16

— Получена заявка на вас от командира Сто одиннадцатой на должность комбата. Лично известны генералу Кузьмичу? — спросил заместитель начальника штаба и пальцем показал Синцову на табуретку, чтобы присел, хотя разговор не мог быть долгим. Кругом шла суета.

Синцов пожал плечами.

— Сегодня в тринадцать часов привел ему пополнение и лично доложил.

— До госпиталя на должности комбата были?

Сказано было не то вопросительно, не то утвердительно. Синцов так и не понял, пришло или еще не пришло его личное дело.

— Так точно, был.

— Возражений нет, здоровье позволяет? — без паузы, связав два вопроса в один, спросил замначштаба.

— Так точно.

Под плащ-палатку, закрывавшую вход в землянку, просунулся багровый от мороза лейтенант.

— Товарищ подполковник, кого от вас забирать?

— Его, — кивнул замначштаба на Синцова и махнул карандашом по уже заготовленному предписанию.

Синцов уже узнал, что ехавший с ним лейтенант — офицер связи от 111-й, а по должности начхим полка. Его зачем-то дернуло спросить лейтенанта, кто он по должности, и тому пришлось отвечать. Ответил и надолго замолчал. Начхимы не любят признаваться, что они начхимы. Должность уже второй год — и без применения и без отмены, а люди на этой должности — затычка во все дырки.

— Кругом горячка, спасу нет, — сказал лейтенант, когда машина вывернула на сильно наезженную широкую дорогу, обгоняя шедшие к фронту грузовики со снарядными ящиками.

— Генерал Кузьмич давно на дивизии? — спросил Синцов.

— Неделю. До него Серпилин был, в армию ушел начальником штаба.

— Сильный был комдив?

— Слабого бы не выдвинули.

— А новый?

— Тоже сильный, — убежденно сказал начхим.

"Может, и правда, кто его знает", — с сомнением подумал Синцов. Сегодня днем, при первой встрече, ему просто не пришло в голову определение "сильный" для этого маленького, щуплого, птичьего росточка генерала.

"Хороший старик", — подумал он тогда днем, когда генерал, хрустя по снегу стариковскими, растоптанными валенками и мелко, по-птичьи поклевывая носом воздух, быстро один за другим задавал ему свои вопросы.

Когда Синцов доложил, что привел пополнение, генерал приказал построить людей, и еще не успели они построиться, как выбежал к ним из землянки. Последние солдаты еще подравнивались, а он уже начал свою речь не совсем обычными словами:

— По случаю мороза агитация отменяется. В Сталинград взойдем, там и поговорим. И взойтить туда надо первыми, в чем и есть суть вопроса для меня, для вас, для всей Советской России. Пока в Сталинград не взойдем, отдыха не будет, только бой. Взойдем — отдохнем. Я — ваш командир, звание — генерал-майор, фамилия — Кузьмич, Иван Васильевич. Будете между собой Кузьмичом или дядей Ваней звать, не обижусь, если вне строя, а в строю — за это, безусловно, наряд.

В шеренгах засмеялись. Кузьмич переждал смех и сказал:

— Биография моя простая: в германскую был, как вы, солдат. В гражданскую — полком командовал, в эту — дивизией. Чего и вам желаю. А теперь к вам вопрос: кто вы и где в боях были?

Он засеменил в своих валенках вдоль строя и с безошибочным чутьем, каждый раз впопад, спросил на выбор нескольких солдат и сержантов, какая у них была война. Все спрошенные оказались из госпиталей и участвовали в боях.

Один за другим следовавшие ответы: "Под Москвой", "Под Воронежем", "Под Тихвином", "Имею "За отвагу", "Дважды ранен", — производили впечатление на остальных. Шеренги подтянулись и напряглись.

— А кого не спросил, — выйдя на середину, сказал Кузьмич, — пусть не обижаются. В другой раз спрошу. Где вы будете, туда и я к вам приду!

Солдат построили и повели на питательный пункт. Все от начала до конца не заняло и десяти минут.

Кузьмич посмотрел на Синцова и стал спрашивать его о том же, о чем спрашивал солдат: где и кем воевал? Услышал, что в Сталинграде, комбатом, сказал:

— Сосватал бы тебя, да некуда. — И отпустил: — Можете быть свободны.

"А теперь, значит, есть куда", — подумал Синцов, глядя на дорогу и прикидывая, сколько осталось ехать до штаба дивизии.

Он вспомнил усатого старшего лейтенанта, служившего у этого Кузьмина на Южном, и его уверенность, что генерал при первом же случае возьмет его к себе в дивизию. Случай уже вышел, но Кузьмин взял не его, а Синцова. Ну что ж, всяко бывает: бывает, что свой, а лучше б служить с другим. Может, так и с этим, усатым...

— А вы к нам в дивизию на" какую должность? — спросил начхим.

— На должность комбата.

— Вот те на! — удивился начхим. — С утра уезжал — все комбаты были живы-здоровы. Кому же это не повезло?

Ехал в долго еще покачивал головой. Гадал про себя, кто из знакомых ему людей мог быть убит или ранен в самый канун наступления.

Ехали долго, с полдороги оказались в хвосте длинной колонны "катюш", и обогнать их было нельзя: навстречу, с фронта, один за другим неслись порожние грузовики.

Когда добрались до штаба дивизии, начхим зашел в землянку начальника штаба первым, оставив Синцова у входа, рядом с автоматчиком.

— Пакет вручу в о вас доложу.

К вечеру мороз еще покрепчал. Часовой притопывал валенками.

— Как часто сменяетесь? — спросил Синцов.

Часовой не ответил. В дивизии был порядок.

Начхим вышел через минуту.

— Доложил о вас, идите.

И, на ходу запихивая в полевую сумку разорванный конверт, наверно, с распиской о вручении, не прощаясь, пошел в темноту, к машине.

В землянке начальника штаба все было устроено по-хозяйски, в углу стоял не топчан, а складная койка и над ней ковер.

Начальник штаба кивнул на вопрос Синцова "разрешите войти", договорил по телефону и встал, худой и длинный, под потолок землянки. Как ни высок был Синцов, а начальник штаба был выше.

Синцов доложил, как положено. Начальник штаба взял у него из рук предписание, прочел, попросил удостоверение личности, посмотрел, вернул и, сняв и положив на стол пенсне, протянул Синцову руку.

— Будем знакомы: полковник Пикин. — И, усмехнувшись не то синцовскому, не то собственному росту, спросил: — На действительной правофланговым?

— На действительной не служил, — сказал Синцов.

— А раз так, значит, образование высшее, на военное дело — час в неделю, за отбытие номера кубарь в петлицу — и в запас! А если война, то бог поможет! Так, что ли?

— Так точно, — без улыбки ответил Синцов, потому что так оно примерно и было: в институте учили военное дело — курам на смех.

— Садитесь, — сказал Пикин, — кратко изложите свой боевой путь, лишнего времени не предвидится. — При этих словах он покосился на лежавшую перед ним отпечатанную на машинке бумагу, ее и привез начхим, и Синцов, тоже покосившись на нее, привычно экономя слова, уложился в три минуты.

Начальник штаба задал несколько вопросов, бивших в одну точку. Интересовался, какой у комбата опыт боев в наступлении. Синцов ответил, что в Сталинграде, еще командуя ротой, наступал два дня на Мамаев курган, и, предупреждая новые вопросы, добавил:

— По правде говоря, за свое держаться научились, а как чужое брать — еще только примеривались.

— А здесь сразу наступать придется, — сказал Пикин. — Пошлем вас на третий батальон Триста тридцать второго полка. Батальон хороший, но невезучий. В новогоднюю ночь одного командира убило, сегодня второго. Двойной удар по психологии. Людям скажем, что посылаем к ним комбатом сталинградца. Это в их глазах имеет значение. Как и в моих. А опыт наступления придется наживать в наступлении. У большинства из нас его тоже немного. Не запугал?

— Никак нет. Сделаю, что смогу.

— Сколько подряд с последним командиром полка служили?

— Семь месяцев.

— Много. К чему с ним привыкли, не знаю, а к чему здесь привыкать придется, скажу. Ваш командир полка майор Туманян командует полком девять дней. До этого был в нем же начальником штаба. Исключительно грамотный командир, но имеет один недостаток, а верней, заблуждение: сам настолько уважает порядок, что излишне уверен — все, что приказал, выполнят. Все, что доложили, правда. В идеале верно. А на практике нет. Не всегда чувствует момент, когда надо нажать, а многие, к сожалению, привыкли. Не дожидайтесь, чтобы жал. Сами жмите. Час наступления подтвержден. — Пикни положил руку на отпечатанный на машинке приказ. — В восемь ноль пять — артподготовка, в девять — начало. Времени у вас в обрез. С остальным познакомит Туманян.

— Геннадий Николаевич, у тебя ничего ко мне нет?

Синцов повернулся и встал. У входа в землянку, придерживая рукой плащ-палатку, стоял командир дивизии генерал Кузьмич.

— У меня вопросов нет, — сказал Пикин.

— Тогда я к Колокольникову поехал, — сказал Кузьмич. — Излишне стал признавать свои умственные способности... Начальник артиллерии на него жаловался: на НП полка артиллеристы набились, так он их чуть не выпер. Трудно ему, видишь ли, в такой тесноте боем управлять! Без артиллерии, что ли, наступать собирается, на одной своей сообразительности? Придется его до ума довести.

И только теперь, разглядев Синцова, отрывисто сказал:

— Здорово, комбат! Прибыл?

— Здравия желаю...

— Назначение получил?

— Так точно.

— К Туманяну не заедете? — спросил у Кузьмича Пикин.

— Нет. Там Бережной ночует. — Кузьмич повернулся к Синцову: — А тебя прихвачу до развилки. Там до Туманяна триста сажен останется. — Он посмотрел на часы. — Теперь у тебя до боя всего полсуток — и на то, чтобы людей понять, и на то, чтобы они тебя поняли. Пиши ему приказание, Геннадий Николаевич, и с богом!

— Уже пишу, — отозвался Пикин.

Кузьмич прошелся по землянке и остановился у Пикина за спиной. Теперь он стоял напротив Синцова.

— После хорошего хлопца батальон принимаешь, после Поливанова... Только сегодня утром с ним говорили. Оказалось, земляк, с Кадиевки, как и я сам, шахтерская душа... Утром говорили, а после полудня выстрел грянул — и жизнь кончилась. Был его батальон, а теперь твой. Что есть война, знаешь? Война есть ускоренная жизнь, и больше ничего. И в жизни люди помирают, и на войне то же самое, только скорость другая.

"А чего ты мне все это говоришь? Пугаешь, что ли?" — подумал Синцов, принимая из рук Пикина приказание.

Но Кузьмич словно угадал его мысли и усмехнулся:

— Старухи нечистую силу поминать не велят, чтоб не накликать. Но смерть, она не черт, ее не накличешь. Поминай не поминай, все равно ее в душе страшишься. Или, может, ты такой, что не страшишься? А, комбат?

И, уже не усмехаясь, серьезно посмотрел на Синцова, словно, спрашивая так, делал ему последнее испытание перед боем.

— По-всякому бывает, товарищ генерал...

— Ну и правильно, — сказал Кузьмич. — Я бесстрашным не верю, а тем верю, которые боятся, а делают... А чтобы бояться, я не против, я и сам боюсь.

Это с коротким смешком он договорил уже через плечо, выходя из блиндажа.

Ехали в "эмке" впятером. Генерал впереди, с шофером, а на заднем сиденье, с обеих сторон тесня Синцова полушубками, генеральский адъютант и офицер связи из 332-го.

Генерал первое время молчал, но потом, как видно, в нем возобладало желание пообщаться с новым в дивизии человеком.

— Был я утром в твоем батальоне, — сказал он, не поворачиваясь. — Парламентеры через него к немцам ходили. В первый раз за войну. Подполковник, майор и трубач с ними. И по этому случаю погоны надели. Погон еще не видал?

— Еще не видал, товарищ генерал.

— Чудно, — сказал Кузьмич. — С тех пор погон не видал, как в Ялте последних офицеров в море топил. — И снова с удивлением повторил: — Чудно! Вышли наши с окопа в шинелях с погонами. Мне бы тревожиться: воротятся ль живые? А я гляжу и думаю, как дурак: наши или не наши? Слишком привычка сильная: раз погоны, значит, их благородия!.. А молодые рады. Вот Новиченко у меня даже службу исполнять перестал, только и мечтает, когда в дивизию погоны пришлют.

— Как же не радоваться, товарищ генерал? — весело отозвался сидевший рядом с Синцовым адъютант. — Красивая вещь! Мне адъютант командующего говорил, может, и эполеты для генералов введут.

— А ты чего радуешься? — сказал Кузьмин. — Коли введут, тебе ж хуже! Одни эполеты мне на шинель пришивать, другие — на полушубок, третьи — на ватник! Да потом мелом их чисть.

В голосе его послышалась стариковская насмешка над молодой суетностью адъютанта.

— А немцы ультиматума не приняли, — помолчав, сказал он. — Парламентерам — от ворот поворот.

— Вот и хорошо, товарищ генерал, — снова весело отозвался адъютант. — Пусть теперь умирают... А то мы такую силу приготовили, а они бы сдались.

— "Приготовили!" — ворчливо сказал Кузьмич. — Это тебе не щи хлебать, ложку приготовил, а до рта донести не дали... Что приготовили, до другого раза бы оставили... Кровь людская и на войне не водица.

Адъютант, ища сочувствия, подтолкнул в бок Синцова, как бы желая сказать: "Видал, какой у нас блажной старик?" Но Синцов подумал о смертях, которых завтра не миновать, и не испытал сочувствия к глупому бесстрашию адъютанта.

— Останови, — сказал Кузьмич.

И когда Синцов уже вылез, приоткрыв дверцу, протянул руку.

— Воюй, комбат. Завтра вечером приду туда, где будешь...

Машина уехала, а Синцов с провожавшим его офицером связи свернул на дорогу, шедшую к переднему краю. С обеих сторон ее тянулись высокие снежные отвалы. Дорога была скользкая, накатанная. Если бы не знать, что передний край рядом, можно было подумать, что это большая тыловая дорога.

— Сейчас еще раз свернем, — сказал провожатый.

Они дошли до широкого съезда влево, и Синцов подумал, что тут они и свернут, но провожатый не свернул.

— Это к артиллеристам на позиции, — сказал он. — Еще вправо один съезд будет, потом влево один, а там уж к нам. Артиллерии наставили — на каждый штык по орудию.

"Интересно, сколько штыков в батальоне? — подумал Синцов. — Наверно, от штатного комплекта — одно воспоминание. Все еще по старинке на штыки и считаем. "Смелого пуля боится, смелого штык не берет!" Конечно, не берет, ни смелого, ни робкого! Если б немцы не техникой, а штыками нас брали, мы бы их давно за Берлин загнали".

Они прошли еще сто метров и увидели новый съезд, теперь вправо.

— Здесь "катюши" стоят, — сказал провожатый. — Видите, темнеют?

Синцов повернулся и увидел силуэт "катюши".

— Совсем при дороге стоят, — сказал провожатый. — Можно сказать, обнаглели: живем в открытую. За неделю только раз разведчик в небе покрутился. Или мороз на них влияет, или по расчету горючего уже не дотягивают.

— Вы кто по званию? — спросил Синцов.

— Старший сержант.

Синцов удивился. Думал: раз офицер связи, то хотя бы младший лейтенант.

— Потери были в полку, — отозвался провожатый. — Когда девятнадцатого ноября в наступление пошли, мало потеряли. А потом уже, в декабре, одну высотку брали, фронт ровняли: трое суток тыр-пыр, тыр-пыр...

Он вздохнул, не одобряя это "тыр-пыр".

— Лейтенант был, офицер связи, его — на роту, а меня — на его место.

Ветер дул прямо в лицо. Синцов на ходу потер рукавицами заледеневшие щеки и нос. Вещевой мешок, закинутый за одну лямку, упал на снег. Провожатый подхватил его.

— Давайте понесу, товарищ старший лейтенант.

— Несите, коли не лень.

— Больно легок, — прикидывая мешок на руке, сказал провожатый.

— Пехоте много не положено.

— Полушубок вам надо достать. Говорят, к наступлению в дивизию еще полушубков доставили.

— Мои полушубок в Сталинграде остался, — сказал Синцов.

— Как так в Сталинграде?

— В батальоне моем бывшем. Соединимся — возьму.

Провожатый присвистнул.

— До соединения еще далековато! — Потом сказал серьезно: — От нашего переднего края до центра города, если по прямой, сорок километров. Артиллеристы при мне считали. И половина — по открытому месту.

Синцов не ответил. Про полушубок сказал так, к слову. Конечно, со своим бывшим батальоном навряд ли встретишься, тут уж лотерея!

— А вот эта дорога к нам, — сворачивая впереди Синцова, сказал провожатый.

— Поливанова, комбата, не знали? — спросил Синцов о своем предшественнике.

— Нет. Я из первого батальона. У нас комбат с августа все тот же. А в третьем батальоне жизнь та же, а комбаты не задерживаются.

"Они не задержались, а я задержусь", — подумал Синцов.

Он уже несколько раз перед тяжелыми боями испытывал предчувствие, что какие бы ни были потери, а с ним ничего не случится, и слова о не задержавшихся в батальоне комбатах не испортили ему настроения.

Но провожатый, наверно, решил, что зря накаркал новому человеку, и опять стал говорить об артиллерии, что ее, как никогда, до черта наставлено и она завтра "как даст подготовочку, так у немцев на переднем крае сразу все умрет".

"Ну да, умрет! Какая ни будь артиллерия, а все же не щипцы — в каждый окоп не залезет и каждого немца не вынет", — подумал Синцов.

Дорога вывела в узкую балочку. Справа по снежному откосу темнели входы в землянки. Далеко впереди, там, куда тянулось устье балки, взлетела высоко в небо пулеметная трасса, и вдогонку сухо, морозно простучала очередь.

— Тишина-то какая, — сказал провожатый, выждав, не стрельнут ли еще.

И действительно, вся напряженность окружающей тишины почувствовалась лишь теперь, после этой вдруг простучавшей и бесследно потонувшей в снегах очереди.

— Вам к командиру полка, сюда, — показал провожатый на ближайшее темневшее в снегу пятно.

Маленькая землянка была тесно набита. Ближе всех к двери, с краю стола, сидел густоволосый большеголовый майор в накинутом на плечи полушубке. Он повернул к появившемуся из-под плащ-палатки Синцову крупное носатое армянское лицо, и Синцов, поняв, что это и есть командир полка майор Туманян, стал докладывать о прибытии.

— Обратитесь к заместителю командира дивизии, — сказал майор и недовольно повел тяжелой головой в сторону сидевшего в углу землянки гололобого полкового комиссара в очках.

Синцов, исправляя ошибку, попросил у того разрешения обратиться к командиру полка. Гололобый кивнул и, пока Синцов докладывал и предъявлял документы, подавшись вперед, внимательно смотрел на нового комбата.

Кроме этих двоих в землянке вокруг стола, впритык друг к другу, сидели еще три офицера: два молодых майора в шинелях, с артиллерийскими петлицами и третий, круглый, в полушубке, с большим артиллерийским биноклем на шее.

Когда Туманян, посмотрев документы Синцова, хмуро сказал, чтоб садился, крайний из артиллеристов, тоненький майор, тесня боком соседа, подвинулся, очистив Синцову краешек огибавшего стол накрытого соломой земляного выступа. Синцов сел.

— Бережной, — сказал гололобый и, раздвинув соседей, выпростав широкие плечи, потянулся короткой, толстой рукой. — Рад новому комбату. — Он стиснул руку Синцова и, еще раз раздвинув артиллеристов плечами, всунулся обратно. — Начальник штаба дивизии, — он кивнул на телефон, как будто телефон и был самим начальником штаба, — сказал, что вы старый сталинградец. Так?

— Так, — сказал Синцов.

— Тем более рад, — сказал Бережной. — И командир полка рад, только не имеет привычки показывать. А это наши боги войны, — поведя головой налево и направо, сказал он об артиллеристах. — Собственные, приданные и поддерживающие. В Сталинграде часто их у себя видели?

— С утра до вечера, — сказал Синцов. — Без них бы не жили.

— А где у вас огневые были? — спросил артиллерист в полушубке.

— Все огневые за Волгой, — сказал Синцов.

Еще в госпитале, слушая расспросы разных, в том числе, казалось бы, сведущих людей, он понял, что все же издали они плохо представляли себе действительное положение в Сталинграде, при котором уже в октябре нечего было и думать тащить через Волгу артиллерию на те узкие клочки берега, что еще оставались в наших руках.

— А связь? Телефонная?

— Телефонная.

— Не замыкало кабель под водой?

— Замыкало, — сказал Синцов. — Ракетами дублировали.

Пока шел этот разговор, Туманян, не обращая на него внимания, занимался своим делом. Позвонил по телефону, вызвал "двойку", потребовал какого-то Ильина и, узнав, что тот спит, приказал разбудить.

— Сюда вызвать хочешь? — спросил Бережной.

Туманян молча кивнул, подождал и сказал в трубку:

— Ильин, батальон можете оставить?.. Так. Понятно. Тогда через тридцать минут явитесь ко мне. А прежде чем уйти, вызовите к себе командиров рот... — Он оторвался от трубки и посмотрел на часы. — На двадцать два сорок.

Туманян положил трубку, и Синцов тоже посмотрел на часы. Двадцать два сорок — через час. Этот Ильин исполняет обязанности командира батальона, потому и придет сюда. А когда они вдвоем вернутся в батальон, командиры рот уже будут собраны для первого знакомства.

Командир полка, видимо, не любил терять времени, да и обстановка не позволяла.

— С вашего разрешения, товарищ полковой комиссар, мы пойдем, — сказал тоненький артиллерийский майор, вытаскиваясь из-за стола.

Синцов встал и освободил проход.

— А чего пойдете, сидите, — сказал Бережной. — Вы боги, от вас секретов нет.

— Зайдем к начальнику штаба, еще раз кое-что уточним, — сказал тоненький майор.

Второй артиллерист тоже вылез из-за стола. Поднялся в круглый в полушубке.

— Разрешите отбыть, — сказал он, не входя в объяснение причин. И, протискиваясь мимо Синцова, добавил: — С вами неплохо бы до утра увидеться; мой НП недалеко от вашего.

Проводив глазами артиллеристов, Туманян развернул карту и начал не с вопросов к Синцову, а прямо с обстановки на фронте полка, с противника.

"Кто его знает, — подумал Синцов, — может, считает вопросы излишними. Кого бог и начальство дали в комбаты в ночь перед наступлением, с тем и воевать".

Смены частей немцы не производили, взятые накануне пленные показали, что перед фронтом полка прежний противник — части 14-й пехотной дивизии немцев. Полоса обороны состоит из трех позиций — по нескольку траншей каждая. Сидят уже три недели и хорошо укрепились.

— Да им это и особых трудов не стоило, — сказал Бережной, оторвавшись от вынутых из полевой сумки бумаг. — На одном из наших же сталинградских обводов сидят. Сидят, сволочи, в блиндажах и окопах полного профиля, вырытых сталинградскими трудящимися. Не то что мы — долбим теперь землю, как кость; пока голову и задницу спрячешь, семь потов спустишь!

Передний край батальона тоже не изменялся уже три недели, за исключением высотки на правом фланге, взятой неделю назад.

— Когда первый раз неудачно брали, — снова оторвался от бумаг Бережной, — командир батальона, до Поливанова был, Тараховский, погиб на ней по-дурацки.

— Не его вина была, товарищ полковой комиссар, — сухо сказал Туманян, и в его сдержанном голосе была обида за неизвестного Синцову, по-дурацки погибшего там, на высотке, командира батальона.

— А я не говорю, что его вина...

— Теперь наши силы... — Туманян памятливо, не заглядывая в лежавший перед ним блокнот, перечислил все, что имелось в батальоне и поступало под команду Синцова. — В стрелковых ротах по шестьдесят пять — семьдесят человек, ручных пулеметов комплект, в пулеметной роте одиннадцать станковых, в минометной — девять минометов. После общей артподготовки продвижение батальона будет поддерживать огнем тот самый майор в полушубке, который недавно ушел, командир приданного артполка.

Синцов прибавил к записям в своей полевой книжке еще одну: "Майор Голубев".

Задача дня состояла в том, чтобы занять на своем участке первую и вторую позиции немецкой обороны на глубину четыре с половиной километра. Занять и закрепиться, имея в виду в дальнейшем наступать на третью.

Туманян показал по карте:

— Сюда.

— А силенок хватит, так и завтра вскочим туда прямо с ходу, — сказал Бережной.

Туманян не возразил, только сделал чуть заметную паузу и повторил:

— Занять первую и вторую позиции. Понятно? — подчеркивая этим, что на ближайший день никакая иная задача перед полком не поставлена и он, командир полка, не ставит ее и перед батальоном. А заранее уверять друг друга в своем желании сделать сверх ожиданий — лишнее.

Скосив глаза на Бережного, Синцов заметил, как тот еле заметно усмехнулся, и подумал о нем: "Все же умный, пилюлю проглотил, а в бутылку не полез".

— Задача дня ясна? — спросил Туманян, все еще не отрывая карандаша от карты и упираясь глазами в лицо Синцову.

— Ясна, — ответил Синцов, чувствуя под его напряженным взглядом, как дорого бы дал сейчас командир полка за то, чтобы чудом знать наперед цену своему новому комбату.

Хотелось успокоить его: зря об меня глаза ломаешь. Все, что смогу, сделаю. И жалко, что нельзя тебе этого сказать.

— Теперь об исполнителях, — сказал Туманян и, оторвав от карты карандаш, кратко охарактеризовал командиров рот. О четырех сказал, что они на своем месте, о пятом — командире пулеметной роты — отозвался холодно: пулеметы знает хорошо, но способен на ложь; был случай, когда доложил, что пулеметы заправлены незамерзающей жидкостью, а на поверку выяснилось — не заправил.

— Имейте это в виду...

— Вообще имей в виду, — сказал Бережной Синцову, — командир полка вранья не любит. Что-нибудь другое простит, а это — нет.

— Врать не привык, — сказал Синцов.

— Тем лучше, — сказал Бережной.

Туманян ничего не сказал, только еще раз долго, внимательно посмотрел в лицо, и по глазам его было видно, как мало значения придает он словам.

— Адъютант батальона, лейтенант Рыбочкин, — сказал Туманян, опустив глаза и тщательно выковыривая что-то, непонятно даже что, чистейшим ногтем из-под другого чистейшего ногтя на чистых, как у хирурга, добела вымытых пальцах, — прибыл из училища, по службе исправен, но в боях еще не был. На начальника штаба Ильина можете опереться полностью, во всем, всегда, в любой обстановке.

— Да, этот не подведет, этот действительно будет правой рукой, — еще раз оторвался от своих бумаг Бережной. — Не чета Богословскому. Предупреди его.

— Ваш заместитель, старший лейтенант Богословский, занимаемой должности не соответствует. Не сразу поняли, что трус. Найдем замену — заменим. Командиров рот не хотели трогать с места перед боями. Понятно?

Синцов кивнул. Чего понятней! Хороший командир роты — это рота. Без него на батальоне сидеть — как на стуле без ножки. А без заместителя в крайнем случае можно и прожить.

— Если бы не твой предшественник, Поливанов, — сказал Бережной, — еще пять дней назад этого Богословского здесь не было бы.

— И надо было отстранить, — сказал Туманян. — Я настаивал.

— А он только и мечтал, чтобы его от передовой отстранили. Жаль было ему навстречу идти. А Поливанов его на поруки взял. Заявил: лично исправлю! — невесело усмехнулся Бережной.

И, поглядев на бумаги и запихав их в полевую сумку, сердито хлопнул по столу тяжелыми, толстыми руками.

— Замечательный у тебя предшественник был, Василий Фомич Поливанов. Немолодой уже человек, а с первых дней войны добровольно в армии, от солдата — до капитана. Жену пережил — в поезде бомбой убило. Всех трех сыновей пережил — на трех фронтах пали. А сам как заговоренный шел и шел из боя в бой. Только белый стал. Неравнодушен я к нему был. Может, еще потому, что из наших шахтерских мест. Как и наш комдив, из Кадиевки. А я сам из Штеровки. До слез обидно.

И Бережной в самом деле снял очки и вытер слезы. Потом снова надел очки и сказал Туманяну:

— А о замполите батальона ни слова. И всегда так. Это у тебя не случайно.

— А вы его лучше меня рекомендуете, товарищ полковой комиссар, — сказал Туманян.

— Политрук Завалишин — культурнейший человек, — сказал Бережной. — До войны в МГУ философию читал. Два раза с передовой в лекторскую группу отзывали. И два раза — не пошел. Сначала, признаться, не ждал от философа добра, а потом увидел — действительно политработник! Бумажки пишет редко и умные, потому что живет среди людей — на глупые бумажки времени нет. За полтора месяца боев в батальоне тридцать человек в партию приняли. Конечно, в первую очередь общий подъем сказался. Но и замполит поработал. Возможно, и перехвалил его: люблю таких, что сами в глаза не лезут, имею такую слабость! Кстати, не забудь сказать своему Левашову, — вдруг повернулся Бережной к Туманяну, — что я его политдонесения прочел и с собой взял. Не политдонесения, а прямо какие-то жития святых. Хоть бы раз для порядку какой отрицательный факт про тебя, или про начальника штаба, или про комбатов привел. Что это за политдонесения такие? Что же мне теперь, самому по вашему полку отрицательные факты выдумывать и наверх слать? Неужели у вас до того все гладко, а?

По его лицу так и нельзя было понять, всерьез или шутя все это сказано.

Туманян пожал плечами.

— Темнишь, Туманян. Гладкой в природе только плешь бывает, да и то не всякая. — Бережной, усмехнувшись, погладил толстой рукой свою бритую голову с начинавшей отрастать щетиной. — Холодно у тебя в землянке.

— А вот и правая рука явилась, минута в минуту!

Вошедший был мал ростом, худ и очень молод. На петлицах надетой поверх ватника шинели было всего-навсего по одному кубарю.

"Младший лейтенант, а начальник штаба батальона? Что-то маловато звание для должности!" — подумал Синцов, поднимаясь навстречу своей будущей правой руке.