13

Иван Алексеевич сдержал обещание: Артемьев перед отъездом крутился как белка в колесе, но роптать не приходилось — впереди маячил фронт. Времени не оставалось ни на что, кроме службы. Один раз, вспомнив ждущие глаза Нади, он чуть было не позвонил ей, но удержал себя. На то, чтобы заново начинать эту старую песню, тоже не оставалось времени. Не зашел и к Тане Овсянниковой ни в тот вечер, когда обещал, ни в следующий: не позволила служба. Вырвался только в последнее утро.

— Извините, позавчера обманул, не зашел. До черта дел было, да и сегодня тоже на десять минут — завтра утром на фронт улетаю, — сказал он, когда Таня открыла ему дверь с возгласом: "А я вас уже и не ждала!"

В кухне были перемены. Кровать и матрац были убраны, все сияло чистотой.

— Принес кое-чего, — сказал Артемьев, ставя на кухонный стол небольшой чемодан.

— Спасибо, — сказала Таня.

— Перебрались отсюда?

— Да. Хозяева приезжают. Перебралась к тете Поле, — кивнула Таня на маленькую, выходившую в кухню дверь.

— Там такой закут, что и одному человеку не уместиться, — сказал Артемьев.

— А мы уместились. Да и потом... — Голос у нее дрогнул, и Артемьев с любопытством посмотрел на нее.

Она вообще была сегодня совсем другая, чем два дня назад: в сапогах, юбке и гимнастерке, туго перехваченной на тонкой талии широким командирским ремнем. На новеньких петлицах было по новенькой шпале, а на груди был тоже новенький орден Красного Знамени.

"Смотри-ка! Наверное, только что получила..." Но лицо у нее было совсем не праздничное — опухшее от слез.

— Чего вы такая зареванная?

— От мамы телеграмма пришла, — сказала она и, опустившись на табуретку, как тогда, в первый раз, по-детски сложила руки на коленях.

— Значит, живы-здоровы?

— Живы-здоровы, — сказала она и всхлипнула.

— Так чего ж вы ревете?

— От счастья.

— Ну-ка, покажите телеграмму.

Она послушно протянула ему телеграмму.

В ней было написано: "Телеграмму получили если сможешь приезжай повидаться заводской адрес Караванная девять целую мама".

— Когда едете?

— Не знаю. Сейчас пойду на вокзал к коменданту, буду место просить.

"Вон куда ты собралась". Артемьев прикинул в уме, успеет ли, несмотря на завтрашний отъезд, помочь ей, и решил попробовать.

— Давайте все ваши документы. Попробую место достать на сегодняшний ночной.

— А может, лучше я сама? — Таня уже вытащила из кармана гимнастерки документы, но задержала их в руке.

— Если я не успею, тогда, ясно, сами. В девятнадцать часов придете к нам в бюро пропусков и оттуда мне позвоните. Я уже буду знать.

Он объяснил ей, как пройти в бюро пропусков, и записал свой добавочный телефон.

— Договорились?

Он встал.

— Тару освободите, не моя — генеральская.

Она, повернувшись к нему спиной, стала выкладывать из чемодана на стол банки с консервами.

"А фигурка у нее что надо, — подумал Артемьев. — Только уж больно маленькая. Не женщина, а воробей".

— Давайте чемодан.

И, увидев, когда она повернулась, что глаза у нее все еще на мокром месте, спросил:

— Когда телеграмму получили?

— В восемь утра.

— С тех пор все и ревете?

— А вы не смейтесь, — сказала Таня. — Как вам объяснить это чувство? Мне маму до слез жалко за то, что она так долго думала, что я умерла, и только теперь узнала, что я живая. И почему только одна мама телеграмму подписала?..

— Сами же мне говорили, что отец, возможно, на фронте.

— А тогда почему она написала "телеграмму получили"?

Он пожал плечами: откуда он знал?

Они пошли по коридору мимо открытой двери в столовую. Артемьев остановился и заглянул туда.

— Ого, — сказал он, — вижу, тут была генеральная уборка.

— Это Надя приходила, целый день вчера убирала.

— И вас мобилизовала?

— Да. Мы с ней подружились.

— Вон даже как!

— Она мне понравилась. А вам она больше совсем не нравится?

"Эх ты, простая душа!" — подумал Артемьев, представив себе, как Надя, между мытьем полов в перетиркой хрусталя, мимоходом, неизвестно зачем, успела сделать эту маленькую женщину своей союзницей.

— Вы под ее дудку не пляшите! — сердито сказал он.

— А почему вы так грубо?

— Я не грубо. Просто немножко лучше вас знаю людей.

— Вы так думаете?

И было в ее голосе что-то заставившее Артемьева вдруг подумать: кто ее знает, сколько хорошего и плохого она успела повидать в своей жизни? Если вдуматься — далеко не девочка. Только вид такой.

— Ладно, не будем считаться, — сказал он, пожимая ей руку. — В самом деле, кто вас знает, какая вы есть. Я об этом, откровенно говоря, даже и не думал. Времени не имел. Значит, в девятнадцать в бюро пропусков.

Это он добавил, уже открывая дверь.

Артемьев ушел, а Таня осталась и долго ходила одна, слоняясь из комнаты в комнату, по чужой, пустой, заставленной вещами квартире, по чисто вымытым полам.

Она подошла к большому старому трюмо с завитушками, со старым подернутым желтизной зеркалом, в котором за сто лет его жизни, наверное, никогда еще не появлялось отражение военной женщины в гимнастерке, сапогах и с пистолетом на боку.

Подошла и уткнулась в самое зеркало и долго разглядывала там, в его глубине, свое худое лицо с падавшей на лоб неумело подстриженной челкой и большими карими женскими глазами. Эти глаза ей самой казались красивыми, она смотрела в зеркало и радовалась им, и длинным темным ресницам, и ровненьким темным, темнее волос, удивленно приподнятым бровям, и огорчалась, что губы у нее не совсем правильной формы, немножко припухлые, широковатые, огорчалась, не сознавая, что как раз эти неправильные, припухлые, широковатые губы и придавали ее детскому лицу взрослую тревожную прелесть.

"Просто немножко лучше вас знаю людей!" Подумаешь, знает он людей! Его бы позавчера днем туда, в гостиницу "Москва"...

В парадную дверь громко постучали.

— Кто там? — спросила Таня. За дверью было слышно несколько голосов сразу.

— Открывай! Родителей привезла, — донесся из-за двери голос Нади.

Она вошла первой с двумя обвязанными веревкой чемоданами и шлепнула их на пол.

— Вот как единственную дочь батрачить заставляют, — подмигнула она Тане и кивнула на вошедшую вслед за ней старую женщину с озабоченно поджатыми губами и багровыми пятнами волнения на щеках. — Знакомьтесь, моя мамочка.

Женщина была одета в грязные бурки и облезлую старую шубу и повязана вместо платка вылинявшим мужским кашне, из-под которого вперед, как петушиный гребень, вылезал клок каштаново-красных крашеных волос, седых у корней.

Мельком взглянув на Таню, она поставила на пол два таких же, как у Нади, чемодана, кинулась к дверям в столовую, заглянула и снова кинулась обратно к парадной двери, навстречу входившим с вещами мужчинам.

Первым, загребая по полу хромой ногой, вошел богатырский краснорожий мужчина в шапке-кубанке и надетом поверх стеганки, настежь распахнутом пальто. Он тащил три здоровенных тюка — два в руках, третий под мышкой.

— Знакомься, папочка, — сказала Надя, когда мужчина опустил на пол свои тюки и, сдвинув на затылок кубанку, вытер платком жаркий лоб. Мужчина посмотрел на Таню потными бараньими глазами и, протянув ей громадную красную руку, громко назвался:

— Кобяков.

Вслед за ним вошел благообразный старик в кожаной финской шапке с пуговичкой, Надин шофер, — Таня уже видела его один раз, — он держал в руках ящик.

Надина мама подскочила к ящику, протянув к нему руки, как к утопающему.

Когда ящик был мягко опущен на пол, а шофер повернулся и вышел, в дверь вошел последний, третий мужчина, военный, майор, тоже с тюком и чемоданом в руках. Опустив тюк и чемодан, он внимательно посмотрел на Таню и приложил руку к козырьку. И Таня тоже внимательно посмотрела в его розовое лицо со светлыми, почти белыми бровями. Он был на кого-то очень похож, но Таня не могла вспомнить на кого.

— А это уже не родственник, — сказала Надя все с той же насмешливой интонацией. — Просто попутчик папочки и мамочки...

— Так как же мы теперь поступим, Анна Георгиевна? — спросил майор, не обратив внимания на эти слова.

— Лучше бы завтра утром, Антон Семенович, — сказала Надина мама.

— Я посмотрю, — сказал майор, — но все-таки, может быть, и сегодня вечером.

— Не хотелось бы сегодня вечером, — настойчиво повторила Надина мама.

— Ну, посмотрим, — сказал майор после очень долгой паузы, во время которой он, как показалось Тане, пересчитывал вещи. — Посмотрим, — повторил он. — Пока устраивайтесь. Я поехал.

Он приложил руку к козырьку, повернулся и вышел.

Когда дверь захлопнулась, Надина мама сволокла с головы кашне, уронив на пол несколько шпилек, и устало села на тот ящик, про который кричала: "Осторожно!" Села и, глядя в открытую дверь столовой, несколько раз подряд перекрестилась.

— Что это ты вдруг? — удивилась Надя.

— А-а, — махнула рукой Надина мама, — в эвакуации чему не научишься! Ты пока иди, мы сами распакуемся. А вечером приходи на новоселье. Муки привезли и под Чкаловом мяса купили. Пельмени сделаем. А водку сама достань. Поля где?

Этот вопрос был обращен к Тане.

— Здесь спит, — сказала Таня, — только недавно с дежурства пришла.

— Вот те на! — сказала Надина мама. — Я думала, ее нет, а она даже не встречает. Помоги пальто снять, — повернулась она к мужу. — Пойду разбужу ее.

— Она только час как легла, — сказала Таня.

— Ничего, встанет, — сказала Надина мама; освободившись от пальто, она оказалась в байковом лыжном костюме, засаленные штаны были заправлены в бурки.

— Однако вид у тебя спортивный, — сказала Надя.

— С самого Чкалова мечтала, как буду дома Полины пельмени есть, — сказала Надина мама.

— По-моему, она в пять часов обратно на дежурство пойдет, — сказала Таня.

— Никуда она не пойдет! Глупости все это, — сказала Надина мама и повернулась к дочери. — А ты сегодня же в госпиталь съезди, к начальнику, и объясни ему. Ты это вполне в силах.

— Не пойдет она к тебе в работницы, — сказала Надя. — Я с ней уже говорила.

— Мало ли что ты говорила, теперь я с ней поговорю, — сказала Надина мама и, шаркая бурками, пошла на кухню.

— Знаешь что, — сказала Надя, обращаясь к Тане. — Переезжай лучше ко мне, от греха подальше. А то я уж чувствую: и с тетей Полей скандал пойдет, и папочка, — она кивнула на озабоченно передвигавшего вещи хромоногого великана, — доверия не внушает. Он мне по дороге в машине уже локоток жал...

— Ну, зачем это вы! — испуганно повернулся он к Наде, бросив возню с чемоданами.

— Что, мамочки боитесь? — спросила Надя. — А зачем локоток жали?

И так, словно его не было в комнате, не убавив голоса, сказала Тане:

— Боюсь, будет приставать к тебе. По морде вижу.

— А я, кажется, сегодня к ночи уеду, — сказала Таня. — Мне обещали место достать.

— Смотри, как знаешь, — сказала Надя. — Ладно, поехала. Водки к пельменям привезу, если они состоятся.

— А в госпиталь, может, все же съездите, как вас мать просила? — напомнил "папочка".

— И не подумаю! И вообще на мои заботы не рассчитывайте. Я баба не злая, но с характером.

Она помахала Тане рукой и вышла, а Таня стала с тревогой ждать, что теперь произойдет между Надиной мамой и тетей Полей. Только сегодня утром, перед сном, тетя Поля снова божилась, что палец о палец не ударит для прежней хозяйки.

К ее изумлению, несмотря на свою утреннюю божбу, тетя Поля вышла в переднюю в обнимку с Надиной мамой. У обеих старух — потому что Надина мама в представлении Тани была хоть и крашеная, но тоже старуха — были заплаканные лица.

— А это мой Валерий, — сказала Надина мама, всхлипывая и подводя тетю Полю к мужу. — Прошу любить и жаловать. Знаю я, как ты любила Алексея Викторовича... Ну, да ведь жизнь...

Надина мама развела руками, снова всхлипнула и так и не договорила.

Договорила за нее тетя Поля:

— Царствие ему небесное! — и тоже всхлипнула и деловито, дощечкой протянула руку новому мужу Надиной мамы.

— Анна Георгиевна столько мне про вас говорила, столько говорила!.. — сказал он, придерживая руку старухи.

— Да уж мы на тебя там, как на каменную стену, надеялись, — подхватила Надина мама. — Спасибо тебе, что квартиру сохранила, земной поклон тебе за это. А скольких трудов тебе это стоило, разве я не понимаю!

Она снова всхлипнула, и тетя Поля тоже еще раз всхлипнула и сказала:

— Все как есть сохранила. Извиняйте только, что жиличку к себе на время пустила, погостить пригласила без извещения вас.

— Ну, что ты, Поля, — сказала Надина мама, — как тебе не стыдно говорить такое. — И повернулась к Тане: — А мы с вами еще как следует и не познакомились. Приятно на вас смотреть: такая молодая — и с орденом! Мне уже дочь по дороге о вас рассказывала. Жаль, что вы скоро уезжаете.

— Может быть, даже сегодня, — сказала Таня.

— Но пельмешек наших на прощание все же покушаете. Тетя Поля налепит.

Тетя Поля, которая тем временем уже заботливо вытирала тряпкой чемоданы, обернулась, не прерывая начатого дела.

— Уйду я на дежурство... разве что завтра, как с дежурства вернусь...

— А ты не ходи на дежурство, — ласково сказала Надина мама.

— Как же так не ходить-то?

— А ты заболей.

— Как же так заболеть? Я сроду не болела.

— А это уж моя забота, — сказала Надина мама. — На первые дни диагноз тебе поставлю, что воспаление надкостницы, и больничный лист выпишем. А потом Надежда там у вас в госпитале договорится, чтоб тебя отпустили по состоянию здоровья.

Тетя Поля несколько секунд молчала, потом разогнулась, бросила тряпку на чемоданы и сказала голосом, ничем не напоминавшим о ее недавних слезах и всхлипываниях:

— Бессовестная ты, Анна Георгиевна! Как была бессовестная, так ты и есть бессовестная! Ни война, ни мука смертная совести тебе не прибавили!

Лицо и шея Надиной мамы пошли багровыми пятнами, и в доме начался скандал, не затихавший до самого ухода тети Поли на дежурство.

Таня ушла из дому вместе с тетей Полей, на два часа раньше, чем надо было идти к Артемьеву. Пошла проводить старуху, потому что оставаться одной там, с этими людьми, не хотелось. Всю дорогу никак не могшая остыть тетя Поля снова и снова возвращалась к спору со своей бывшей хозяйкой.

— Буду я еще ходить за ей, с ее хромым бугаем! Она его себе для своих удовольствиев взяла, а я ходи за ним! Он мне не нужный, он ей нужный.

И тетя Поля, не стесняясь, с радостным ожесточением называя все вещи своими именами, стала подробно разъяснять Тане, почему и для чего ее бывшая хозяйка сошлась с этим "хромым бугаем".

Все это было бы смешно, если бы Таня не чувствовала, что за мстительными излияниями старухи стоит ее возмущение людьми, которым нет дела ни до войны, ни до тети Поли, ни до госпиталя, где она работает, ни до людей, которые лежат там сейчас и знают, что сегодня в ночь дежурит старая нянечка Поля; она и зайдет, и переложит, и утку подаст, и вовремя принесет попить, а не будет спать в дежурке или точить с кем-нибудь лясы, как некоторые другие — помоложе.

Тетя Поля немного успокоилась и начала говорить не о Надиной маме, а о предстоящем Танином отъезде только уже в госпитале, в дежурке, надевая халат.

— Коли сегодня уедешь, все консервы с собой в дорогу бери, мне не оставляй. А коли не уедешь, с квартиры не уходи, — сказала тетя Поля, — и к Надьке не переезжай, мало что приглашала. На сколько ден надо, на столько у меня и останешься: раз я прописанная, сколько бы ни лаялись, а ничего со мной не сотворят.

Когда Таня уже пошла к воротам через госпитальный двор, тетя Поля выбежала к ней, догнала и сунула ей ключ.

— На вот тебе ключ, а то вдруг не пустят тебя.

— Как же так не пустят?

— Да вот так и не пустят.

— А если я вдруг уеду, что с ключом делать?

— За батареей в парадном положи, где раньше клала. Пойду с дежурства — возьму.

— Полина Герасимовна, — высунувшись из двери, позвала сестра.

— Бегу, бегу! — крикнула тетя Поля и, уже не прощаясь, побежала обратно к корпусу.

Таня вышла из госпиталя, еще не зная, что делать: до девятнадцати оставалось больше часа. И вдруг с испугом вспомнила, что оставила там, на Сретенке, бумажку с телефоном Артемьева. Положила на кухонный стол, под будильник, чтоб не забыть, а потом из-за всей этой суматохи забыла. Она торопливо перебежала Садовую и пошла по Сретенке, все время думая о том, что Надина мама, разбираясь на кухне, могла вынуть эту бумажку из-под будильника, изорвать и выбросить...

Когда она открыла дверь и шагнула в переднюю, она сначала ничего не могла понять. Почти вся передняя была засыпана чем-то белым, а Надина мама, "папочка" и майор, их попутчик, — все трое стояли в разных углах передней на четвереньках и что-то делали.

Белое — был сахарный песок. Он горой лежал у двери на кухню, и из-под этой горы торчали углы наволочки. Наверное, его несли через переднюю в этой наволочке, и она лопнула, и песок рассыпался по всему полу. И теперь его собирали, а чтобы собрать, тесно прижав к полу пальцами листы бумаги, подгребали на них песок и понемножку ссыпали в стоявшие на полу два таза и суповую миску.

Когда Таня вошла, все трое, не вставая с корточек, подняли головы и посмотрели на нее, и ей стало смешно на секунду и почему-то страшно — тоже на секунду, а потом Надина мама, по-прежнему не вставая с корточек, крикнула ей:

— Ну, что ж вы стоите? Помогайте!

Она крикнула это таким голосом, что Таня почувствовала себя как на пожаре и, скинув шинель и повесив ее на ручку двери, тоже, как они, опустилась на четвереньки. И Надина мама, с треском выдрав несколько листов из лежавшей на полу толстой книги, дотянулась до Тани и отдала ей эти листы. И Таня взяла один лист и, прижимая его к полу, стала подгребать сахар и ссыпать его в суповую миску, стоявшую между нею и майором. Сначала она думала только о том, что это сахар, и что он лежит на полу, и что надо поскорее помочь подобрать его, подгребая с полу глянцевитым, вырванным из книги листом, на котором были нарисованы антилопы с детенышами. Она почувствовала, как ей мешает, упираясь в бедро, подаренный Кашириным маленький трофейный "вальтер", и передвинула его на поясе подальше на спину.

Все работали молча. "Как на операции", — подумала Таня, но "папочка" вдруг нарушил молчание.

— Вот видишь, понемножку и подвигается, — заискивающим тоном сказал он Надиной маме.

— А я вообще не желаю с тобой разговаривать, — тяжело дыша, ответила Надина мама. — Только идиот мог вот так взять и потащить наволочку за углы, через весь дом. А вы тоже хороши, — сказала она майору, уже совсем задыхаясь ("Наверное, у нее астма", — подумала Таня), — приспичило сегодня, не могли до утра отложить!

— Не мог, потому что у меня завтра машины не будет, — сердито сказал майор и, не вставая с четверенек, потер рукой поясницу.

— Дали бы шоферу полкило, и завтра машина была бы, — отозвалась Надина мама. — Так нет, приспичило сегодня! Можно подумать, что мы за ночь без вас отсыпали бы! Крохобор несчастный!

— Я попросил бы вас... — продолжая стоять на четвереньках, с достоинством сказал майор.

И Таня, повернувшись и посмотрев на его багровое лицо с белыми бровями, вспомнила, как он тогда, днем, пересчитывал вещи и как Надина мама сказала ему: "Не хотелось бы сегодня вечером", а он сказал: "Ну посмотрим", — вспомнила и поняла сразу все. Они вместе везли, а теперь делили этот сахар, а может быть, и еще что-то другое, что они притащили сюда днем в своих тюках и обвязанных веревками тяжелых больших чемоданах. И этот майор помогал им откуда-то все это везти, потому что он в форме и ему легче верили и разрешали, а теперь он получает за это с них свою долю. А она, как дура, ползает на четвереньках и помогает этим спекулянтам собирать с полу их сахар, которого, наверное, столько не дают на целую неделю на весь тети Полин госпиталь...

Она встала и обдернула гимнастерку.

— Ужели устали? — спросила Надина мама.

— Нет. Но мне надо пройти к вам на кухню.

— Обождите, — сказала Надина мама, — вот соберем все, и пройдете. Если поможете — быстрее будет...

— А я спешу...

— На всякое хотение есть терпение! — сказала Надина мама. Она была раздражена, но все еще не хотела ссориться.

Таня ничего не ответила. Высматривая, как бы ей получше, поаккуратней пройти, она заметила то, на что раньше не обратила внимания: в углу у вешалки стояли кульки с, наверно, уже поделенным сахаром.

— Вы извините, но я все же пройду.

— Да вы что, человеческий язык понимаете или нет?! — повысила голос Надина мама. — Вы что, по нашему сахару, что ли, пойдете!

"Да, вот именно, по сахару, по их сахару!" — с ожесточением подумала Таня, хотя еще совсем недавно смотрела на эту гору прекрасного, белого, красивого сахара, не представляя себе, как можно наступить ногой на такую драгоценность. Она шагнула и пошла, хрустя сапогами, прямо через всю переднюю к дверям кухни. И Надина мама, вскочив с четверенек, закричала: "Сумасшедшая, дура! Сука!" И рванулась к ней, но вдруг вся пошла багровыми пятнами и, закашлявшись, опустилась и села прямо на пол на свой сахар. Хромоногий бросился к ней на помощь. А майор, в первый раз за все время вскочив с четверенек, закричал очень строго, словно Таня стояла перед ним в строю: "Товарищ военврач!" И это так разозлило ее, что она, стоя в сахаре, уже у самых дверей на кухню, заскрипев сапогами, повернулась к нему и, расстегивая за спиной кобуру "вальтера", медленно, с ненавистью сказала:

— А я вот постреляю сейчас вас всех к черту, спекулянты паршивые!

Несмотря на обманчиво спокойный голос, она была вне себя, и, если бы майор или хромоногий кинулись сейчас к ней, она бы стала стрелять. Но, на свое счастье, они кинулись не к ней, а от нее. Майор побледнел и, спиной открыв двери в столовую, отступил туда, схватившись за створки руками, готовый в любую секунду захлопнуть их за собой. А хромоногий необычайно быстро, словно паук, боком, не вставая с пола, обогнул жену и оказался за ее спиной.

Только одна Надина мама не испугалась, а сквозь душивший ее кашель прохрипела что-то мужу и, извернувшись, всей пятерней влепила ему пощечину — за трусость!

— Вы хуже фашистов, — сказала Таня, вынимая из-за спины пустую руку, без пистолета. — Только мараться о вас не хочется!

Сказала, повернулась и, уже не оглядываясь на них и не боясь, что они что-нибудь могут с ней сделать, последний раз хрустнув сапогами по их сахару, шагнула в кухню и закрыла за собой дверь.