12

Когда Таня сказала Каширину "мне нужно идти", она еще сама не знала, куда пойдет, а сейчас, спустившись в вестибюль и увидев Гусарова, вдруг решила. Кроме поручения, которое она уже выполнила, повидав Артемьева, у нее было в Москве еще одно, такое же невеселое, от той старухи, врачихи, Софьи Леонидовны, у которой она жила в Смоленске.

Таня уже два раза ходила по адресу, который ее когда-то заставила наизусть заучить Софья Леонидовна. Два раза была в этом глухом дворе, в Брюсовском переулке, и два раза не заставала женщины, которая ей была нужна.

"Ну что ж, схожу в третий раз, как раз сегодня и пойду. Может, даже и хорошо, что сегодня", — подумала она, хотя сегодня с утра ей никак не приходило в голову идти туда с этим печальным поручением.

Свернув с улицы Горького в Брюсовский переулок, она вошла в уже знакомые низкие и глубокие ворота, похожие на положенный на землю каменный колодец, дошла до самого дальнего углового подъезда и постучала в дверь на первом этаже. Она мысленно примирилась с тем, что и теперь, в третий раз, не застанет той женщины, но терпеливо стояла и стучала в дверь, глядя на лохмотья драной дерюги, на концы проводов и круглые следы звонков, на остатки таблички с фамилиями жильцов: "Никодимов — 1 зв. Волосевич — 2 зв. Курдю..." Дальше было оборвано.

Наконец, когда она решила уходить, дверь открыл тот же старик, который открывал ей и раньше, худой, заросший седой щетиной и с такой кривой шеей, что казалось, ему когда-то отрезали голову, а потом снова приставили, но уже не там, где она была, а ближе к одному плечу и дальше от другого.

— Волынская дома? — спросила Таня.

Но старик не стал, как в прошлые разы, молча вертеть головой на кривой шее, а сказал тонким, детским голосом:

— Дома. А вы к ней?

— К ней.

— Пройдите.

Он пропустил Таню, запер дверь на ключ и поплелся в глубь квартиры, волоча ноги в обрезанных, как калоши, валенках. Думая, что он показывает ей дорогу, Таня пошла за ним, но он обернулся и сказал:

— Не сюда, вон туда, по коридору последняя дверь.

И ткнул рукой налево.

Таня пошла налево, но коридора не увидела — увидела дверь; других дверей не было, и она открыла ее. За дверью действительно был темный коридор. Ударившись обо что-то, она пошла по коридору, шаря руками по стенам. Сначала она нащупала дверь справа, потом другую слева и уже думала постучать в нее, но где-то впереди услышала стук машинки и, вспомнив, как Софья Леонидовна говорила, что ее сестра машинистка, ощупью добралась до последней двери.

Машинка за дверью остановилась и снова застучала. Таня отворила дверь и шагнула в комнату.

— Можно?

Накрытая прожженной газетой настольная лампа освещала стол, у которого, сгорбясь, сидела за пишущей машинкой старуха в пальто с поднятым воротником и в вязаном платке, намотанном на шею так, что он закрывал ей рот. Старуха повернулась, и Таня вздрогнула: сидевшая за машинкой старая женщина была так похожа на свою сестру, что казалось, сама Софья Леонидовна ожила и сидит здесь, в этой комнате, перед Таней.

— Если за работой, то еще не готово, — сказала старуха. — Я болею... Тридцать страниц осталось.

— Нет, — растерянно сказала Таня. — Я...

Она все еще не могла отделаться от ощущения, что перед ней сидит Софья Леонидовна.

— Я к вам от вашей сестры...

— Нет у меня никакой сестры.

— Вы меня, наверно, не поняли, — растерянно сказала Таня. — Я из Смоленска...

— Из какого Смоленска? — спросила старуха так, словно был еще какой-то Смоленск, кроме того, в котором была Таня.

— Ну, из Смоленска... — повторила Таня. — Как вы не понимаете! Я от вашей сестры, я с ней вместе была в Смоленске...

— А у вас есть документы? — вдруг спросила старуха.

— Какие документы?

— Ваши документы у вас есть?

Таня расстегнула полушубок, вытащила из кармана удостоверение личности и протянула старухе.

Ей было странно и дико, что эта старая женщина спрашивает у нее документы. Как будто для того, чтобы услышать то, что ей сейчас предстоит услышать, сначала нужно проверить Танины документы.

Старуха долго смотрела на удостоверение и, отдав его обратно, спросила:

— Ну так что?

Только сейчас она наконец стянула платок со рта на подбородок; все, что она говорила до этого, она говорила глухо, через платок.

— Я работала там в Смоленске вместе с вашей сестрой Софьей Леонидовной, — сказала Таня.

И по изменившемуся выражению лица старухи поняла то, чего не понимала до сих пор: Смоленск и вообще все, что там, у немцев, за линией фронта, было для этой женщины все равно что тот свет. Она уже не представляла себе этого реально, как часть своей жизни, поэтому, наверное, и сказала сначала, что у нее нет никакой сестры.

— Где вы с ней работали? — спросила старуха и, повернувшись вместе со стулом, ткнула пальцем в сторону заваленной вещами кровати. — Садитесь осторожней, там каша завернута.

— Мы с ней работали вместе в подполье, — сказала Таня, — целых полгода. Я даже жила у нее как ее дальняя родственница.

Старуха вопросительно смотрела на нее, не понимая, но потом поняла и кивнула.

Теперь начиналось самое трудное, и чем дальше оттягивать его, тем будет труднее.

— Она мне дала ваш адрес, чтобы я выучила, и просила, если она умрет, а я останусь жива и буду в Москве, найти вас.

— Значит, умерла? — как о чем-то, к чему уже давно приучила себя, спросила старуха. Голос у нее был низкий, простуженный. Лицо спокойное, хмурое, с толстым носом картошкой и толстыми, сердито сжатыми губами.

"Совсем такое же, как у Софьи Леонидовны, только еще строже", — снова подумала Таня. Ни в голосе старухи, ни в ее лице, когда она спросила: "Значит, умерла?" — ничего не дрогнуло, даже не шевельнулось.

— Да, — сказала Таня.

— Когда? — спросила старуха.

Таня сказала, что это случилось в августе прошлого года.

На лице старухи отразилось напряжение, словно она что-то считала в уме; она даже подняла голову и наморщила лоб.

— Думала, она раньше умерла, — сказала старуха. — Еще весной, как наступление наше остановилось, первую панихиду отслужила.

— А вы верующая? — не успев удержаться от этого глупого вопроса, спросила Таня. Софья Леонидовна рассказывала ей, как еще в юности, на Бестужевских курсах, стала неверующей, и ей было странно, что эта женщина, так бесконечно похожая на Софью Леонидовну, вдруг верующая.

Старуха ничего не ответила, молчала и ждала, что еще скажет Таня.

— Ее гестапо расстреляло.

Старуха продолжала молчать.

— Они многих наших тогда сразу расстреляли и ее тоже. А арестовали за две недели. Я ее в последний раз видела, когда ее арестовали...

Старуха все еще сидела не шевелясь и молчала. А Таня, глядя на нее, с той негаснущей остротой, с какой по многу раз и всегда одинаково возникают в памяти такие воспоминания, увидела перед собой крыльцо дома, где они жили с Софьей Леонидовной, и немецкую машину, и двух немецких солдат, между которыми, ссутулив плечи и заложив руки за спину, идет к машине Софья Леонидовна... И соседа Прилипко, бухгалтера городской управы, который семенит сзади, за вторым солдатом, в своем чесучовом пиджаке и с портфелем.

Таня не только увидела все это, но даже почувствовала в левой руке тяжесть корзины, которую она несла тогда и с которой остановилась за углом, увидев, как из дома выходят немецкие солдаты и Софья Леонидовна. Корзина была тяжелая, в ней, под картошкой, лежала мина с часовым заводом. Мину изготовили в бригаде, и она должна была еще четыре дня пролежать у Тани и Софьи Леонидовны, потому что человек, которому нужно было передать мину, не мог явиться раньше этого срока. Таня стояла, прижавшись к стене с корзиной в руке, а Софья Леонидовна, понурив голову и заложив руки за спину, шла между двумя немецкими солдатами к машине.

А старуха все еще молчала. Долго, невыносимо долго молчала...

— А вы, значит, живы... — сказала она.

— Да. Ее арестовали, когда меня не было. Если бы я пришла на десять минут раньше, я бы тоже пропала.

— Вот, значит, почему она умерла, — сказала старуха. — А я думала, просто от голода...

— Нет, мы с ней не голодали. То есть, конечно, очень плохо ели, но все-таки наши, когда могли, нам немножко помогали.

— Помогали, — как эхо, отозвалась старуха.

И вдруг поглядела на свою машинку и на торчавшую из нее недопечатанную страницу так, словно ей уже некогда больше говорить обо всем этом, а надо садиться и заканчивать работу.

— Что ж, она, значит, была у вас подпольщицей? — снова переводя взгляд с машинки на Таню, спросила старуха.

Слова "у вас" были сказаны с какой-то странной интонацией, так, словно сама старуха и Софья Леонидовна были одно, а Таня и все те, про кого старуха спросила "у вас", были другое. Но Таня хотя и заметила эту интонацию, в ту секунду не обратила на нее внимания и стала торопливо объяснять, каким замечательным человеком была Софья Леонидовна, и как много она сделала, и как все тяжело переживали, когда она погибла.

У Тани даже несколько раз дрогнул голос, пока она говорила все это. Она жалела не только Софью Леонидовну, но и себя; уже не впервые, когда она вспоминала обо всем этом, ей задним числом становилось страшно и того, что было с ней там, в Смоленске, и того, чего не было, но могло быть.

— А вы что, любили ее? — прервав на полуслове, спросила старуха. Спросила так, словно это удивляло ее.

— Да, конечно, — сказала Таня. — Мы все ее очень любили, а я почти полгода жила у нее.

— А вы знаете, какую она жизнь прожила раньше, до этого?

— Да, она мне рассказывала.

— Все ли?

И снова в голосе старухи было удивление перед тем, что Софья Леонидовна могла все о своей жизни рассказывать не ей, а Тане или еще кому-то другому.

— Да, все, — сказала Таня. — Поэтому немцы ей так и доверяли, что у нее раньше была такая жизнь. Поэтому она так много и могла делать для нас, что они ей доверяли. Она мне все рассказала: и про себя, и про всех своих родных, и про вас...

— Значит, так и погибла за вас, — сказала старуха.

— Почему из-за нас? — не расслышала Таня.

— Не из-за вас, а за вас, — сказала старуха. — Сколько ей Советская власть добра ни делала, а все-таки погибла за вас...

В этих словах и в голосе, которым они были сказаны, было столько горечи, что ошибиться насчет их смысла было невозможно.

— А вы что, считаете... — с вызовом, с вдруг вспыхнувшей непримиримой обидой начала Таня, но старуха прервала ее:

— Ничего я не считаю... Это она считала, что лес рубят — щепки летят... Вот и умерла за свою Советскую власть.

— А для вас Советская власть не ваша?

— Не моя, — сказала старуха. — Что смотрите на меня, удивляетесь, что не боюсь? А чего мне бояться — жизнь моя кончилась, хуже не будет. Живу, как последняя щепка своей семьи... А как живу — тоже видите. — Она обвела взглядом свою мрачную каморку с какими-то медальонами и старыми портретами на оборванных обоях. — И место жительства переменить тоже не боюсь.

— Значит, если бы вы были там вместо Софьи Леонидовны, вы бы не с нами, а с немцами работали? — запальчиво сказала Таня.

— Еще чего! — сказала старуха. И опять вдруг стала так похожа на Софью Леонидовну, что Таня чуть не вздрогнула.

— Ну что ж, я пойду, — сказала Таня. И, уже стоя в дверях, добавила: — До свидания.

— До свидания, — глухо отозвалась старуха, не поворачиваясь от машинки. — Спасибо, что пришли... Ну, идите же, чего стали?!

И, только уже закрывая дверь, в самую последнюю секунду, Таня увидела, как эта казавшаяся ей каменной старуха рухнула лицом и руками на лязгнувшую машинку. Таня стояла за неплотно прикрытой дверью, а старуха, лежа лицом и руками на машинке, рыдала там, у себя в комнате. Рыдания вместе с кашлем и стонами вырывались у нее из груди, ее сутулые широкие плечи в драповом пальто то поднимались, то опускались, вздрагивая от рыданий. Она выла от горя, глухо и хрипло, как мужчина. А Таня смотрела на нее в щель и не знала, что делать. Вернуться и помочь ей? Но чем и как помочь? Или оставить одну с ее горем?

"Может быть, потом еще раз зайти? — подумала она. — А что потом? Что я ей скажу потом? И что ей вообще еще можно сказать?"

Она тихо отошла от двери и на ощупь, по стене, добралась до конца коридора. Старик, открывавший ей дверь, стоял посредине передней с чайником в руке. Судя по его лицу, Тане показалось, что он стоит и прислушивается, хотя отсюда, из передней, ничего не было слышно.

— Застали? — спросил старик.

— Да, — сказала Таня. — Она совсем одна живет?

— Как перст... — сказал старик. И вдруг с любопытством спросил: — А что, сумасшедшая она, да?

— Нет, почему...

— Сумасшедшая, — убежденно повторил старик. — Раньше с ней сын жил, так она сама его, слепого, в ополчение погнала, а у него диоптрий семь... С тех пор, как похоронную получила, совсем из ума выжила. Дверь вчера настежь оставила и на кухне краны не закрывает. Сколько ни говори ей — все равно краны не закрывает... А вы что, уходите, что ли?

— Да, — сказала Таня.

— Дверь закрою... — Старик поставил чайник на пол, снял цепочку и два раза повернул ключ. — Идите, закрою за вами.

Таня шла по двору, а в голове у нее все вертелась и вертелась нелепая фраза "краны не закрывает, краны не закрывает...".