшественнику в голову не пришло? Думал все же с конца апреля! Направление удара выбрал верно, а подвинуть его еще чуть правей, как подсказывала местность, разграничительная линия между двумя армиями помешала. Мыслим иногда еще этими разграничительными линиями, как будто они что-то незыблемое. А ее надо подвинуть — и все.

Мысль, что он внесет в свое фронтовое решение этот корректив, с одной стороны, заметный, а с другой — все же не таких масштабов, чтобы все наново утверждать в Ставке, привела Батюка в хорошее настроение.

— А других предложений в связи с этим у тебя не будет? — спросил он Серпилина.

— Не будет.

— Это хорошо, — сказал Батюк, — а то я было подумал: раз прибавим тебе два километра справа, попросишь настолько же убавить слева. Имей в виду: за счет соседа справа расширю, а за счет соседа слева полосу армии не сужу. Вся прибавка за твой счет.

— Об этом не просим, Иван Капитонович, — сказал Захаров. — И при лишних двух километрах все равно остаемся богатыми.

— Да, воевать теперь можно, — сказал Батюк. — И вы действительно будете богатыми, не сравнить с тем, что мы когда-то с вами имели. — Он усмехнулся. — Тем более раз наносите главный удар, — и правого и левого соседа грабим в вашу пользу. Левого — еще ничего, а правого — догола. Он уж мне плакался!

Батюк взял телефонную трубку и приказал соединить себя с командармом, к которому хотел ехать Серпилин.

— Сам ему скажу, что ты приедешь.

И Серпилин понял и по его словам и по лицу, что Батюк твердо решил принять их предложение. А раз так, желает с самого начала взять все в свои руки. Поэтому сам и звонит.

— Здравствуй, Николай Семенович, — сказал Батюк, когда его соединили. — Твоего соседа слева сейчас пришлю поделиться с тобой соображениями и выслушать твои... Куда?.. А ты где сейчас?.. А!.. — Батюк искоса глянул на карту. — А он прямо туда к тебе и поедет. Жди его... Когда? — Батюк взглянул на часы. — Сейчас девять сорок пять. К одиннадцати тридцати будет... Ко мне ничего нет? После того, как встретитесь, позвони мне. Бывай здоров...

Слушая все это, Серпилин внутренне улыбнулся.

"Сам за меня решил — и куда поеду, и когда выеду, и за сколько буду. Даже и не подумал спросить меня, хотя я и командарм. Ума война прибавила, а характера не изменила".

— Он как раз там, где тебе надо, — в левофланговой дивизии в триста пятой, командный пункт — роща, южней Дятькова. — Батюк положил трубку. — Обедать не приглашаю. Время раннее — вам недосуг и у меня работа. Завтра у вас в корпусе или в дивизии пообедаем, если покормите" Приеду прямо с утра, к девяти.

— Разрешите... — Серпилин приподнялся, подумав, что разговор окончен и надо прощаться.

Но Батюк задержал его:

— Погоди. Мне в десять ровно к начальнику штаба работать идти; еще двенадцать минут имеем поговорить на вольные темы.

"Вон как, — подумал Серпилин. — Раньше у него это не было заведено. Удобно или неудобно для дела, а считал, что все идти и все тащить должны только к нему, раз он первый. Это новость!"

— Был вчера у вашего соседа слева, дал ему разгон, — сказал Батюк. — А знаете, за что? По тылам у него проехал — кругом медали блестят! Чем от войны дальше — тем больше! А когда в двух его полках людей построил, вижу, во всем строю ни у солдат, ни у сержантов наград нет. На двадцать человек — одна! Стал спрашивать: оказывается, больше половины давно воюют! А почему наград нет — дело известное: большей частью госпитали помешали! В госпитале награда не каждого офицера догонит, что говорить о солдате! Но... — Батюк вдруг, может даже незаметно для себя, так повысил голос на этом "но", что Серпилин понял, как он вчера разносил соседа слева. — Здесь-то время было! Здесь-то второй месяц стоим! Себя-то небось не забыли, наградных листов целые горы понаписали! А солдат молчит, свет не застит! Где же тут о его награде вспомнить! — Батюк посмотрел на Серпилина и, все еще не выйдя из вчерашнего возбуждения, громко, с угрозой сказал: — Завтра у тебя по полкам поеду... Смотри! Если и у тебя так же — при всех пристыжу!

— Возможно, и у нас есть промахи, — спокойно сказал Серпилин, подумав про себя, что есть и даже наверное. — Будем исправлять.

Батюк сердито посмотрел на него, но вспомнил, что Серпилин только что вернулся в армию.

— С тебя взятки гладки. Ты сам из госпиталя, — миролюбиво сказал Батюк, вместо того чтобы повысить голос, как собирался. — Но ты все время был, — повернулся он к Захарову, — с тебя и спрос. Если такая же картина, как у соседа, — достанется тебе на орехи! И смотри: после моего предупреждения мне там товар лицом не выстраивай, кто с медалями — тех вперед! Меня не надуешь!

— А вот это вы зря, Иван Капитонович, — сказал Захаров.

— Там зря или не зря, а предупреждаю.

— А я говорю, это вы зря, Иван Капитонович, — повторил Захаров, в пределах допустимого, но все же достаточно заметно для Батюка повысив голос.

— А ты теперь поменьше говори, побольше слушай, — сказал Батюк.

Пожалуй, слово "теперь" сорвалось у него помимо воли. Просто от воспоминания о том, как Захаров раньше, в армии, во время их споров, бывало, и стоял на своем, и оставался при своем. Слово "теперь" значило, что _теперь_ этому не бывать, потому что теперь их обоюдное положение несоизмеримо с прежним. И все же давать волю этому слову не надо было! Батюк почувствовал это по наступившему в комнате молчанию и по лицу Серпилина. Мог бы, конечно, и скрыть свое неодобрение! Но не скрыл, не пожелал.

— А ты тоже хорош, — обратившись к Серпилину, чтобы как-то выйти из этого молчания, заговорил Батюк о том, о чем сегодня не собирался. — Смотрел список руководящих кадров, вижу, кого же он себе в замы подобрал! Генерала Кузьмича! Нашел себе, понимаешь, зама, не мог подобрать помоложе да пограмотней. Думаешь, если некуда его на войне деть, так надо к себе взять?

— Ничего, он нам обедни не испортит, — сказал Серпилин.

— Раз уж дали ему по старости лет генерал-лейтенанта, так и отправили бы командовать суворовским училищем! Самое ему место. И остатки здоровья бы там сохранил! А то опять на фронт полез, понимаешь, и опять, как на грех, у меня оказался.

— Практически все же у меня, — не удержался Серпилин.

— Он у тебя, а ты у меня.

Серпилин хотел было сказать, что независимо от их разных мнений о Кузьмиче заместитель командующего особой погоды в армии все же не делает, но вовремя вспомнил, что Батюк еще недавно сам сидел на такой же должности, только во фронтовом масштабе, и, чего доброго, примет это на свой счет.

— Как его здоровье-то? Подставки хоть держат? — спросил Батюк, смягчаясь от молчания Серпилина, потому что ему на его характер молчание чаще всего казалось знаком согласия.

— Чувствует себя неплохо, — сказал Серпилин. — Кроме прочих обязанностей, возложили на него наблюдение за оперативной маскировкой. Сам летает, смотрит сверху — как с точки зрения немцев, — не видать ли у нас чего, нет ли нарушений. Уже двенадцать часов налетал. Вчера докладывал.

— Только этого не хватало, еще и летает! Скажи ему, пусть завтра не прячется, хочу его в натуре посмотреть, какой он теперь есть. — Батюк встал.

Если бы он мог пересилить свою натуру, то, наверное, сказал бы сейчас Захарову: "Не обижайся, Константин Прокофьевич, зря я с тобой так..." Но пересилить свою натуру он не мог и поэтому, прощаясь, только чуть покрепче пожал руку Захарову, а Серпилину сказал:

— Сосед твой, учтя мой звонок, думаю, возражать не будет...

Хотя Батюку было тоже пора идти и, чтобы пересечь улицу, отделявшую его дом от дома начальника штаба, он мог бы выйти сразу вместе с Серпилиным и Захаровым, однако остался еще на минуту у себя: не хотел, чтобы выглядело так, словно он вышел из дому провожать подчиненных. Вообще-то Батюк не был особым любителем субординации, но после вступления в командование фронтом все время помнил о своем новом положении.

Он задержался на минуту, и на столе, как нарочно, затрещал телефон.

— Первый слушает, — Батюк поднял трубку.

— Здравствуйте, говорит Львов. Вы мне звонили?

— Звонил. Прибыл представляться Серпилин. Хотел принять его вместе с вами...

— А где он? У вас?

— Уже уехал. — Батюк был доволен, что Львов позвонил ему сам, проглотил вчерашнюю пилюлю.

— Ничего другого у вас ко мне нет? — спросил Львов.

— Пока нет.

— Я буду у себя. — Львов первым положил трубку.

"Мало все ж спит, — подумал Батюк о Львове, — в Шесть лег, теперь только десять..."

Батюк надел фуражку, уже совсем собрался идти, но снова затрещал телефон. На этот раз звонил начальник штаба фронта.

— Иван Капитонович, десять-пять. Как прикажете? Может, мне к вам прийти?

— Сам иду. — Батюк положил трубку.

"Десять-пять! Тоже мужик с характером, напоминает, чтоб не опаздывал. Кругом у всех характеры..."

Он подумал про Серпилина, что и у этого характер не из легких, но хотя бы заранее известный. От него знаешь, чего можно и чего нельзя ждать. Можно ждать стремления поставить на своем, но нельзя ждать обмана. И хорошо, что человек с таким, достаточно известным ему характером стоит у него на направлении главного удара.

Батюк радовался завтрашней поездке в свою бывшую армию. Его радовало, что именно ей предстояло наносить главный удар в том первом наступлении, которое он проводил в роли командующего фронтом. Батюк ее формировал, он с ней начинал в самое трудное время, и во всем том, что она теперь совершит, есть доля его заслуг, не только нынешних, но и прошлых: их тоже из истории не вынешь.

— Что делать будем? — спросил Серпилин у Захарова, когда они, выйдя от Батюка, пошли по улице к своим стоявшим за углом машинам. — Если прямо в Дятьково, — Серпилин открыл планшет и взглянул на карту, — самое большее пятьдесят минут, с запасом — час. А время впереди — полтора часа. Поедем, выберем по дороге местечко, сядем под елку и обсудим вопросы. Есть что.

— Обсудить согласен, — сказал Захаров. — Но к соседу с тобой не поеду. Зачем мне около вас отсвечивать? Съезжу тем временем к начальнику Политуправления фронта, это мне действительно нужно. До развилки вместе, там посидим, а потом — ты направо, я налево. Лады?

— Давай теперь на моей, — сказал Серпилин, когда они подошли к стоящим в тени домов "виллисам"; сюда они ехали на "виллисе" Захарова.

Захаров сел сзади, и "виллис" тронулся. Второй шел следом.

Пока ехали, говорили о том, о чем считали возможным говорить при водителе Серпилина — Гудкове. При нем можно было на все темы, кроме тех, на которые ни при ком не положено.

— Забыл тебя спросить: чего без адъютанта поехал? Уже отпустил? — спросил Захаров про Евстигнеева.

— Простились утром. Пошел в сто одиннадцатую. Веру вместо него Синцова.

— Это хорошо, — сказал Захаров, — если тебя его рука не смущает.

— Меня не смущает. Не в носильщики беру. Он, кстати, с этой своей рукой, оказывается, даже машину водит.

— Евстигнеев сильно переживает?

— Сам за него переживаю. Ну-ка, случись, убьют! Сноха по второму разу вдова, внучка по второму разу сирота... А что делать?

— Авось минует его чаша сия, — сказал Захаров. — Потери, надо надеяться, будут не те, что раньше. Ехали с тобой сюда утром, и опять едем, и ни разу еще на небо не взглянули. А помнишь, как было? Сколько раз за это время из машины бы выскакивали...

Справа к дороге спускалась опушка ельника, впереди виднелась развилка, у которой надо было разъезжаться.

— Возьмите в сторону, Гудков! — приказал Серпилин. — Тут сухо.

Машина съехала с дороги и остановилась. Серпилин и Захаров пошли к опушке.

— Товарищ командующий, может, плащ-палатки дать? — крикнул вдогонку Гудков.

Серпилин оглянулся:

— Боязно: ляжешь да заснешь... Недоспал сегодня... Ладно, давайте.

Гудков принес им две плащ-палатки и разостлал под елкой. Серпилин лег, облокотившись на руку, а Захаров ложиться не стал, сел на посеревший от дождей, старый, но еще крепкий пенек и, улыбаясь, сделал вид, что подсек и тянет из воды рыбу. Показал так похоже, что Серпилин тоже улыбнулся.

— Уже и не помню, когда рыбачил, — сказал Захаров. — Вот до чего война людей доводит. Совсем в каменный век отбросила — рыбу гранатами глушим, как какие-нибудь пещерные люди — камнями.

Он с удовольствием отвлекся в сторону, потому что догадывался, о чем его сейчас спросит Серпилин, и был не рад этому.

— Когда получил в Архангельском твое письмо, — сказал Серпилин, — понял: обстановка требует как можно скорей вернуться. А теперь вижу: что не просто обстановка требовала, а тучи над головой были, а может, и остались.

— О чем разговор, о каких тучах?

Серпилин посмотрел на Захарова и с уверенностью подумал, что тот пусть из благих целей, но лукавит. Бывает с ним и так.

— Вчера Григорий Герасимович Бойко при всем его неразговорчивом нраве все же нашел нужным сказать мне, что десять дней назад Львов пригласил его зайти и час расспрашивал, какой я есть и какое мое состояние здоровья, а также духа.

— Спросил и спросил. Такое его дело — знать кадры. Я бы, например, этому большого значения не придал.

— Ты бы не придал, а Бойко придал, и правильно сделал. И нашел нужным мне сказать, и тоже правильно сделал. А сегодня выясняется, что командующий фронтом, как видно, все тому же Львову объяснял, что я еще способен армией командовать, не дышу на ладан. Теперь я и твое письмо задним числом по-другому читаю. В письме не мог написать, согласен. Но почему, когда я приехал, не выложил всего, что знаешь?

"Эх, Федор Федорович, слишком много ты от меня захотел! — подумал Захаров, глядя на Серпилина и вспоминая свой разговор со Львовым. — Слишком многое пришлось бы рассказать, если все подряд. А тебе надо к наступлению готовиться, а через две или три недели сто тысяч человек в бои вводить. И не время отвлекаться от всего этого на воспоминания о товарище Львове и о тучах над головой".

Подумал, но вслух спросил только одно!

— Веришь мне?

— Дурацкий вопрос, извини.

— Извиняю. Но раз дурацкий, скажу тебе коротко: тучи над головой если и были — их нет. А вся наша жизнь — там. — Он махнул рукой в сторону передовой. — А что Бойко даже из лучших побуждений этим мусором с тобой делился, не вижу ничего хорошего. Лучше б со мной поделился. Дальше меня не пошло бы.

— А что в прятки-то играть?

— А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, — сказал Захаров. — А когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не любит, но при всем желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и тебе желаю!

— Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.

— А еще бы лучше — после Берлина, — усмехнулся Захаров.

Серпилин ничего не ответил, поднялся с плащ-палатки и прислушался к тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.

— А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, — сказал Серпилин и, подразумевая войну, добавил: — Считай, уже четвертое...

Гудков подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.

— Как ты Батюка нашел? — спросил Захаров.

Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только сегодняшний разговор с Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший почувствовать в Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с войной.

— Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте своего нового положения.

— Невыдержанный он все же мужик, — сказал Захаров. — Боюсь, как бы срываться не начал, если что не так пойдет.

— Поживем — увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.

Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у своего "виллиса", не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.

"Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его во все подробности. А зачем его посвящать? Вот начальника Политуправления фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым — это надо! И самому просветиться: чего мне в дальнейшем ждать, раз принял огонь на себя... Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный, все политработники по всей армии уже не те! Все без него стали хуже работать! Все теперь не так, как при нем!"

Мысль была, может, и не до конца справедливая по отношению к Львову, но Захаров был слишком сильно задет им. Не только недоверием к себе, но и недоверием к Серпилину, к человеку, за которого он, старый армейский политработник, лично отвечал и готов отвечать до конца войны! Обида за Серпилина была для Захарова частью личной обиды; но в его негодовании против Львова присутствовало что-то еще, самое главное, более глубокое, чем личная обида: уж больно не ко времени и не к месту все это затеяно Львовым! Не об этом люди думают, не этого хотят, не этого ждут сейчас, готовясь к наступлению. Не об этом их мысли! Не за это они умирают и не для этого жить остаются.

"И мы с ним — тоже!" — подумал Захаров о себе и о Серпилине.

Его взяла такая досада, что он даже заколебался, ехать ли сейчас к начальнику Политуправления фронта, говорить обо всем этом или отложить до другого раза, вернуться прямо в армию, где и без Львова дел полон рот.

Но, пересилив себя, решил, что все-таки нужно поехать и рассказать, и сел в "виллис". Машина разворачивалась, скользя по склону, вдавливая в землю молодую траву.

"Еще сыровато по этому времени года. Хорошо бы, к началу наступления как следует просохло", — подумал Захаров, глядя на следы от колес.

Захаров был прав. Серпилину действительно запала в память забота Львова о его состоянии здоровья. Но хотя и запала — думать об этом было совершенно некогда до самой ночи!

Встреча с соседом вместе с дорогой туда и назад отняла почти пять часов. Сосед поначалу с долею горечи пошутил, обозвал "захватчиком". "Сперва на целый корпус в твою пользу ограбили, а теперь еще территориальные требования ко мне предъявляешь!" Но потом согласился с целесообразностью этой передвижки разграничительной линии между их армиями и обещал в таком духе доложить командующему фронтом.

Вернувшись в середине дня, Серпилин сразу же сел работать вместе с Бойко, по ходу дела вызывая всех, кто требовался, а требовались многие. Раз полоса наступления армии расширялась на два километра вправо — это касалось почти всех. Но особенно много нового вносилось в артиллерийское и инженерное обеспечение операции. Планировались и новые секторы огня, и новые колонные пути для движения войск, и новые переправы. Серпилин, как и все трудившиеся вместе с ним, хотел завтра, к приезду командующего фронтом, показать, как далеко зашла их работа. Убедить, что эти коррективы при всей их трудоемкости не вызовут проволочек и не отразятся на сроках готовности армии к наступлению.

Еще вчера, поделившись возникшим у него предложением, Серпилин почувствовал, что для Бойко это была не такая уж неожиданность. А сегодня, пока весь день до ночи вместе работали, окончательно убедился, что начальник штаба и раньше думал об этом — в слишком уж готовом виде выскакивали из него разные предложения. Голова у Бойко была хорошая, но и при самой хорошей голове — одно дело мысли, которые только сейчас явились, а другое дело те, которые давно в ней ворочаются.

— Слушай, Григорий Герасимович, — сказал Серпилин, когда они, закончив работу и отпустив всех, остались вдвоем. — Сдается мне, что я вчера велосипед выдумал. Ты и до меня держал такой план в голове?

— Держал.

— А почему не доложил?

— Думал доложить после того, как вы своими глазами весь передний край увидите. А вы едва вернулись — сами с этого начали.

— Положим, так. А почему все же не сказал, что моя идея для тебя не новая? На мозоль, что ли, мне боялся наступить? Зря! Второй год знакомы.

— Была бы идея. А в чьей голове зрела — не суть важно. — В словах Бойко была та скромность паче гордости, без которой нет настоящего штабного работника.

Сам побывав в роли начальника штаба, Серпилин знал: на войне все идеи в конечном итоге под одну крышу подведены: "Командующий решил...", "По замыслу командующего...". А сколько и чьих мыслей и усилий вложено в этот замысел — поди потом разберись. Всякий раз по-разному! И не всегда сами об этом помним. Даже в приказах Верховного только недавно стали вслед за командующими начальников штабов называть. А до этого словно их и не было...

Разговор с Бойко так и закончился на этих его словах — "не суть важно". Ничего к ним не добавив, он простился и ушел к себе.

А Серпилин, прихватив с собой полковника Гущина — армейского разведчика, поехал глядя на ночь в шестьдесят второй корпус, в полосе которого, на участке будущего прорыва, уже имелся неплохо оборудованный армейский наблюдательный пункт. Намерение было обернуться до приезда Батюка; переночевать поблизости от передовой, в полку, и с рассвета понаблюдать еще раз, как все это выглядит там, на переднем крае, — и в пять утра, и в шесть, и в семь. Понаблюдать и подумать. А попутно и поговорить. Когда приезжаешь без свиты, такие разговоры больше дают, лучше уясняешь себе не только действительное настроение солдат, но и их собственное мнение о противнике, сложившееся в трехстах метрах от него, на расстоянии голоса.

Серпилин ехал, и у него не выходил из головы разговор с Бойко. Почему Бойко, выносив ту же идею, что и ты, не сделал этого предложения фронту раньше, пока исполнял твои обязанности?

Самый простой ответ — не хотел рисковать, можно и по носу получить!

Но, зная его, верней предположить другое: боялся рискнуть не собой, а идеей. Если что-нибудь по первому разу отвергнут, пойди-ка выдвинь по второму! Может, и хотел бы выдвинуть как лично свою, но удержался, поберег идею, чтоб провести ее в жизнь общими усилиями.

Поднеся в темноте руку к глазам, Серпилин посмотрел на подаренные Барановой часы и подумал, что через несколько минут будет двое суток, как он снова в армии. Пока ехал из Москвы, беспокоился за себя — не за дух, а за плоть, — как выдержит, не будет ли с отвычки уставать сверх обычного. И вот двое суток, в которые и спал по четыре часа и работал почти по двадцать, а ничего не болит, не ноет, не ломит, не напоминает о себе — ни голова, ни ключица, ни прежние раны. И усталости нет, наоборот, такое чувство, что горы сворочу!

Он вспомнил слова Барановой, что ее существование на свете должно помогать, а не мешать ему на войне.

Наверное, так и есть. Только как бы ни хотелось ее видеть, а раз есть война, должно быть и расстояние. Он попробовал представить себе ее где-то здесь, рядом с собой, досягаемой не только в мыслях. И не смог. Ей не было здесь места.

Серпилин полуобернулся на сиденье и чуть было по привычке не окликнул: "Евстигнеев!" — хотя знал, что там, сзади, в "виллисе" сидит уже не Евстигнеев, а Синцов.

— Как ты там, не спишь?

— Не сплю, товарищ командующий.

— Забыл днем спросить — жену свою встретил?

— Нет, видно, еще не добралась до армии, в дороге...

— Когда доберется — доложишь.

— Слушаюсь, товарищ командующий.

— Может, должность полегче ей подыщем, если еще слаба здоровьем. Нас, мужиков, в армии вон сколько, а таких женщин, как твоя жена...

Серпилин не договорил: с нахлынувшей в душу теплотой вспомнил, как тогда, в окружении, после смерти Зайчикова шел, опираясь на ее плечо.

— С наблюдательного пункта на рассвет тот брод через реку Проню увидишь, где в сорок первом году переходили с первого на второе августа, в ночь. Дни стояли сухие, и воды было мало. Сейчас намного больше. Будем вместе смотреть — проверю, какая у тебя зрительная память.

Гудков сбавил скорость.

— Правильно делаете, — повернулся к нему Серпилин. — Сейчас поворот будет. Во второй раз не проскочите, как вчера днем проскочили!