9

— Вручишь командующему. А помимо письма, сам дай почувствовать, что ждем его. Способен на это? Полагаю, способен, — сказал Захаров, отдавая письмо Синцову. — Подумали — будет рад тебя видеть. Слыхал от него, как ты с ним в трудный час не по долгу службы, а по своей воле остался. В этих самых местах. Было так?

— Было.

— Значит, если захочет, есть что вспомнить вместе с тобой там, на отдыхе. — Захаров усмехнулся. — Когда-нибудь все только и делать будем, что войну вспоминать... — И снова стал серьезным: — Нам отсюда не видать, насколько он здоров. Вопрос деликатный — и торопить не вправе, и поторопить возникло желание. Вот и ориентируйся между тем и другим.

Больше Захаров ничего не сказал и отправил Синцова к начальнику штаба.

Генерал Бойко тоже передал свою записку для Серпилина в запечатанном конверте. На ощупь у него записка была короткая — в один листик.

— Узнаете в оперативном отделе утреннюю обстановку и доложите ее командующему. Карту взять разрешаю, но без обстановки. Доложите на память. Кроме того, для сведения командующего... — Бойко понизил голос, хотя в хате не было никого, кроме них двоих, приказал сообщить Серпилину ту самую последнюю армейскую новость, которая еще не была отражена на штабных картах.

Синцов ждал, что за этим последует обычное "выполняйте", но Бойко, молча посмотрев на него, добавил:

— На вопросы командующего отвечайте правдиво. Без прикрас и домыслов; в пределах собственной осведомленности.

Сказал так, словно заранее дал выговор. Имелась у него такая привычка заглядывать в будущее.

А после всего этого была дорога до Москвы, занявшая больше времени, чем сначала думали. И резина оказалась лысая, и запаска тоже старая; пришлось три раза качать и клеить; и одна рессора по дороге полетела, а под конец сел аккумулятор; ехали на буксире, пока не завелся мотор.

Синцов считал, что раз он повез письма командующему, то машину дадут хорошую, можно, не проверяя, сесть и ехать. И ошибся. По дороге от водителя выяснил, что у командира армейского автобата был свой расчет: послал в Москву собственный, видавший виды "виллис", на котором давно требовалось сменить и резину, и аккумулятор, и задний мост, и еще что-то. И дал водителю записку в Москву к своему фронтовому другу, начальнику ремзавода. По этой записке за то время, что "виллис" пробудет в Москве, на нем должны были заменить все, что только можно, и вернуть на фронт новеньким. А до Москвы, считалось, и на таком, как есть, можно добраться: майор из оперативного отдела не велика птица!

Это, конечно, верно, но все же, учитывая поручение, с каким ехал Синцов, командир их армейского автобата был нахал и основывался на тройном расчете: авось доедут, а не доедут — авось не доложат, а если и доложат — авось обойдется!

Синцова тревожило, что они не поспевают в Москву даже к восьми утра, к подъему там, в Архангельском, когда приказано явиться к Серпилину. В конце концов, хотя и выбившись из сил, они все же среди ночи добрались до последнего перед Москвой КПП и по просьбе водителя, свернув с дороги в лесок, как мертвые проспали там три часа прямо в машине.

Зато вкатили в Москву ясным, солнечным утром; на Большой Полянке поливали мостовую, как в мирное время; только дворниками были теперь одни женщины.

А потом увидели с Каменного моста Кремль, стоявший, как и стоял.

И хотя Синцов не раз слышал, что за всю войну на Кремль так и не дали упасть ни одной немецкой бомбе, все-таки вид Кремля, продолжавшего стоять целым и невредимым, заставил его вспомнить, как седьмого ноября сорок первого года он в последний раз был здесь, в Москве; стоял в строю на Красной площади и сквозь все гуще сыпавшийся снег смотрел на Мавзолей и на Сталина, а после парада проходил под уклон, вниз, мимо Спасских ворот, а потом по набережной, а потом по Большой Полянке и дальше через Серпуховскую площадь на фронт, навстречу наступавшим на Москву немцам.

...На улице Горького уже не поливали, кончили. Асфальт был сильно побит за войну, но от еще не просохшей воды все равно казался свежим.

Синцов остановил "виллис" на углу, напротив Центрального телеграфа, и перешел улицу.

На телеграфе было немного народу, но в этот ранний час работали не все окошечки, и Синцову пришлось переждать несколько человек, прежде чем очередь дошла до него.

Сидевшая за окошечком худая девушка с такой длинной цыплячьей шеей, что жалко было смотреть, долго, как спросонок, думала, прежде чем ответить на его вопрос: за сколько часов могут доставить в Ташкент телеграмму"молнию"? Потом сказала, что за шесть часов должны доставить.

— Должны доставить или доставят? — спросил Синцов.

Она страдальчески пожала плечами, словно не понимая, для чего он мучает ее такими вопросами, и опять не сразу ответила, что, наверно, доставят.

— А вы с оплаченным ответом "молнии" принимаете?

— Принимаем.

— А за сколько она оттуда дойдет, если дать обратный адрес сюда, к вам, до востребования?

Девушка снова подумала и сказала, что если до востребования, то "молния" должна дойти оттуда быстрей, чем туда: не нужно будет времени на доставку.

Синцов взял у нее бланк, подошел к столу и в ожидании, когда освободится единственная ручка, стал еще раз считать, как все это может выйти, если он пробудет сутки в Москве, а "молния" действительно дойдет туда за шесть часов и сразу застанет дома Таню или Танину мать, и они сразу же пойдут на телеграф и отправят ему ответ. Выходило, что он тогда получит от них ответ завтра утром или даже сегодня вечером. Но если его "молния" не застанет их дома, если Таня еще в больнице, а мать в дневной смене и вернется только к ночи, — выходило, что он не получит от них ответа за эти сутки и, если не задержится в Москве, уедет, так ничего и не узнав.

Ручка наконец, освободилась, и он, царапая по шероховатой, с соломинками бумаге брызгавшим чернилами пером, торопливо написал уже мысленно составленный текст:

"Молнируйте здоровье Центральный телеграф востребования буду Москве сутки целую Ваня".

Что еще напишешь в "молнии"?..

— На сколько слов оплаченный ответ? — спросила девушка, когда он подал телеграмму.

— На тридцать слов.

Девушка сделала наверху на телеграмме свои надписи, потом, шевеля губами, долго считала, сколько надо заплатить за эту "молнию", и, когда он заплатил, сказала:

— Вы вечером зайдите, товарищ майор, вдруг ответ быстро придет. Все же это "молния".

Синцов услышал в ее голосе сочувствие к своей тревоге, которую она вычитала в телеграмме, и, беря из ее тонких, как у ребенка, пальцев квитанцию и сдачу, подумал, что эта девушка за окошком так медленно тянет слова и так медленно думает и считает, наверное, не потому, что не выспалась, как он сперва сердито подумал о ней, а просто потому, что она слабая, изголодавшаяся и ей все трудно: и говорить, и считать, и сидеть там, за этим окошком.

"Получает, наверно, служащую карточку, да еще иждивенцев имеет..."

Он вспомнил прошлогодние рассказы Тани о том, как живут люди в Ташкенте, с новым приливом страха за нее подумал: "Что же все-таки случилось, почему не пишет?" — и пошел из телеграфного зала на центральную переговорную: решил попробовать, кроме "молнии", сделать еще вызов по телефону, чтобы они тоже пришли там, в Ташкенте, на переговорную.

В переговорной стояла густая толпа; вот уж где сразу, за одну минуту, можно было понять, скольких людей война обрекла на разлуку! Люди медленно шевелились, проталкиваясь и тесня друг друга, стояли у стен, сидели на стульях, скамейках, подоконниках. Одни вздрагивали от каждого доносившегося из хриплого репродуктора вызова в кабину, а некоторые, наверно ждавшие еще с вечера, спали, притиснутые друг к другу.

В окошечке, к которому он все же протолкался, потратив на это полчаса, Синцову сказали, что линия с Ташкентом сейчас повреждена, а если ее восстановят, то новые заказы будут принимать только после двадцати четырех часов, значит, в три ночи по ташкентскому времени. А кто их там, в Ташкенте, будет искать среди ночи и вызывать на переговорную?

Оттесняемый другими, протискавшимися вперед людьми, он постоял еще с минуту у окошечка и двинулся к выходу.

Большие часы на стене переговорной показывали без четверти семь. Вынув из кармана гимнастерки свои часы, он подвел их на две минуты. Раньше носил ручные, но теперь если носить их на правой руке, то пока со своим протезом застегнешь браслетку — целая история! А по-прежнему носить на левой — тоже неудобно: надо надевать часы поверх ремня, на котором держится протез.

Уже пора было ехать в Архангельское к Серпилину. На дорогу хватит сорока минут, но надо иметь запас.

Кладя часы в карман, Синцов вспомнил о письме Артемьева и, достав его, посмотрел адрес: Горького, четыре, квартира шесть, буквально здесь же, напротив телеграфа.

На конверте не было фамилии, только адрес, телефон и имя-отчество: "Надежде Алексеевне". Он и раньше смотрел на этот конверт, но только сейчас подумал, почему на нем нет фамилии.

Наверно, когда выходила замуж за Артемьева, не переменила прежней. Хотя Козырев давно погиб, но все равно его имя у всех на памяти, еще с Испании. Вот и не переменила. А Павел из самолюбия не захотел писать на конверте не свою фамилию. Очень просто.

Синцов подошел к автомату и набрал стоявший на конверте номер: решил сразу с утра сказать хотя бы по телефону, что привез ей письмо от мужа.

В трубке один за другим раздавались длинные гудки. Он досчитал до десяти и повесил. Наверное, там еще спали.

До Архангельского Синцов добрался быстрей, чем думал. Узнав в регистратуре, в каком корпусе и в какой палате находится генерал-лейтенант Серпилин, и пройдя пешком через парк, он уже без пятнадцати восемь оказался на месте. В штабе армии хорошо известно, что командующий встает всегда в одно и то же время — в тесть ровно, но как здесь, на лечении, кто его знает... Раз приказано явиться к восьми, незачем раньше и соваться.

Синцов присел на лавочку у выхода из аллеи, расстегнул полевую сумку, проверил еще раз все, что лежало в ней, и, снова застегнув, подумал, что, если проситься обратно в строй, надо сегодня поговорить об этом прямо с командующим: другого такого удобного случая не будет.

Он посмотрел на часы — оставалось ждать еще десять минут, а когда положил часы обратно в карман, увидел вышедшего на крыльцо корпуса Серпилина в тапочках и в синем лыжном костюме.

Довольно жмурясь на солнце, он то разводил руки в стороны, вниз ладонями, то сжимал их в кулаки и сводил к плечам, — наверно, радовался, что может это делать.

Потом открыл глаза и увидел подошедшего и стоявшего теперь в пяти шагах от него Синцова.

— Смотри-ка, — сказал он почти без удивления и шагнул с крыльца.

— Товарищ командующий... — Синцов, отрапортовав все, что положено — кто он есть и по чьему приказанию явился, стал отстегивать ремешок на полевой сумке, чтобы достать письма.

Но Серпилин остановил:

— Погоди. Отдашь. Во-первых, здравствуй. — Он пожал руку Синцову с такой силой, что у того заныли пальцы, — созорничал, хотел показать, что выздоровел. Пожал — и сам улыбнулся. — На лавочку пойдем сядем. Жалко от солнца уходить. Видишь, какое оно сегодня? Выздоравливающие — самые счастливые люди на свете. Всему радуются, даже до глупости.

Серпилин читал письма без очков, только подальше отодвигая листки от глаз. А Синцов сидел рядом на лавочке и, искоса глядя на него, думал, что командующий выглядит сейчас моложе, чем в последнее время на фронте, и что в этом своем синем лыжном костюме он похож на какого-нибудь тренера по футболу или по боксу: хотя и худощавый, но кость крепкая и под курткой чувствуются мускулы.

Письмо Бойко Серпилин прочел один раз, а письмо Захарова — два. Прочитав во второй раз, нахмурился и минуту над чем-то думал. Потом повернулся к Синцову, спросил:

— Карандаш имеешь?

Синцов подал ему карандаш и положил на колено полевую сумку, чтобы командующему было удобнее расписаться на пакетах.

Серпилин расписался, пометил день и час получения и отдал Синцову пакеты, а письма продолжал держать в руке.

— Карта при тебе?

— Так точно.

— Тогда пойдем в хату, доложишь обстановку.

"Хата" у командующего была хорошая, просторная, с большой никелированной кроватью, зеркальным шкафом и мебелью в парусиновых чехлах. На середине комнаты стоял круглый стол, накрытый плюшевой скатертью. На столе — стопка книг и графин с водой.

Серпилин кивнул, показывая, что здесь надо будет разложить карту для доклада, и, взяв стопку книг, сам отнес ее на подоконник. Синцов поставил графин на тумбочку около кровати и стал снимать со стола плюшевую скатерть. Серпилин, вернувшись к столу, сделал такое движение, словно хотел помочь, но Синцов быстро управился со скатертью, свернул и повесил на стул. То, что со стороны казалось трудным при его покалеченной руке, на самом деле не так уж затрудняло его, а трудными были как раз такие мелочи, о которых никто и не думал, например застегнуть две пуговички на правом обшлаге гимнастерки...

Разложив карту, Синцов стал докладывать обстановку, делая карандашом только слабые пометки, которые потом можно будет стереть резинкой. Такой доклад по чистой карте, на которой не обозначены ни наш передний край, ни передний край противника, ни первые, ни вторые эшелоны, ни командные пункты, ни тылы, ни огневые позиции, требовал напряжения памяти. Синцов старался оказаться на высоте и не допустить ни одной неточности, хотя понимал, что главное для Серпилина сейчас не сами контуры огневых позиций или флажки командных пунктов, а совсем другое, то, что постепенно вырастало перед ним за всеми этими подробностями. Главное для Серпилина состояло в том, что, судя по нарезанной его армии узкой полосе, при которой на переднем крае стояли только две дивизии, а четыре оставались в глубине, можно было предполагать, что именно здесь, в полосе его армии, и собираются наносить главный фронтовой удар. Если бы его армию поставили на вспомогательное направление, навряд отвели бы ей такую узкую полосу и так глубоко эшелонировали ее дивизии.

Переведя дух и на этот раз вовсе не прикасаясь к карте, Синцов острием карандаша обвел над ней в воздухе, примерно в тридцати километрах от линии фронта, круг, захвативший лесной массив и несколько населенных пунктов.

— Генерал Бойко приказал доложить вам, что сюда, в нашу полосу, начинает прибывать стрелковый корпус, который намечено передать в состав нашей армии.

— С этого бы и начинал! Какой корпус? Кто командир? — весело спросил Серпилин.

По его лицу было видно, как он обрадовался известию об этом корпусе: раз дают еще один корпус, значит, армия действительно будет наносить главный удар.

— Не могу знать, товарищ командующий.

— И на том спасибо, — все так же весело сказал Серпилин. — Карту сложи и оставь мне.

Синцов сложил карту и достал из сумки полевую книжку.

— Прошу расписаться, товарищ командующий.

Серпилин расписался, бросил на стол карандаш и заходил по комнате, словно не зная, что ему теперь делать и с самим собой, и со стоявшим перед ним Синцовым. Потом остановился и спросил:

— Завтракал? Только не ври!

И, услышав, что нет, пока не завтракал, сказал, что за большее не ручается, но творогом или манной кашей накормят. А все другие вопросы — после, на сытый желудок.

— Пойдем, только полотенце возьму, у меня сразу после завтрака процедура, а ты подождешь в парке, соберешься с мыслями: вопросов много будет!

Он взял со спинки кровати полотенце и, перекинув через плечо, спросил:

— А другие, попутные поручения в Москве у тебя есть? Не может быть, чтобы не дали! Не такой человек генерал Бойко...

Синцов не успел ответить. Отворилась дверь, в комнату вошла высокая женщина в белом медицинском халате — наверное, врач — и строго, как начальник подчиненного, спросила Серпилина:

— Почему вы до сих пор не на завтраке? Я вас обыскалась. Главный терапевт приехал... Уже сговорилась с ним, что вы сейчас же придете, а вас нигде нет...

Она лишь теперь заметила стоявшего в другом углу комнаты Синцова и недовольно посмотрела на него.

— Не видела, что у вас гости.

— Это мой офицер. Привез письма и доложил обстановку. А помимо всего прочего товарищ по оружию, из окружения с ним выходил... Познакомьтесь.

Серпилин начал неуверенно, даже непохоже на себя, словно стеснялся присутствия этой женщины. Но последние слова договорил с улыбкой и даже, взяв Синцова за плечо, подтолкнул к ней.

— А я лечащий врач вашего командующего, — сказала женщина. — Понимаю, что помешала, но надо идти!.. Сейчас самое главное для вас — главный терапевт!

Она сказала это уже не Синцову, а Серпилину, первой выходя из комнаты. Так и шла потом по аллее впереди них, иногда оборачиваясь, торопя их идти за собой.

Идя сзади, Синцов заметил то, чего нельзя было не заметить, глядя ей в спину: что она сложена — лучше не бывает и, когда идет впереди, выглядит как двадцатилетняя.

"Хотя на самом деле, наверно, старше меня, — подумал Синцов, вспомнив красивое, но не такое уж молодое лицо женщины. — Лет тридцать пять, не меньше..."

Серпилин первые сто шагов шел молча, а потом, покосясь на Синцова, шедшего, как положено, чуть сзади начальства, и пригласив его этим взглядом идти вровень, сказал:

— Вернемся к разговору. Как с поручениями: есть или нет?

Синцов ответил, что поручения есть: приказано попутно явиться в топографическое управление Генштаба и получить там новые листы карт.

— Какие листы?

Синцов назвал литеры листов, которые он должен был получить, и Серпилин довольно усмехнулся: все одно к одному — листы карт, которые предстояло получить Синцову, тоже говорили о предстоящем наступлении.

— Раз имеешь поручение, — помолчав и пройдя еще несколько шагов, сказал Серпилин, — сделаем так: сейчас поезжай, занимайся делами, а завтра в девять прибудешь сюда за ответом на письма, уже готовый в дорогу... Как думаете, Ольга Ивановна, сколько меня сейчас главный терапевт продержит?

— Не могу вам этого доложить, Федор Федорович, — повернувшись на ходу, но не замедляя шага, сказала женщина. — Думаю, что вам на главного терапевта времени жалеть не надо. Сколько продержит — столько продержит, лишь бы в вашу пользу.

Сказала и пошла дальше.

— Товарищ командующий, разрешите обратиться по личному вопросу, — попросил Синцов, прикинув, что идти до главного корпуса остается всего несколько минут, а поговорить с Серпилиным лучше до того, как он напишет письма в армию.

— Ну что ж, обращайся, — весело, как почти все, что он говорил в это утро, сказал Серпилин. — Тем более хорошие известия из действующей армии в стольный град Москву привез; при царях за одно это курьерам кресты давали!

Синцов сказал, что побывал недавно в сто одиннадцатой, в своем бывшем полку, у Ильина, и потянуло пойти обратно в строй. К руке за год привык, надеется, что и в строю помехой не будет.

— Вернусь — подумаем. Можем послать начальником штаба полка... — Мысленно перебрав ступеньки фронтовой службы Синцова, Серпилин чуть было не добавил: "а можем и командиром". Но удержался: лучше обещать меньше, а сделать больше, чем наоборот. Сказал вместо этого коротко: — К началу боев будешь в строю. Эту просьбу выполню. Других нет?

— Других нет, товарищ командующий.

— А про нашу сто одиннадцатую завтра утром мне расскажешь, давно в ней не был... За сколько до Москвы доехал?

Синцов, не вдаваясь в жалобы, доложил, как было, — за двадцать один час, но добавил, что обратно доедут быстрей.

— Долговато, — сказал Серпилин, наверно подумав о самом себе и своей будущей дороге на фронт.

Впереди был главный корпус, а налево ворота, за которыми Синцов оставил машину.

— Завтра в девять, если плохая погода, ищи меня в хате, — сказал Серпилин, — а если хорошая, буду гулять здесь.

— Ясно, товарищ командующий.

Серпилин простился с ним, и женщина-врач тоже протянула ему руку с таким подобревшим лицом, словно он сделал для нее что-то хорошее.

— Желаю, чтобы никогда ни одна пуля вас больше не тронула!

И пошла вместе с Серпилиным в главный корпус.

Синцов так и не понял, почему она вдруг так от души это сказала. То ли обратила внимание на его руку и нашивки за шесть ранений. То ли еще почему-то, неизвестно почему...

Дел у Синцова хватило на весь день. Сначала поехал в Московскую комендатуру отметиться, получить талоны в столовую и разрешение на койку в офицерском общежитии для приезжающих там же, при комендатуре; потом надо было заехать с водителем на ремзавод около Яузского моста. И не просто заехать, а своими ушами услышать, что завтра к восьми "виллис" будет на ходу. Оставив машину там, добрался на трамвае в центр и час ждал в бюро пропусков, звоня по телефону начальству, которое могло распорядиться выдачей пропуска, а дозвонившись, ждал, когда спустят заявку. Получив пропуск и поднявшись наверх, выяснил, что разрешение на выдачу комплекта карт зависит не только от того начальства, к которому попал, а еще и от другого, — пришлось ждать и этого другого. А сам комплект карт, оказалось, должны были выдать не в этом, а в другом отделе, который находился в другом конце города; пока ехал туда, пока опять звонил там и опять дожидался пропуска, дело подошло к шести вечера. Чтобы забрать карты, приказали явиться завтра к десяти утра. Остальное все, что полагалось, правда, было уже сделано. Да и то, что карты получать завтра, к лучшему: куда с ними таскаться остаток вечера по Москве без машины? Будешь ходить как привязанный, не выпуская их из рук.

Знал, что рано, что ответа на телеграмму еще не могло быть, но все-таки поехал на Центральный телеграф, протолкался к окошечку "До востребования", сунул в него удостоверение личности и услышал, что никаких телеграмм на имя И.П.Синцова нет.

После этого еще раз позвонил по автомату жене Артемьева. Звонил ей за день уже три раза — никто не отвечал. Не ответили и теперь.

"Надо будет на всякий случай зайти, бросить письмо в ящик, а потом еще позвонить. Может, она куда-нибудь взяла да уехала, кто ее знает... — с мимолетным интересом подумал Синцов о Наде. — Сколько ни мучила Павла тогда, в школе, когда все вместе учились, сколько потом ни швыряло от него в разные стороны, а все же под конец кинуло к нему. Дождался своего. Тогда всем было по семнадцать, по восемнадцать, а теперь ей тоже тридцать два, как и Павлу, самое меньшее — тридцать один..."

Словно ударившись открытой раной о жесткий угол, он опять вспомнил Таню в одну из самых счастливых их ночей. Вспомнил, как она, выздоровев от тифа, вернулась на фронт, и нашла его там, и всю ночь не хотела спать, и, смеясь, рассказывала ему всякие подробности своей жизни, которых раньше, до этого, так и не успела рассказать. И среди них вдруг о том, как познакомилась с Надей и о ее матерью, как пуганула у них на квартире из пистолета спекулянта, когда тот делил с Надиной матерью свой спекулянтский сахар. А про Надю говорила, что она хорошая баба. И он тогда не спорил с ней — какие тогда споры, в ту ночь. Это было в конце июня, за неделю до начала Курской битвы...

Синцов вышел из здания телеграфа и пошел вниз по улице Горького, то и дело прикладывая руку к козырьку фуражки, приветствуя или отвечая на приветствия шедших навстречу военных. Военных в Москве много, он заметил это еще с утра. Война большая, и пути ее и с фронта в тыл и с фронта на фронт для многих идут через Москву. Синцов весь день сегодня чувствовал эту величину войны, и когда ждал в бюро пропусков, и когда ходил по разным управлениям и отделам.

Приехавший с фронта по служебным надобностям фронтовой майор чувствовал себя здесь, в Москве, только песчинкой этой войны. Никто не устраивал проволочек в его деле, наоборот, относились к нему доброжелательно, даже с уважением глядели на его четыре боевых ордена, две медали, за Москву и Сталинград, и шесть нашивок за ранения — три золотых за тяжелые и три красных за легкие. Но дело, по которому он приехал, было всего-навсего одним из многих тысяч дел, которые провертывались ежедневно в этой военной машине, управлявшей одиннадцатью воевавшими фронтами и двумя невоевавшими — Закавказским и Дальневосточным, десятком военных округов, транспортом, связью, тысячами госпиталей и тысячами всяких иных неисчислимых и разных учреждений и ведомств. И само многолюдство военных на улицах Москвы было только житейским отражением мощи и необозримости всей этой военной машины.

Дойдя до низу улицы Горького, Синцов пересек ее и стал подниматься наверх по другой стороне. Судя по номеру, Надя должна была жить во втором большом доме по этой, правой руке.

Он остановился, вспомнив это хорошо знакомое ему место таким, каким оно было в октябре сорок первого года. В последний раз он проходил тут мимо не в октябре, а уже в ноябре, в строю, на парад, и от того метельного ноябрьского утра остались в памяти не дома, а танки, стоявшие цепочкой, один за другим, вдоль всей улицы Горького. А шестнадцатого октября запомнились именно дома и разные подробности: телефон-автомат с разбитыми стеклами и болтавшимся без трубки шнуром, обрывки обгорелых бумаг, выброшенных сверху из окон, закрытые доверху мешками с песком витрины магазинов. Сейчас мешков не было, витрины были целы, вымыты, и за ними толпились люди.

Остановившись, он заметил прошедшего мимо и мельком, с любопытством взглянувшего на него короткого рыжего человека в рыжем, как волосы, костюме, с туго затянутым узелком пестрого галстука. Подумав, что они где-то виделись, Синцов продолжал стоять и смотреть на людей, толпившихся за стеклами магазина, как вдруг этот человек снова оказался перед ним.

— Привет, к-к-комбат! — Человек так заикнулся на слове "комбат", что Синцов сразу вспомнил, где он видел этого рыжего заику, — у себя в батальоне, под Сталинградом, в первые сутки зимнего январского наступления, вместе с Люсиным.

— Я Гурский, — сказал рыжий. — Если, к-конечно, не п-путаю, был у вас в б-батальоне на высоте сто тридцать семь и два, к-которую вы взяли сверх п-приказа, как говорится, п-по собственному желанию. Поэтому и запомнил. Не об-бознался?

Он протянул Синцову покрытую рыжим волосом веснушчатую руку.

— Не обознались, я, — сказал Синцов.

— Рад вас видеть на этом с-свете, п-плохо приспособленном для д-длительного п-проживания на нем п-пехотных комбатов, — сказал Гурский. — Вообще радуюсь, когда вижу людей по второму разу. П-при моей п-профессии — нынче здесь, а завтра там — не так часто уд-дается. Что п-поделываете в Москве?

— В кратковременной командировке. Завтра снова на фронт.

— На к-какой, если не секрет?

Синцов назвал свой фронт.

— Вон вас куда м-метнуло. А я п-последние месяцы в Москве околачиваюсь. Несмотря на мое н-незаконченное среднее образование, редактор заставил п-писать п-подвалы об истории русского офицерства. М-может, читали?

— Первые два читал. Но не подумал на вас, думал, это какой-нибудь ваш однофамилец из старых офицеров.

— К оф-фицерскому сословию даже сейчас, к сожалению, не п-принадлежу п-по п-причине п-полной негодности к военной с-службе. — Гурский показал пальцем на свои толстые марсианские очки. — П-по-прежнему остаюсь вольнонаемным н-необученным. А п-по социальному п-происхождению — сын сапожника, как т-товарищ Сталин.

Синцов улыбнулся. Помнил, конечно, по биографии, что Сталин — сын сапожника, но сейчас, после трех лет войны, было как-то чудно вспоминать об этом.

— П-принимали пищу?

— Пока нет, — снова улыбнулся Синцов той необычной манере, в которой Гурский говорил самые обыкновенные вещи.

— Им-меете какие-нибудь личные п-планы?

— В общем-то нет. Только письмо надо забросить в ящик, тут в одну квартиру... — Синцов показал рукой на дом, около которого они стояли.

— Идите забрасывайте, — сказал Гурский, — а я п-подожду. П-приглашаю вас от-тобедать. Как говорится, з-запросто. Т-тет-а-тет.

Сказал щеголевато, так, словно взял эти слова напрокат из своих собственных статей об истории русского офицерства. И Синцов улыбнулся этому.

— Где будем обедать?

— А это уж по м-моему усмот-трению. С-сегодня моя очередь угощать в ответ на ваш ст-талинградский харч.

— Что-то не помню, чтобы мы вас угощали.

— Вы не п-помните, а я п-помню, ваш к-кондер с т-тушенкой и д-двойную порцию сп-пирта, которую мне уступил замполит вашего п-полка. К-как он, ж-жив-здоров?

— Убит.

— Ст-транное дело. П-почему-то хорошие люди чаще т-торопятся отправиться на т-тот свет, чем п-подонки. Ладно, ступайте, б-буду ждать вас здесь, не сходя с м-места.

Когда Синцов, поднявшись на четвертый этаж и на всякий случай позвонив, бросил письмо в прорезь для почты и вернулся, Гурский ждал его, действительно не сходя с места и даже в той же позе — стоял и о чем-то Думал.

— О чем задумались? — спросил Синцов.

— О н-несовершенстве этого мира, о чем же еще д-думают п-порядочные люди, ост-таваясь наедине с собой, — сказал Гурский без улыбки. — Пойдем тут, н-немного п-повыше, м-меня там иногда к-кормят за т-те же деньги, чт-то и в других коммерческих рест-торанах, но ч-чуть-чуть п-получше.

— А не прогорим? — Синцов вспомнил, что у него с собой мало денег.

— Вы не п-прогорите потому, что я вас п-приглашаю, а я не п-прогорю потому, что только что п-получил деньги, сразу за т-три передовых. Б-более чем достаточно на п-пол-литра с п-приличной закуской.

— Когда я работал в газете, не любил писать передовые, — сказал Синцов. — Хотя у вас в "Красной звезде" бывают неплохие — берете быка за рога.

— Спасибо, — без улыбки сказал Гурский, так, словно похвала Синцова относилась прямо к нему и именно он писал те передовые, в которых брали быка за рога.

Он придержал Синцова за локоть:

— Н-не п-попадите под машину, неп-подходящая с-смерть для фронтовика, д-даже если п-по привычке наппишут, что п-пал смертью х-храбрых. А я люб-блю писать передовые. — Он продолжал придерживать за руку Синцова, хотя они уже перешли улицу и снова шагали по тротуару. — Воспитал в себе п-привычку чувствовать себя б-безымянным героем. А к-кроме того, м-может быть, вам известно изречение М-мольтке об офицерах генерального штаба: "Б-больше б-быть, чем к-казаться".

— Слышал от нашего начальника оперативного отдела, — сказал Синцов. — Любит утешать себя этим.

— А вы теперь в оп-перативном отделе? — спросил Гурский и, прежде чем Синцов успел ответить, кивнул на его руку: — Г-где это вас?

— Еще там, в Сталинграде, в последний день.

— П-понятно.

Они прошли молча несколько шагов, и Гурский вдруг задержался на месте так, словно его остановило что-то невидимое.

— Когда вы сказали про п-последний д-день, п-подумал о тех, кто п-погибнет в п-последний д-день войны. Оч-чевидно, родственники будут их жалеть б-больше всех ост-тальных. Как будто в п-последний д-день войны этого м-могло не случиться. Хотя на самом деле именно п-потому, что это п-последний день в-войны, в этот день должны будут п-погибнуть и п-последние несколько сот или т-тысяч людей. А то, что у войны неп-пременно будет п-последний день, зап-планировано обеими сторонами с ее п-первого дня. Вопрос только, к-когда и где он будет.

— Ну и как, по-вашему, когда или хотя бы где?

— Логика событий п-последнего времени подсказывает, что в Берлине, если только нас не уп-предят наши с-союзники, что н-нежелательно, исходя из п-послевоенных соображений.

— Послевоенные соображения! — усмехнулся Синцов. — Не рано ли о них?

— П-почему рано? Когда п-послевоенные с-соображения возникают п-после войны, это п-поздно. Они д-должны возникать во время войны и оп-пределять собой длину п-паузы между двумя войнами, этой и с-следующей. А те соображения, к-которые будут возникать уже п-после этой войны, п-перед с-следующей, б-будут называться уже не п-послевоенными, а п-предвоенными сооб-бражениями. К с-сожалению, с исторической точки зрения, это именно т-так.

— А ну вас к черту с вашей исторической точкой зрения!

— С-согласен. Но к-куда ее д-деть? Если она с-существует и ни в з-зуб ногой? Как сказал Маяковский по д-другому п-поводу. Ут-топить ее в водке, что ли? К сожалению, не сп-пособен, даже п-после литра на д-двоих. История вообще вещь для в-веселья мало об-борудованная, как говорил т-тот же М-маяковский. Говорю вам это с г-грустью, как историк по п-призванию.

Синцов вспомнил, как Гурский при встрече сказал о своем незаконченном среднем образовании, и пошутил:

— Хотя и с незаконченным средним?

— С-совершенно в-верно. Образованный ч-человек тем и отличается от н-необразованного, что продолжает считать свое образование н-незаконченным. Н-не так ли?

Синцов ничего не ответил на это, подумал, что разные люди по-разному стремятся показать свое превосходство над тобой: один спешит показать, что снисходит к тебе с высоты своего служебного положения, а другой из кожи вон лезет, чтобы втемяшить в тебя, какой он умный! И чаще всего это от их собственных неладов с жизнью: один не способен делать то, что ему поручено, а другому не дают делать то, на что он считает себя способным.

Умничанье Гурского не рассердило его, и он даже с каким-то сожалением посмотрел на этого слишком умного рыжего человека.

— Чего на меня ем-смотрите? — с какой-то звериной чуткостью встрепенулся Гурский под его взглядом.

— Умный вы человек.

— П-представьте, иногда д-даже сам за с-собой это з-замечаю, — усмехнулся Гурский.

"Сам-то ты замечаешь, — подумал Синцов. — Да другие, видно, не всегда спешат заметить".

Они вошли в ресторан и сели в углу за столик, на котором лежала бумажка "занято".

— Н-не люблю слова "з-занято", есть в нем какая-то н-несправедливость. — Гурский перевернул бумажку и подозвал некрасивую и немолодую официантку: — Д-диночка, б-будь так добра, д-дай нам п-пол-литра и к-какой-нибудь з-закусочки на т-твое усмотрение. И п-попроси на к-кухне у Коли две соляночки на ск-ковородке.

Немолодая и некрасивая женщина улыбнулась, поставила на стол пепельницу и ушла.

— Часто бываете здесь? — спросил Синцов.

— К-как п-позволяет бюд-джет. Н-не особенно. Но приплачиваю к счету, чтоб не заб-были. А т-то люди забывчивы, — сказал Гурский и без паузы спросил: — Ваш замп-полит полка когда погиб?

— Тоже в последний день под Сталинградом.

— А к-как?

— Обыкновенно, как люди погибают. А через минуту после этого тишина. Вообще все кончилось. Наверно, вы правы, что больше всех будем жалеть тех, кто в последний день погибнет.

— Если на от-ткровенность, м-можете мне не верить, но мне еще т-тогда показалось, что он не жилец на этом с-свете.

— Почему?

— Слишком п-прямой человек. К-когда человек зигзагом идет, в него реже п-пули попадают. К-конечно, в б-более широком смысле с-слова...

Официантка принесла водку и хлеб, Гурский налил рюмки и, не дожидаясь, пока принесут закуску, отломил корку хлеба, густо намазал ее горчицей и посолил.

— Советую п-последовать моему п-примеру. Б-будьте здоровы.

Он опрокинул рюмку, не дожидаясь Синцова.

— Нашу ст-татейку п-про тот день, когда мы б-были там у вас, ч-читали?

— Читал, — сказал Синцов.

— Б-более или м-менее близко к истине? — спросил Гурский.

Синцову не хотелось отвечать на его вопрос, и Гурский это заметил.

— Д-давайте без в-виражей, выходите на п-прямую.

Синцов сказал, что, конечно, когда прочли о себе корреспонденцию в газете, да еще в "Красной звезде", чувствовали себя именинниками. Но, наверно, бой вообще трудно описать близко к истине. Если бы в гуще боя вдруг появился какой-то неуязвимый человек, способный спокойно наблюдать все, что вокруг него делается, наверно, только он смог бы написать потом все близко к истине. А когда сам себя вспоминаешь, каким ты был и что делая в бою, сам себе не веришь: неужели все это так и было с тобой?

— Чеп-пуха, — сказал Гурский. — Ваш н-неуязвимый человек н-не поймет в бою ни б-бельмеса. Чтобы что-нибудь п-понять, к-как раз н-надо оказаться хотя бы н-немножко уязвимым. А к-корреспонденция наша, в-вы правы, п-получилась н-ниже среднего: м-мой последний опыт к-коллективного творчества с вашим п-приятелем Люсиным.

Синцов почувствовал: Гурский ждет, чтоб он спросил его о Люсине. Но спрашивать о Люсине не хотелось. Если жив — пусть живет. А если убит — мир праху.

— Т-товарищ Люсин теперь б-большой человек — н-начальник отдела, — так и не дождавшись вопроса, с не покидавшей его лицо усмешкой сказал Гурский. — Еще г-годик-п-полтора войны — и будет п-полковником и зам-местителем ред-дактора.

"А шут с ним, пусть хоть редактором будет, пусть хоть в какой угодно газете будет и редактором, и генералом, и кем угодно, только бы с Таней все было хорошо", — неожиданно подумал Синцов. Подумал, сам сознавая, как нелепа его мысль, и все-таки почему-то связывая одно с другим, словно речь шла не о боязни за жизнь дорогого ему человека, а вообще о борьбе между добром и злом, и этому злу надо дать какой-то выкуп за жизнь и здоровье Тани.

— Д-думаете, всуе сказал п-про год-п-полтора, — по-своему истолковав молчание Синцова, спросил Гурский. — Считаете, война раньше к-кончится?

— Я совсем о другом сейчас задумался, — с трудом отрываясь от своих мыслей, сказал Синцов. — А насчет сроков — на фронте всегда живешь или происходящей, или предстоящей операцией — о ней и думаешь, за редкими исключениями. Правда, недавно в разговоре между собой даже с циркулем прикидывали, сколько до чего нам осталось. И вышло, что от того леса, в котором сидим со своим оперативным отделом, до Могилева — восемьдесят, до Минска — двести пятьдесят, до границы — пятьсот, до Варшавы — семьсот, до Берлина — тысяча двести. При любых темпах наступления расстояние еще приличное. Им до Москвы еще и теперь вдвое ближе, чем нам до Берлина. Если по карте.

— К-как известно из в-военной истории, во время п-первой мировой войны Германия запросила п-пардону, когда ее войска еще находились н-на территории Франции.

— Это мне тоже известно, — сказал Синцов. — Но когда что будет, судить не берусь. Война к конкретному мышлению приучила: сидя в оперативном отделе армии, вижу перед собой на карте Могилев — думаю о Могилеве. А вернусь из Москвы, перейду на должность начальника штаба полка, буду иметь перед собой на переднем крае болото и лес, а в глубине три высоты и деревню — о них и буду думать.

— А п-почему вы... — начал было Гурский, но замолчал.

Наконец-то к их столику шла официантка. Он уже несколько раз до этого, нервно высучивая из воротничка заросшую рыжим волосом шею, смотрел в сторону дверей на кухню и сейчас, кажется, собирался укорить официантку, но, увидев у нее на подносе кроме тарелки с кетой и нарезанным колечками луком судок с горячей картошкой, сказал:

— К-картошечка! Молодец, Д-диночка! Вот теперь в-вижу, что ты меня д-действительно помнишь.

Они выпили еще по рюмке водки, закусили соленой кетой и картошкой с маслом, и Синцов похвалил и кету и картошку, потому что все это действительно было вкусно и потому что хотел сделать приятное Гурскому, который просто просиял при виде этой картошки.

— М-мыслящий человек д-должен уметь извлекать б-большое удовольствие из м-мелких радостей жизни, — сказал Гурский, жуя свою картошку и уже не в первый раз за время их разговора словно угадывая то, что подумал Синцов. — П-потому что чем у него б-больше в голове ст-тоящих мыслей, тем у него м-меньше в жизни к-крупных радостей. Вся н-надежда на м-мелкие. Д-давайте выпьем еще по одной, чтобы их все-таки было п-побольше. А т-теперь задам вам вопрос, от к-которого отвлекла к-картошка. П-почему из оп-перативного отдела армии в начальники штаба полка?

— Ближе к делу, — сказал Синцов, и Гурский удовлетворился этим, не стал больше спрашивать.

— К-когда начнете н-наступать, приеду к вам в п-полк. Д-думаю, что н-найду. У н-нас редакция хорошо информированная. Только надо закончить мою ист-торию русского офицерства, пока вы еще наступать н-не начали, так и не ус-спев д-дочитать п-перед этим.

— Пока не дочитаем, не начнем, — улыбнулся Синцов. — Читают, между прочим, с интересом. Много еще будет?

— Дело к концу. От П-петра Великого до Ск-кобелева уже д-добрался. А русско-японская и германская войны, к сожалению, н-не изобилуют п-положительными п-примерами. Интересно, — помолчав, сказал Гурский, — что у вас там г-говорят в в-вашем офицерском кругу о вт-тором фронте?

— Говорим мало. Надоело толочь воду в ступе, — сказал Синцов.

Гурский усмехнулся.

— В вопросе о сроках открытия второго фронта есть своя д-диалектика, — сказал он. — С од-дной стороны к-каждый день задержки второго фронта — это лишние г-головы, к-которые мы кладем в б-боях. И это их вп-полне уст-траивает. А с д-другой стороны, ч-чем раньше они его отк-кроют, тем у них б-болыпе шансов п-первыми войти в Берлин. Т-теперь скоро откроют. После того, как мы в-весной вышли к г-границам Румынии, для м-меня л-лично это п-почти оч-чевидно. Они не м-могут себе п-позволить, чтобы мы, не д-дожидаясь их, освободили слишком б-большой к-кусок Европы.

— А я иногда думаю вовсе о другом, — сказал Синцов, — станет или не станет им наконец совестно?

— А к-кому именно должно, по-вашему, стать с-совестно? — спросил Гурский. — Ч-черчиллю д-должно стать с-совестно? П-почему?

— Не знаю, — сказал Синцов. — Но, по-моему, им где-то в глубине души все-таки должно быть совестно.

— Ну что ж, м-может быть, кому-то из них и совестно, т-тем более в г-глубине души. Но второй фронт они откроют не п-потому, что им с-совестно, а п-потому, что им это н-нужно.

— Так думать проще всего, — сказал Синцов. — Только жить при этом как-то неохота.

Сказал не о втором фронте, а о чем-то отдаленном и страшном, стоявшем за словами Гурского и касавшемся не только второго фронта, а всей жизни вообще.

— А м-мы вообще ж-живем не п-по личному желанию, а п-по необ-бходимости, — сказал Гурский. — К-как вам известно, мы в н-нормальных обстоятельствах не п-приемлем самоубийства. К-казалось бы, п-просто: н-не хочешь жить, н-не живи. А н-на самом деле от т-тебя требуется д-другое. Не хочешь жить, а ж-живи. П-поскольку в этом есть общественная н-необходимость. Д-даже когда сталкиваешься с т-такой грубой п-правдой, от к-которой жить н-не хочется. Все равно ж-живи.

— А ну вас к черту! — сказал Синцов. — Все вы думаете как-то навыворот, взявшись правой рукой за левое ухо.

— Н-не всегда, но ст-тараюсь, — усмехнулся Гурский. — К-когда думаешь, н-находясь в таком н-неудобном положении, это изб-бавляет от п-первых попавшихся мыслей и н-наталкивает на б-более содержательные.

В это время им наконец подали солянку. Гурский снова обрадовался ей так же, как давеча картошке, — и тому, что ее подали прямо на сковородке, и тому, что, только что снятая с плиты, она еще шипела.

Под эту огнедышащую солянку они быстро незаметно допили всю водку.

— Что ут-томил вас разговорами об отвлеченных материях? — спросил Гурский.

— Да, на мою слабую фронтовую голову с непривычки тяжеловато, — сказал Синцов без улыбки.

— М-молодец, комбат, щ-щелкнул меня по носу и даже н-не улыбнулся. Считать себя умней собеседника — м-моя с-слабость! П-перейдем на конкретные т-темы. Не устроить ли вас п-переночевать?

— Спасибо, уже устроился, в комендатуре.

— П-первый вопрос отпал. Несколько п-позже иду в гости к одной д-даме. Предп-полагаю, что там могут быть и д-другие. М-могу взять с с-собой, ост-тальное зависит от вас.

— Нет охоты, — сказал Синцов. — Боюсь, у меня что-то с женой случилось. Дал ей в Ташкент "молнию" и жду ответа.

— Д-думаю, что, если вы хорошо п-проведете вечер в М-москве, это не п-принесет никаких б-бед вашей жене в Т-ташкенте. Т-тем более на т-таком большом расстоянии. Но, конечно, в-вам видней, — сказал Гурский и поднял руки. — Н-не сердитесь. Иногда шучу глуп-пей, чем следует. Рас-сматривайте как п-процент неп-попадания!

Он взял у официантки счет и стал расплачиваться.

— Может, я все же приму участие? — спросил Синцов.

— С-следующий обед за вами. У вас в п-полку.

Гурский расплатился, и они встали.

Когда пошли между столиками к выходу, из-за дальнего стола, где сидело несколько женщин и мужчин, штатских и военных, кто-то поднялся и замахал Гурскому руками:

— Боря, иди сюда.

Тот сделал ответный жест, что еще вернется к ним, вышел вместе с Синцовым в вестибюль ресторана и продолжал стоять и ждать, пока Синцов брал в гардеробе фуражку.

— Ну что ж, — Синцов надел фуражку. — Спасибо за угощение и за разговор на отвлеченные темы.

— Не б-будьте м-мстительны, — сказал Гурский. — Н-несмотря на мое старание б-блеснуть перед вами, я в основном хороший п-парень. Б-будьте с-счастливы, комбат, н-насколько это в-возможно. И, р-ради бога, п-пусть с в-вашей женой все будет в п-порядке, т-только этого вам не хватало, в с-самом-то д-деле!

Он крепко пожал руку Синцова, и тот, уже выходя за дверь, почувствовал спиной, что Гурский продолжает стоять и смотреть ему вслед, не торопясь уйти к своим, ждавшим там, в зале ресторана, московским знакомым.