Средства

Воздушная обстановка на юго-восточном участке 18 августа была такова:

В 16 час. 57 мин. 18 августа пограничные посты ВНОС обнаружили приближение противника.

В 17 час. первые германские самолеты перелетели границу СССР.

В 17 час. 01 мин. начался воздушный бой.

В 17 час. 30 мин. последний неприятельский самолет первой волны покинул пределы Союза.

В 17 час. 34 мин. советские истребители прорвали охранение противника и вошли в его расположение. Подавив авиацию ПВО, они провели в пределы противника соединения легких бомбардировщиков и штурмовиков, предназначенные для уничтожения аэродромов сосредоточения германской авиации юго-западного фронта.

В 18 час. 20 мин., после тщательной высотной разведки, донесшей свои. наблюдения с расстояния свыше двухсот километров из тыла противника, вылетели первые соединения тяжелой советской авиации, предназначенные для бомбардирования транспортных магистралей и узлов прифронтовой полосы, занятой немецкими войсками, — Тарнополя, Львова, Ровно, Сарн и Ковеля.

К 19 часам, времени вылета первых штурмовых частей Дорохова, было уже получено радио о том, что железнодорожный узел Львова, забитый германскими воинскими составами, объят огнем от советских бомб. Одновременно пришли сообщения и о первых серьезных жертвах с нашей стороны: возвращение бомбардировочной группы, подвергшей бомбардировке Львов, было отрезано вражескими истребителями. Пробиваясь в свое расположение, группа понесла тяжелые потери.

Об обстановке на земле и действиях наземных частей Красной армии сведений в штабе эскадры пока не было. Конечной целью всех боевых операций воздушных сил было облегчение наземным войскам перехода границы, но судить о чем-либо за несколько часов, истекших со времени нападения немцев, было трудно. Скоротечность воздушных операций не определяла темпов действий «а земле. Они развивались неизмеримо медленней. Но это вовсе не значило, что воздушные силы сами по себе, изолированно от армии, могут решить основные задачи навязанной Советскому Союзу войны. В этом очень хорошо отдавали себе отчет все командиры эскадры. Меньше всего они думали о том, что могут самостоятельно решить судьбу войны, как бы важны и успешны ни были их операции.

В 19 часов поднялись первые штурмовики эскадры Дорохова. Летя лощинами, долинами рек, прогалинами в лесах, иногда на высоте не более десяти — двенадцати метров, штурмовики до последней минуты сохранили скрытность своего движения. Все внимание противовоздушной обороны противника сосредоточилось на легких бомбардировщиках, двигавшихся с десятиминутным интервалом за штурмовиками на высоте около шести тысяч метров. Когда легкие бомбардировщики только еще входили в зону действия зенитных батарей противника, аэродромы его истребительной авиации подверглись стремительной атаке штурмовиков. В то же время разведывательная часть дальнего рейда под командой полковника Старуна на боль — той высоте проникла в тыл противника, перелетев границу в районе Киликиев — Корец.

Армейская истребительная авиация противника, расположенная в этом районе, получила задание от командования по подготовке операции для своих бомбардировщиков, намеревавшихся лететь на советские железнодорожные узлы. Вылет немцев был назначен на сорок минут позже того времени, когда они были застигнуты на земле советскими штурмовиками.

Первые штурмовики, идущие на бреющем полете, оставаясь неуязвимыми для зенитной артиллерии, забросали аэродромы в Сусне и Погореловке фугасными бомбами замедленного действия. Взрыватели бомб устанавливались с таким расчетом, чтобы разрывы происходили в сроки от минуты до часа и даже до двух. На все время действия этих бомб летное поле было недоступно для восстановления повреждений, произведенных разрывами.

Следующей очереди штурмовиков пришлось уже труднее. Пришедшие в себя аэродромные, команды бросились к зенитным пулеметам. Штурмовиков встретили огнем. Они должны были пустить в ход дымовую завесу. Хотя завеса затрудняла их собственную работу по бомбежке аэродромов, но зато парализовала пулеметчиков на земле. Кроме того, устойчивые острова дыма создали очень хорошо видимую цель для идущих за штурмовиками легкобомбардировочных частей. Ангары противника подверглись бомбардировке зажигательными бомбами. Процент поражения был вполне удовлетворительным, несмотря на хорошую работу ПВО противника. Свыше пятидесяти процентов его новеньких двухпушечных истребителей были уничтожены на земле, прежде чем успели подняться в воздух.

Летный состав вражеских частей, подвергшихся атаке, проявил упорство. Офицеры бросались к машинам, невзирая на разрывы бомб и пулеметный огонь штурмовиков. Они вытаскивали самолеты из горящих ангаров. Истребители совершали разбег по изрытому воронками полю навстречу непроглядной стене дымовой завесы и непрерывным блескам разрывов. Многие тут же опрокидывались в воронках, другие подлетали, вскинутые разрывом бомб, и падали грудой горящих обломков. Сквозь муть дымовой завесы там и сям были видны пылающие истребители, пораженные зажигательными пулями. И все-таки некоторым офицерам удалось взлететь. С мужеством слепого отчаяния и злобы, не соблюдая уже никакого плана, вне строя, они вступали в одиночный бой с советскими самолетами. Но эта храбрость послужила лишь во вред их собственной обороне. Их разрозненные усилия не могли быть серьезным препятствием работе советских самолетов и только заставили прекратить огонь их же собственную зенитную артиллерию и пулеметы.

Через двадцать минут после появления первого штурмовика над зоной расположения истребительных аэродромов противника показались главные силы Дорохова. Эшелонирование наших сил было рассчитано таким образом, чтобы колонны Дорохова имели возможность пройти над аэродромами истребителей, прежде чем немцы успеют оправиться от удара, нанесенного нашей предварительной атакой. Даже если бы советской авиации не удалось, в буквальном смысле слова, закупорить немецкие аэродромы, в их работе должен был создаться интервал, позволяющий Дорохову миновать опасную зону.

Расчеты нашего командования оправдались. Несмотря на выдержку летчиков противника, готовых тотчас после окончания атаки идти в полет, наземная служба оказалась неспособной обеспечить им вылет. И прежде всего не могли быть так быстро введены в строй материальные резервы, чтобы восполнить убыль сгоревших и поврежденных самолетов. Летчикам попросту не на чем было подняться в воздух. Первые же часы боевой обстановки со всей реальностью выявили социальные недостатки неприятельской армии, прикрытые в мирное время жестокой дисциплиной. Не следует забывать, что вспомогательный технический персонал такого рода войск, как авиация, — механики, мотористы, оружейные мастера, радисты, электрики и десятки других, маленьких специалистов, на труде которых зиждется техническая готовность боевого самолета, — были солдаты. Солдатские кадры авиации пополнялись из рядов индустриальных рабочих, главным образом металлистов.

Если немецкие офицеры стремились поскорее подняться в воздух для борьбы с советскими самолетами, то у солдат на этот счет было свое мнение. Они проявляли значительно меньшее рвение. Пока грохотали на аэродроме бомбы с замедлителями, сброшенные советскими самолетами, солдаты предпочитали отсиживаться в убежищах. Работа на аэродромах шла более вяло, чем того требовали обстоятельства. Первые же разрывы советских бомб подтвердили со всей очевидностью тяжелый для германского командования недостаток технических войск. Слишком многое зависело от людей, обладающих умелыми и грубыми руками, слишком многое господа офицеры не умели делать сами. Если в пехоте солдат, попавший в бой, под страхом наведенных на него с тыла пулеметов полевой жандармерии, волей-неволей должен идти вперед, стрелять, колоть и умирать за тех, кому он хотел бы всадить в живот свой штык, то здесь, в авиации, где нужны прежде всего умелые руки ремесленника и сметка мастерового, пулеметом не поможешь. Увы, это было слишком ясно и самим офицерам, беспомощно метавшимся по аэродрому в поисках исправных самолетов. Таких самолетов были единицы. Они были бессильны помещать хотя бы одной эскадрилье дороховской эскадры следовать по своему пути.

К 20 часам замыкающие части Дорохова проследовали над зоной истребительной авиации противника. Растянувшись по фронту почти на десять километров, эшелонированные до пятнадцати километров в глубину, группы эскадры шли на высоте семи тысяч метров. Эта высота не была предельной для самолетов СБД, входивших в состав главных сил эскадры Дорохова. Конструкция их имела некоторые принципиальные отличия от схемы бомбардировщиков, установившейся к тому времени в воздушных силах Европы и Америки.

Главной отличительной чертой самолета СБД являлось применение на нем паротурбинной силовой установки.

К тому времени восемьдесят процентов всех авиационных средств мира были снабжены бензиновыми двигателями обычного четырехтактного цикла. Лишь четырнадцать процентов имели на борту нефтяные двигатели дизельного или полудизельного типа с зажиганием от свечи или самовоспламенением смеси. Из этих четырнадцати процентов одиннадцать принадлежали немцам и два американцам. В Третьей империи с наибольшим упорством проводились опыты создания авиационного дизеля. Нельзя сказать, чтобы только эта страна нуждалась в освобождении своего воздушного флота от «бензиновой зависимости». Почти в таком же положении была Франция, не имевшая своей нефти, Италия и другие страны. Но никто так не боролся за эмансипацию военных воздушных сил и за снабжение их двигателем, способным работать на грубых сортах топлива, как немцы. Эта борьба развивалась сначала по линии освоения тяжелых погонов нефти. Затем желудок мотора стал приспосабливаться к поглощению жидких синтетических топлив.

Настоятельная необходимость экономии горючего диктовалась катастрофическим, с военной точки зрения, положением Германии в отношении нефти. Германии нужно было во время войны иметь 18 миллионов тонн жидкого горючего в год. Ввоз нефти из Румынии был невелик. Сама Германия производила всего около 2 миллионов тонн жидкого топлива. Командование потребовало от химической промышленности покрытия дефицита производством бензина из каменного угля. Но для этого понадобилось бы истребить на перегонку 65 миллионов тонн антрацита, т. е. половину всего, что имела Германия в целом; 50% угля пришлось бы изъять из хозяйственного оборота страны или восполнить иными видами топлива. Это было не под силу германскому хозяйству. Опыты добывания бензина из бурых углей показали, что их нужно для этого втрое больше, чем антрацита. Для добывания этого сырья пришлось бы спустить в шахты 500 тысяч новых углекопов, — 15 армейских корпусов! Этого Германия тоже не могла сделать. Пришлось идти по пути лихорадочного накапливания импортной нефти.

С другой стороны, велись усиленные работы по созданию взрывных двигателей, способных работать на беззольной каменноугольной пыли.

Процесс освобождения от бензинового мотора ко времени открытия военных действий был закончен в германской тяжелой авиации. Наиболее прожорливые типы самолетов — бомбардировщики — были переведены на синтетическое горючее, могущее поставляться химической промышленностью преимущественно за счет внутренних сырьевых ресурсов. Если считать верными данные германского командования о том, что к началу войны в рядах его бомбардировочной авиации находилось всего 2 400 машин с суммарной мощностью моторов в 7 200 000 лош. сил, то каждый час полета бомбардировщиков отнимал бы из мобилизационных запасов империи 1 440 тонн нефти. А так как средняя суточная работа бомбардировщиков в первые дни этой войны достигла небывалой цифры в 9 часов, 800 цистерн нефти в сутки требовалось одним бомбардировщикам!

Благодаря переводу бомбардировщиков на топливо, не являющееся погонами нефти, запасы последней могли быть использованы для авиации истребительной, требовавшей суточного расхода в 5 000 тонн.

По совершенно иной принципиальной линии развития силовой установки тяжелых самолетов пошли советские конструкторы. Группа молодых инженеров удачно использовала централизованную силовую установку на самолете большого тоннажа. Смелый переход на длинные валы передач сделал возможным отказ от установки многих моторов. Можно было перейти к одному двигателю большой мощности и передавать его энергию винтом, отнесенным на любое расстояние в крылья. Это имело значительные аэродинамические и тактические преимущества. Оставалось найти такой двигатель, который при небольшом удельном весе позволил бы сосредоточить высокую мощность и был бы достаточно компактным.

Выходом явилась паровая турбина. Отдача ее росла за счет повышения оборотов. Критическое число, лимитированное прочностью материалов с применением так называемых агатовых сталей, выросло необычайно. Возможность отдаления от турбины котла и конденсатора позволила разнести всю установку по самолету так, что его лоб{8} определялся лишь габаритами человека и вооружения.

Кроме этих, если можно так выразиться, «аэродинамических» преимуществ турбины, она открыла перед самолетом и совершенно новые высотные перспективы: отпадала проблема поддержания в камере сгорания двигателя некоторого минимального давления, могущего сохранить ему расчетную мощность. Необходимость наддува и производящих его сложных, двух — и трехступенчатых нагнетателей отпадала. Двигатель перестал «задыхаться». Интенсивность генерации пара была сделана постоянной, не зависящей от высоты и скоростного режима полета.

Это принципиальное изменение в двигательном хозяйстве самолета позволило пересмотреть и его конструктивную схему.

Последним, очень важным преимуществом паровой установки являлась возможность использования в топке тяжелого нефтяного топлива повышенной теплотворной способности, достигаемой путем прибавления некоторых химических веществ.

О том, какое значение имело применение тяжелого топ-лава по сравнению с бензином, каким облегчением эта являлось для нефтеперегонной промышленности, можно судить по тому, что трудоемкость нового топлива как продукта производства относится к трудоемкости прежнего авиационного бензина, как 1 к 3,5.

Боевое значение нового топлива заключалось еще в том, что опасность возгорания при попадании снаряда или пули в баки была сведена к минимуму. А пожар от удара при падении, столь обычное явление в «бензиновой» авиации» был почти исключен.

Самолет СБД благодаря удобному и компактному расположению силового агрегата и движителей{9} приобретал повышенную боеспособность. Это обусловливалось, с одной стороны, тем, что каждая из огневых точек получила значительно больший обстрел, с другой — присутствием на борту СБД такого мощного источника энергии, как генератор пара. Все манипуляции по перемещению пулеметов и пушек были возложены на сервомоторы, получившие питание от центральной динамо. Благодаря этому все оборудование могло быть пересмотрено. Подверглось реконструкции и артиллерийское вооружение СБД. Калибр пулеметов был доведен до 14 миллиметров, носовая и хвостовая башни получили пушки 55-миллиметрового калибра. Скорострельность пулеметов была доведена до двух тысяч выстрелов в минуту; пушки выбрасывали 700 снарядов в минуту.

Экономичность турбин позволила повысить дальность полета, доведя ее до трех с половиной тысяч километров при бомбовой нагрузке в тысячу двести пятьдесят килограммов.

Даже при этой нагрузке машина сохраняла очень высокую крейсерскую скорость на боевой высоте. При этом посадочная скорость не превышала сорока пяти километров. Это были первые машины в мировой практике с подобным диапазоном скоростей. .

Расчетный потолок СБД был равен четырнадцати тысячам метров.

По сравнению с бомбардировщиками прежних типов, СБД представляли машины стремительного, ударного действия. Рядом с прежними машинами они были большим шагом вперед. Этим шагом советская авиация была обязана коллективу молодых специалистов, смело сломавших изжившие себя технические традиции.

19 ч. 00 м. — 21 ч. 00 м. 18/VIII

Получив назначение к командиру эскадры для связи, капитан Косых рассчитывал иметь много свободного времени и проследить за ходом всей операции. Он не учел того, что впервые, в действительной боевой обстановке, шестьсот шестьдесят бомбардировщиков, с приданными им шестьюдесятью самолетами разведки, то есть в общем семьсот двадцать машин, — пойдут под командой одного человека в общий рейд. В разных точках, группах, колоннах этой эскадры могли возникнуть положения, требующие неоднократных перестроений, эволюции перемены курсов. Если флагман не будет знать обо всех этих изменениях, то, в конце концов, может получиться путаница, разобраться в которой будет невозможно.

Перед Косых была целая серия планшетов с нанесенными на них схемами соединений. В его распоряжение был предоставлен отвод от приемника флагманской радиостанции. Он должен был отцеживать из донесений то, что относится к изменению порядков и строев в колоннах, и немедленно передавать эти сведения в пост управления флагмана.

Эта обязанность, вопреки ожиданиям Косых, почти не оставляла ему времени на то, чтобы изредка воспользоваться имеющейся в полу оптической зрительной трубой, сильные линзы которой давали возможность видеть на земле ряд деталей, несмотря на высоту в семь тысяч метров.

Общий характер местности, над которой летели колонны эскадры, пока мало чем отличался от хорошо знакомого Косых украинского ландшафта. Но сильная оптика позволяла определить разницу в обстановке. После сплошных колхозных массивов бросалась в глаза мозаичная раздробленность полей. Желтые квадраты яровых беспорядочно перемешались с косыми, уродливыми клинышками распаханных озимей.

Большинство рабочих поселков в индустриальных районах представляли собой серые пятна убогих хибарок, беспорядочно облепивших площадки заводов.

Время от времени среди лоскутных крестьянских полей в объектив трубы входили более крупные пятна. Где-нибудь на опушке рощи или на холме у реки можно было различить белое пятнышко помещичьей усадьбы.

Сознание, что халупы нищих деревень и хибарки рабочих поселков набиты людьми, с жадностью и надеждой следящими за советскими самолетами, наполняло Косых чувством острого любопытства. Совершенно забывалось, что внизу имеются, вероятно, зенитные батареи, аэродромы, истребители. А когда эта мысль приходила на память, становилась странной, почти непонятной, легкость, с какой колонны вот уже целый час движутся над территорией Польши. После прорыва сквозь зону истребительной авиации им не оказывалось никакого сопротивления. Эскадра без боя проникла уже почти, на триста километров в глубь чужой страны.

Несмотря на подозрительность подобной инертности противника, главные силы эскадры могли двигаться совершенно спокойно. Разведка шла впереди веером, выдвинутым на пятьдесят километров. Разведчики летели патрулями на высоте от семи до восьми с половиной тысяч метров. Они оставались почти невидимыми и неслышными. Еще несколько лет тому назад они были бы на такой высоте совершенно слепы и, следовательно, бесполезны. Но применение мощной оптики в соединении с автоматически работающими фотоаппаратами позволяло теперь вести самое действительное наблюдение пересекаемой местности. Постановка разведывательной работы в дальних рейдах была совершенно новой. По новому наставлению «разведки сопровождения дальнего рейда», на обязанности летчика-наблюдателя лежало главным образом наблюдение за окружающим воздушным пространством. При современных скоростях, появление в воздухе истребителей или аэростатов заграждения могло быть обнаружено лишь при постоянном и внимательном наблюдении за воздухом. Та же большая скорость наряду с большою высотой полета делала визуальное наблюдение земли очень трудным. Человеческий глаз, даже вооруженный лучшей оптикой, уже не мог фиксировать предметы с точностью, какая требовалась разведчику, чтобы раскрыть местность.

Для наблюдения местности с большой высоты на большой скорости на борту советских самолетов-разведчиков имелся прибор, созданный соединенными усилиями советских радиотехников, оптиков и химиков. Это был сложный агрегат из фотосъемочного, лабораторного, демонстрационного и радиобильдаппаратов.

Интересной деталью этой установки было применение новых цветочувствительных эмульсий, очень чувствительных к природе фиксируемых красок. Искусственные краски (химические) действовали на эмульсию совершенно иначе, нежели естественный. Изображение получалось резко искаженным по цвету и сразу бросалось в глаза наблюдателю. Это давало возможность быстро обнаруживать всякого рода искусственные сооружения и маски.

Главным затруднением на пути конструкторов этого фотографического «наблюдателя» было преодоление времени в фотохимических процессах. Но они справились и с этим. Через восемьдесят две секунды после спуска затвора фотокамеры позитив уже проектировался на экран.

Выдвинутый вперед веер из нескольких десятков ВРД{10} позволял главным силам эскадры двигаться совершенно уверенно, зная, что всякий сюрприз со стороны противника будет обнаружен разведкой.

Разведчики шли по три, придерживаясь максимальной высоты, какую допускала облачность. Циррусы (перистые облака) плыли разорванными клиньями: разведчики старались держаться немного ниже, чтобы облака не портили видимость.

Разведывательный веер вел полковник Старун. Он летел в замке своего передового патруля, непрерывно поддерживая радиосвязь с флагманской машиной. Старый, осторожный летчик, опытный и внимательный разведчик, он, не отрываясь, слушал эфир и был готов принять сообщение любого из двадцати патрулей своей части. То, что до сих пор, за час полета над расположением противника, ни один из самолетов не донес о чем-либо подозрительном, заставляло полковника беспокоиться.

Равнина сменилась пологими холмами, покрытыми мелким кустарником. Контрольная фотолента по-прежнему не показывала никаких признаков аэродромов, зенитной артиллерии, ни единого намека на искусственную маскировку. Старун знал, что до внешней зоны сопротивления ПВО Варшавы еще далеко, но он никогда не предполагал, что противник так хладнокровно подпустит к ней большевиков, не попытавшись даже сбить их с маршрута. Подобная выдержка со стороны противника была неожиданной. Он хочет подпустить эскадру к самому узлу своего сопротивления? Тем хуже для него: большевики вовсе не собираются идти к польской столице и скоро лягут на новый курс. Тогда будет уже поздно привлекать к борьбе воздушные силы активной обороны польской столицы. Они не успеют даже вступить в соприкосновение с эскадрой Дорохова.

— Ну что ж, тем лучше, тем лучше для нас. Тем лучше... — запел он по старой привычке, зная, что никто не услышит его голоса, которого он так стыдился на земле. Здесь его не попрекнут плохим слухом.

— Тем хуже для... — завел он было новую руладу, но оборвал на полуслове: головной самолет идущего впереди патруля вдруг стремительно повернулся вокруг вертикальной оси. Прежде чем Старун успел проанализировать это движение, правая несущая поверхность переднего самолета отвалилась и стала падать. Корпус со вторым крылом, совершив еще несколько беспорядочных движений, пошел вниз. В следующее мгновение от падающей машины отделились два человека и, пролетев несколько десятков метров, раскрыли парашюты. Летчик его собственной машины, следуя движениям идущих впереди машин головного звена, круто взял на себя. ВРД, взвыв моторами, свечой полез в облако. В тот момент, когда Старун отметил прыжок второго парашютиста, в наушниках его зазвучал голос: «Старун, Старун, говорит ВРД-2, говорит ВРД-2». Это звал его по радиотелефону аварийный разведчик. Третий из его экипажа остался в падающей машине, чтобы донести: «По-видимому, напоролись на трос заграждения, говорит ВРД-2, слышите?» Старун поспешно сказал в микрофон: «ВРД-2, ВРД-2, прыгайте, прыгайте, я вас видел, донесение принял, донесение принял. Старун».

Рефлекторным движением пальцы переключили радио на передачу телеграфом и стали посылать в эфир позывные:

«Волна... волна... волна...» А глаза не могли оторваться от исчезающей в синеватой дымке у земли аварийной машины: успел ли выскочить последний? Кто был этот смельчак, в котором сознание долга преодолело ужас падения в штопорящей машине, обреченной на верную гибель? Летчик, наблюдатель или радист? Он даже не сообщил своего имени.

Самолет Старуна, пробив облака, вышел под чистое небо. Невероятной чистоты купол открылся над ним. Безмерная яркость света, не затененного ни единым облачком, ни малейшей туманностью. Под самолетом клубились безграничным морем облака. Казалось, что они находятся в непрерывном движении, точно гонимые ветром волны мыльной пены, заполнившей целый океан без берегов, даже без горизонта. Длинной вереницей, как поплавки на поверхности бурливого прибоя, то появлялись, то снова тонули аэростаты заграждения. Погибший разведчик не ошибся: десятки серебристых баллонов тянулись непрерывной чередой с севера на юг.

В наушниках послышалось кряхтенье, потом отчетливый голос: «Волна слушает, волна слушает». Отозвалась рация флагмана. Старун сообщил об аэростатах. Чтобы точно установить начало и конец барража{11}, нырнул под облака. Северный конец барража начинался у Верещины и тянулся к Лечне, уходя дальше на юг. По-видимому, это было одно из звеньев пассивной ПВО железнодорожного узла Люблина. Старун донес об этом флагману и, сопровождаемый несколькими патрулями своих ВРД, снова пробил облака. Аэростаты по-прежнему качались в пенистом море. Старун приказал атаковать аэростаты. Воспламененные зажигательными ракетами, несколько баллонов взорвались ярко-голубым пламенем. Утратив часть своей опоры, барраж осел, увлекая своею тяжестью оставшиеся аэростаты. Они были теперь видны и под облаками. Этого достаточно.

Старун не мог задерживаться для полного уничтожения барража. Хотя подвешенных к аэростатам тросов и не было видно, они уже не представляли опасности и не могли явиться ловушкой для самолетов Дорохова.

Флагман изменил направление полета главных сил. Вся масса самолетов, следуя приказу флагмана, выполнила поворот. Барраж был обойден с севера. Аэростаты могли теперь сколько угодно болтаться под облаками.

На смену холмам, покрытым редкой порослью, пришел лесной массив, простирающийся вдаль огромным черным пятном. Среди темных масс деревьев изредка белели помещичьи усадьбы.

В наушниках капитана Косых послышались позывные флагманской рации. Четким попискиванием кто-то звал: «Волна, волна, волна»... Косых оторвался от зрительной трубы. В наушнике запищало: «Говорит Роба, говорит Роба». Косых даже не заглянул в код — эти позывные он знал хорошо: его родная часть. Капитан невольно посмотрел в ту сторону, где должны были быть его самолеты. Они летели на крайнем левом фланге первой колонны. Не меньше пяти километров отделяли его часть от флагмана. Косых и Сафар не могли бы найти друг друга в небе, даже если бы промежуток, между, ними не был занят несколькими десятками рябоватых пятен, похожих на стаи мальков в светлом пруду. Эти пятна казались Сафару неподвижными, потому что двигались с той же скоростью, что и его собственная машина. Только когда его самолет испытывал качку, пятна эти то уходили под крыло и пропадали на фоне земли, то резко проектировались на облачном небе.

Сафар спокойно вел машину по заданному курсу. Переключив управление на автопилот{12}, он лишь изредка поглядывал на картушку{13}, — не сошла ли курсовая черта с нужного румба.

Во время полетов Сафар испытывал чувство удовлетворения, почти радости. Источником ее была такая же уверенность в себе, какую он испытывал, купаясь в море. Сафару не нужно было прилагать никаких усилий для того, чтобы держаться на поверхности. Казалось, пожелай он утонуть, и то вода не пустит вниз. Такое же чувство было и теперь.

Но в воздухе оно пришло не сразу. Прежде, когда он летал на большом корабле, этого чувства не было. Самолет был посторонним телом, большим механизмом, который он, Сафар, заставлял держаться в воздухе. Не покидала мысль, что нужно быть начеку: внизу земля с никогда не изменяющей ей силой притяжения.

А когда Сафар перешел на СБД, это чувство исчезло. Пропала мысль о том, что машина «тяжелее воздуха». Послушность машины физиологически, до радостной уверенности в собственных мускулах, возбуждала Сафара. Он не летел, а спокойно плыл в упругой воздушной среде.

Немного ниже и впереди Сафар все время видел машину товарища с ясной двойкой на фюзеляже. Если бы не крылья, она была бы похожа на большого уснувшего сазана, лениво, без движения плывущего по течению медленной реки. Только смешная у сазана спина: через колпак, прикрывающий среднюю часть фюзеляжа, видны движущиеся головы людей.

Внизу под двойкой становилось темней. Гуще делался большой лес. Сафар с интересом склонился к трубе. Сафару казалось, что он слышит щебетанье птиц, чует запах влажной тени, лежащей под сомкнутыми вершинами деревьев. Ему даже захотелось в этот лес. Он давно не видел такой массы зелени. Он отвык от нее в степных просторах Украины.

Если бы Сафар мог спуститься на землю, он убедился бы, что лес действительно велик. Вершины деревьев сходились, закрывая землю. В их душистой августовской тени было сумеречно и пахло прелым листом. Даже птицы, о которых думал там наверху Сафар, действительно щебетали в ветвях. Но вот вдруг целая стая их, снявшись с дерева, испуганно метнулась в сторону. Даже здесь, на земле, нужно было очень внимательно приглядеться, чтобы понять причину испуга птиц: зеленая масса листвы двинулась и стала медленно вращаться. Вращалась крона, ствол, целая площадка изрезанной корнями земли двигалась вместе с деревом. Оно было только маской, живою, тщательно поддерживаемой маской зенитного орудия, приютившегося в прохладной тени. Медленно, методически вращалось орудие, следя стволом за невидимыми простым глазом самолетами Дорохова.

Если бы теперь посмотреть на этот большой спокойный лес сверху, можно было бы увидеть много таких вращающихся деревьев. Под каждым из них скрывалась зенитка. У каждого орудия молча, застыв в напряженном ожидании, стояла прислуга. Наводчики с наушниками на головах торопливо вращали маховички горизонтальной и вертикальной наводки. Приказания приходили с поста командира батареи, откуда велось наблюдение за движением колонн.

В контрольной трубе командира батареи разбросанная по небу россыпь самолетов-мальков превращалась в машины. Можно было отчетливо разобрать их очертания и даже определить тип машины.

Прислуга у пушек, скорее угадывавшая, чем видевшая в небе серую рябь, нервничала. Солдаты удивлялись тому, что командир позволяет врагу беспрепятственно миновать зону наиболее действительного огня. А командир, видя, что пока идут разведчики и предупрежденный о движении колонн бомбардировщиков, спокойно ждал, пока в небе на фоне редких облаков не покажутся главные силы.

Справа также терпеливо ждала вторая батарея, слева — третья; орудия настороженно молчали, выжидая наиболее благоприятного момента для открытия огня.

О грозящей колоннам опасности не смогли на этот раз предупредить и разведчики Старуна. Даже зоркие фотоаппараты не обнаружили пушек, спрятанных в густой листве деревьев.

Склоняясь время от времени к окуляру трубы, Сафар видел все тот же зеленый лес. Сафару отлично думалось под ровное гудение винтов, когда внезапно, сразу с нескольких сторон, сверкнули блески разрывов и брызнули черные клочья дыма зенитных снарядов. Автопилот выключен, рука на штурвале. Ухо улавливает приказ флагмана: «Маневрировать по высоте, не меняя курса». Руки сами дают штурвал от себя на висящие еще в воздухе клочья черного дыма. Разрывы следующего залпа зениток, покрывшие то место, где только что был самолет, остались над головой. Но прежде чем Сафар снова взял штурвал на себя, совсем рядом сверкнули новые разрывы. Еще и еще. Они были так близко, что на мгновение закрыли переднюю машину, всего на мгновение, но, когда их черные лоскутья остались позади, «двойка» соседа уже не занимала привычного для Сафара положения на пятьдесят метров впереди и сорок метров ниже. Круто заворачивая влево, без виража, она стремительно уходила в сторону. Вражеский снаряд сделал свое дело. Не ожидая приказаний, Сафар дал обороты и вышел на ее место. Оглядевшись, он уже не нашел товарища среди хлопьев разрывов.

Скоро разрывы зениток остались сзади. Колонны прошли зону огня. Батареи послали еще залп вслед замыкающим патрулям и умолкли. Собрав донесения частей, Дорохов суммировал потери: во второй и третьей колоннах восемь самолетов сбиты; двадцать один получили легкие повреждения, исправляемые в полете; в первой колонне — один имеет серьезное повреждение органов управления. Это был самолет командира первой колонны. За несколько минут до того как противник начал обстрел эскадры, у его самолета заело трос управления рулем направления. Пока его исправляли, летчику пришлось поневоле оставить строй и делать непрерывный круг. Тут начался обстрел. Кружащийся самолет был выгодной мишенью для зениток. Прежде чем на нем исправили повреждение, он был подбит. Волков, летевший в соседней с командиром колонны машине, успел еще заметить, как поврежденный самолет командира, потеряв управление, беспорядочными кривыми пошел к земле. Безнадежность его положения Волков понял потому, что тот сбросил сразу все свои бомбы. На земле вспыхнули огоньки кучных разрывов, и взлетело темное облачко дыма и земли. Волков занял место командира первой колонны и донес об этом флагману. Таким образом, командирский самолет был единственным погибшим в первой колонне. Она вся успела пролететь зону зениток, прежде чем их огонь стал поражающим.

Радиослужба противника пыталась мешать работе наших раций, посылая ложные приказания и донесения. Сафар получил циркулярное радио флагмана об этой мешающей работе противника и перестал тратить время на расшифровку явно ложных передач. Но все же эта служба помех сыграла свою роль: флагман принужден был дважды менять шифр. Кто мог поручиться, что противник не знает нашего кода. Нужно было проявить большое чутье и. хорошо разбираться в обстановке, чтобы с уверенностью отбрасывать то, что не внушало доверия.

И нет ничего удивительного в том, что Сафар отнесся с недоверием к одной радиограмме, содержавшей неразборчивые слова, хотя под нею и была условная подпись Дорохова. Смысл следующей за нею, полученной Сафаром, радиограммы флагмана сводился к тому, что без крайней надобности и без атаки со стороны противника самолетам эскадры в бой не вступать, ни при каких обстоятельствах не уклоняясь с маршрута. В заключение следовал приказ первой колонне Волкова принять на себя роль охранения; разбившись на две группы, отойти на фланги главных сил с превышением до тысячи метров и следовать так до тех пор, пока противник не выйдет из поля зрения.

Сафар решил, что это относится к предстоящим встречам с врагом, и спокойно продолжал полет.

Если бы он не принял плохо понятую радиограмму за фальшивку германо-поляков, то знал бы, что разведкой эскадры обнаружена колонна автожиров противника числом до ста машин, идущая на высоте, несколько превышающей высоту СБД и под углом к курсу эскадры...

Зная, что боеспособность автожиров ничтожна, Дорохов мог допустить лишь два варианта: или это наблюдение, или автожиры имеют целью бомбометание по колоннам его эскадры. Но расчет скоростей показал флагману, что курс автожиров пересечется с курсом эскадры только в арьергардной части последней. Лишь самый хвост колонны могут зацепить автожиры. В случае отсутствия у автожиров каких-либо агрессивных намерений, присутствие их никак не повредит эскадре, напротив, противник убедится в том, что она движется прямым курсом на Варшаву. Это может сыграть лишь положительную роль в развитии дальнейшей операции: командование противника будет дезориентировано собственной разведкой. Если же автожиры захотят произвести бомбометание по самолетам эскадры, им придется снижаться. Тогда СБД первой колонны атакуют автожиры. Для них не составит труда отогнать тихоходные и неповоротливые аппараты. Отвлекаться же на предупредительный бой с противником, присутствие которого может и не принести никакого вреда, командир эскадры не хотел. Было дорого время и каждый грамм горючего в баках СБД.

Ничего этого Сафар не знал. Он не мот видеть и перестроения колонн, когда СБД Волкова разошлись на фланги эскадры. Эскадрилья Сафара шла в замке левого крыла своей части. Именно Сафару могла угрожать бомбардировка автожиров, если бы они ее начали. Но для Сафара появление их слева и сверху было неожиданностью.

Это было нечто совершенно новое и удивительное, заслуживающее того, чтобы передать флагману. Сафар поспешно послал в эфир позывные флагмана и стал передавать голосом, не шифруя, сообщение о замеченных автожирах.

В наушниках Косых звучал знакомый голос приятеля. Но вдруг он умолк. Передача оборвалась. На повторные вызовы флагманского радиста Сафар не откликался.

В самый разгар передачи Сафар вдруг почувствовал толчок, и машина стала резко заворачивать влево. При этом весь самолет вибрировал так, что стрелки приборов прыгали, как в лихорадке. Две из них, показывающие обороты правого винта, совершали странные движения: они то стремительно подскакивали на критическую красную черточку, то резко падали до нерабочего минимума.

Сафар немедленно выключил передачу к правому винту, и через секунду перед ним уже вспыхнуло на коммутаторе гнездо бортового техника. Пришло донесение: правый винт выбыл из строя. Совершенно оборвана одна лопасть. Это сделала маленькая бомба с автожира. Сафар был единственным, пострадавшим от их нападения.

Лишившись винта, Сафар не мог продолжать полет. Несущая полную нагрузку машина шла со снижением, резко забирая вправо. Сафар лихорадочно обдумывал положение. Заставить машину идти прямо он может, выключив и левый винт. Можно сбросить бомбы, и планирование будет более пологим. Но без бомб какой же смысл в полете, целью которого было бомбометание? Бомбы должны быть сохранены. Однако было совершенно ясно, что маневрирование и даже сохранение направления полета и высоты немыслимы.

Радиостанция Сафара приняла приказ Дорохова: «Колоннам расходиться согласно боевому заданию». Это значило, что эскадра достигла Плешени. Отсюда первая колонна ляжет на курс к Берлину. Вторая и третья должны взять к юго-западу, то есть влево. Со второй колонной должен был взять влево и Сафар. Должен был... Он прикусил себе губу так, что невольно вскрикнул. В ответ на послышавшийся в наушниках удивленный вопрос радиста приказал донести флагману о случившемся.

Пока идущие впереди части выполняли маневр, пришел приказ Сафару, оставив строй, по собственному усмотрению найти место для посадки. Дальше действовать по инструкции.

Сафар знал, что это значит: посадка на вражеской территории влекла за собой уничтожение самолета. Сафар хорошо помнил инструкцию, но никакие параграфы не могли сделать простым и легким уничтожение собственной машины. Однако нужно было выходить из строя, чтобы не задерживать перестроение эскадрильи и маневр всей части.

Попрощавшись с эскадрильей, Сафар оставил строй.

Он с тоскою смотрел, как исчезает на юго-западе вторая и третья колонны Дорохова. Где-то там в голове второй колонны, на флагманском самолете, сидит Сандро Косых. Он, наверно, уже вычеркнул из состава эскадрильи его «тройку». Может быть, он даже и не подумал о том, что на этой «тройке» летит Сафар. Ну нет, Косых не мог забыть о нем! Разве Сафар не был его другом?

Тут он поймал себя на том, что думает о себе в прошедшем времени, точно о покойнике. Дудки! Он еще посмотрит, что из всего этого получится. Не удастся ли Сафару, выбраться? Вдруг возьмет да и не утонет бывший амбал? Даром, что ли, он плавает как пробка?

Между тем первая колонна Волкова быстро уходила на северо-запад. Скоро последние черточки ее машин исчезли в затянувшемся облаками небе.

Сафар был уже много ниже этих облаков, скрывших его товарищей. Самолет Сафара остался один. Совершенно один над чужой страной. Стрелка высотомера шла вниз. Больше не было надобности так старательно удерживать направление. Сафар принял затекшую ногу, и самолет плавно заскользил к земле.

Теряя высоту, Сафар мог уже без помощи трубы видеть землю. Темно синий массив леса перешел в серую рябь кустарника. Дальше тянулись гряды невысоких холмов. Холмы были пустынны. Никаких объектов для использования своих бомб Сафар не видел. А он твердо решил не садиться, не истратив с пользой бомб. Поэтому, придав машине минимальный угол снижения, на каком она тянула, не проваливаясь, Сафар снова повел ее по прямой.

Отсутствие пронзительного свиста пропеллеров и монотонного гудения турбины создавало теперь, при свободном планировании, иллюзию полной тишины. Мягко шуршали крылья, да тоненьким голоском пел саф. Если летчик давал штурвал от себя, голос сафа делался смелей, переходил на дискант; подбирал на себя — и саф снова возвращался к робкому альту.

В узкий люк штурманской рубки просунулся бесформенный ком из кожи и меха. Сквозь запотевшие стекла очков Сафар увидел глаза штурмана.

Покосившись на альтиметр, Сафар увидел, что высота уже всего около четырех с половиной тысяч. Он отодвинул намордник респиратора. Штурман сделал то же и застенчиво улыбнулся. Точно он был виноват в случившемся. Сафар поманил его к себе:

— Глянем на карту.

Штурман с трудом втиснул неуклюжее от громоздкой одежды тело в командирский отсек и протянул планшет:

— Как скверно получилось, а?.. Надо искать хорошую посадку.

Сафар сердито вырвал планшет:

— А я вас, товарищ штурман, комсомольцем считал.

Штурман поднял на него удивленные глаза и обиженно спросил:

— Вы к чему, товарищ командир?

— Нас сюда для хорошей посадки посылали?

— Так у нас же бомбы... тысяча килограммов. С ними на незнакомой местности...

— Знаю. Еще что?

— Да... все.

— Миша, — вдруг тепло сказал Сафар, — ты не помнишь, какой это парень однажды говорил на собрании: «Нам партия потому и доверила высокую честь нести знамя передового комсомольского экипажа, что мы сумели использовать нашу замечательную советскую технику до дна, как Сталин учил. Овладевайте ею и вы увидите, что для советских летчиков невозможное не существует». Я вот забыл, кто это говорил, а?

Штурман отвел глаза.

Сафар протянул ему планшет:

— Где мы?

Штурман пометил карандашом место. Сафар глянул вниз. Действительно, по ним узкой ленточкой вилась река Проста. Ее долина уходила на юго-восток к Калишу. Далеко к северо-западу была станция Яроцин. Логика говорила о том, что если экипаж ищет безопасной посадки на ровном поле, подальше от населенных мест, то под самолетом для этого самое подходящее место. Но Сафар спросил штурмана:

— Миша, мы до Яроцина дотянем? Может, там что-нибудь найдется для ворошиловских наших ягодок? Посчитай-ка.

Штурман вооружился счетной линейкой. Белая целлулоидная дощечка казалась до смешного маленькой и неуместной в меховых лапищах перчаток. Но умелые пальцы ловко оперировали движком. Сафар с нетерпением следил за расчетом. Штурман замешкался. Он о чем-то думал, глядя на карту.

— Товарищ командир, Гиго, погляди. До Калиша немногим дальше, чем до Яроцина, может быть, оттянем? А ведь Калиш это же вещь... большой узел... Вой сколько путей сходится. Может, там склады или что...

Глаза Сафара заблестели.

— На худой конец, там этих эшелонов сейчас видимо-невидимо, — мечтательно проговорил он. — А в эшелонах немцев-то, немцев...

Сафар старательно вел машину по линии, прочерченной штурманом. Линия шла прямо к Калишу, срезая излучины Просны. Справа белела на земле такая же строгая линейка шоссе.

— Эх, ты, птичка комсомольская! — радостно крикнул Сафар. — И летучая же ты у нас.

21 ч. 00 м. — 21 ч. 14 м. 18/VIII

Темно синей полоской тянется по гребням пологих холмов лес. Размашистой дугой опоясал он извилистую долину Просны. Равнина, будто устланная лоскутным ковром, пестрит клочьями полей. Зеленые, подчас почти бирюзовые, желтые как золото, буро-серые, красные, черные; клиньями, квадратами, трапециями и ромбами слепились эти клочья в одну неразрывную пестрядь. Беспорядочно разбросаны по ней деревеньки. Домики в деревеньках убогие. С глиняными стенами, с кровлями из темной гнилой соломы. Неправильными рядами разбежались домики вдоль просторных улиц. На задах деревень зелеными грядами легли огороды. Капустные кочны с тугими голубыми листами, ровная темная зелень картофеля. Дальше, за картофелем, красные от ягод кусты смородины и малины. Среди малинника чучело в истрепанном военном мундире, со стальной каской вместо головы. В тихом предвечернем воздухе безжизненно повисли рукава мундира. Привыкшие к чучелу воробьи безбоязненно лакомятся смородиной. Поближе к дому, между грядками и забором, протянул свою длинную шею к небу журавль колодца.

Вечереет. Густая тень плетня ложится на белую стену домика. Низкое солнце багровым заревом зажигает стекла крошечного оконца. Лучи насквозь просвечивают дом. Нет в нем ни перегородок, ни мебели; нет и людей. Сквозь тонкие подрешетины видна солома крыши. Стены дома изнутри неприглядные, желтые. По желтому картону идут тонкие планки остова. И весь-то домик оказывается сделанным из картона на тонком каркасе.

Второй дом, третий, пятый, десятый — вся деревня картонная. Даже вот этот на пригорке в центре деревни, украшенный полосатой вывеской казенного кабака, и он из картона. Напрасно любитель выпить стал бы искать в нем стойку и за нею толстопузого сидельца в засаленном фартуке. Он увидел бы в центре кабака стальную трубу, выходящую из пола и упирающуюся в крышу. На крыше, над трубою, стеклянное полушарие. В его линзах отражается купол вечернего неба. У подножья трубы широкий провал люка с ведущими вниз железными ступенями. Там, где они кончаются, решетчатая дверь подъемной шахты. А внизу, на глубине двадцати метров, на дне шахты, спокойно стоят лифты. У освещенных электричеством кабинок дремлют, лифтеры в форме германских солдат. Прямо против лифтов дверь с белой эмалированной дощечкой «Дежурный офицер». Написано по-немецки.

Дежурный обер-лейтенант сидел перед большим матовым стеклом панорамы. В стекле ничего кроме голубого неба и редких белых неторопливых облачков, но обер-лейтенант смотрит внимательно, посасывая сигаретку. Когда сигаретка кончается, офицер на миг отрывается от наблюдения, чтобы взять новую. И опять смотрит внимательно, не отрываясь.

На столике рядом с ним звякнул телефон. Привычным движением офицер протянул руку:

— Обер-лейтенант Штилль.

Громко и раздельно звучало в трубке:

— Пост номер шесть слышит самолеты.

Прежде чем лейтенант положил трубку, задребезжал новый звонок, и вспыхнуло другое гнездо коммутатора.

Наверху оживала деревня.

Из труб, как по команде, хлопотливыми хозяйственными клубами повалил дымок. Ворота домов открывались, выезжали двуколки, возы, аккуратно нагруженные и увязанные, все как один. В поле, откуда ни возьмись, замахала длинными руками лобогрейка. Вся округа ожила как по мановению чародейской палочки. На широких улицах, до того совершенно пустынных, появились люди. Они ритмическим солдатским шагом ходили до околицы и обратно.

Странные жители. И костюм на них необыкновенный: форменные брюки и военная куртка, а на головах шляпы польских крестьян. Но сверху они казались такими же, как и по всей юго-западной Польше, — пленка «маршрутного разведчика» фиксировала только микроскопические точки крестьянских шляп.

К тому времени как ожила округа, разведчики Старуна были уже над мирными деревнями. Хозяйственный полковник отметил отсутствие пустошей в полях, движение сельскохозяйственных машин. Видимо, край спешил покончить с полевыми работами, пока сюда не перекинулось пламя войны.

Полковник Старун и не подозревал, что вместе с темнеющим польским небом, вместе с разорванными клочьями облаков все его разведчики собраны линзами купола над «казенным трактиром» и четким изображением отброшены на подземную панораму. Вокруг нее столпились офицеры. В их взглядах было нетерпение. Но командир подземной зоны смотрел на черточки самолетов подчеркнуто равнодушно.

Чтобы успокоить офицеров, он сказал:

— Терпение, господа, это разведчики. Их главные силы проходят в пятидесяти километрах к западу. Мы должны ударить им в хвост. — Он оглядел затаивших дыхание офицеров: Итак, задача ясна? Противник должен быть задержан во что бы то ни стало. Прошу разъяснить это всем офицерам. По секторам, господа. Командирам отрядов задержаться.

Командиры звеньев поспешно разбежались. Командиры отрядов стояли перед капитан-лейтенантом.

— Поближе, господа.

Они сошлись плотным кольцом.

Он понизил голос до шипящего шепота:

— Все, решительно все проверять лично. На нижних чинов не полагаться ни в чем. Понятно?.. Вы свободны.

Он опустился на табурет перед панорамой. Адъютант надвинул на лампу темный экран. Ярче выступило на матовом стекле панорамы озаренное багрянцем заката небо. Разведчики прошли. Ничего, кроме облаков, не осталось на небосводе. Капитан-лейтенант сидел у пульта, положив палец на небольшую панель с кнопками сигналов. Розовел в отсвете панорамы гладко выбритый подбородок. На воротнике яркая желтизна петлиц с серебряным шитьем дубовых листков и между петлицами тяжелый крест — Pour le merite{14} — память покойного императора.

— Господин капитан-лейтенант, одиночный бомбардировщик над зоной, — негромко проговорил адъютант.

Действительно, в поле зрения панорамы входил одинокий большой самолет.

На крыльях и оперении ясно были видны советские звезды. Он шел необычайно низко.

Командир, не оборачиваясь, бросил адъютанту:

— Третий сектор. Одно звено. Снять!

Сафару приходилось туго. Машина дотягивала последние километры. Высоты осталось пятьсот метров, до Калиша не дотянуть. Подходящей цели все нет как нет. Не сбрасывать же бомбы на копошащиеся под ним мирные деревушки! Жители даже не прятались при его приближении, невидимому, ничего не понимая в опознавательных знаках.

Ничего не оставалось, как садиться. Благо места для посадки было кругом сколько угодно: не угодить бы только поперек борозд пахоты, остальное неважно. Тормозные колеса дают возможность обойтись минимальным пробегом. С этой стороны все почти спокойно. Почти! Вот именно — почти. Но мало ли случайностей скрыто в самом факте посадки на неизвестное поле с тонной бомб на борту? Инструкция ясно говорит: «Если имеется возможность, то перед совершением вынужденной посадки на незнакомой местности командир должен сбросить на парашютах весь экипаж самолета и садиться один». Смысл инструкции ясен, пояснений не требует.

Высота подходила уже к пределу, дальше которого экипаж не сумеет воспользоваться парашютами. Как ни тяжело было Сафару расставаться с товарищами, он отдал приказ:

— Прыгать всем.

Из люка показалась голова штурмана. Сафар сделал свирепое лицо и жестом показал: «Прыгать!» Глянув сквозь застекленный пол, он увидел, как из-под фюзеляжа падают его товарищи. Миг — и над падающими, как язык пламени, взвивается хвост парашюта, расцветает упругим пузырем шелковое полушарие. Сафар считал прыгающих. Два! Он подождал. Третьего не было. Сафар обернулся к штурманской рубке. Подняв расширенные глаза на командира, Миша молча указал на землю. И тут Сафар увидел: зады деревушки, над которой шел самолет, стали быстро отъезжать от домов. Чучело на огороде весело замахало руками. Вместе с усыпанными ягодой кустами оно стремительно удалялось от оставшегося на месте колодца. Огород раскололся пополам. Кочны капусты удалялись от неподвижной картошки.