Три прозвища

В нашем горно-минометном полку, прибывшем весной 1945 года к маньчжурской границе, служил солдат по фамилии Савчук. Это был сорокалетний неторопливый мужик с грубоватым лицом и спокойными голубыми глазами. Никто не знал, почему именно его назначили полковым ассенизатором. Свою работу Савчук делал серьезно, тщательно, его кургузая лошаденка, возившая «мандолину» — бочкообразную таратайку, была сытой, вычищенной, бойкой. И закрепленный за Савчуком кавалерийский карабин, обычно стоявший в пирамиде без употребления, старшиной всегда ставился в пример.

— Вот как надо ухаживать за личным оружием: жених, а не карабин! — говаривал старшина, подходя к Савчуку и принюхиваясь: от Савчука всегда пахло крепчайшим тройным одеколоном, который он непонятно где добывал.

Но молодые солдаты все же посмеивались над Савчуком, называли его за глаза обидным прозвищем, вкладывая в это словечко все свое презрение: уж они-то никогда бы не унизились до подобной работы. Да и кого назначат вот на такое «достойное» дело? Кто ни на что больше не способен, того и назначат!..

Савчук же к работе своей относился по-мужицки ответственно, на эти насмешки не обращал никакого внимания, а по части личной гигиены, подтянутости, внешнего облика превосходил многих. И к нему прониклись уважением даже самые заядлые насмешники-солдаты, не говоря уже о командирах, хваливших его, как передового бойца. Но однажды, по своей природной доверчивости, Савчук слегка опростоволосился и заслужил новее язвительное прозвище.

Случилось так. После скудного обеда грелись солдаты на солнышке, вспоминали довоенную жизнь, мирную свою работу. И кто-то спросил:

— А ты, Савчук, кем до армии был? Где работал?

— Я в авиации служил, — неторопливо ответил он, слегка нажав на «авиацию».

— В авиации? — удивились все. — Почему же тебя в авиацию не призвали?

— Специальность утаил, что ли? Или здоровье подкузьмило?

— На комиссии забраковали? — посыпались вопросы.

— Да кем ты был в авиации? Кем? — спросил старшина. — Авиация, она тоже разнообразная штука!..

— Известно кем, — ответил Савчук. — По специальности работал, как и в нашем полку...

С тех пор его стали называть «Савчук из авиации».

...Когда по приказу командования мы перешли границу, выступив против японцев, Савчук попал в мой огневой взвод пятым номером минометного расчета — подносчиком 107-миллиметровых мин. И сразу обнаружилось: Савчук всегда вовремя не только подскажет, где она, нужная вещь из амуниции, снаряжения или инструмента, но и сам подаст ее. Потеряет, к примеру, раззява-ездовый супонь, мечется, не знает, чем затянуть хомут, Савчук тут как тут.

— Да вот же она, супонь! — И протягивает крепкий сыромятный шнурок.

В бою под станцией Якэши мы вели огонь по японской батарее, которая сверху обстреливала горную дорогу и преграждала нашей пехоте путь вперед. Стволы минометов раскалились, зеленая краска на них плавилась и закипала мелкими пузырьками. В грохоте выстрелов, в дыму и жаре, солдаты работали без ремней и пилоток, без карабинов, составленных в козлы рядом с выкопанной нами зигзагообразной траншеей. Только Савчук был и подпоясан, и пилотка сидела на нем прямо, и карабин — за спиной. Лишь вспотевшее лицо перепачкано не то копотью, не то землей, как у всех.

Неожиданно из-за кустов, метрах в двухстах позади нашей позиции, раздались выстрелы, над нами, будто кулички, просвистели стайки пуль. И сразу же был убит наш взводный пулеметчик. Солдаты, расхватав карабины, приникли к земле, поползли к спасительной траншее. В тот же миг из-за кустов выскочили японцы и, стреляя из винтовок с примкнутыми кинжальными штыками, бросились к нам. Не знаю, то ли на нас напала специальная диверсионная группа, то ли они пробивались из окружения, но было ясно — они хотят уничтожить батарею.

И тут из конца траншеи по врагам ударил ручной пулемет. Кто-то бил короткими очередями, прицельно и расчетливо, срезаемая пулями высокая трава колыхалась, как под сильным ветром. Японцы — их было человек двадцать — залегли, так их прижал пулеметчик. Вслед за пулеметом мои солдаты по команде дали три залпа из карабинов, но без особого толку — японцы были невидимы в густой траве. И по тому, как шевелилась трава, я понял: ползут. К нам ползут! И ползут хитро — разделились, видимо, на две группы, чтобы охватить нашу позицию с флангов. Не дураки, в лоб на пулемет не полезут. Я приказал приготовить к бою гранаты, по траншее побежал к пулеметчику. И увидел изменившееся лицо Савчука. Вытянув шею, он зорко глядел поверх прорези прицела и пилоткой утирал пот со лба, размазывая пыль и копоть. Рядом лежали два запасных диска на предусмотрительно подстеленном брезентовом чехле.

Не успел я удивиться — Савчук стреляет! — как японцы с двух сторон, с криком, с выстрелами ринулись на батарею, сосредоточив огонь на пулеметчике. Фонтанчиками перед нами взвихрялась земля от врезавшихся в бруствер пуль, и песчинки больно царапали по лицу. Я пригнулся, а Савчук схватил пулемет и, оттолкнув меня, рванулся к центру траншеи, крикнув: «Диски! Тащите диски!» Он принял самое верное решение, этот Савчук, и я, с дисками, побежал вслед за ним.

Офицер, командовавший японцами, вскочил позади своих, взмахнул маузером и, высоко поднимая ноги в желтых сапогах, побежал к той группе, которая была дальше от нас и обходила батарею слева. Савчук у излома траншеи бросил сошники пулемета на бруствер и, клацнув затвором, открыл огонь по ближней группе, где не было офицера. Японцы опять залегли, а Савчук поставил новый диск, пристукнул его ладонью и перекинул сошники налево.

В это время японцы, атаковавшие справа, кинули в нас гранаты. Но секундой раньше в них полетели гранаты из нашей траншеи. Грохнули разрывы, желтоватый дым, перемешанный с пылью, заволок все пространство перед правым флангом. Японцы исчезли в этом дыму, только офицер, догоняя своих, бежал вперед и стрелял из маузера. Вдруг он странно повернулся на одной ноге — я даже успел увидеть латунные пуговицы, блеснувшие на его зеленом кителе, — и повалился на бок, сраженный короткой очередью Савчука. Находясь теперь на самой выгодной позиции, он косил японцев то на левом, то на правом флангах, а все остальные солдаты вели беспрерывный огонь из карабинов. И атака противника захлебнулась. Почти добежавшие до траншеи японцы упали недалеко от бруствера. А уцелевшие уползали обратно в заросли кустарника. Но и там их настигали пулеметные очереди.

Тут кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся — наш телефонист.

— Товарищ лейтенант, вас комбат к аппарату требует!..

— Что там у вас? — раздался в трубке недовольный голос комбата. — Почему молчат минометы?

Я доложил о нападении на батарею.

— Помощь нужна? — с тревогой спросил комбат. — Нет? Тогда немедленно открывайте огонь!..

— Расчеты к бою! — скомандовал я.

И снова оглушительно стали бить наши минометы, подпрыгивая при каждом выстреле на своих двуногах, извергая из стволов густые и короткие пучки пламени. Я выкрикивал слова команды и с каким-то особым чувством смотрел теперь на Савчука. Ломиком он вскрывал снарядные ящики, очищал мины от смазки, старательно подносил их к расчету, укладывая рядком на разостланной плащ-палатке. И все поглядывал на пулемет, стоявший в боевом положении.

Вскоре нам дали отбой и сразу же приказали выступить вперед. На марше я подъехал к Савчуку, спросил — когда же и где научился он так хорошо стрелять?

— Так я же, товарищ лейтенант, еще в двадцать девятом году здесь, на войне, пулеметчиком по специальности был. Между протчим, в полку Рокоссовского. У Чжалайнора под его командой в атаку ходил.

— Что же ты молчал?

— А че говорить? Никто и не спрашивал. А как самураи по нам жахнули, да вот же он, вижу, пулемет без хозяина остался. Ну, и дал им маленько прикурить...

Савчук показал себя умелым солдатом и в других боях, которые мы вели на Хингане, прорывая укрепленные районы японцев. И когда перед строем командир полка вручил Савчуку Красную Звезду, наш дотошный старшина сказал:

— На Золотую Звезду Савчук пока что не тянет, а Красная ему в аккурат, по заслугам!..

И вся батарея согласилась — по заслугам!

...Через несколько лет после войны, был я тогда выпускником Литературного института, пошли мы всем курсом после экзамена в Театр сатиры. Было жарко, все хотели пить, и во время антракта в буфет набилось много народу. Бутылку лимонада мне удалось купить сразу же, а стаканов не хватало, их разобрали, и я растерянно оглядывал столики — из чего же пить?

— Да вот же он, стакан, товарищ лейтенант! — раздался позади чей-то голос.

Кто-то знакомый и позабытый, в начищенных желтых ботинках, в новеньком темно-синем костюме и брусничном галстуке, протягивал мне стакан. На лацкане алеет Красная Звезда.

— Савчук! — вскричал я. — Ты в Москве?!

— В командировке, — неторопливо ответил он. — Все дела завершил, иду в гостиницу, чем, думаю, заняться? Да вот же он, театр! Ну, и зашел...

— А какие у тебя здесь дела?

— Приехал с главным инженером за новой техникой для совхоза. Такую машину мне отвалили — загляденье! Совсем по-другому работа пойдет...

— Да кем ты в совхозе работаешь? Кем?

— По специальности работаю, как и в полку. Теперь, правда, шоферить на спецмашине буду. Эх, и машина! Все, можно сказать, сама выполняет. Нажал, запустил — и пошла чесать, как пулемет. Представляете?..

После спектакля мы долго бродили по ночной Москве, вспоминали наш минометный полк, товарищей, бои на Хингане. А на другой день, провожая Савчука на Казанском вокзале, я все же спросил:

— Ну, а прозвище у тебя в совхозе есть? В народе-то как тебя называют?

Савчук смущенно усмехнулся, развел руками и как-то виновато сказал:

— Пулеметчик Рокоссовского. И растрепал же кто-то! Да и народ у нас в совхозе дошлый. Ох, и дошлый народ, ну, все одно как у нас в батарее — дознались же как-то!..

Поезд тронулся. Савчук, чисто выбритый, в новом костюме и твердой фетровой шляпе, из окна махал мне рукой. А я стоял на перроне, смотрел ему вслед, и виделся мне другой Савчук — перепачканный копотью, в прямо посаженной пилотке, за пулеметом, там, на Хингане.

— Пулеметчик Рокоссовского, — негромко повторил я и медленно пошел с вокзала.