27

Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:

— Начальник штаба у себя?

— Так точно.

— Один?

— Так точно.

Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.

Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.

— Здравствуй, сиди. — Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. — Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?

— Как положено начальнику штаба армии с командующим.

— Брось, — сердито сказал Захаров. — Я не формально, а по существу.

У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам — хотел подчеркнуть, что дело не в форме.

— Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.

— Отношения в целом, считаю, складываются нормально, — сказал Серпилин.

Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.

В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.

После первой — еще до начала наступления — Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.

После второй — уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, — Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.

После этого все шло более или менее нормально — до сегодняшнего утра.

Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий — толкать, беспокоился, что 111-я, вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, — кровь из носа! — чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.

А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается — не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, — и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.

— А о чем раньше думали? — спросил Серпилин.

— Метель подвела.

Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер — не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.

— Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, — сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.

Но Батюк все в той же метели где-то застрял — из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.

Серпилин в душе считал, что на активную операцию — удар в основание нашего клина — немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.

Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления.

Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.

За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.

Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.

— Значит, с фрицами считаешься — это для тебя основной фактор! — сказал Батюк.

Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.

— С фрицами считаешься! — яростно повторил Батюк. — А с командующим не считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!

Он хряснул кулаком по столу и крикнул:

— Уходи, не задерживаю!

Серпилин откозырял и ушел к себе.

Приказание, которое он отдал от имени командующего, так и не было отменено — на это у Батюка ума хватило. Наступление дивизии развивалось успешно, и это было самое главное, что не дало Серпилину потерять равновесие и выйти из себя.

Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком и поглядят в глаза друг другу, было трудно.

— Отношения, в общем, нормальные, — усмехнулся Захаров. — А в частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.

— Перед кем? — спросил Серпилин.

— На данный момент — передо мной. Люди жизни кладут, все отдают, чтоб на Сталинграде — точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!

— Не ожидал это от вас услышать.

— Мало ли чего ты не ожидал! — огрызнулся Захаров. — Только нам и не хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и сам это знаешь.

— Я здесь полезен, пока провожу в жизнь то, что считаю верным и грамотным, — сказал Серпилин. — А если поставлю себя в положение, когда не смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и с другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет, если сможет. Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути, намекнул, что трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто и когда нас этому учил?

— Подумаешь, обругал! — сказал Захаров. — Не барышня.

— Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.

— Мог бы понять, что нервничает он, — примирительно сказал Захаров. — Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!

— Спит и видит! — сказал Серпилин. — Я это тоже сплю и вижу. Но безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть не загубим. Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке каждого километра оголенного фланга боится и готов из-за этого "чудеса" творить. Так он — храбрый, а я — трус. Я считаюсь с тем, что немцы исключительно упорно и грамотно обороняются, — я трус! А он дрожит, что они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное время и в данном месте уже не способны, — он храбрый. Я, видишь ли, переоцениваю, а он... — Серпилин сердито махнул рукой.

— Что замолчал? Договаривай.

— Не положено по службе договаривать то, о чем подумал.

— А ты договори. Все же лучше, чем в себе оставить. Тем более что мы вдвоем.

Серпилин поднял глаза на Захарова и вздохнул:

— Ну скажи мне сам, Константин Прокофьевич, раз мы с тобой действительно вдвоем. Говорит человек — пехота, пехота! Наша пехота способна чудеса творить! А сам, кроме пехоты, ничего не знает и ничем управлять не умеет, хотя и считается, что артиллерист, потому что во время оно шестью трехдюймовками командовал. Так что же, спрашивается, мы должное отдаем пехоте, когда требуем от нее, чтобы она без ума, с одним "ура" шла? Нет, я с ним эту песню хором петь не буду.

— А кто тебя просит? — сказал Захаров. — Но ты для пользы дела все равно должен найти общий язык с командующим и сам знаешь это. Объяснять тебе, что ли? Маленький? Найди форму, чтобы выйти из этой свары. Раз ты умный, ты и найди.

— Извини, — сказал Серпилин, — но меня учишь тому, чего сам не делаешь.

— Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю на горло собственной песне. Неправду говоришь и знаешь, что неправду. Подумаешь, обиделся — колхозником его назвали!

— На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с Батюком тяжело состоять.

— Ладно, — сказал Захаров. — К чему пришли в итоге?

— К тому, что найду общий язык. Еще раз.

— Говоришь — еще раз, а намекаешь — в последний? Так тебя понимать?

— Нет, не так. — Серпилин вздохнул. — Еще раз, еще раз, еще много-много раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет своего самолюбия. Но не за счет чужой крови — этого не обещаю.

— А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.

— А вот это уж не мне, а Батюку объясните.

Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит — это с ним бывало, — но Захаров не разозлился и не вскипел, а рассмеялся, вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.

— Пойду, — сказал он и встал. — Между прочим, язык твой — враг твой. Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую газету крестил? Он уже приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только мне и дела, что его обиды на тебя слушать!

— А чего он обиделся? При чем он?

— Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета за ним числится.

— Если так, жаль, что за ним, — сказал Серпилин. — А чего я такого сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах, словно они орехи — только щелкай да сплевывай. Так писать — значит не уважать ни себя, ни своих усилий.

— Нашел кому говорить, — сказал Захаров. — Ты слово сказал, а он уже из этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды и так далее. Даже прошлое твое ковырнул, стервец.

— Ну и шут с ним. Мое прошлое известно. Вы лучше в его прошлом покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?

— А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, — сказал Захаров. — Ну, окончательно пошел. — И, уже подходя вместе с Серпилиным к двери, остановился и спросил: — За фланги Сто одиннадцатой в самом деле не беспокоишься?

Серпилин посмотрел на него. Видимо, этот вопрос возник в результате разговора члена Военного совета с Батюком.

— Почему не беспокоюсь? Беспокоюсь — в той норме, в какой разум подсказывает. Но не сверх нее.

Приоткрыв дверь, Серпилин вышел вслед за Захаровым в первую половину избы. Адъютант вскочил. Вскочил и еще кто-то в углу — маленький, в полушубке.

— Значит, условились, Федор Федорович? Учтешь, что я говорил. — Захаров засунул руки в рукава бекеши.

— Будет сделано, Константин Прокофьевич! — Серпилин еще раз посмотрел на вытянувшуюся в углу фигурку. — Прибыла все-таки. А ну, иди на свет. Чего прячешься?

— Так точно, прибыла, товарищ генерал-майор. — Таня еле удержалась от желания броситься к нему и схватить его за руку.

— А "майор" добавлять не обязательно. — Серпилин протянул ей руку и повернулся к застегивавшему бекешу бригадному комиссару. — Позвольте представить вам, товарищ член Военного совета. Военврач третьего ранга Овсянникова. Или, как мы ее, выходя из окружения, между собой звали, — маленькая докторша. Я говорил вам о ней, когда запрос посылал.

— Действительно, маленькая. — Бригадный комиссар удивленно и осторожно, как малому ребенку, пожал ей руку крупной, толстопалой рукой. — Где только на вас полушубок подобрали?

— А я его обрезала.

— Испортила, значит, казенное имущество. Не остановилась перед этим. — Бригадный комиссар пробежал маленькими быстрыми глазами по Тане. — Действительно, маленькая докторша. Куда же мы ее теперь денем, раз прибыла? В санчасть штаба?

— Эта в штаб не пойдет, — сказал Серпилин. — Этой подавай передовую. — И хотя он улыбнулся, в его словах был оттенок гордости за Таню, которая в штаб не пойдет.

— Куда пошлем, туда и пойдет. — Бригадный комиссар пригладил на круглой голове короткие седые волосы и надел шапку. — Значит, условились? — еще раз повторил он, обращаясь к Серпилину.

— Так точно, товарищ член Военного совета, — сказал Серпилин и, проводив его, повернулся к Тане. — Раздевайся в проходи, — кивнул он на открытую во вторую половину избы дверь и, не дожидаясь, пока она разденется, прошел первым.

Когда Таня вошла, он уже сидел за столом.

— Притвори дверь. Садись.

Она села напротив него.

— Долго меня ждала?

— Долго.

— Ничего не попишешь. Сперва приказал адъютанту никого не пускать до тринадцати часов. А потом начальство у меня сидело.

— Ваш адъютант объяснил.

— Ну как, была в театре?

Вопрос был такой неожиданный, что она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом поняла и улыбнулась.

— Была, спасибо.

— Место никто не отнял? Ну и правильно, — сказал Серпилин. — Своего законного никому отдавать нельзя. Тем более ты теперь с таким орденом, что нос задирать можешь. Когда получила?

— Через два дня после того, как вас видела.

— А чего же не написала?

Таня пожала плечами. Вспомнила, как колебалась тогда, в поезде, написать или не написать про орден, — и удержалась, не написала.

Она сидела и смотрела на Серпилина, у которого теперь на груди был не один орден — тот старый, большой, с облупившейся эмалью, с которым он выходил из окружения, а еще два новых — Красного Знамени и Ленина.

— Да, — сказал Серпилин, заметив ее взгляд. — Дела теперь у нас веселые. Немцев бьем и ордена получаем. Но работы вашему брату не убавляется. За каждый шаг платим, а шагать надо. Наступаем днем и ночью. Доводим дело до конца.

— А я, когда летела, боялась, что у вас тут уже все кончилось.

— Ты боялась, а мы надеялись. Когда начинали, думали — за неделю кончим, а сегодня уже третья пошла. Не сдаются! И сил у них, видимо, больше, чем разведчики думали. А на сколько больше — увидим, когда все бабки подсчитаем. Теперь до конца уже недалеко. Вот-вот должны надвое их рассечь.

— Я вам как раз в первый день наступления написала. Еще ничего не передавали, а я как почувствовала. Наш поезд в Куйбышеве стоял.

— А я, думаешь, не помню, что ты мне писала? — сказал Серпилин. — Я твое письмо и сам перечитывал, и члену Военного совета вслух читал. С письмами у меня теперь не богато, одно твое лежит. — Он выдвинул ящик стола, словно собираясь показать Тане лежавшее там письмо, и снова захлопнул его.

И Таня впервые за время их разговора подумала не о себе, а о нем и о том, что у него умерла жена.

— Вы, наверное, сильно переживаете, Федор Федорович?

— Да, не проходит. — Он поглядел на Таню. — Вот женюсь на какой-нибудь молоденькой, вроде тебя, может, пройдет. — Сказал так, что она поняла: все это одни слова, ни на ком он не собирается жениться и даже не думает об этом. Сказал просто так. — Ладно, оставим эту тему, — помолчав, сказал он. — Давай о тебе. Писала мне, что хочешь в санчасть полка.

— Да, если можно, — сказала Таня. — Если в госпиталь, так я и там могла в госпитале остаться.

— Положим, госпиталь госпиталю рознь. — Серпилин покрутил ручку телефона и сказал в трубку: — Двадцатку найдите и соедините... Начсанарма сейчас разыщут, поговорю о тебе.

— Только непременно в санчасть полка, хорошо?

— А это уж как он скажет. Мои права на этом кончаются. Ты ко мне не в гости приехала. — Телефон зазвонил, и Серпилин взял трубку. — Хорошо. Придет — пусть позвонит. — Положил трубку, взглянул на часы и спросил: — Обедала?

Она поднялась, подумав, что мешает ему.

— Я поела на аэродроме. Я пойду там подожду, — она кивнула на дверь.

— Ничего, посиди. У меня пятнадцать минут есть. Будешь мешать — сам прогоню. Расскажи про Ташкент. Недавно подарки оттуда привезли. В том число халаты. Солдаты рукава и полы подкорачивали — и под шинель, вместо ватника. Как там теперь, в Ташкенте, люди живут? Я давно там был, еще в первую пятилетку.

— Трудно живут. — Таня стала рассказывать про завод и про мать.

Серпилин слушал ее молча, подперев рукой щеку, но когда она сказала про "ударные" пончики, вдруг прервал:

— Да, люди себя не жалеют. На все идут.

— На все, — вздохнула Таня. — Я сама даже не до конца представляла, когда ехала туда. Только этого всего, наверное, нельзя говорить здесь, на фронте.

— Почему нельзя? — сказал Серпилин. — Наоборот, можно и надо... Каждый раз, когда будет случай, говори! Хуже от этого воевать не будем. Лучше будем. Быстрей войну кончим. Думаешь, у людей на это сознательности не хватит? Хватит. — Он остановился, словно заколебавшись, говорить ли. — Вот тебе свежий пример. На Военном совете одно политдонесение обсуждали. Был тут частный успех, — с важной высоткой долго чухались, а потом все же взяли. Целый узел развязали. Командир минометной батареи на радостях двойную норму хватил — и залп в честь взятия! Задарма, не по цели. А командир дивизиона только два дня как с Урала после госпиталя прибыл. Ему донесли. Он на батарею и при всех солдатах — хрясь этого лейтенантика по роже. Замполит — донесение. Виновника — в штаб дивизии. Почему избил своего офицера? А он отвечает: "Я видел, какой кровью каждая мина достается. А он их зря, в воздух! Не признаю себя виновным! Я, говорит, не только ему рожу набил, а я этим среди бойцов разъяснительную работу провел!" Как быть? Дошло до Военного совета. Есть мнение — под трибунал. Есть мнение — понять и простить. А ты как бы решила?

— Я бы, конечно...

— Что — конечно?

— Простила бы. Он ведь прав.

— А раз прав — значит, рукоприкладство разрешается? — усмехнулся Серпилин.

— Я сама... — Она хотела сказать, что сама чуть не застрелила того сахарного майора, но сдержалась и не сказала.

— Что ты сама? Рукоприкладством занималась?

— Нет. Я просто... А как вы решили?

— Так и решили, как ты, — сказал Серпилин. — Даже я, на что этого не терплю. И то взял грех на душу.

Серпилин посмотрел мимо. Таня оглянулась. В двери стоял адъютант.

— Товарищ генерал, вы вызывали на четырнадцать часов помощника начальника оперативного отдела.

— Раз вызывал, пусть заходит. Зачем спрашиваешь? Порядок знаешь. — Серпилин улыбнулся Тане. — Поделикатничал. Видит то, чего нет, там, где нет.

Голос, раздавшийся у двери, заставил Таню повернуться во второй раз.

— Товарищ генерал, подполковник Артемьев по вашему приказанию явился.

В дверях стоял Артемьев.

Серпилин поднялся, взял лежавшую на краю стола гармошкой сложенную карту и начал раскладывать ее. Артемьев, подойдя к столу с другой стороны, стал помогать ему.

Таня сидела рядом, но Артемьев не смотрел на нее, хотя, еще когда он стоял в двери, она уже поняла, что он увидел ее.

— Чего вскочила? — покосившись на Таню, спросил Серпилин.

— Мешаю вам. — Таня взяла табуретку и отсела в сторону.

— Поедешь в Сто одиннадцатую, — сказал Серпилин Артемьеву. — НП у них в тринадцать часов переместился вот сюда.

— Кузьмич еще не сообщал, — сказал Артемьев.

— Вам не сообщал, а мне сообщил. Видишь, куда он уже залез? Доносит, что слышит в тылу у немцев звуки боя и планирует на ночь выйти вот сюда. — Серпилин снова показал карандашом. — Рассчитывает в случае успеха к утру соединиться с Шестьдесят второй. Соседи справа и слева от него отстали, видишь, насколько? Но он доносит, что за фланги не боится и будет продолжать продвижение. Что будет продолжать — правильно. А как обеспечены фланги, все же посмотри своими глазами. Первым соединиться с Шестьдесят второй каждому хочется, поэтому допускаю, что излишне рискует. В этом случае настаивай на внесении необходимых по обстановке коррективов. Тактично. Он сам грамотный. Задача ясна?

— Так точно, ясна.

— Вопросы есть?

— Если соединятся, какие будут приказания?

— Если соединятся, лично удостоверься. Потом возвращайся.

Артемьев шагнул от стола назад и бросил руки по швам.

— Разрешите идти?

И пока Серпилин разгибался от карты, весело подмигнул Тане. Но Серпилин разогнулся быстрее, чем он ожидал.

— Что подмигиваете? Знакомы?

— Так точно, знакомы.

А знакомы — почему не здороваетесь?

— Разрешите обратиться к товарищу военврачу.

— Обращайтесь.

— Здравствуйте! — Артемьев шагнул к Тане. — Вот уж не думал вас здесь увидеть.

Говоря это, он на секунду задержал ее руку в своей.

— Здравствуйте. — Она ожидала, что он скажет что-то еще. Но он уже отпустил ее руку и отступил на шаг назад.

— Разрешите выполнять приказание?

— Выполняйте.

Тане показалось, что он хоть на минуту задержит Артемьева, даст им возможность поговорить. Но Серпилин почему-то не задержал его. И только когда Артемьев уже повернулся, Таня спохватилась и сказала ему вдогонку:

— Я буду здесь, в армии. Я вас найду.

Артемьев обернулся, словно что-то вдруг вспомнил и хотел сказать ей, но, встретив взгляд Серпилина, только коротко кивнул и вышел.

— Ничего, сам найдет, коли ему надо. — Серпилин внимательно посмотрел на Таню. — Чего покраснела?

— Ничего.

— Давно с ним знакома?

— Нет, недавно. В Москве. Я вместе с его сестрой была в партизанах. Он мне помогал в Ташкент уехать.

— Только и всего? — Серпилин продолжал глядеть на нее.

И Таня, преодолев нежелание смотреть ему сейчас в глаза, все-таки заставила себя и посмотрела.

— Только и всего.

— Тогда другое дело. А я было подумал: только увидел юбку — и уже подмигивает. От него можно ждать. Имел случай убедиться, что бабник.

— Почему? Как раз нет!

Серпилин опять внимательно посмотрел на Таню.

— Много ты о нем знаешь! Еще недели не прошло, как прибыл, а уже одна нахальная бабенка за ним из Москвы вслед прилетела. Думал, жена, не допускал в мыслях другого, а оказалось, нет. На другое утро узнали — отправили. — Он усмехнулся. — И как только прорвалась, кого и как обкрутила, до сих пор выясняют! Его счастье, что, не спросясь его, прискакала и что офицер образцовый, жаль терять. А то бы расстался. Так что имей в виду на будущее: не женатый, но и не холостой.

— А при чем тут я?

— Тем лучше. — Серпилин взглянул на часы и крикнул адъютанта: — Еремин!

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Военврача подбросьте к начсанарму. Скажите Чепцову, чтобы свез. Два километра отсюда. — Это он сказал уже Тане. — Пока доберешься, видимо, уже поговорю с ним.

— Спасибо, товарищ генерал. Не надо машины, я так дойду.

Она вспомнила его же собственные слова про адъютанта: "Видит то, чего нет, там, где нет", — и не захотела, чтобы ее везли туда, к начсанарму, на генеральской машине.

— Как хочешь. — Серпилин протянул ей руку и впервые за эти последние минуты снова по-старому, ласково посмотрел на нее. — Выберу время, найду тебя. Когда в Сталинграде все закончим. Раньше не выберу. Иди. — И, проводив ее взглядом, сказал разминувшемуся с ней в дверях худому генералу-артиллеристу:

— Припаздываешь, Алексей Трифонович. Уже пять минут, как жду тебя.

— Наносили новую обстановку, — сказал генерал, присаживаясь к столу.

— Причина уважительная. Обстановка действительно меняется быстро. — Серпилин поднял трубку затрещавшего телефона. — Да, хотел поговорить с вами. Направил в ваше распоряжение военврача Овсянникову. Подождите, — сказал он в трубку и, не отнимая от уха, крикнул адъютанту: — Еремин!

— Слушаю вас, товарищ генерал!

— Ушла?

— Так точно. Вернуть?

— Нет, не надо. — Серпилин не собирался возвращать Таню, а просто хотел удостовериться, что ее уже нет, не хотел, чтоб даже краем уха услышала его разговор с начсанармом. — Имею к вам товарищескую просьбу, — сказал он в трубку. — Врач опытный, лично мне известный, — выходила со мной из окружения. Была в партизанах. Награждена орденом Красного Знамени. Будет у вас проситься в санчасть полка. Ходатайства не удовлетворяйте. Прибыла после тяжелого ранения, пусть пока в госпиталях поработает. А там посмотрим. При отказе на меня не ссылайтесь.

И, услышав: "Будет исполнено", — положил трубку.

— За кого хлопочешь, Федор Федорович? — спросил генерал-артиллерист. — За эту, что в дверях встретил? Знакомая?

— Больше чем знакомая, — сказал Серпилин. — Хочу, чтоб подольше на свете пожила, в пределах возможного и допустимого. — И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, локтем отодвинул от себя телефон, сказал: — Ну, давай посмотрим твою новую обстановку.