35

То, что район развалин действительно оказался знакомым, намного облегчило Синцову хлопоты этой ночи. Сначала он принимал участок от комбата из цветковского полка, лазил с ним по развалинам, устанавливал в охранении своих людей вместо тех, кто снимался и уходил. Потом беспокоился, где локоть соседа слева и справа, а это в темноте тоже не сразу выяснишь. Из подвала, где расположились, пришлось вытащить несколько немецких трупов, но не похоже, что убитые в бою: все с перевязками, — наверно, днем сюда сносили умирающих от ран.

Потом, когда начали подходить свои, Синцов стал уточнять с командирами рот, где и кто разместился. Но уточнить ночью по карте мало, надо своей рукой пощупать и своими ногами дойти до каждого. Занимался этим еще два часа вместе с Рыбочкиным.

Участок батальона теперь был, правда, невелик — все в кулаке, но небольшое пространство это до того было ископано взрывами и загромождено обвалившимися стенами, сожженной техникой, битым кирпичом и мерзлыми трупами, что сам черт ногу сломит.

Когда был у Чугунова и уточнял участок его роты, спросил, как там было дальше на высотке, где соединились.

— Потом много пришло от них, — сказал Чугунов, — целый митинг был.

— И как прошел?

— Ничего себе, хорошо. Вам замполит красивей расскажет. — Чугунов сказал это без насмешки, а просто по своей натуре считал, что его долг — дело делать, а рассказывать — любой, а не только Завалишин, расскажет лучше его.

Но Завалишина все еще не было. Подгребал все остальное хозяйство вместе с Ильиным. И не удивительно: дело хлопотливое, тем более ночью.

Обойдя участки рот, Синцов вернулся вместе с Рыбочкиным к себе в подвал, уже немного прибранный, но еще с молчащим телефоном. Иван Авдеич — золотой человек! — вскипятил на сухом немецком спирте котелок чаю. Выпили с Рыбочкиным по кружке и погрызли сухарей.

— Может, тушенки подогреть? — спросил Иван Авдеич.

"Возможно, та самая", — подумал Синцов о сидоре, снятом с убитого разведчика, и отказался. От усталости даже есть не хотелось, чай — другое дело.

— Поглядите, товарищ старший лейтенант, для старшего политрука эти очки не подходящие будут? — снова подошел к столу Иван Авдеич и положил перед Синцовым очки в роговой оправе. Одно стекло у них было треснуто.

— Как у него, тоже треснутые, — сказал Синцов.

— У него посередке, а эти с краю. А где их теперь целые возьмешь? — недовольно сказал Иван Авдеич. — Я, как только вы сказали, уже три дня солдат прошу — и не находят — все битые!

Синцов взял со стола очки и примерил — все сразу стало как в тумане. Да, сильные, возможно, подойдут Завалишину. Наверно, какой-нибудь немец носил, тоже слепой, с ограниченной годностью...

А Ильин и Завалишин все не шли и не шли. И связи с полком пока не было — штаб где-то еще передвигался.

— Вы раньше в этих же местах воевали? — спросил Рыбочкин, вернув Синцова к воспоминаниям, отброшенным ночными заботами.

— Да. А ты откуда знаешь?

— А я еще вначале, помните, когда мы расспрашивали, где вы воевали, себе на плане Сталинграда отметку сделал.

— Даже план имеешь, смотри какой запасливый! — сказал Синцов.

— А я еще в декабре при выписке из училища в городской читальне с одной довоенной книги этот план на кальку снял. Мы тогда все мечтали, что под Сталинград поедем.

"Да, хороший парнишка, как говорит про него Ильин, очень даже хороший парнишка! — подумал Синцов. — Живой останется — наверное, артистом будет, здорово стихи читает".

— Я сам не в этих домах воевал, — сказал Синцов, — но тут одно время штаб нашего полка был. А я воевал немного правей, где теперь Зырянов, — возможно, у него КП в том же доме, где у меня был. Там подвал очень хороший.

— Сходите потом туда? — спросил Рыбочкин.

— Схожу для интереса, если время выберу. Называли тогда его "дом со скворечней".

— Почему "со скворечней"?

— А там во дворе был столб врыт, и скворечня висела, птичий домик. Сейчас, конечно, навряд ли осталась. — Он взглянул на Рыбочкина и увидел, что тот клонится головой к столу. — Приляг.

— Лучше вы прилягте, товарищ комбат.

— Поспи. Спать захочу — подыму. Не бойся, не пожалею.

Рыбочкин отвалился от стола, лег плашмя на лавку и сразу заснул, слова больше не сказал. И едва лег, как затрещал на столе телефон. Значит, есть теперь связь с полком!

— Девятый слушает!

На том конце провода был капитан Чернышев, начальник штаба полка.

— Где находишься?

— Где приказано.

— Уточни.

Синцов уточнил.

Чернышев задал несколько вопросов, которые можно было и не задавать, потом сказал:

— Поздравляю, с тебя причитается.

— Спасибо, — сказал Синцов, поняв из его слов, что в штабе все же придавали значение тому, что их батальон первым в полку соединился с Шестьдесят второй. — Раз причитается — за мной.

— Мало радости слышу в голосе.

— А чего чересчур радоваться, — сказал Синцов, — война еще не вся.

— Тебе видней, — сказал Чернышев. — У меня все.

Синцов положил трубку, услышал за спиной шаги и подумал, что это Ильин. Но это был Левашов.

— Как у тебя? — не садясь, спросил Левашов.

— В основном сосредоточились, — сказал Синцов. — Жду Ильина, придет — последнее подтянет. Садитесь. Чаем угощу.

— Не надо, у себя попью, как вернусь. С полдня в полку не был, у Зырянова проторчал. Опытный, опытный, а все же зарвался, чуть не потрепали его немцы. Все доказывает, какой он есть. С одной стороны, хорошо, а с другой — плохо. Сгоряча способен зря голову положить, и не одну свою... Кто это храпит?

— Рыбочкин.

— Здорово дает, — сказал Левашов.

Синцов подошел к Рыбочкину, уткнувшемуся ртом и носом в ушанку, повернул его, и тот сразу задышал по-детски глубоко и ровно.

— На, держи. — Левашов сунул руку под полушубок и вытащил оттуда что-то маленькое, завернутое в обрывок газеты. — Поздравляю; Из личных запасов.

Синцов с недоумением посмотрел на него и развернул бумажку; в ней лежали две новенькие шпалы.

— Что, капитана дали?

— От меня первого, что ли, слышишь?

— Для меня новость.

— Какая же новость? Туманян еще днем мне сказал.

— Вам сказал, а мне нет. Кроме долбежки, от него весь день ничего не слышал.

— Вот черт самолюбивый, — сказал Левашов, — до чего переживает, что Цветков первым соединился! Собственного комбата со званием поздравить сил не нашел. А я уже было решил от Зырянова прямо в полк, а потом подумал: нет, зайду, отдам шпалы.

— Спасибо.

— Авдеич! — крикнул Левашов и, когда Иван Авдеич вошел, показал ему на Синцова: — Капитану шпалы приверни, а то он не по званию одетый.

Синцов снял полушубок и стащил через голову гимнастерку.

— Приверните для памяти, чтоб крепче было.

— Набрось полушубок, — сказал Левашов.

Синцов накинул на плечи полушубок и рассмеялся, вспомнив о звонке начальника штаба полка.

— Чернышев меня поздравляет по телефону, а я не понял. Он говорит: "Мало радуешься", — а я отвечаю: "Война еще не вся". Так его понял, что он меня с соединением поздравляет!

— Так или не так понял, а все равно ответ глупый дал, — сказал Левашов. — Как же так не радоваться! Только тогда и начнем радоваться, когда война вся? Ерунда! Если по дороге всякому маломальскому не радоваться, то, на мой характер, до конца войны не доживешь. Как самый момент соединения был? Красивый?

Синцов рассказал, какой это был момент, и сейчас, когда рассказывал, чувство обыденности и даже какого-то разочарования, которое он испытал тогда, сгладилось, исчезло — момент и ему самому уже начинал казаться красивым. И голос его даже чуточку дрогнул, когда он дошел до того, как солдаты расстелили флаг на куске фанеры, а политрук стал писать на нем: "Бойцам 111-й..."

— И где же он теперь, этот флаг?

— Нет его, забрали.

— Кто забрал? — нахмурился Левашов; он не любил, когда его обходили в таких вещах, распоряжались без него в полку.

— Наскочил какой-то полковой комиссар из политотдела армии и забрал. Я ему было сказал, что это нам для дивизии, но, видимо, я дурак в таких делах. Он разъяснил мне мою несознательность, забрал и поволок. Сильно торопился.

— Как его фамилия? — спросил Левашов, и глаза его стали узкими.

— Он мне не докладывал, — сказал Синцов.

— А какой из себя?

— Какой из себя? — Синцов вдруг затруднился ответить, какой из себя был полковой комиссар, потому что в его памяти он никакой из себя не был — просто был полковой комиссар в белом новом полушубке. Было и лицо, но не запомнилось, запомнился только голос, деловой и поспешный, и как неожиданно быстро он пошел назад, когда забрал флаг. Но всего этого не стал говорить Левашову, потому что чувство все увеличивавшейся неприязни было еще не совсем понятно ему самому. Вместо этого сказал, усмехнувшись: — В новом полушубке.

А мысленно про себя с досадой добавил: "В белом-пребелом — по снегу не ползанном, по окопам не лежанном. А за флаг — зубами схватился!"

— Он, паразит, больше некому, — зло сказал Левашов. — Только удивляюсь, как он дошел до тебя. Что, у тебя тихо, что ли, в то время было?

— Уже минут двадцать тихо было, — сказал Синцов.

— На тишину пошел. Пошел на тишину, а вышел на Шестьдесят вторую. Везет, собаке! Теперь еще куда-нибудь в газету пропрет, как он лично соединился!

Синцов с удивлением смотрел на Левашова.

— Старый знакомый, что ли?

Левашов ответил не сразу. Сначала зло хмыкнул, как будто даже слово "знакомый" было ему против шерсти. Потом улыбнулся и сказал мечтательно:

— Такой знакомый, что я бы добровольно в штрафбат командиром взвода пошел, только бы мне товарища Бастрюкова под начало дали! Там бы он на своей диалектике от меня далеко не ушел. Там дело прямое! Или иди на немца грудью — или пуля!

Он сказал это так яростно, что вошедший с гимнастеркой в руках Иван Авдеич даже подался назад.

— Ничего, заходи, — сказал Левашов.

Синцов взял гимнастерку из рук Ивана Авдеича. Дырочки, оставшиеся от кубиков, были заботливо примяты, а шпалы привинчены тютелька в тютельку там, где им и положено быть.

— Спасибо. — Синцов надевал гимнастерку, недоумевая: почему Иван Авдеич, не любивший топтаться возле начальства, сейчас стоит и не двигается.

— Хочу спросить, товарищ капитан. — Иван Авдеич вынул из-за спины флягу. — Может, товарищ батальонный комиссар для такого случая обет нарушит?

— Ни для какого случая не могу. Обет слишком крепкий. А с тобой комбат после, как я уйду, выпьет. Не беспокойся, мы его потом через замполита проверим: если не поднесет — выговор с занесением дадим.

— Да, так вот, — как только Иван Авдеич вышел, сказал Левашов. — Раз уж начал, скажу до конца.

Из его рассказа Синцов понял, что они служили вместе с Бастрюковым с начала войны, воевали в Одессе, и комиссар дивизии Бастрюков уже тогда был хорошей сволочью; а превзошел сам себя уже в Крыму, в критические дни, когда части Приморской армии, не успев дойти до Перекопа, были посреди голых крымских степей обойдены прорвавшими Перекоп немцами. Перед армией было два пути: или уходить по еще свободной дороге на Керчь, или вопреки всему идти к Севастополю. На Военном совете решили: Севастополь! И Левашову, в те дни комиссару штаба армии, командующий приказал догнать и повернуть уже начавшую отход в сторону Керчи дивизию, в которой он раньше служил.

Левашов прорвался на броневичке через немцев, нашел в одной из колонн командира дивизии и Бастрюкова, сообщил им приказ устно, потом передал его командиру дивизии в письменном виде и, не пережидая начавшейся бомбежки, сел в броневичок и уехал в артполк, который тоже надо было успеть повернуть.

Через пять минут после его отъезда командир дивизии, так и не успев распорядиться, был убит, присутствующий при разговоре адъютант — тоже, а полковой комиссар Бастрюков сел в уцелевшую "эмку" и, обгоняя полки, уехал на Керчь. Только вечером, когда из дивизии так и не поступило донесений, другой офицер штаба добрался до нее и выяснил, что там никто не знает о приказе. Два полка все же успели повернуть на Севастополь, а один так и не успел.

Что полковой комиссар Бастрюков сел в машину и, никому ничего не сказав, уехал на Керчь, офицеру штаба сообщили, а что потом было с Бастрюковым, так и не выяснили — все заслонил собой Севастополь.

— А меня командующий в тот день первый раз в моей жизни обозвал подлецом за то, что струсил, не довез приказ до дивизии. И без трибунала, сам поставил к стенке, и маузер вынул, и застрелил бы, рука бы не дрогнула. А я стоял, руки по швам, и молчал. И знал, что вот сейчас умру как подлец и никто обо мне ничего другого уже не докажет, потому что не привез расписки — приказ вручался под бомбами. А не застрелил меня потому, что я не умолял, не объяснял, а стоял и молчал. Все равно жить не хотел, раз вышел из веры. И он опустил маузер и сказал: "Уходи с глаз долой". А что я в дивизии все-таки был, узнал только потом, вечером. А все остальное, между прочим, так и осталось на веру: расписки нет, и живых свидетелей, кроме товарища Бастрюкова, не имеется. И в живых он остался не затем, чтобы подтверждать, как было, — он и дальше жить хочет! И сколько я всего передумал об этом сегодня, после того как его в дивизии увидел, — даже самому стыдно! Бой идет, у Зырянова положение тяжелое, люди гибнут, а я о таком дерьме думаю! И не в силах забыть.

— А зачем о нем забывать? — сказал Синцов. — Если дерьмо не вылавливать, оно век плавать будет.

— Вот именно, плавать будет, — сказал Левашов. — Представления не имел, что он еще на свете живет, думал, сбежал и подох по дороге. И вдруг сегодня, только этого немца с его радио обратно в политотдел дивизии лично доставил, вижу: рядом с Бережным в белом полушубке кто-то знакомый. Гляжу — и глазам не верю: сам товарищ Бастрюков. А Бережной ему на меня: "Замполит триста тридцать второго Левашов! Непременно у него в полку побудьте!" А этот и бровью не повел. Поглядел на меня и головкой кивнул: мол, здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! Как будто я — не я и он — не он.

— Ну а ты? — спросил Синцов.

— А что я? Я смотрю на него и думаю: может быть такая вещь, чтобы человек взял и не узнал тебя? Нет, думаю, невозможна такая вещь, потому что оба мы все равно те же самые. И он — он, и я — я. Приложил, как положено, ручку к головному убору и к Бережному: "Разрешите, товарищ полковой комиссар, возвратиться в полк?" Через левое плечо — и пошел. Иду и думаю про товарища Бастрюкова: если бы имел силу убить взглядом — выстрелил бы мне в спину!

— И что дальше?

— Что дальше? — сказал Левашов. — Дальше воевать с фрицами будем, как и до сих пор воевали.

— Так и оставишь это?

— До декабря не знал о его присутствии и вдруг под Новый год фамилию услышал, — вместо ответа сказал Левашов. — Даже спросил одного инструктора, откуда у них в политотделе этот Бастрюков, не из Крыма? Нет, говорит, наоборот, с Карельского фронта прибыл. Вон его куда метнуло!

— Так что же ты думаешь делать? — настойчиво повторил Синцов.

— А что с ним теперь делать? По случаю победы в Сталинграде донос на него за сорок первый год писать? А если он за это время героем стал? Не бывает разве? Вот видишь, к тебе на передний край заехал, а в сорок первом его, бывало, и на вожжах в полк не затянешь...

— Но то, что ты мне про Крым рассказал, — это же из ряда вон выходящее!

— А мало ли было тогда из ряда вон выходящего, — сказал Левашов. — Поглядеть в его послужной список — наверно, натворил с тех пор разных хороших дел! Разве иначе повысят? А я вот не верю, что дела хорошие, а доказать не могу. Да и неохота с ним мараться.

— А если он в другой раз, когда другая тугая подойдет, опять продаст, тогда кто виноват будет? — зло спросил Синцов.

— А ну его к... — выругался Левашов. — Между прочим, если хочешь знать, что я в рот не беру — его заслуга. Когда ехал тогда к ним в дивизию, на нерве принял по дороге из фляги. А если б не принял, может, все же расписку бы взял. И когда после того постоял у командующего под маузером, зарекся пить до мира. А не доживу, так и не выпью ни чарки. Не согласен со мной?

— Не согласен.

— А не согласен, и хрен с тобой. — Левашов вдруг подозрительно вскинул на Синцова глаза. — Что боюсь с ним задраться, не думаешь?

— Не имел в виду.

— Ну и ладно. А в остальном мне решать, я и решаю. — Левашов потер руками лицо и зевнул. — Пойду.

Синцов вышел проводить его из подвала. Хотел проводить дальше, но Левашов отказался:

— Штаб уже на месте, и дорога для меня ясная. А каких-нибудь заблудших немцев я, когда мы с Феоктистовым, не страшусь, даже трех на одного. — Он кивнул на своего выросшего рядом громадного ординарца, прислушался к далеким звукам боя и весело воскликнул: — Все же разрубили, ядри иху мать, фашистов напополам, как гадюку лопатой: голова здесь, ноги там!..

Левашов ушел, а Синцов, оставшись один, постоял под непривычным, только изредка погромыхивавшим небом и, вернувшись в подвал, разбудил Рыбочкина.

— Пободрствуй у телефона, пока Ильин не придет, а я к Зырянову ненадолго схожу.

— Посмотрите свои бывшие места? — сочувственно спросил Рыбочкин.

— Посмотрю. Ивана Авдеича с собой захвачу и обратно отправлю, чтобы знал, где я. Как только Ильин явится, сразу за мной пошли, или раньше, если будет малейшая надобность...

— Как, Иван Авдеич, на ногах еще держитесь? — спросил Синцов, когда они вдвоем вышли из подвала.

— С утра не выпивал, — сказал Иван Авдеич.

— Я не про это. Устали, наверное, сегодня?

— А кто ж теперь не устал! Второй год война идет, все люди устали, — сказал Иван Авдеич и замолчал выжидательно: к чему клонит комбат?

— И я устал, а на месте не сидится, — сказал Синцов, и в том, как сказал, был оттенок виноватости, что не только сам сейчас идет туда, куда ему идти не обязательно, но и тащит за собой ординарца. — Рад все же, что капитана присвоили, — сказал откровенно, как близкому человеку, которым и был для него Иван Авдеич.

— А как же не рады, — сказал Иван Авдеич. — Звание есть звание. — Сказал как старший младшему, для себя лично уже не признавая этого, но понимая, что это значит для других, в особенности для тех, кто помоложе. При самой заурядной внешности и отчасти сознательно выработанном умении не бросаться в глаза Иван Авдеич — Синцов уже давно понял это — был человек умный и твердый в суждениях о людях, в том числе и о тех, от которых зависел по своей солдатской должности. К Богословскому, у которого был ординарцем до Синцова, он относился со снисходительной добротой, как к человеку слабому, но хорошему. А какого-то неизвестного Синцову капитана, с которым его свела судьба еще до Богословского, откровенно вспоминал как придурка. И когда Ильин, с его молодой строгостью, вдруг зайдя и услышав воспоминания Ивана Авдеича об этом капитане, оборвал его: "Так о командирах не говорят!" — Иван Авдеич, держа руки по швам, спросил: "А как же теперь быть, товарищ лейтенант, коли он хотя и капитан, а воистину придурок?"

Синцов чувствовал к себе со стороны Ивана Авдеича почти отцовское отношение не в том смысле, что ординарец годился ему в отцы по возрасту, а в том смысле, что Иван Авдеич, видимо, соглашался видеть его сыном и одновременно мирился с ним в роли начальника.

Сказав, что звание есть звание, Иван Авдеич молча прошел несколько шагов вслед за комбатом и вдруг спросил:

— Про Голохвостова, генерал-майора, не слышали, товарищ капитан?

— Не слышал.

— В нашем фронте дивизией командует. В одной пулеметной команде с ним в первую мировую были. Я первым номером, а он вторым. А в гражданскую я — красным бойцом, а он — компульроты. Я после гражданской — под демобилизацию, а он — в училище. Он теперь генерал-майор, а я обратно рядовой. А оба с девяностого. Вот что оно, звание-то, значит.

Синцов не ответил. Ждал: что дальше?

— Без вас тут с лейтенантом Рыбочкиным говорили. Я ему рассказываю про этого Голохвостова, а он говорит: "Раз в пятьдесят три года дивизией командует — значит, не далеко пошел, устарел". Выходит, по его, Голохвостов в свои годы командовать дивизией устарел. А я в свои годы солдатом быть не устарел.

— Как вас понять? — спросил Синцов. — Кто же теперь прав?

— А все правы, товарищ капитан, — сказал Иван Авдеич. — Кого кем призвали, тот тем и служит. Война одна на всех. А рассуждения, что от лейтенанта Рыбочкина слышал, они глупые, по молодости лет. Больше ничего.

Когда прошли триста метров и Синцов убедился у часового, что именно тут, в подвале, и находится Зырянов, он отпустил Ивана Авдеича.

— Лучше бы тут вас обождать.

— Если понадоблюсь, пришлют за мной. Вы и придете, чтоб не искать.

— Понятно. — Иван Авдеич поправил на плече автомат и скрылся в темноте.

Подвал, где находился теперь командный пункт Зырянова, — тот самый, ошибки быть не могло. Здесь Синцов сидел, когда его назначили командиром батальона, и отсюда, когда не удержались, отходил на следующую улицу.

— Соседу! — поднимаясь с топчана, сказал Зырянов. — Думал завтра сам к тебе наведаться, обмыть, но ты, выходит, быстрей меня.

— А ты откуда знаешь?

— Теперь знаю, потому что по тебе видно, а до этого Левашов сказал. Поздравляю, что обратно меня догнал. — Зырянов сказал это весело и легко, без ревности; за его словами чувствовалось, что снова верит в себя и, если не убьют и не ранят, теперь за недолгий срок вернет себе все, что имел. — Значит, война идет, а канцелярия пишет, присваивает и кому надо и кому не надо. Так как же, обмоем?

— Воздержусь. Со своими еще предстоит... — сказал Синцов.

— А я что, не твой? Я тоже бывший твой, — великодушно сказал Зырянов. — На тогдашнее мое настроение попал бы в замы к холере — обратно в штрафбат угодил бы как пить дать.

— А как сегодня настроение? — спросил Синцов.

— Настроение среднее. И нанес и понес. Немцев при их контратаках положили — снег черный, но и потеряли много. Как сегодня, три дня еще повоевать — без штанов останешься. Какое мое настроение, а, Евграфов? — окликнул он человека, сидевшего в глубине подвала. — Тебе лучше знать.

— По-моему, неплохое, — знакомым Синцову равнодушным голосом сказал человек, сидевший в глубине подвала. Это был младший уполномоченный полкового отделения СМЕРШа. Первые дни боев он, можно сказать, жил в батальоне у Синцова, а последнее время что-то по появлялся.

Он поднялся навстречу и молча тряхнул руку Синцову.

— С Евграфовым живем единодушно, — сказал Зырянов. — Сегодня даже вместе с ним немцев гранатами отбивали. Он, оказывается, силен гранаты кидать. Не знал этого за ним. Хорошее чувство самосохранения имеет.

— Ладно трепаться, — сказал Евграфов.

— А ты не обижайся, я любя.

— Как дела в батальоне? — спросил Евграфов у Синцова.

— Дела ничего, — сказал Синцов, — появись сам, посмотри.

— Прикажут — появлюсь.

— Появись, мы не возражаем.

— А это от вас не зависит, — сказал Евграфов. — Хотя бы и возражали. — И повернулся к Зырянову: — Я пойду.

— Обиделся, что ли? — спросил Зырянов.

— Ну чего ты, капитан, дурочку ломаешь, — сказал Евграфов. — Знаешь, что меня еще днем в полк вызывали.

— Днем вызывали, днем бы и шел, а теперь ночуй, раз остался. Может, я боюсь, что мне вместо тебя какого-нибудь крючка пришлют. Лучше уж ты сиди.

— Спасибо.

— Не сердись, дай пять, — сказал Зырянов; в голосе его была искренность.

— Пока, — сказал Евграфов. — С тобой дело иметь — надо молоко на вредность получать.

— А ты там у себя про это предупреди, может, другого желающего не найдется, сам же и возвращайся.

Евграфов ничего не ответил, молча кивнул Синцову и вышел.

— Люблю подначивать, — сказал Зырянов. — Как гвоздь при мне сидел, даже реляцию на него "За отвагу" написал.

— С этим — нет, а с кем-нибудь другим достукаешься.

— Ну и достукаюсь. Я уже раз навсегда решился: или жить, или не жить.

Они стояли посреди подвала, и Зырянов заметил, что Синцов внимательно оглядывает помещение.

— У тебя хуже, что ли? Завидуешь?

— Мой КП здесь две недели находился.

— Когда?

— В октябре.

— Серьезно здесь? — Зырянову все еще не верилось. — Тогда давай за возвращение на старые места! — кивнул он на лежавшую на столе фляжку.

— Наверное, уж выпил и до меня? — сказал Синцов.

— Немного выпил с уполномоченным за то, что он человек, как и все. Жалел, что уходит. В самом деле, еще пришлют вместо него какого-нибудь стервеца, у них этого товара хватает.

— Раз ты уже выпил, а мне еще предстоит, не будем.

— Ну, не будем, — легко согласился Зырянов. — Я сегодня сам лишнего боюсь. Перенервничал за день. Все-таки еще сильно они воюют... Ладно стенки обглядывать. Сядь.

— Все же хорошо, когда в четырех стенах, — присаживаясь, сказал Синцов.

— Это верно. А помнишь, как на третью ночь наступления в Вишневой балке ночевали? — напомнил Зырянов. — Балка Вишневая, а снегу по горло. Я в ту ночь чуть себе все на свете не отморозил. Снегом оттирал, — нет, думаю, врешь, еще пригодится! Я же молодой, мне сорока нет.

— Разве? — удивился Синцов. Ему казалось, что Зырянову больше сорока.

— Тридцать восьмой идет. Я ж на гражданскую тринадцати лет сбежал. Был у Котовского в бригаде юным разведчиком. Фильм "Красные дьяволята" видел? Это про меня. — Зырянов рассмеялся. — В самом деле про меня. Тоже с махновцами воевал. Лазутчиком к ним ходил. Словом, близко к истине.

Синцов встал, еще раз медленным взглядом обвел подвал и сказал, что пойдет, пора.

— Пришлют за тобой, коли нужен, — сказал Зырянов.

— Так ведь это как, — сказал Синцов, — когда теребят, думаешь: будь они неладны, без меня, что ли, не могут обойтись! А когда час — не нужен, два — не нужен, начинаешь думать: как так не нужен!

— Ты в Шестьдесят второй армии в какой был дивизии? — спросил Зырянов.

И когда Синцов назвал дивизию, воскликнул:

— Эх, мать честная! Ко мне час назад инструктор из их политотдела забегал, грелся, старший политрук.

— Какой из себя?

— Такой Афоня конопатый, носик пуговкой, из наших, из русаков.

— Булкин?

— Может, Булкин, а может, Пышкин, — сказал Зырянов, — фамилии не запомнил. Послали проследить, чтоб отставших из их дивизии не было.

— Да-а! — с досадой протянул Синцов и вздохнул: застань он здесь этого Булкина, обо всех бы узнал — и кто жив, и кто не жив. — Не верится даже своим глазам! Из этих же подземелий нас выдавили, и сюда же мы обратно пришли. Стою здесь, в подвале, и кажется, во сне его вижу. Кем мы были и кем стали? И как все это день за днем переворачивалось-переворачивалось и наконец перевернулось!

— Ничего, — усмехнулся Зырянов. — Ты Иван, и я Иван, мы с тобой русские ваньки-встаньки: сколько нас ни валяй, а лежать не будем. Фрицам теперь к своему положению тяжелей привыкать. Сколько пленных за последние дни ни брал, каждый второй — психованный. Не замечал?

— Замечал другое: сдаются еще мало.

— И это придет, — сказал Зырянов. — В армии, как в человеке, главная жила есть; пока не лопнула — стоит как живой, а лопнула — все!

Уже почти дойдя до своего командного пункта, Синцов столкнулся с шедшим навстречу Иваном Авдеичем.

— Ильин послал?

— Он не посылал, но вы же при мне Рыбочкину приказали, как Ильин вернется, за вами идти, — сказал Иван Авдеич.

— Ну, правильно. А Завалишин где?

— Тоже вернулся. Что ему сделается!

Входя в подвал, Синцов ожидал увидеть сразу всех троих — Ильина, Завалишина и Рыбочкина. Но Ильина почему-то не было. Завалишин спал, а Рыбочкин ходил один из угла в угол и что-то бормотал про себя, поддавая жару кулаком, — ходил, не присаживаясь, и читал стихи, чтоб не заснуть.

— Что читаешь?

— Да так, ничего.

— Свои, что ли, сочинил?

— Нет, не свои, — сказал Рыбочкин, хотя по лицу было видно, что свои.

— А где Ильин?

— Ушел, — сказал Рыбочкин, — пришел и ушел, хочет своими глазами поглядеть, где командные пункты рот.

"Ну, конечно, своими — моими ему мало", — с досадой подумал Синцов. Видя, как сбивается с ног Ильин, он иногда по-товарищески старался облегчить ему жизнь — что-то снять с него и взять на себя, но из этого ничего не выходило. Не вышло и сегодня. Напрасный труд. Комбат обошел командные пункты рот, а за ним следом поперся и начальник штаба.

— А Завалишин сразу спать лег, — сказал Рыбочкин. — И вы тоже ложитесь.

— А ты?

— А я вас за всех поздравляю, из всех первым!

"Значит, Иван Авдеич всем уже доложил, — подумал Синцов. — Впрочем, так и следовало ожидать".

— Спасибо, — сказал он. — Ну, я, положим, лягу. А лейтенант Рыбочкин когда спать будет? После войны?

— Я лягу, когда Ильин вернется. Когда за ваше звание пить — вам решать. А закуска у меня есть — бычки в томате, банка.

— Раз закуска есть, момент выберем. — Синцов поискал глазами, куда бы лечь, и приткнулся на топчане, рядом с прижавшимся к стене Завалишиным.

"Когда спать ложился, нарочно так лег, чтобы еще кто-нибудь притулился", — подумал Синцов о Завалишине, и это было последнее, что успел подумать.

Он проснулся, не соображая, сколько проспал, — мало или много, — от женского голоса. Хотя спросонок, как из тумана, слышал два голоса — женский и мужской, но от завалишинского бы не проснулся, проснулся от женского. Голос был знакомый.

— Мне только двух человек нужно, и только до утра, а если наши раньше придут, то еще на меньше. Я очень вас прошу...

Синцов, еще не открывая глаз, оперся на кого-то рукой и сел. На месте Завалишина, вытянувшись, словно по команде "смирно", во весь свой маленький росточек, спал Ильин. Он даже и не шелохнулся оттого, что на него оперлись. Окончательно открыв глаза, Синцов увидел худую спину стоявшего посреди подвала Завалишина и перед ним Таню Овсянникову, в полушубке, ушанке и с автоматом на шее. Она стояла перед Завалишиным прямо как какой-нибудь автоматчик, которого снимает фотограф, правую руку положила на ложе, а левую на ствол.

— Охрану я дам и сам туда схожу, — сказал Завалишин. — А вам ночью у немцев делать нечего. Пришли к нам в батальон — и хорошо сделали.

— Нет, я так не могу, — возразила Таня.

Они оба еще не заметили, что Синцов проснулся.

Он подтянул расстегнутый пояс с наганом и встал, чувствуя, как его пошатывает спросонок.

— Здравствуйте, доктор. Что-то мы с вами каждую ночь стали встречаться!

— Здравствуйте, — неуверенно сказала Таня, судя по голосу, не сразу узнав его. А узнав, так радостно, по-щенячьи ойкнула: — Ой, как мне повезло! — что Синцов улыбнулся.

— Повезло или не повезло, сейчас разберемся. А для начала садитесь. И замполита моего под автоматом не держите. Он все равно ни черта, ни бога не боится, только вид такой обманчивый — мало боевой.

— Хорошо, сяду, — сказала Таня. — Но я очень тороплюсь.

Она сняла через голову автомат, уронив при этом шапку. Синцов потянулся поднять, но Завалишин сделал это быстрей его.

— Спасибо. — Таня, не надевая шапки, положила ее на стол.

— Откуда вы появились? — спросил Синцов и перебил сам себя: — Чаю хотите?

— По правде — хочу, только если недолго, а то меня ждут.

— Я схожу. — Завалишин вышел.

— Кто вас и где ждет? — спросил Синцов. — И чего вы к нам пришли, со сна не понял.

— Меня вечером к захваченному немецкому госпиталю временно прикомандировали, до утра, — сказала Таня. — Мы туда продуктов дали и немного перевязочного материала, и меня оставили, как владеющую немецким. А утром, сказали, их отсюда вообще забирать будут. Но не знаю, как это будет, по-моему... — Она пожала плечами и не докончила. — Меня оставили и двух автоматчиков. Они не наши, их оставили от той дивизии, которая госпиталь захватила. А она, оказывается, уже ушла, и какой-то их сержант ночью пришел и сказал, чтоб и они снимались, а то отстанут. И они сказали, что уйдут, раз вся часть в другое место ушла. А я их упросила немного подождать, пока я схожу к кому-нибудь и возьму другую охрану.

— Как это "упросила"? Вы им приказать должны были. Вы же офицер, — сказал Синцов, хотя понимал, что не так-то просто капитану медицинской службы да вдобавок женщине что-нибудь приказать двум бывалым автоматчикам из чужой части.

— А я им и приказала, — сказала Таня. — Сказала: если будете еще скулить, лучше сразу уходите к черту, я одна с немцами останусь.

— Этого еще не хватало!

— А они мне говорят, — усмехнулась Таня: — "Мы вас так не оставим, пойдемте с нами, товарищ военврач, никуда эти полумертвые фрицы теперь не денутся. А если все же за них боитесь, давайте мы из них совсем мертвых сделаем".

— Сволочь, кто так сказал...

— Это один сказал.

— Все равно сволочь.

— Они ждут меня там, — сказала Таня.

— А автомат у вас откуда, они дали?

— Нет, это мне Росляков дал.

— Кто такой Росляков?

— Наш начальник эвакоотделения. Я бы и одна там осталась, раненых не побоялась. Но вдруг среди них здоровые прячутся и с оружием?

— Вполне возможная вещь, — согласился Синцов.

Таня посмотрела на его забинтованную руку и виновато сказала:

— Я вчера даже не спросила, что у вас с рукой.

— Было и прошло. Вчера утром последний раз перевязку сделали, — сказал Синцов. — Не успели там моего второго разыскать, Пепеляева?

— Не успела. Но я вам все равно или сама, или через кого-нибудь узнаю. Непременно!

— Но очень горячий, — входя с чайником, сказал Завалишин, — но все же...

— А мне хоть какой-нибудь. У немцев не хотела... Вышла снег пососать, да он такой дымный, что тошнит от него.

— Снег здесь кругом пороховой, травленый, — сказал Синцов. — Все равно что морскую воду пить, еще хуже.

Завалишин налил Тане чаю, и она стала пить жадно, большими глотками.

— Очки тебе тут подобрали. Вроде сильные. Не пробовал? — спросил Синцов.

— Сильные, да не в ту сторону, — рассмеялся Завалишин. — Я близорукий, а они для дальнозорких.

Синцов взял со стола свою пустую флягу, налил в нее немного чаю, сполоснул, выплеснул на пол и снова наполнил чаем, теперь доверху.

— Это мы вам с собой дадим. А может, немного водки хотите?

— Нет, не хочу. — Таня налила себе вторую кружку чаю.

— Плохо ухаживаешь, Завалишин, — сказал Синцов. — А это знаешь какая моя старая знакомая? Теперь, можно сказать, самая старая знакомая на свете, с начала войны... И сухарей возьмите с собой. — Он сгреб с тарелки горсть сухарей.

— Зачем? Куда?

— Ну, куда, куда... — Он обошел стол и, став сзади нее, сам стал напихивать сухари в карманы ее полушубка. Она сидела послушная, вдруг притихшая. — А где этот госпиталь ваш?

— Недалеко, если прямо назад от вас — метров пятьсот.

— А где он, в подвале?

— Даже не подвал, какие-то галереи полукруглые, непонятно что.

— Склады пивзавода, — сказал Синцов. — Это я знаю где. Так чего ж вы хотите? Двух автоматчиков до утра, на смену этим?

— Да, хотя бы двух.

— Ишь ты, "хотя бы" двух! Думаете, это так легко? Дадим, конечно. И сами вместе с вами сходим посмотреть ваших фрицев. Но имейте в виду: с утра люди мне самому понадобятся.

— А наши обещали еще ночью или санитаров, или бойцов из хозвзвода мне прислать.

— Обещали, а не сделали! — сказал молчавший до этого Завалишин.

— Наверно, просто заблудились, ищут. Или что-нибудь случилось, — сказала Таня, уже готовая вступиться за свою санчасть.

— Случилось, что совесть потеряли, — сказал Завалишин. — Женщину одну на целый немецкий госпиталь бросили.

— При чем тут женщина? — сердито сказала Таня.

Синцов, не дослушав конца этого спора, вышел распорядиться насчет автоматчиков. Про себя он уже решил, что кроме двух солдат до утра отправит с Таней туда, в немецкий госпиталь, Ивана Авдеича. Старик надежный, если действительно там, у немцев, кто-то зашебаршится, не проморгает. Вспомнил, как тогда с Золотаревым оставили ее в сторожке у хромого лесника на милость судьбы, ничем не в состоянии были защитить... А сейчас можно защитить, есть такая возможность. Даже если и не окажется действительной опасности, просто на всякий случай.

Двух солдат взял из охраны штаба, вместо них разбудил отдыхавших, а Ивана Авдеича поднял легко, как всегда, — только тронул за плечо, и тот уже вскочил.

— Изготовьтесь, Иван Авдеич, пойдете вместе со мной.

Когда, распорядившись, вернулся в подвал, увидел, что Таня сидит ждет в шапке и с автоматом, а Завалишин затягивает ремень на полушубке, тоже собирается идти.

— Люди готовы. — Синцов посмотрел на Завалишина. — А ты куда собрался?

— Пойду провожу, если не возражаешь.

— Возражаю, сам пойду. Я же тебе сказал — старая знакомая. И старый долг за мной. Когда-то бросил ее в лесу одну...

— Зачем вы так говорите? — сказала Таня. — Старший политрук подумает, что правда бросили!

— Конечно, бросил, а теперь не брошу. Отчасти шучу. А главное, рад, что еще раз увидел вас и могу проводить, имею возможность поговорить с вами хоть полчаса. Когда еще придется? Этого ни вы мне не скажете, ни я вам! Так или не так, Завалишин?

Завалишин не ответил, просто снял шапку, положил на стол и расстегнул полушубок. И уже потом, как о прошлом, сказал:

— Считал, что, зная язык, легче, чем ты, с немцами объяснюсь, если понадобится.

— Понадобится — и я объяснюсь, — сказал Синцов. — Скоро два года только и делаем, что с ними объясняемся! Пойдемте, товарищ капитан медицинской службы. Я с сегодняшнего дня, между прочим, тоже капитан. Так что пойдем сейчас с вами — два капитана... Была такая книга до войны. Читали?

— Я только этой зимой ее прочла, в Москве, когда в госпитале лежала.

— Понравилась?

— Очень. А вам?

— А я уже не помню. В госпитале долго лежали?

— Два месяца.

— Куда ранение?

— В живот.

Они уже вылезли из подвала и шли, петляя между развалинами. Сзади, похрустывая снегом, шли Иван Авдеич и двое солдат.

— Так сложилось, что вчера про все говорили, только не про вас. Ранение тяжелое было?

— Чуть не умерла, хорошо, что в ту же ночь на самолете перебросили и кровь перелили.

— Как тот лесник хромой, где мы оставили вас?

— Живой был, когда меня вывозили. А дочку его помните, девочку, она вам свой комсомольский билет показывала?

— Помню, а что? — спросил Синцов, предчувствуя недоброе.

— Немцы повесили. Она связной от нас ходила.

Синцов подумал о Маше, попробовал отбросить эту мысль и не смог. Когда будут рассказывать про такое, наверное, сколько бы лет ни прошло, всегда будет вспоминать про нее.

Он молчал, и Таня, поняв, отчего он молчит, тоже шла и молчала, пока он не заговорил сам.

— Когда оставили вас там, несколько раз потом вспоминали с Золотаревым, как вы просили наган у вас не забирать...

— Они тогда никого не тронули. Обыскали дом и дальше поехали. А если бы наган нашли... Вы тогда правильно сделали, что меня не послушали.

— А этого уж я знать не мог, — сказал Синцов. — Это я только теперь знаю, что правильно вас не послушал. А могло оказаться, что и неправильно. Что это вас к немцам вдруг загнали?

— Просто под руку попалась. Разыскивали, кто из врачей по-немецки объясняется, и я сдуру напросилась. Но это временно. Я завтра уже там не буду. Пусть для этого кого-нибудь другого найдут, а не меня.

— Немецкому там, в тылу, научились?

— Я еще в школе хорошо училась. И в институте, кроме латыни, был немецкий. И в тылу тоже, конечно. Я в городской больнице полгода медсестрой работала. У нас там гебитскомиссар был немец. Да и не только он... — Она замолчала, и Синцов почувствовал, что ей не хотелось говорить обо всем этом.

А ему, наоборот, хотелось рассказать ей, как все было тогда дальше: и как он шел с Золотаревым, и как его ранило, и про плен, и про бегство. Может быть, даже про Люсина, да, и про Люсина. Хотелось рассказать обо всем именно ей, потому что при ней все это началось. Наверное, поэтому.

— По-моему, подходим, — сказал он.

— Да, — сказала она, — только завернем сейчас за эти развалины.

Вход в подвал был закрыт двойным мерзлым брезентом. Внутри, за брезентами, у самого выхода горела коптилка. Один из автоматчиков спал, уронив голову на плечо. Другой сидел, положив автомат на колени дулом в глубину подвала, мгновенно вскинул автомат на вошедших, но, увидев Таню, Синцова и солдат, успокоенно улыбнулся:

— Все же не обманули нас, товарищ военврач, — и стал расталкивать заснувшего товарища.

Синцов потянул ноздрями воздух. Из глубины, оттуда, где вдали светила вторая коптилка, несло тяжелым больничным смрадом.

— Кто у них старший? — спросил Синцов у Тани.

— Главный врач, обер-арцт, я говорила с ним.

— Позовите, — сказал Синцов автоматчику, который только сейчас наконец разбудил своего товарища.

— А которого, товарищ военврач, — спросил автоматчик у Тани, — который все к вам подходил, бормотал?

— Да.

— Он и к нам подходил, чего-то бормотал, а чего — непонятно. Я от греха показал, чтобы на три шага не приближался!

— А я просто крикну. — Таня крикнула по-немецки: — Герр обер-арцт, коммен зи шнелль цу унс! [Господин главный врач, идите скорее к нам!]

И сразу шагах в тридцати отозвался голос:

— Гляйх, айн аугенблик! [Сейчас приду!]

— Шнеллер, герр обер-арцт... [Скорее, господин главный врач...]

— Товарищ капитан, — сказал автоматчик, — разрешите идти: до утра не явимся — дезертирами посчитают.

— Я уже объяснила про вас товарищу капитану.

— Куда идти, знаете?

— Заходил сержант, объяснял. Не заблукаем, — весело сказал автоматчик и повернулся к Тане: — Счастливо оставаться, товарищ военврач.

Второй ничего не сказал, хмуро поправил автомат и протер рукой заспанные глаза.

— Разрешите идти, товарищ капитан?

— Сейчас пойдете, — сказал Синцов. — Кто из вас предлагал военврачу весь госпиталь перебить? Вы? — обратился он к заспанному автоматчику.

— Так он в шутку, товарищ капитан, — сказал другой, веселый солдат, который все время один только и разговаривал.

— Я его, а не вас спрашиваю. Вы?

— Я.

— Был у меня один солдат, — сказал Синцов. — Послал его пленных сопровождать, а он поставил их в затылок друг другу — и в упор из винтовки в спину заднего. Тоже, возможно, считал, что шутит: хотел узнать, сколько людей одна пуля пробьет. Узнал, но до ночи не дожил. По суду... Понятно?

— Понятно. — Автоматчик продолжал враждебно, хмуро смотреть на Синцова.

— А хочешь больше фашистов убить — в снайперы иди. А не в конвоиры.

— Так они ж звери! — вдруг с истерической нотой в голосе, с всхлипом выкрикнул автоматчик и дернулся всем телом, как припадочный.

— А ты человек?

— Я человек.

— Ну и будь человеком. Можете идти, — сказал Синцов. И когда они оба вышли, сказал Тане про того, что дергался: — Почти с ручательством — из бывших уголовников. Любят рубахи на себе драть до пупа и пленных стрелять. Было у меня один раз пополнение из таких — десятка полтора. Часть — ничего, а остальные — истерики, жестокая дрянь, вроде этого.

— Герр капитан, их бин обер-арцт [Господин капитан, я главный врач], — на два шага не дойдя до Синцова, вытянулся перед ним худой, как щепка, немец-врач.

— Можете ему перевести? — спросил Синцов Таню.

— Могу.

— Переведите. Я представляю командование дивизии, в распоряжении которой вы находитесь.

Немец, когда Таня перевела, хотя уже и так стоял вытянувшись, вытянулся еще напряженней.

— Задаю вам вопрос: нет ли у вас в госпитале здоровых офицеров и солдат, которых вы прячете?

Он дождался, когда Таня перевела, понял, что немец хочет сразу ответить, но остановил его.

— Второй вопрос: нет ли у вас в госпитале оружия?

И снова остановил немца.

— Если есть здоровые, пусть выйдут и сдадутся. Если есть оружие — принесите. Если потом найдем сами — будете расстреляны. Все перевели? — спросил Синцов у Тани, еще раз остановив немца рукой.

— Все.

— Теперь пусть отвечает.

— Никто из нас не имеет оружия, — сказал немец. — У нас нет здоровых. У нас нет легкораненых. У нас только тяжелораненые и обмороженные.

Таня перевела то, что говорил немец, но, еще прежде чем она перевела, Синцов почувствовал, что этот шатающийся от усталости и голода немецкий врач говорит правду. И, несмотря на свое беззащитное положение, говорит ее, сохраняя чувство собственного достоинства.

— Скажите ему, что мы завтра окажем им всю помощь, на какую способны.

— Я уже говорила ему это.

— Еще раз скажите.

И когда Таня перевела и немец сказал: "Данке шен" [спасибо], — Синцов кивнул и сказал, что немец свободен и может идти к своим раненым.

Немец выслушал, повернулся через левое плечо и пошел в глубь подземелья.

— Не знаю, как будет решать санчасть армии, — сказал Синцов, — а я своему командиру дивизии теперь же, ночью, доложу. — Он с силой втянул в ноздри тяжелый воздух. — Это подземелье кладбищем пахнет.

— Да, там страшно, я туда ходила, — сказала Таня.

Синцов посмотрел на нее, понимая, что как бы ни хотелось забрать ее отсюда, думать об этом не приходится, и обратился к Ивану Авдеичу:

— Старший сержант, останетесь здесь с бойцами и с военврачом до восьми утра. Если из санчасти явятся раньше, сменитесь раньше.

— Они гораздо раньше придут, не могут не прийти. Они же знают. — Таня сказала это не столько Синцову, сколько трем солдатам, старому и двум молодым, по лицам которых было слишком хорошо видно, какой не сахар для них это дежурство.

— Думаю, еще увидимся. — Синцов пожал Тане руку и помимо воли вложил в эти расхожие слова такую силу надежды, что она не могла не почувствовать этого... Сказал, повернулся и, выйдя, услышал, как кто-то вышел за ним.

— Разрешите проводить? — обиженным голосом спросил в темноте Иван Авдеич.

— Оставайтесь, сам дойду, — сказал Синцов и добавил то, что хотел сказать еще раньше, но не считал возможным при других: — Не обижаетесь на меня, что оставил вас тут с нею?

— Свои люди, сочтемся, товарищ капитан.

Входя к себе в подвал. Синцов услышал конец оборвавшегося при его появлении разговора.

— Меня бы разбудил или сам сходил бы, — сердито сказал Ильин.

— А я и хотел, — тоже сердито сказал Завалишин, — но наш двужильный сам попер.

"Наш двужильный" для Синцова не было новостью. Знал, что за глаза называли так. Называли еще и верблюдом. Знал и не обижался. И сейчас, войдя, даже не стал делать вид, что не слышал.

— Ладно тебе, Ильин, ругать Завалишина. Лучше распорядись насчет чарки. Обмоем все же мое капитанство.