17

В батальон шли вдвоем с Ильиным. Ильин шагал впереди, маленький, легкий и быстрый, уверенно похрустывая сапогами по снегу. Ветер стих, но от сухого мороза перехватывало дыхание.

Вспоминая разговор в штабе полка, Синцов думал о том, что, будь у Ильина хоть на один кубарь побольше в петлицах, командиром батальона назначили бы его, и сам Ильин, возможно, ждал этого.

Маленький, похожий на строгого мальчика, младший лейтенант показался Синцову честолюбивым человеком. Правда, честолюбие на войне, если при нем еще ум и совесть, не беда, а беда — если без них.

Из слов Туманяна ясно, что Ильин уже четвертый месяц на должности начальника штаба батальона, неясно другое: почему, раз соответствует должности, до сих пор не получил очередного звания?

Он наддал шагу и, поравнявшись с Ильиным, спросил:

— Какую должность занимали до начальника штаба?

Ответ был неожиданным.

— Писарь батальона, — сказал Ильин и, понимая, что удивил ответом, объяснил: — Уже исполнял обязанности, а по званию все еще в старших сержантах ходил. Офицер, как говорится, доморощенный.

Сказал с гордостью человека, знающего себе цену. Потом, шагов через двадцать, добавил:

— Меня бывший командир батальона Тараховский любил и выдвинул, не считаясь со званием. И начальству доказал. Имел характер.

— А последний комбат, Поливанов, тоже сильный был? — спросил Синцов.

— Герой Советского Союза. Справедливый, — сказал Ильин строго, словно хотел предупредить Синцова, какое качество в своих командирах лично он, Ильин, больше всего ценит. — Когда его днем хоронили, Левашов, комиссар полка, приказал глубоко не зарывать и рельс рядом в землю вогнать, чтобы места не потерять. Раскаленным ломом землю долбили, а все же вогнали. Комиссар сказал, что через неделю, когда в Сталинград войдем, перенесем туда Поливанова и как Героя Советского Союза похороним на площади Павших борцов. Есть такая площадь.

— Знаю, что есть, — сказал Синцов, — но сам не видал, она уже у немцев была... Замполита полка все еще по привычке комиссаром зовете?

— А он и есть комиссар, — сказал Ильин.

— Почему?

— Как вам объяснить, — сказал Ильин. — Сами увидите.

"Да, быстрый у них комиссар полка", — подумал Синцов. Тяжкая, кротовая борьба с немцами в развалинах Сталинграда приучила его самого мыслить метрами, и мысль, что можно за одну неделю пройти все сорок километров — отсюда до площади Павших борцов, — не укладывалась в голове.

Там, в Сталинграде, в старом батальоне Синцова, они сами решили, что после боев назовут именами двух погибших героев улицы, где те сложили головы. Он вспомнил об этом и сказал Ильину.

— На всех, кто голову сложил, улиц не хватит, — сказал Ильин.

— А возможно, хотя и сами решили, потом, по русской привычке сами же и забудем, — сказал Синцов и спросил Ильина, какого тот мнения о командирах рот, что из себя представляет каждый из них.

Ильин отвечал коротко и обдуманно, не колеблясь в своих суждениях о людях, с которыми служил.

— А что скажете о Богословском?

Ильин несколько секунд молчал.

— Знаю, что в штабе полка о нем составили мнение — трус. И от вас, конечно, не скрыли.

— Не скрыли.

— У меня иное мнение, — сказал Ильин и замолчал.

— Может, разовьете?

— Могу развить. Он не трус, а сразу психанул, в первом бою, и не может найти себя. Два раза напивался. В первый раз хотели снять — Поливанов отбил, а про второй — не довели до сведения.

— Пожалели?

— Не считали целесообразным.

— Почему?

— Подумали, может, еще найдет себя, когда начнем наступление.

— А почему психанул?

— Прибыл на фронт впервые. Все тихо. И вдруг на третью ночь бой за высотку. Без приказа свыше, просто пришел Барабанов, командир полка, и поднял людей по пьяной лавочке. А когда Тараховского почти сразу убили, приказал Богословскому повторить атаку. Богословский отказался. За отказ — в лицо: подлец, предатель, трус и так далее... Про Барабанова вас информировали?

— Нет. А что он из себя представлял?

— Коротко говоря — сволочь, — с беспощадной злобой сказал Ильин.

— А если пошире?

— И пошире — сволочь.

— Что, он и вас тоже... — спросил Синцов, услышав ненависть в голосе Ильина.

— Что?

— Ну, что... — сказал Синцов. Что-то в Ильине удерживало от произнесения вслух того, что Синцов имел в виду.

— Меня? Нет... Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить не дам, застрелю.

— А потом?

— Что потом? Лучше в землю лечь, чем по ней битым ходить. Покалечил Богословского, сволочь!

— Вон даже как! — удивился Синцов.

— Не в том смысле, — сказал Ильин. — До этого не допустили. А что тебя мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить? Позволяем, чтоб людей калечили, а потом сами удивляемся: трус! На Барабанове поставили точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош, а тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым нахлебался горя. Откровенно говоря, товарищ старший лейтенант, неохота больше на эту тему... Скоро дойдем.

Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.

— Кто? Ильин? — баском спросил человек.

— Я, товарищ комиссар, — отозвался Ильин, — идем с новым комбатом.

— Добро! — Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову. — Замполит Триста тридцать второго Левашов. — И сразу же сунул руку обратно в рукавицу. — Сегодня, однако, мороз!

— А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, — сказал Ильин.

— Сам рассчитывал, — сказал Левашов, — да вот в штаб полка вызвали. Не то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу разве разберешь. Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет предлагать фрицам сдаваться — и прощай солдатский сон! — Он рассмеялся. — Пошел! Да, Ильин, комбат еще не в курсе дел, поэтому говорю тебе. Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать вплоть до победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской, ни армейской... Вы меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули — не прощу, а что сам признался — дает надежду. А Завалишину я сказал: еще раз случится — пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз требую. А не напишешь — шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!

— Почему паршивый? — спросил Синцов.

— А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.

— Я из них, товарищ комиссар.

— Шучу, — сказал Левашов. — Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился...

И, еще раз повторив: "Пошел!", скрылся в темноте.

— Вот вам и Левашов, — сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.

— А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! — сказал Синцов.

— Выражения — полбеды, — сказал Ильин. — Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне — не материться. Как вы насчет этого?

— Раз так, буду придерживаться, — сказал Синцов. — Давно ввели?

— Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.

— А чья инициатива? — спросил Синцов, подумав о "паршивом интеллигенте" — замполите.

— Моя, — сказал Ильин.

Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.

— Старая, немецкая, КП их батальона был, — входя, пояснил Ильин. — Только ход теперь с другой стороны пробили.

В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.

Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, "Смерша"; говорили, что это новое название — сокращенное от слов "смерть шпионам" — придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: "Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!"

Замполит Завалишин действительно был самый настоящий "паршивый интеллигент": щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.

"Наверно, ограниченно годный", — подумал Синцов.

Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками, из тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.

На крупном пучеглазом багровом лице командира пулеметной роты была написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна — "способен на ложь".

Старший лейтенант — минометчик, о котором Ильин по дороге сказал "старик, из запаса", был совсем не старик, а дюжий спокойный сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно годился в отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам стрелковых рот. Эти двое были похожи друг на друга, как братья: одинакового среднего росточка, одинаково сегодня, перед наступлением, одним и тем же парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс, и оба с чубчиками, как футболисты, только один с льняным, а другой с черным.

"Левый край, правый край..." — про себя повторял Синцов черт его знает откуда влезшие в голову слова довоенной песенки. И еще подумал, глядя на выстриженные затылки и на чубчики: сколько на его собственных глазах уже сложено этих лейтенантских голов на многострадальной русской земле!

— А где Чугунов? — спросил Ильин.

— У Чугунова замечено движение перед боевым охранением. Просил разрешения остаться в роте, — сообщил Богословский.

— Комроты-три находится у себя, — доложил Ильин Синцову, как бы ставя этим докладом точку на своем прежнем положении человека, исполнявшего обязанности командира батальона.

"Вот с ними и воевать", — подумал Синцов и пригласил офицеров сесть.

Долго говорить о себе не считал необходимым; не входя в подробности, сказал, что воюет с начала войны, в разное время был и на взводе и на роте; с октября по декабрь командовал в Сталинграде батальоном.

— Слышал, что Герой Советского Союза капитан Поливанов был сильным командиром батальона. Буду стремиться в меру сил заменить его на этой должности, а в остальном надеюсь на вас и личный состав батальона.

Сознавая трудность своего положения перед людьми, только что понесшими потерю, чувствовал, что надо бы сказать по-другому, но не смог преодолеть свою сдержанность. Раньше, до войны, легче сходился с людьми, но ни того, что война вычеркнула из тебя, ни того, что вписала, видно, не перепишешь.

По отношению к собравшимся было два чувства: хотелось понять каждого, но и задерживать людей надолго было нельзя, особенно командиров рот. Да и вполне поймешь людей все равно только в бою.

Чтобы не затягивать разговора, спросил у командиров рот лишь о том, что хотел услышать лично от них: о настроении людей и понимании завтрашней боевой задачи.

Потом взял у Ильина карту и с карандашом в руках прошелся с каждым по его боевому участку, уточнил, как оценивают противника и местность. Вместе с Ильиным и минометчиком посмотрел схемы огня — и своего и поддерживающего.

Карту все читали грамотно, неприятных неожиданностей не было, за исключением одной: командир пулеметной роты Оськин в ответ на вопрос, где будет находиться завтра во время боя, бойко отчеканил: "Где прикажете!" За этой бойкостью чувствовалось: или заранее не думал, или уклонился от прямого ответа. Станковые пулеметы, согласно приказу, отданному еще Поливановым, были приданы стрелковым ротам повзводно, и командир пулеметной роты мог при желании болтаться во время боя и где-то сзади.

Услышав "где прикажете". Синцов ответил, что до утра прикажет, оглядел всех и сказал:

— У меня все. Какие будут вопросы?

В землянке было неправдоподобно тепло, один бок печки раскалился докрасна. Синцов снял ватник и, расстегнув меховую безрукавку, чтобы перепоясаться под ней ремнем, поймал взгляд адъютанта. Адъютант смотрел на ордена.

"Ладно, — подумал Синцов. — Пусть видит. Заработано не чужим горбом".

— Будут вопросы или нет?

— У меня есть, товарищ старший лейтенант, — сказал командир стрелковой роты с льняным чубчиком.

— Слушаю.

Синцов заглянул в полевую книжку и, чтобы среди всего, что надо помнить, не забыть и этого, мысленно повторил: "Лунин, Лунин, Лунин".

— В каком районе Сталинграда вы воевали? Я сам сталинградский.

Вопрос не относился к предстоящему, а впрочем, относился. Воевать предстояло вместе, и не только он разглядывал их, но и они его.

— Мамаев курган знаете?

— Еще бы!

— Сначала там, а потом северней. В районе баков, знаете?

— Так это ж до Волги всего ничего!

— Да, всего ничего, — сказал Синцов. Сколько ни пришлось вытерпеть за эти месяцы, когда за спиной оставалось "всего ничего", но сейчас если он чем и гордился в жизни, так именно этим. — Занимали своим батальоном три дома на левом фланге дивизии.

— Весь батальон — три дома, — не то восторженно, не то недоверчиво сказал второй, черненький, лейтенант.

Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская — Караев.

— На батальон — три дома, а на дивизию — двадцать, — сказал Синцов. — Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил с того берега сам командующий фронтом и спрашивает: "Наступаешь?" — "Наступаю". — "Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?" А командир дивизии ему отвечает: "На правом фланге, товарищ генерал-полковник, наношу удар в направлении сверху вниз, потому что дом уже занял, а в подвале еще немцы. А на левом фланге — в направлении снизу вверх, потому что первый этаж наш, а второй — их..."

Все засмеялись. Синцов тоже улыбнулся. Он хотел дать понять этим рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.

— Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант, — сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным каждому фронтовику чувством, когда от души хочется верить, что все прекрасное, написанное в газетах про других, есть полная правда, но до конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и пережил лично ты сам, наверное, никому, кроме тебя самого, не дано прочувствовать до конца.

— Большей частью похоже, — ответил Синцов. — От нас самих зависит. Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?

Сказал и посмотрел в сторону особиста.

"Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если, как Федяшкин, каждое слово на крючок, — бери для начала".

— Еще какие вопросы?

Вопросов больше не было.

Командиры стали вылезать из-за стола.

— Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут у нас утром не были, — надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не быть тут утром. — Через нас парламентеры ходили, на шинелях — погоны новые. Красота!

Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно — не говорил, а танцевал.

"Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, — подумал Синцов. — Надо будет потом спросить".

— У нас погоны новые, а у немцев песня старая — не сдаются, и все! — сказал замполит Завалишин.

— А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? — повернулся к нему Синцов.

Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.

— Думал. А вы нет?

— Я не думал, — сказал Синцов.

— А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность?

— Это, положим, верно, — согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности.

— Ничего, товарищ политрук, — сказал Караев. — Так и так за неделю от них мокрое место оставим!

Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово — "неделя". Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.

Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву:

— А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил...

Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.

Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:

— Разрешите обратиться?

— Слушаю вас.

— Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.

— Почему? — спросил Синцов.

— Завтра бой.

— А что, она себя плохо показала?

— Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.

— Она сама упорно просилась на это место, — сказал Завалишин.

— Много она, дура, понимает, где ее место, — упрямо сказал Харченко. — Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.

— Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, — усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.

Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.

"Может, и в самом деле не место", — подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась — такие чаще всего упрямы.

— Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.

Харченко откозырял и вышел.

— Исключительно добросовестный, но немного боязливый, — сказал Ильин о Харченко после его ухода.

— Не сказал бы, — раздалось из угла землянки.

Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.

— Что имеете в виду? — повернулся к нему Синцов.

— Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал — так это не обязательно.

В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.

— Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, — сказал Ильин.

— А переживать никому не запрещено, — сказал уполномоченный.

"Нет, ты, кажется, ничего, дядя, — подумал Синцов, — хорошо бы не ошибиться!"

— Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, — сказал Ильин.

Уполномоченный поднялся.

— Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.

— Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? — спросил Синцов.

Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: "Зачем задираешься? Даст отпор — и будет прав".

Но лицо особиста осталось равнодушным.

— Как когда, — сказал он. — А что?

Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.

— Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.

— Ну и что? — тем же ровным голосом спросил уполномоченный.

— Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.

— Отозвали?

— Отозвали.

— Ну и правильно, — сказал уполномоченный. — Так если ничего ко мне нет, я пошел.

"А что у меня к тебе может быть? — молча кивнув, подумал Синцов. — У меня свои дела, у тебя свои".

Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку — наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод — и вышел.

"Спокойный мужик", — сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.

— Хорошо натопили, — сказал Ильин. — Верно, товарищ старший лейтенант?

— Даже слишком, — сказал Синцов. — Дров не жалеете.

— Напоследок ободрали все, — сказал Ильин. — До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.

Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир — Чугунов.

"Да, Чугунов". Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.

— Сходите к Чугунову, — обратился он к адъютанту, — узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел.

Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: "Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься".

Адъютант радостно сказал: "Есть!" Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!

— Неплохой парнишка наш Рыбочкин, — сказал Ильин, когда адъютант вышел. — Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: "Ты чего не умываешься?" А он говорит: "А я думал, на войне не умываются"...

— Шутка, что ли?

— Нет. Вполне серьезно, — рассмеялся Ильин. — Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. "А ну, покажите ваши руки?" Так и с нашим Рыбочкиным.

Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.

Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать — знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов.

— Как видите завтра свое место в бою?

Богословский ответил, что Поливанов еще утром приказал ему с начала наступления находиться с первой, левофланговой ротой — толкать Лунина.

— Толкут воду в ступе, — не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.

— Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. — Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.

— Что ж отменять, — сказал Синцов. — На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней — помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.

— Мне тоже, товарищ старший лейтенант, — дернул головой Богословский.

Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:

— А вы ужинали?

— Уже перехотел, — сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. — Потом, когда из роты вернемся.

— А когда пойдем?

— Да вот сейчас и пойдем.

— Тогда разрешите отлучиться.

Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.

— Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, — вдруг сказал Завалишин.

— При особисте зря или вообще зря?

— Вообще зря.

— А вы что, журналист, что ли, — обиделись?

— Нет, я не журналист.

— А я как раз журналист, в далеком прошлом, — сказал Синцов.

— Вот не думал, — сказал Завалишин. — Думал, вы кадровый.

"Кто его знает, может, хочет польстить? Если так — зря".

— Возможно, я бываю резок, — сказал Синцов, посмотрев на замполита. — Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете — спасибо, а не привыкнете — что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.

— Что ж, — сказал Завалишин, — по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.

— Мягкий — это плохо.

— Ну, не до такой степени, чтоб плохо, — чуть заметно усмехнулся Завалишин.

И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.

— Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.

— Да, приняли много, но и потеряли... — Завалишин не договорил.

— А на сегодня?

— На сегодня, с вами считая, двадцать девять.

— Да, арифметика тяжелая.

Завалишин вздохнул.

— Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! — со всеми вытекающими... А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?

— Ваша фамилия мне знакома, — сказал Синцов. — Только не могу вспомнить.

Завалишин пожал плечами.

— Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста — я да Лунин!

— Уж не потомки ли, часом? — рассмеялся Синцов.

— Лунин навряд ли, а я, видимо, да.

— Замполит — из дворян. Этого со мной еще не бывало.

— Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.

— Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. — Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.

— Ужин подготовят на три ровно, — сказал Ильин, входя.

— А не рано?

— Успеем. И сходим и вернемся.

Синцов стал надевать ватник.

— Вы здесь, на телефоне, — сказал он Завалишину. — Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.

— Можно найти полушубок, — предложил Ильин.

— Пока не требуется, — сказал Синцов. — Где санчасть?

— Как водится, под боком, — сказал Ильин.

— Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?

— По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.

— Штат ясен. А пол?

— Пол последнее время кругом мужской, — улыбнулся Завалишин. — За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь — минометчица.

— Кстати, — Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, — там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?

— Ничего подобного, — ответил Ильин и покраснел.

— Вопрос исчерпан, — сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. — Пошли.