4

Вечером, в нашей землянке, Лазарев вернул мне «Утраченные иллюзии».

— Не будешь читать? — удивился я.

— Почему? Уже прочитал.

— Как прочитал? Тут шестьсот страниц! За три дня не всякий прочтет...

— Вопрос в том, как читать, — ответил он. И стал пояснять: — Понимаешь, лет четырнадцати узнал я, что на земном шаре выпускается в день в среднем тысяча книг. Допустим, в нашей стране штук двадцать. Даже десять.

А человек читает одну книгу три-четыре дня. Значит, я не успею прочитать и миллионной части. Неужели, подумал, нет никакого выхода? Неужели нельзя что-то изобрести? Искал, рылся в книгах, расспрашивал. И нашел. Оказывается, были такие люди, которые читали в десять раз быстрее.

— Не может быть!..

— Может. Ты постарайся понять, что происходит. Когда учатся читать, схватывают только букву. Одну букву. Потом слог. Наконец, слово. Читающий бегло, видит уже всю фразу. На этом продвижение обычно завершается, А кое-кто пошел дальше. Стал схватывать всю строчку. Потом две строчки. И три, и пять. Короче, есть люди, которые одним взглядом как бы фотографируют всю страницу. Ты слово, от силы — фразу прочитал, а он за это же время — страницу. Понимаешь?

— И ты что же, «фотографируешь» сразу страницу? — недоверчиво спросил я.

— Страница требует долгой тренировки. Я остановился на трех строчках. Пока что остановился.

Ничего подобного я не слыхал.

— Как думаешь, — спросил несмело, — я смогу научиться?

— В наших условиях трудно. Когда тут читать? Все время на учениях или в казарме. И что мы читаем? Уставы, наставления, газеты. Но попробовать можно. Схватывай сразу строчку. Глаза будут сперва болеть — расстояние между зрачками должно как бы растянуться. А потом станет легче.

— А ну, прочитай сам! — решил я устроить Лазареву проверку.

Он пристально взглянул на страницу, на лице его заметны были напряжение, сосредоточенность, но только на короткий миг, потом он, как обычно, усмехнулся, сказал:

— Проверяй!

Я стал следить за текстом, а Лазарев слово в слово произносил все, что было напечатано.

— Ладно, Витя, — остановил он после второй проверки, — не трать время попусту. Лучше сам начинай тренироваться. Начинай, время дорого...

Я задумался — с чего же начинать? Взял «Устав гарнизонной службы», раскрыл наугад, попробовал схватить сразу всю первую строчку раздела «Эскорты при погребении военнослужащих». И хотя при нормальном чтении все понимал, теперь смысл почему-то стал от меня ускользать. Ерунда какая-то. Надо, наверно, взять что-нибудь другое. Открыл наугад «Штабс-капитана Рыбникова», снова постарался схватить строчку: «... — А что, нет ли у вас каких-нибудь свежих известий с войны? — спросил Рыбников».

«Что-то должно получиться. Это уже интересней». И вдруг, забыв, что мне следует тренироваться, схватывать всю строчку, незаметно начал читать как читал всегда, увлекся и перенесся в Петербург времен русско-японской войны, стал вместе с маленьким, скуластым, калмыковатым и странным штабс-капитаном Рыбниковым бродить по военным учреждениям той поры, поражаясь полному отсутствию бдительности, царившей тогда беспечности и нелепой доверчивости. «Нет, у нас теперь все по-другому, — с гордостью думал я, — Попробуй-ка проникни в штаб нашего полка. Без пропуска никого не пустят». И жадно читал страницу за страницей, особенно стараясь запомнить все, что касалось японского характера. Оказывается, вот какие они — японцы, стоящие совсем недалеко от пади Урулюнтуй, готовые напасть на нас в любой день...

Я оторвался от книги. Лазарев смотрел на карту с обозначением линии фронтов, поправил флажки, задумчиво произнес:

— Да, много еще войны... Начать да кончить...

— Нам только не достанется. Просидим в этой проклятой пади.

— Сидим где приказано. А насчет войны — не беспокойся. Война тебя найдет. Каждого из нас найдет! — сказал Лазарев и добавил с вызовом: — Службу надо нести, а не выставлять из себя героя. Нести! Чем ты помог полку? Я слышал, занятия проводишь толково. А еще? Что ты сделал?

— Я кронштейны изобретать не могу...

— При чем тут кронштейны? Бесплодным мыслям предаешься, вот что. Себя только растравляешь. Хочешь, учебник для младших командиров вместе будем писать?

Я растерялся. А он уже протягивал мне стопку исписанных листков, на которых были чертежи, схемы, рисунки, расчеты.

— Прочти! И подумай, что бы ты смог добавить. А я к политзанятиям пока подготовлюсь.

Я стал читать эти небольшие листки, исписанные мелким почерком, Лазарев экономил бумагу. И все же схемы и рисунки были выполнены выразительно. Но при чем тут учебник?

И в школе, и за два года в институте, на тех же курсах младших лейтенантов я начитался всяких учебников. Поэтому, когда прочитал бумаги Лазарева, или то, что он называл учебником, удивился: на учебник, даже в малой степени, это было не похоже. Скорее, он написал инструкцию, напоминавшую знаменитые суворовские наставления солдатам. С той разницей, что она предназначалась для наших сержантов-минометчиков. Лазарев обращался к ним на «ты» и наставлял, что надлежит делать в разных условиях боя, как обучать подчиненных — разведчиков, связистов, огневиков, давал некоторое представление о тактике, оборудовании позиций и наблюдательных пунктов, артстрелковой подготовке. Все было написано просто и так интересно, что, пожалуй, любой солдат, даже не очень грамотный, смог бы в этом разобраться.

— Ну? Что скажешь? — спросил Лазарев, когда я перевернул последнюю страничку.

Я похвалил его, но все же заметил:

— Знаешь, на учебник-то не слишком похоже. Учебник, он сложней, научней, что ли. И потом: учебник посвящают обычно одному предмету. Даже одному разделу. А у тебя все вместе, все наши науки. Как бы тебе объяснить?..

— Не надо объяснять. Я специально писал так. Подумай, исходя из обстановки, для кого мы пишем? Для военных училищ? Для ребят со средним образованием, которых призывают в мирное время и направляют в сержантские школы? Нет! Мы должны сделать учебник для младших командиров военного времени. Тут есть люди, сам знаешь, у которых вся академия четыре класса. Есть дядьки по тридцать пять — сорок лет, давно забывшие, чему их учили в школе. А времени, чтобы готовить их основательно, у нас нет.

Возразить было нечего. Лазарев, видимо желая меня подбодрить, предложил:

— Так что давай свои соображения. Может, я что-то пропустил. Может, дополнить надо? Подумай, Витя!

Мне очень хотелось помочь Лазареву, но я ни до чего не мог додуматься. Казалось, он предусмотрел все. Но тут я вспомнил свои занятия по огневой службе и солдата Зобышева, неторопливо выгоняющего уровень горизонтальной наводки. Во всех батареях делали это вручную, вращая стяжку двуноги до тех пор, пока «глазок» уровня не становился на свое место. А наш Зобышев этот процесс усовершенствовал. Он заранее снимал свой брезентовый брючный ремень, обхватывал им стяжку и действовал как приводом. Одно движение — и уровень мгновенно выгонялся, действия расчета упрощались. Почему бы это маленькое усовершенствование не сделать общим достоянием?

Я сказал об этом Лазареву.

— Вот видишь! — обрадовался он. — Молодец, Витя, в учебнике непременно об этом напишем...

Лампочка, висевшая под оклеенным газетами потолком землянки, стала тускло-красной, мигнула трижды, предупреждая все население Урулюнтуя — пора спать всем, кроме дежурных, дневальных, часовых. Так что заканчивайте на сегодня свои дела, товарищи, через пятнадцать минут свет будет отключен.

Я стал разбирать постель, а Лазарев, как всегда, проверил походный чемоданчик, положил туда бритву, теплый носки, полотенце, два черных сухаря — свой личный НЗ, к ремню прицепил флягу с водой. В полевую сумку он сунул целлулоидный артиллерийский круг и угольник, цветные карандаши, наставления и уставы. И чемодан, и ремень с пистолетом, и сумку положил возле кровати так, чтобы можно было вмиг надеть на себя, прицепить к поясу, взять в руки и, как говорили у нас, быть сразу в полной боевой готовности.

«Как ему не надоест, — удивился я, — каждый вечер? Ну, что может произойти в нашем Урулюнтуе. Если даже нападут, не успеем собраться, что ли?..»

Но сам не знаю почему, невольно подражая Лазареву, я тоже приготовился к неожиданностям. Увязал свой вещевой мешок, положив туда самое необходимое, даже пистолет на всякий случай проверил, осмотрел оба магазина с патронами — все шестнадцать на месте, по восемь в каждом.

Лазарев будто бы не смотрел на мои приготовления, но, перед тем как погасили свет, я заметил, что он одобрительно усмехнулся.

5

На рассвете нас разбудил суматошный стук в дверь.

— Тревога! Боевая тревога, товарищи командиры! — кричал со двора мой связной.

— Слышим! — ответил Лазарев, проснувшийся раньше меня и уже одевавшийся. — Передай комбату, сейчас будем в батарее! — И ко мне: — Подъем, Витя, подъем!

«Как же хорошо, что у меня все приготовлено, все под рукой», — подумал я, натягивая сапоги.

Мы выбежали из землянки, и Лазарев предусмотрительно запер дверь на висячий замок: ведь сколько уже бывало разных тревог, ночных подъемов, торопливых сборов и выездов в поле, а мы неизменно возвращались, как острил начальник боепитания Телепнев, к стоянию на боевом посту. Но в этот раз происходило что-то необычное. Бежали к своим казармам не только наши минометчики. Бежали и офицеры истребительно-противотанкового полка, и тяжелого артиллерийского. Значит, тревога общая, для всей нашей тридцать шестой армии, а может быть, и для всего Забайкальского фронта. Кто знает?..

В автопарке, я успел взглянуть туда, уже вовсю шла работа. Шоферы тащили из маслогреек ведра с водой, аккумуляторы, канистры с бензином. К складам торопились интенданты, повара загружали дровами походные кухни, заливали водой котлы. Неизвестно ведь, в каких безводных местах нам предстоит вскоре оказаться...

Мы подбежали к казарме, когда солдаты нашей батареи уже повзводно стояли на плацу. Кое-кто еще застегивался, подпоясывался, поправлял пилотки, поеживался со сна. Наш комбат Титоров, такой же лейтенант, как мы с Лазаревым, только постарше Кости года на три, в длиннополой кавалерийской шинели, в походном снаряжении массивный, меднолицый, спокойно взглянул на нас, задыхавшихся, вытянувшихся перед ним, сказал хрипло:

— Не опоздали? Значит, годитесь!..

Он всегда говорил с хрипотцой, служил в этих краях уже пятый год и, по рассказам, сорвал голос на огневых позициях, на Халхин-Голе, во время боевой стрельбы. От тех дней у нашего Титорова остался не только хриплый голос, но и шрам на лице — уже на самом излете пробил ему щеку японский осколок, а на гимнастерке — орден Красного Знамени. Может быть, с тех же самых пор осталось и любимое словечко «годитесь». Если он говорил «годитесь» — значит, хвалил. Подразумевалось — годитесь на доброе дело, на дружбу, на службу, в бой, наконец.

Титоров приказал вести людей к машинам, заводить моторы, укладывать имущество и выстраиваться в походную колонну. Приказ на марш он получил от командира дивизиона еще до нашего прихода и объявил нам маршрут следования к боевому рубежу. Все наши части, стоявшие в приграничных районах, кроме, конечно, тыловых и учебных, имели на границе свои, заранее отведенные участки обороны, рубежи — как мы их называли — на случай вторжения противника. На такой-то рубеж и предстояло нам выдвинуться.

Вскоре наш минометный полк выехал из пади Урулгонтуй. Я сидел в кабине, рядом с шофером Обжигиным, смотрел вперед на пустую холодную степь, на дорогу, проложенную по бурой прошлогодней траве, где шли машины с солдатами в кузовах и мягко катившимися минометами, прицепленными позади. Навстречу пронзительно дул ветер, бился о лобовое стекло, подвывал, посвистывал, нагоняя тоску и холод. Обжигин покручивал баранку, машину покачивало на ухабах, впереди густо синели сопки, и казалось, весь этот мир всегда был таким, — застывшая бурая степь, машины нашего полка, безжизненные сопки, дорога. Дорога, сопки, степь, колонна военных машин, и я тут еду не помню сколько — день, год или два.

И Обжигин спрашивает:

— А правда, товарищ младший лейтенант, самураи границу перешли?

Точно я ничего не знаю, только догадки, слухи, возникшие после объявления тревоги. Но какой же я командир, если мне известно меньше, чем солдату? Надо делать вид, что я знаю больше Обжигина. Поэтому спрашиваю:

— Откуда у тебя такие сведения?

Обжигин молчит, соображает, как лучше ответить. Наконец бормочет:

— Ребята в батарее сказывали. Да и без ихнего телеграфа видать: всех на рубеж ни свет ни заря погнали. В полном боевом. И нас, и артиллеристов, и ишшо иптаповцев{1}. А вона, глядите, ишшо народ валит!.. — Обжигин указал рукой на северный край степи.

Там высоко и густо висела пыль. Я достал из футляра бинокль, посмотрел. Вдали, тесными группами, двигались солдаты с вещевыми мешками за спиной, с винтовками и примкнутыми к ним штыками. Шел, должно быть, стрелковый полк. Пожалуй, Обжигин в своих рассуждениях был прав. Но я все же одернул его:

— Сказывали, сказывали... Как бабы деревенские, а не бойцы Красной Армии. Получат на орехи, если перешли. Наше дело дать провокаторам сокрушительный отпор. Так ведь, Обжигин?

— Так-то оно, конечно, так... Да раз перешли, видать, подготовились. Должно, не с пустыми руками перешли. Чтобы нам по шее смазать, вот зачем перешли!

Настроение Обжигина мне решительно не нравится, хотя понимаю справедливость его рассуждений. Это ужасно, если они перешли. Это война на два фронта. И мы выдали бы им похлеще, чем на Халхин-Голе, если бы один на один. А немцы-то, немцы... Нам бы здесь хоть продержаться, не пустить японцев дальше границы...

Обжигин, чувствую, ждет ответа. Я смотрю на его могучую шею, туго охваченную воротом гимнастерки и сверху шершавым воротником шинели, отвечаю:

— По твоей шее, пожалуй, смажешь! Рука сломается, не иначе!

— Это уж точно, товарищ младший лейтенант, — отвечает он с довольным смешком. — Никому еще не удавалось меня смазать. Уж точно...

— А всем нам тем более не смажешь. Видишь, какая сила идет?

— Так я что? Я ничего. Я только так, к слову...

Дальше мы едем молча. Нет, на войну не похоже. Если бы война, нас уже на марше бомбили бы. А куда спрятаться здесь от воздушного налета? Где укрытие? Хоть бы лесочек, хоть перелесок. Нет, степь и степь, каменистые тарбаганьи холмики, ветер гонит свалявшиеся кусты перекати-поля, свистит в прошлогодних травах. Над сопками бегут тяжелые сизые облака, грозятся запоздалым снегом. Машины одна за другой втягиваются в ущелье, сопки сходятся все ближе, степь исчезла куда-то. Теперь справа и слева от нас — густо-зеленые скалистые возвышения, каменные глыбы, убегающие вверх. А там, вверху, острые, рваные гребни гор, странные нагромождения выветренных скальных пород, похожие на башни средневековых замков. На одной такой башне, нахохлившись, сидит степной орел, сидит неподвижно, как изваяние, смотрит на нас, не боится, не улетает.

Внезапно каменные стены становятся ниже, ах сменяют плоские круглые сопки бархатно-черного цвета: здесь прошел степной пожар, прошлогодняя трава выгорела. Некоторое время мы едем среди этих мягко-черных сопок, потом дорога вновь вырывается в открытую рыжевато-желтую степь с низко летящими над ней сизыми облаками.

В кабине остро пахнет бензином, ноги в кирзовых сапогах замерзли, и так хочется есть, что даже звенит в голове. От мерного покачивания, от того, что поднялись мы до зари, меня давно уже клонит в сон, и противиться этому нет никаких сил. Непроизвольно я закрываю глаза и сразу впадаю в оцепенение, вижу перед собой какую-то радужную пелену и на минуту-две забываюсь. Но тут же прихожу в себя, вижу, что машины впереди нас затормаживают. Обжигин тоже сбавляет скорость, мы останавливаемся. Я спрыгиваю на землю, спрыгивают со всех остальных машин и офицеры, и солдаты.

— Прива-а-ал!.. — проносится по колонне.

Для бойцов — минутный отдых. А для командиров — работа и заботы. Надо проверить, не отстал ли кто? Нет ли больных? Как оружие? Не потеряно ли что на марше?

— Командирам расчетов проверить людей, оружие, доложить!

Обжигин хозяйственно поднимает капот, оглядывает мотор, подкручивает отверткой какой-то винтик. Потом обходит машину вокруг, пинает каждое колесо — не надо ли подкачать?

Ко мне приближается стремительной своей походкой комбат Титоров. Докладываю по всей форме:

— ...В первом взводе на марше происшествий не было. Взвод находится на привале...

— Годится, — говорит Титоров. — Смотри, чтобы все было в порядке, — он дружески подмигивает, неожиданно улыбается: — Ну, будем живы, не помрем...

И уходит к Лазареву, большой, массивный и какой-то для меня новый, понятный после этих, казалось бы, ничего не значащих слов, которыми хотел меня подбодрить. Мне тут же хочется доказать комбату, что он может на меня положиться, что там, куда мы едем, я не дрогну и буду держаться до последней минуты. Но доказать это сейчас решительно нечем. И я снова осматриваю машины, залазаю в каждый кузов, выискиваю непорядок, проверяю минометные прицелы...

И опять мы едем вперед, и нет ни конца ни края этой монотонной степи. Но вот показалась гряда отлогих сопок, где-то за ними граница. Там наш огневой рубеж, а перед ним должны еще занять оборону стрелковые батальоны. Впереди вижу командира дивизиона с начальником штаба, оба с флажками, указывают взводам и батареям, в каком направлении ехать. И колонна раздваивается: одни машины берут влево, другие выезжают на обочину, останавливаются, третьим путь вправо, к подножию сопок.

6

Мы сворачиваем вправо, под укрытие отлогой сопки, и Обжигин тормозит там, где нас ждет комбат Титоров.

— Вот, Савин, огневая позиция. Место первого миномета, — он пристукнул каблуком и завалил вход в мышиную норку, — здесь. И давай живо приступай к оборудованию. Лазарев! Готов? За мной, на НП!

Не оглядываясь, озабоченный своим делом, наш комбат двинулся вперед по склону сопки на свой наблюдательный пункт. И кто знает, подумалось мне, может быть, навстречу своей скорой гибели. Вслед за ним быстрым шагом пошли разведчики. Один несет за плечами футляр со стереотрубой, на груди у него автомат, в руках лопата, на которую он опирается, будто на посох. На другом разведчике, как винтовка, надета на плечо тренога для стереотрубы, и еще тренога, поменьше, для буссоли, и сама буссоль в футляре, и автомат. Сержант Старков, командир отделения разведки, несет печку, сработанную из ведра, охапку дровишек, перевязанную телефонным проводом, а на ремнях, за спиной, артиллерийский планшет. Вместе с ними двинулись на НП и связисты. На боку у одного катушка, она раскручивается, и за связистом ползет по земле черная ниточка провода.

Лазарев неожиданно отозвал меня в сторону, тихо сказал:

— Вот что, Витя. Обстановка, судя по всему, серьезная. Если меня убьют, а ты уцелеешь — стой насмерть. Нельзя нам пустить самураев дальше этих сопок. И еще: напиши, если что, в Барнаул, улица Сизова, шестнадцать. Жене моей, Кате. Давай!.. Я побежал...

Лазарев протянул руку. Я посмотрел ему в глаза, сглотнул готовые навернуться слезы и почувствовал боль в руке — так сильно пожал ее Лазарев.

— Береги батарею! Тебе командовать, если нас накроет...

Он побежал догонять своих разведчиков и комбата Титорова, придерживая на бегу полевую сумку. Мои солдаты притихли, видно, тоже думают о предстоящем. Мрачно уставившись в землю, курит свою цигарку сержант Сухих. Туповато стоит подле него Буньков, толстая губа его отвисла и чуть подрагивает, шинель бугрится на спине, пилотка съехала на уши, руки засунул в рукава шинели, как в муфту. Робеет? Конечно, робеет. А я уже преодолел эту проклятую робость-жалость к самому себе, возникшую было после ухода комбата Титорова. Она может обессилить, перерасти в страх, превратить даже неплохого солдата в труса. И тут слово, сказанное вовремя, может сильно помочь.

— Буньков, примите воинский вид! — командую бодро. — Такой бравый парень, герой, можно сказать, а похож на мокрую курицу...

В такую минуту для перемены настроения не много надо. И уже раздались смешки в адрес Бунькова, и он распрямился, поправил пилотку, одернул шинель, глядит веселее. А я начинаю действовать. Отмеряю десять шагов от места первого миномета, говорю сержанту Харитонову:

— Место второго здесь!

И сразу же Буньков лопатой срезал пласт дерна, приметил место второго. А я иду дальше, размечаю огневую позицию, еще третий и четвертый надо поставить. И поставить хитро, уступами, в ломаную линию, чтобы при поражении одного мог уцелеть второй, чтобы предохранить его от разлетающихся осколков. Разметив позицию, командую:

— Минометы к бою!

На позиции возникает торопливое движение, возня вокруг тяжелых минометных стволов и опорных плит, которые с тихим звоном падают на землю, стучит металл о металл — это шаровую часть казенника вставляют в опорную плиту, потом перекошенный миномет выравнивают, вращая ручки подъемного и поворотного механизмов, и вот уже все четыре, как бы привстав на своих двуногах, грозно глядят стволами, освобожденными от чехлов, на сопку, за гребнем которой скрылись Лазарев, комбат Титоров и наши разведчики.

Ко мне подбежал телефонист, оставленный Лазаревым на огневой:

— Связь на НП есть, товарищ младший лейтенант. Где аппарат ставить?

Ясно где, посредине огневой, чтобы фланговые расчеты — первый и четвертый — могли лучше слышать команды. Однако я поступаю иначе, пожалуй, хитрее. Первый начинает пристрелку, первому всегда достается работы больше других. Поэтому приказываю поставить аппарат ближе к первому. Вижу, как связист устанавливает плоский зеленый ящик позади первого, затем вбивает в землю стальной штырь, зубами освобождает кончик провода ог изоляции, дует в трубку, вызывает НП, я слышу комариный писк — зуммер, и тут же раздается вятский, певучий говорок связного:

— «Амур»! «Амур»! Я — «Байкал». Как слышите? Есть «третьего» к телефону!

«Третий» — это я. «Первый» — комбат Титоров, «второй» — Лазарев, для секретности. Говорит Лазарев. Как мы и условились, он сообщает, что видно по ту сторону границы:

— Возня какая-то подозрительная. Пехота японская идет вдоль рубежа. И артиллерию везут. Идут и идут. По численности дивизия, не меньше. С обозами, с автомашинами. Ага, вот и танки выползли. Примерно танковый батальон. Старков, считайте машины противника и записывайте. Слышали? Записывайте! Нет, это не тебе, Витя. Ты положение понял? Черт их знает, что они выкинут...

Внутри у меня все напряглось, затрепетало в предчувствии самого главного события, которого я ждал и для которого жил с первого дня войны. Сейчас эта японская дивизия развернется и пойдет на нас. Правда, мой рассудок, просвещенный на минометных курсах, на пограничной заставе, уроками Лазарева и нашего комбата, подсказывал: противник перед боем, перед рывком вперед не так бы должен себя вести. Идут куда-то вдоль границы, идут на виду у наших наблюдателей. Должны бы хоть замаскироваться, что ли. Артиллерия тоже в походном положении. И зачем обозы сюда вытащили, если собираются нападать? А впрочем, Лазарев прав, черт их знает... Может, по их уставам так предписано?.. Ну, ладно: мое дело открыть огонь по приказу комбата, огонь точный и немедленный. Смотрю — все ли готово?

Солдаты уже рьяно копают ровики, соединяя в сплошную траншею круглые окопы, в которых стоят минометы. И связисты тоже окапываются, телефонный аппарат запрятали уже в земляную нишу — технику берегут, молодцы. А мне надо рассчитать «веера» — параллельный и сосредоточенный, такой, когда все минометы сразу смогут стрелять в одну точку, на уничтожение. И еще надо замаскировать нашу позицию. Если налетит авиация, мы же открытые, как на блюдечке. Хорошо хоть сопка эта торчит, на наше счастье, батарею за ней не так заметно. Натянем еще сетку маскировочную, травой, перекати-полем забросаем. Может, сверху и не увидят сразу.

Солдаты копают, скинули шинели, работают в гимнастерках, распоясались, воротники расстегнули, видно, уже упарились. Да! Мины ведь еще не приготовлены, даже с машин не сгрузили. Как же я упустил? Приказываю:

— По два человека от расчета, быстро за минами!

Бросили копать, ждут, кого назначат. Но это уже дело сержантов — не мое.

— Быстро, быстро! — тороплю их.

И они бегут со всех ног к машинам, а кто-то, самый проворный, уже тащится назад, приседая под деревянным ящиком на плече, в котором притаились до срока две серостальные стодвадцатимиллиметровые мины. Их еще надо извлечь, очистить от смазки, ввернуть взрыватели, вставить хвостовые патроны, навесить пороховые мешочки. Но все это потом, перед самой стрельбой, за этим дело не станет.

Из полевой сумки я достаю половинку тетради в картонных корочках, раскрываю, смотрю на артиллерийские формулы, выписанные еще на курсах, начинаю рассчитывать веера: под каким углом поставить минометы друг к другу и к цели, когда комбат Титоров по телефону прикажет: «Веер сосредоточенный!» Дело идет быстро, учили нас на курсах хотя и недолго, но все наши действия стремились довести почти до автоматических.

Едва закончил рассчитывать веера, как вдали от нашей позиции увидел клубы пыли, там, откуда мы приехали. Что бы это могло быть? Смотрю в бинокль — идут танки, приближаются стремительно, их видно уже без бинокля, идут с открытыми люками, из башен смотрят командиры в черных шлемах, головной танк сворачивает в сторону, остальные за ним.

Пыль на дороге хотя и оседает, но почему-то не уменьшается, висит низким облаком, что там еще? Пытаюсь рассмотреть. Ага, пехота-матушка, дивизия подходит нам на подмогу. Вообще-то если быть точным, то наш полк придан этой дивизии для усиления. Но мы первыми заняли оборону на своем рубеже. Вот и получается, что они подходят на подмогу. Ведь мы сильны дальним огнем, а устоять против вражеской пехоты или танков нам трудно, хотя и есть чем оборониться — и пулемет на батарее — «дегтярь», и винтовки, и гранаты. Но это так, чтобы хоть продержаться, чтобы подороже отдать наши жизни, спасти-то их в случае прорыва на батарею вряд ли будет возможно. Поэтому появление стрелков бодрит и радует.

Мимо, метрах в тридцати, проходят первые автоматчики, взвод. Впереди младший лейтенант, угрюмый, маленький, усталый, и солдаты идут за ним такие же усталые, пропыленные. Как они только выдерживают — сутки, двое, а то, бывает, и трое, идут и идут. Поспали час-другой на земле — и опять вперед, шагом марш!.. Передних нагоняет верховой, капитан. Это, знаю, командир батальона, только ему полагается в пехоте лошадь, все, кто помладше, даже его заместители и начальник штаба, идут «на своих двоих». Капитан натягивает поводья, приставляет руку к губам, командует:

— Прива-ал!..