1

Немцы отступали.

Изуродованная колесами и гусеницами дорога была усеяна разным фашистским шмутьем. На ее полотне и обочинах валялись патронные цинки, ящики от снарядов, канистры, сношенные автомобильные покрышки и погнутые диски. На крайней мазанке одной из деревень Алексей прочел жирную надпись углем: «Шульц, темпо!» А на другой хате: «Темпо, темпо!» Бои вспыхивали редко, и до автовзвода — «хозяйства Бутузова», тащившегося в тылу, доносились отдаленным гулом.

Алексей Якушин весь день провел в пути. С рассвета до заката он горбился над согретой ладонями баранкой старенького потрепанного «газика». Ревматически поскрипывая, грузовик трясся в короткой взводной колонне.

Вечером остановились на отдых в большом, вытянутом вдоль проселка украинском селе. Водители, выйдя из машин, разминали затекшие ноги, осматривались. Было сыро и холодно, дул пронзительный ветер. На дне балки медленно таяли клочья серого снега.

В густую грязь дороги вросли брошенные гитлеровцами зенитное орудие, полевая кухня и пяток повозок, а в узком проулке, зарывшись траками в чернозем, стоял новенький артиллерийский тягач. Был он странно, не ко времени, закамуфлирован — выкрашен в желто-зеленый, с черными пятнами, цвет.

Первым его увидел расторопный Василий Сляднев. Обойдя машину, шофер заглянул в остекленную кабину, в просторный и пустой, накрытый брезентом кузов, потрогал фары и крикнул взводному:

— Товарищ лейтенант, идите скорее сюда!

— Чего-нибудь узрел, поди? — откликнулся Бутузов.

— Так точно. Техника тут — на большой. Хоть паши, хоть борони, хоть пушку тащи. А размалевана, как чудо-юдо, небось прямо из Африки прикатила, сущий крокодил.

Прозвище так и припечаталось к трофейному тягачу.

Бутузов не сводил с него глаз. Автовзвод был не укомплектован. С тех пор, как еще под Киевом потеряли «ЗИС» и два «газика», машин не поступало. Их давали танкистам, батарейцам, пехоте, связистам, кому угодно, но не Бутузову. Обходили Бутузова. Дескать, как-нибудь извернется. В прошлом эмтээсовский работник, изрядно помотавшийся на своем веку по сельским дорогам за бензином, соляркой и запчастями, отломавший три года войны, он знавал всякое. Конечно, считали, извернется Бутузов.

Лейтенант влез в кабину «крокодила», включил зажигание. Стартер урчал, но мотор не срабатывал. Василий Сляднев открыл капот и сунул под него свой толстый нос. Павел Курочкин, высокий, узкоплечий, с розовым лицом, тоненькими усиками, держался от «крокодила» подальше и давал советы: — Все дело, это точно, в зажигании, а электропроводка незнакомая, без пол-литры не разберешься. Алексей вспомнил, как Курочкин недавно толковал о минах, которые фашисты коварно оставляют в своих автомобилях. Конечно, дрейфит Курочкин...

Несмотря на все старания шоферов, «крокодил» не Заводился. Они долго гоняли стартер, пока не посадили аккумулятор.

Бутузов вытер вспотевший лоб, свернул самокрутку из дымного, но пустого, руганного всем фронтом филичевого табака и задумчиво произнес:

— Вот что, Якушин, тут, говорят, за оврагом, в сарае, пленные фрицы собраны. Сходи-ка ты к пехоте, попроси, может, уступят одного. Шофер нужен, толковый...

— Есть! — встрепенулся Алексей и одернул сбившийся под ремнем ватник.

— Постой, карабин забыл!

— И так доведу, подумаешь... Немцы сейчас дохлые.

— Возьми хоть мой «вальтер».

От вороненого пистолета в красивой кожаной кобуре Алексей отказаться не мог, нацепил его на ремень и побежал на окраину села.

Пехотинцы охотно согласились «уступить» немца.

— Выбирай, какой понравится, — проговорил, стуча от холода! зубами, озябший сержант, — хучь всех бери, они у нас пока не считанные.

Якушин вошел в сарай. В сероватом вечернем свете Виднелись согнутые, сумрачные фигуры. Пленные молчали. Это были враги. Совсем недавно они злобно дрались под Корсунь-Шевченковским, Лысянкой и Звенигородкой и уложили немало наших. И все же Алексей испытывал жалость к этим продрогшим людям. Стыдился своего чувства, но не мог от него отделаться.

— Шоферы есть? — спросил Якушин по-немецки.

Серая, темная масса, казалось, примерзшая к земле, шевельнулась. «Ишь ты, живые», — подумал Алексей, улавливая отдельные немецкие слова.

Встало трое. Сержант посветил фонариком. Все трое с похожими от страха и ожидания лицами, сизоватыми, усохшими, вытянулись по стойке «смирно». Якушин почему-то выбрал самого высокого и крупного, может быть, решил, что он и есть самый подходящий — знающий и умелый.

Чуть позже, выходя из дверей сарая, пожалел об этом. Широченная спина немца заслонила дорогу. «Здоров, — с опаской подумал Якушин, — прямо борец из цирка. Такой двинет раз — костей не соберешь». Вспомнил про пистолет и в душе поблагодарил лейтенанта. Потянулся к кобуре, пытаясь ее расстегнуть. Сразу не получилось: медный шпенек туго сидел в кожаной петле. Алексей рванул крышку кобуры, и в этот момент ему показалось, что спина немца двинулась в сторону. Алексей инстинктивно отпрянул и, выхватив пистолет, вытянул руку с ним вперед.

Но пленный шагал все так же валко, неспешно. Алексей облегченно вздохнул, однако оружия не убрал. Чтобы лучше видеть дорогу, он решил идти немного сбоку.

Смеркалось. Разбросанные среди оголившихся садов хатки потеряли определенность очертаний. Вокруг было темно, только вдалеке за ручьем светился костерок. Там лейтенант с водителями копаются возле «крокодила» и ждут его, Алексея, с шофером-немцем.

Быстрый ручей наверное, и зимой не замерзал, а теперь, сточив с берегов лед, свободно шевелился, пыхтел на дне неглубокой балки, разрезавшей село на две части. Через ручей было перекинуто бревно. «Место самое подходящее для побега», — подумал Алексей.

Себя он увидел как бы со стороны. Ему явственно представилось, как внезапно поворачивается этот здоровенный фриц и бьет конвоира мощным ударом сбоку — как он называется у боксеров? Кажется, хук.., крюк? — бьет в лицо. Алексей падает без сознания. Немец выхватывает лейтенантский пистолет. Вряд ли станет стрелять, шуму побоится. Просто придушит ручищами и махнет садами за околицу — поминай как звали. Якушин видел себя бездыханным на весеннем подтаявшем снегу.

— Форвертс! — крикнул громко фальцетом, подбадривая себя. — Форвертс! Вперед!

Пленный пригнул голову и зашагал быстрее. Рук его не было видно, они все время находились где-то перед туловищем, и, наверное, поэтому так неестественно горбилась спина.

Алексей испытывал необходимость действовать, что-то немедленно предпринять. Почему это он выставил руку с пистолетом так далеко? Глупо ведь и неграмотно. Известно даже по фильмам и романам, что преступники всегда неожиданно и ловко бьют конвоира по вытянутой руке.

Плотно прижав пистолет к боку, Алексей тут же вспомнил, что даже не спустил предохранитель и не дослал патрон...

Немец, меж тем, покачиваясь, стал сходить к бревну. У самого бревна остановился. Повернулся широченной грудью, и Алексей не увидел у немца рук. Они были под шинелью. Из-под полураспахнутых пол ее выглядывали пропитанные кровью грязные бинты.

Показалось, а может, это было и на самом деле: немец укоризненно качает головой.

— Вперед, — произнес Алексей негромко.

Пленный неуверенно, боясь потерять равновесие, ступил на шаткое и скользкое бревно.

* * *

Никакого толка, конечно, от этого фрица быть не могло. Его отправили назад даже без охраны: куда такой денется!

Шоферы потешались над Якушиным. Поминали маменькино воспитание, неумелость и несообразительность и даже то, что он москвич и окончил десятилетку, Особенно ядовито хихикал Курочкин. У Якушина кровь прилила к лицу, когда подумал, что Пашка догадывался, как он, Алексей, дрожа от страха, вел беспомощного пленного по пустынному селу.

— Цыц! — сказал лейтенант. — Разгалделись. Все равно чего-нибудь придумаем, и «крокодил» в дело пойдет. Позарез он нам нужен, понятно? Возьмем его на буксир пока. Сляднев, цепляй!

У взводного на каждый день была своя идея. То на «ЗИСе» радиатор требовалось сменить, то приварить крюк к газику, то добыть авиационный бензин. Теперь помыслами Бутузова завладел трофейный тягач. Его надо наладить во что бы то ни стало.

2

К ночи определилась линия фронта. Немцы переправились на южный берег разлившейся в половодье степной речки, разрушили за собой мосты и заняли оборону.

Наткнувшись на сопротивление противника, наши части совершали перегруппировки, подтягивали тылы, готовились к новому броску. В прибрежных селах, рощах и балках, одетых мглистым тяжелым туманом, сосредоточивались танковые роты и батальоны, на холмистой равнине занимали огневые позиции артиллеристы....

На рассвете лейтенант Бутузов вернулся от командира бригады и разбудил дремавших в кабинах Карнаухова и Якушина.

— Работать надо, — сказал он. — Танкистам бочки с соляркой возить. Загрузите в тылах — и к батальону, Дорога прямая. Первый раз поведу — потом сами поедете. Ясно?

— Ясно, — хриплыми спросонья голосами ответили шоферы.

— Однако ухо держите востро! можно и под обстрел попасть.

— Вполне возможно, — согласился Карнаухов. — С того берега немец снаряды кидает. На повороте падают, где большак к речке подходит. Сляднев был, рассказывал. Угол там гнилой, болотистый. Ты, Алексей, смотри не вздумай буксовать.

— Ладно.

— По машинам.

До полудня газик Якушина и карнауховский «ЗИС», груженные тяжелыми железными бочками, совершили по три ездки и все — благополучно. Опасения лейтенанта не оправдывались. И дорога была терпимая: большак лишь поверху раскис, а под жидкой грязью держался твердый, подмерзший грунт.

Когда лейтенант и Карнаухов предупреждали об опасности, то имели в виду заболоченную лощинку. С .нее уже сошел снег, обнажив сиротливо пригнувшиеся бурые кустарники и прошлогоднюю жухлую траву. По сторонам от дороги зияли глубокие воронки. В скошенных на конус яминах еще не успела скопиться вода.

Минуя «гнилой угол» в первый раз, Алексей невольно притормозил машину: словно магнитом, притягивали следы недавнего обстрела. Еще не доводилось встречать такие свежие воронки. В этом месте, находящемся под прицелом вражеских орудий, ощущалась скрытая угроза. Воображение услужливо нарисовало картину яростных разрывов, столбы огня и дыма, ошметки взлетающей в воздух земли, свист осколков. Возможно ведь и прямое попадание в машину, и тогда... В самую большую воронку, что у края дороги, легко войдет вся кабина «газика».

Возвращаясь, заставил себя не смотреть на воронки, не думать о немецком артналете. Потом спокойнее и увереннее проезжал «гнилой угол», поглощенный дорогой, выбирая колею помельче.

Обстрел прихватил на четвертом рейсе.

Перед глазами сверкнуло пламя, и из него полезли черно-серые клубы дыма. Еще не долетел прерывистый грохот, как что-то быстрое суетливо вжикнуло у самого уха и клюнуло заднюю стенку кабины.

Рывком нажав на педаль, Якушин погнал машину дальше, но вскоре обернулся: что же там, за спиной?

В обшивке кабины, над сиденьем, как пиявка, торчал осколок снаряда. Алексей ухватил торчащую ребристую головку и отдернул пальцы: осколок был горячим.

Проехав еще метров двести, снова обернулся и с усилием выдернул зазубренную полоску стали величиной с мизинец. В стенке кабины, в нескольких сантиметрах от виска Алексея, образовалась пробоина.

Сидел бы чуть левее — и крышка!

Зажав в ладони осколок, Якушин продолжал вести машину.

За крутым бугром, укрывшись от обстрела, стоял карнауховский «ЗИС». Каллистрат вышел из него и с улыбкой глядел на Якушина.

— Выскочил, стало быть, вот и ладно. А то я переживал: с тобой рядом бабахнуло. Как там, думаю, мой Алеша-москвич? Не поцарапало?

— Н-нет, — бодрясь, ответил Якушин. — Вон, погляди, куда стукнуло...

— Да, стекло пробило. Жалость-то какая, взводный подосадует: добывать ему придется.

— Да ты взгляни — осколок попал.

Карнаухов забрался в кабину, ощупал пробоину, взял осколок, взвесил на ладони.

— А ведь твой был, Алеша... Испугался?

— Нет... То есть не сразу...

— То-то и оно. Не успел. А сейчас белей мела. Так и полагается, страх после хватает. Значит, с боевым крещением тебя, Семеныч, с удачей. А осколок спрячь-. Пригодится. Для памяти. Домой вернешься, матери, а то и невесте покажешь.

* * *

Поздним вечером, когда поездки за горючим кончились и шоферы готовились к ночлегу, снова вспомнили об осколке.

В широкой, с пологими берегами балке, куда водители отогнали машины, росли старые дубы, ясени и клены. Слежавшиеся прелые листья мягко подавались под колесами. Все было сырым — и кривые стволы, и оголенные ветви, и недавно оттаявшая земля. Влажный туман накрывал рощу. Пронизанный желудевым запахом, воздух был тревожный, весенний.

Не спалось. Присев на подножки машин, дожевывая сухой паек, беседовали. Карнаухов рассказал про якушинский осколок.

— У самой головы просвистел, метку в кабине оставил...

— Покажи, — попросил Сляднев.

— Пожалуйста, — польщенный вниманием, Алексей все-таки ожидал насмешки. Ведь он-то вояка без году неделя, а люди едва не всю войну прошли. Он разве что в Москве на крышу лазил зажигалки тушить, да так ни одной и не досталось, а шоферы тысячи верст по фронтам исколесили.

Но Сляднев и не думал смеяться. Он, как я Карнаухов, ощупал осколок, потом задумчиво сказал:

— Ничего, дурак. Весит. На тебя бы, Алеша, хватило... А мой первый снаряд разорвался двадцать второго июня, ровно в четыре часа, как в песне поется. У самой нашей казармы грохнул, осколки — в открытое окно... Вскочили, слышим команду: «В ружье!» Кто поднялся, а кому и не пришлось. Живые в атаку пошли, автопарк от немцев отбивать...

— А у меня все не так получилось, — проговорил Карнаухов. — Везли нас на фронт в эшелоне, и машины с нами. Я на платформе, со своим «ЗИСом». Быстро везли. Смоленск проехали, глядим — летят. Я и сосчитать не успел... Только вижу — ударили по паровозу, запарил он и стал. Немец спустился и вдоль эшелона чешет из пулеметов... А я мечусь вокруг «ЗИСа» и поделать ничего не могу. И страх обуял, в пору на землю прыгать, пластом ложиться, и машину жалко, ну как ее одну оставлю, ведь сожгет... Так и прокрутился на платформе возле своего «Захара».

— И что же?

— Обошлось. Мой «Захар» заговоренный. Глядишь, еще в Берлин на нем въеду.

— А тебя, Курочкин, где война застала? — спросил уже не боявшийся насмешек Алексей.

— Где застала, там тебя не было. Думаешь, я всегда на грузовичке баранку крутил да горючку возил? Были дела поважнее!

— Чего уж такое особенное? — насмешливо спросил Сляднев.

— То, что на легковой, на «ЗИС-101», ездил и большого начальника возил, весьма ответственные задания выполнял. Это ты можешь понять?

— Где уж мне, — обиделся Сляднев.

— Не хвались, Курочкин, — сказал Каллистрат. — Вон лейтенант раньше нас на фронт попал и то помалкивает.

— Выходит, раньше меня? — удивился Сляднев.

— Он на финской побывал.

— Это правда, товарищ лейтенант? — заинтересовался Якушин.

— Было дело, — усмехнулся Бутузов.

— Расскажите, как под первый обстрел попали.

— Да так... За первыми осколками сам поехал.

— Как это — «сам»?

— Дело было в сороковом. Я служил срочную механиком-водителем на танке «Т-26». Легкая машина, да и броня слабовата, не чета «тридцатьчетверке». Хотя тогда казалась грозной.

Так вот. Попал я на фронт. Батальон стоял в лесу. Еловый лес, темный. Холодновато, а точнее — минус сорок. Жили в землянках. Ранним утром поднимает меня лейтенант. «Готовь, — говорит, — машину, через час в разведку идти. Только разведка особенная — один наш танк пойдет к финской обороне. Задача: вызвать огонь на себя». Я знал, что у белофиннов были орудия, пулеметы, «кукушки» — снайперы, укрытые на деревьях. Вот их систему огня нам и предстояло вскрыть. Короче, разведка боем.

Тронул я машину с опушки. Первые сотни метров — будто и нет никого. Тишина. Веду, а руки на рычагах дрожат. Хоть бы ударили скорее. Так до середины поляны, с полкилометра. А потом заколотило по броне. Пулеметы. Веду. И тут тяжелый удар, как кувалдой... И пошло — разрывы, снег дыбом! Земля, огонь, гарь. «Все! — кричит лейтенант, — назад». Разворачиваюсь — еще удар. В глазах искры и свет пропал.

Пришел в себя в воронке. Снег кругом черный. Надо мной лейтенант. Рядом башнер, тоже раненый. Рука у меня перебинтована, в крови. Боли не чувствую: мороз режет. Снял лейтенант телогрейку, на меня надел. Сам в одной гимнастерке. Справа наш танк. Огонь броню лижет. А по танку всё бьют. Потом стихло. Подумали, что мы мертвые.

А в шесть утра началась наша артподготовка. За ней — атака. Подобрали нас. Вот такая была разведка. Боем. А осколок в лазарете вытащили. Врач мне вручил. «Держи, говорит, лучше в руках, чем в теле». Я его домой привез. И сейчас в столе лежит.

— Ну вот, — заметил Карнаухов. — Я что говорил, береги осколок, Леша, для памяти. На войне еще всего достанется — не одна пуля, не один осколок просвистят мимо, а то еще и в тебя угодят. И к такой жизни нужно привыкать!

3

Двое суток автовзвод возил продукты: муку для по-левого хлебозавода, свиную тушенку, прозванную «вторым фронтом», гороховый концентрат — «смерть фашистам» и перловку — «шрапнель». Жили неплохо, ночевали под крышей.

На очередной стоянке в полночь водители уселись за стол вокруг ведра с перловой кашей. Только взялись за ложки, как со скрипом растворилась дверь и над снарядной гильзой завесился язычок пламени. Пахнущий талым снегом ветер ворвался в хату.

Вошедший огляделся и осторожно притворил дверь. Это был тщедушный человечек, одетый в немецкую форму. Шинель была ему велика и длинна, передние полы подоткнуты под широкий потертый ремень с тусклой алюминиевой бляхой. За узкими плечами горбом торчал ранец, обшитый телячьей шкурой.

Немец положил на пол автомат и, перешагнув через него, деловито поднял руки.

Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнево покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.

Язычок пламени над гильзой успокоился, запылал ярче, и в свете его видны были глаза немца, пустые и безразличные.

— Чего, фриц, уставился? — прервал затянувшееся молчание Бутузов. — «Гитлер капут»?

— Товарищ лейтенант, они стесняются, — дурашливо пропел Сляднев. — Дозвольте, я их мигом разговорю? За хатой андивидуальную работу проведу.

— Пристал, банный лист, — проворчал Карнаухов. — Не вишь, немчик сомлел?

«Вот тут-то я, пожалуй, и пригожусь. Без меня не обойдутся», — подумал Якушин.

— Дайте, товарищ лейтенант, я с ним поговорю, — и посмотрел на Бутузова. — Я знаю немецкий... немножко.

Сосредоточенно наморщив лоб и вытянув шею, Алексей стал строить немецкую фразу:

— Варум, — сказал он, запинаясь, — варум зи бляйбен ин... ин дорф?

Алексей хотел спросить: почему немец остался или оказался в этой деревне. То ли фраза не получилась, то ли солдат еще робел и не способен был ничего понять, только он не отвечал, а лишь глядел в рот Якушина.

— Не доходит, — с сожалением и обидой сказал Алексей.

— Да ты сам не ферштеешь по-ихнему, зря десятилетку кончал, — поддел Курочкин.

Сляднев зачерпнул ложку каши, вылез из-за стола и, косолапя короткими ногами в рыжих трофейных сапогах, подкатил к немцу:

— Фриц, ессен хочешь? Ессен, ессен?

Губы у немца дрогнули.

— Яволь, — выпалил он. И быстро достал из ранца завернутый в прозрачную пленку ломоть сероватого хлеба.

— От, дурья голова, — удивился Карнаухов, — перед ним же каша с маслом, а он свой кусман тянет.

— Да он нашей едой гребует, — сказал Сляднев. — Ишь, фон-барон. И чего, товарищ лейтенант, мы с ним цацкаемся? К стенке — и вся недолга.

— Поостынь, казачья кровь, — глянул на Сляднева Карнаухов. — Охолони.

— А может, он думает, что мы его отравим? — предлоложил Якушин, вспомнив, что где-то читал, как пленные не берут пищу, боясь, что в нее положен яд. — Надо бы ему показать, что каша хорошая.

— Покажи, с одной ложки с ним поешь, — ухмыльнулся Курочкин.

— Да я так, вообще...

Перекосив от боли широкое лицо, тяжело встал Карнаухов (с неделю его донимала поясница), шагнул к немцу:

— Дай-ка, парень.

И взял ломоть в прозрачной обертке, повертел, обнюхал:

— И на хлеб совсем не похож.

На обертке заметил цифры, прочел, изумился:

— Гля-кось, одна тысяча девятьсот сороковой.

Ломоть осмотрели все.

— Запасливые.

— Все обмозговали.

— Хитры, сволочи.

— Вот что, — сказал взводный. — Наговорились и нагляделись. Кончай базар, пора ночевать. А ты, фриц, не боись, бери ложку, лопай кашу. Утро вечера мудреней, может, и ты нам пригодишься. Эй, Каллистрат, — лейтенант повернулся к Карнаухову, — дай ему свою загребущую.

Карнаухов достал из-за кирзового голенища резную, внушительных размеров, деревянную ложку:

— На, фриц!

Когда пленный брал ложку, Алексей обратил внимание на его руку. Ладонь была несоразмерно большой, пальцы сильно разработанные, клешневатые, с окостеневшими старыми мозолями. Ел солдат с боязливой жадностью, не поднимая от каши глаз. Лег спать на отшибе от шоферов, в углу. Прикрывшись замызганной шинелью, согнулся в три погибели и словно бы потерялся, исчез.

Не раз поднимался ночью Якушин, беспокоился: не сбежал бы фриц.

4

— Кончай ночевать, — пробасил взводный. — Подъем!

Лейтенант был на ногах и, выпятив грудь, размахивал руками, приседал, потрескивая суставами, — делал физзарядку. Шоферы потягивались, свертывали цигарки, кашляли, кряхтели.

— Только ляжешь — поднимайсь, только встанешь — подравняйсь! — ворчал Сляднев.

— Выходи, не жмись, — командовал лейтенант, — все к машинам! А ты, Якушин, погоди. Ты мне все же немца толком допроси. Узнай, кто он, откуда, как и почему сдался в плен.

— Есть! — ответил Алексей, радостно краснея от такого доверия. В душе он поклялся разбиться в лепешку, но выполнить приказ. Когда взводный выпроводил всех лишних из хаты и вышел сам, Якушин уселся за стол, вынул из кармана гимнастерки записную книжку в коленкоровой обложке, прихваченную еще из дому. Ее собирался приспособить под дневник, но пока, кроме своей фамилии да полевой почты, не написал ни строчки. Достав карандаш, строго взглянул на немца.

Тот замер в трех шагах, подобрав тощий живот и вытянув руки по швам.

— Как вас зовут? — начал Якушин.

Теперь солдат стал понятливей. Видимо, прошел первый испуг. Алексей довольно легко установил, что немца зовут Клаусом. Фамилия Бюрке. Родом из-под Берлина. Работал механиком в автомастерской, в городе Фюрстенберге.

«Знает толк в автомобилях, раз механик, — отметил Якушин, — нам тоже как-никак пригодится. Вот взводный обрадуется!» И очень удивился, когда услышал, что морщинистый, старообразный человечек всего на пять лет старше его, Алексея.

Клаус Бюрке понемногу разговорился и даже стал изображать руками и голосом недавние свои приключения. Он гудел и фыркал, как мотор, татакал, как пулемет, ухал.

— Герр зольдат, — говорил он, поднимая узкие плечи, — это было ужасно. Когда стреляли ваши орудия, казалось, с неба падают огромные камни, каждый величиной с мой «бюссинг». Любой может ударить в голову. Я сидел в кабине и ждал этого... Трах, трах... Все было в дыму, не видно батареи, солдат... и обо мне забыли...

— Все понятно, вы находились в кольце, — пояснил Алексей. — Ну, дальше, Бюрке, дальше...

— В кабину вскочил ефрейтор Фиш с батареи, грязный, дрожащий. Он схватился за руль и что-то кричал. Я понял, надо ехать, и включил зажигание... Все гремело и свистело, и я не слышал мотора.

— Куда же поехали?

— Откуда я знаю. Фиш командовал. Он сказал, что Иваны озверели и все в батарее погибли... Карл, Франц, Рудольф, лейтенант Брюннер... все остались там. Такого не было даже на Кавказе, где нам тоже пришлось плохо. Пока мы ехали, перед нами рвались снаряды... Только было слышно — ух, ух... Потом утихло. Фиш сказал; «Проскочили». Но из-за леса вышли русские танки. «Стой! Нет, жми вперед, — заорал Фиш. — Стой!» Я затормозил. Фиш выскочил. Я схватил автомат, ранец, побежал и упал. Перед глазами огонь. И потом ничего не помню... Пришел в себя. Увидел мой «бюссинг»... То, что осталось... Вместо кабины куски железа. И я решил: хватит...

Пока Якушин допрашивал немца, в хату один за другим входили солдаты. Они курили, прислушивались, иногда — вмешивались в разговор.

Дольше других в хате задержался Карнаухов. Подперев широкой ладонью рыхлую щеку, он посматривал то на Алексея, то на немца. Иногда вздыхал, многозначительно кивал, словно понимая, о чем идет речь.

— Дознался? — с ходу спросил Сляднев, вбежав в комнату.

— А ты думал? — гордо ответил Якушин.

Постоял рядом и Курочкин. Покачался на носках, заложив руки в карманы. Глаза прищурены, на лице — загадочная улыбочка.

Последним, тяжело ступая облепленными грязью сапогами, вошел в хату Бутузов. Сбросил на лавку мокрые рукавицы, потер ладонями круглые, в редких красноватых прожилках щеки, крутые скулы, проверяя, не отросла ли борода, с любопытством взглянул на немца и Алексея.

— Ну, что, Якушин?

— Товарищ лейтенант, допрос произвел, — доложил Алексей. — Фамилия — Бюрке, звание — рядовой. Шофер...

— Шофер — это подходяще, — удовлетворенно сказал Бутузов.

— Разрешите все по порядку... Как они драпали, как наши танки их перехватили и машину сожгли...

— Интересно, но как-нибудь после. Значит, водитель?

— Автомеханик.

— Подфартило нам. Съезжу к полковнику, если разрешит, приставлю немца к «крокодилу». Пусть он мне тягач отремонтирует... Ох и пригодится нам эта машинка!

5

Алексей вышел из прокуренной, угарной хаты, полной грудью вдохнул весенний воздух. Зеер гут. Здорово все получилось! Немца допросил, ремонт трофейного тягача обеспечен. Лейтенант приставил Якушина к рядовому Бюрке то ли затем, чтоб следить, то ли помогать в работе, а скорее всего и за тем и за другим.

Немец минуту-другую постоял перед тягачом, соображая, наверное, с чего начать. Потом, сполоснув руки в луже, вытер их чистой тряпкой, которую достал из кармана шинели. Подумал, снял шинель и откинул капот «крокодила». Встав на бампер, сложился как перо-чинный ножик.

Алексей дивился, как мастерски орудовал Бюрке. Его приплюснутые у ногтей пальцы забирались в мотор, ощупывали проводку, откручивали и закручивали гайки, счищали ржавчину и грязь.

Время от времени Бюрке обращался к Якушину. При этом он соскакивал с бампера, вытягивался и чинно, соблюдая субординацию, говорил:

— Герр зольдат, могу ли я получить гаечный ключ?

— Герр зольдат, мне необходима отвертка.

Через полчаса он уже только просил:

— Пожалуйста, подержите этот провод.

Затем он и вовсе, не разгибаясь, бросал!

— Отвертку... Проволоку.

Алексею даже показалось, что в голосе немца появились властные нотки. Это задело. Ишь, зарвался, так, глядишь, и на шею сядет. Хотел прикрикнуть на Бюрке построже, но в это время за спиной раздался ехидный голос Курочкина:

— Достукался, Якушин, — фриц тобою командует.

Алексей и сам готов был одернуть явно зарвавшегося немца, но издевательский тон Курочкина вывел из себя, заставил противоречить:

— Не приставай. Работает же... Взводному полковник разрешил оставить Бюрке...

— Работает? Что ему еще делать? Грехи замаливает, а не работает.

— Не знаю... Вроде от души.

— Много ты понимаешь. Между прочим, эта душа боком выйдет. И ты еще неизвестно, о чем с немцем лопотал...

— Да как ты можешь... Проваливай отсюда!

— Не груби, салага. Я ведь не забыл, как ты на станцию погрузки машину вел. Четыре километра по шоссе — и промвалик долой. А если ты нарочно его поломал? На фронт не очень торопился...

В руках у Алексея, он и сам не заметил как, очутился гаечный ключ.

— Ну, ну, полегче... Я это тебе припомню, — сказал Курочкин и исчез.

Заныло внутри. Ехидна этот Курочкин. Насчет промвалика — чепуха, конечно. Только все-таки, может, и он, Алексей, и лейтенант в чем-то не правы? Враг остается врагом, а мы с ним ласковы, обходительны.

Бюрке, прекратив работу, настороженно молчал, опустив плечи, спрятав глаза.

— Арбайтен! — прикрикнул Алексей. — Шнеллер!

Бюрке снова сложился пополам и Пырнул под капот. Теперь он редко поднимал голову и совсем не обращался к Якушину с просьбами. А тот, растревоженный разговором с Курочкиным, думал, что в сущности ничего толком не знает о немце. Мало ли что Бюрке наговорил.

Если и поверить ему на слово, все равно никакой симпатии не вызывает. Ну осточертела война, ну измочалила, как и всех. Перепугался вконец — и сдался. Вот и все. Разве он антифашист? Нет, конечно. Не залезешь ведь в его башку, не разглядишь, что там, в извилинах. Может, фашистская свастика запуталась, и Бюрке с трудом терпит рядом с собой его, Алексея Якушина, терпит только потому, что трясется за свою шкуренку?

...«Крокодил» вдруг затарахтел и выбросил из выхлопной трубы сизоватое облачко.

На звук двигателя прибежал лейтенант Бутузов. Сел за руль, тронул тягач, проехал по селу и вернулся довольный. Сказал:

— Ты, Якушин, дай этому Бюрке хлеба вволю. Все же он первый из ихнего подлого брата за всю войну нам пользу принес. Завтра боеприпасы возить, так что «крокодил» в дело пойдет.

6

Фронт — большой. Он протянулся изломанной огненной чертой от студеных до теплых морей, через гранитные горы, дремучие леса, черные болота, полынные степи, реки и озера, каменные города, бревенчатые и саманные деревни. Он и общий для всех, кто обороняется и наступает, горюет и радуется, живет или погибает. Он и разный — у каждого свой.

Для одного фронт — это обвалившийся после артобстрела окопчик с нависшим клочком пожухлой травы, для другого — раскаленная броня и узенькая прорезь смотровой щели, для третьего — стеклышко прицела в проеме зелёного стального щита, для четвертого — верткий штурвал в руках и вокруг небо в серых разрывах... Для каждого — свой.

Шоферский фронт — дороги. Конечно, шоферам и в окопах приходится сидеть, и пушкарей подменять, и на танки взбираться. Но главное — дороги. Редко-редко попадаются шоссейки, а чаще всего расстилается перед тобой вековечный, древний, как Русь, проселок. То надежный, покойный — доверься ему, как другу, и хоть баранку бросай! То скрытный, обманчивый, петляющий по глухим лесам, топким полям, крутым косогорам, по невылазной грязи, хоть на себе машину тащи!

Породила война и свою, особую дорогу: свежепроторенную у самого переднего края колею, таинственную и неожиданную, как сам бой, прострелянную снарядами и пулями, всю — под прицелом.

Мартовской ночью сорок четвертого года попал и Алексей Якушин на такую фронтовую дорогу.

На армейском складе погрузили снаряды. Артиллерийский полк находился на подступах к украинскому городку. Что там происходит — шоферы толком не знали. На складе говорили, что городок взят еще вчера и наши рванули вперед и будто танки выскочили под самую Одессу.

Вечером водители балагурили с регулировщицами у разбитого хутора. Девушки точно знали, что городок освободила пехота, но дальше не пошла, а заняла оборону.

В полночь встретилась санитарная летучка, битком набитая ранеными. Они ворочались в фанерной будке, укрывавшей кузов, стонали, ругались, просили закурить.

— Какой там — город взяли, — зло крикнул кто-то из раненых, — на-кось, выкуси! Жмет немец!

Грязно-серый, пахнущий порохом рассветный туман облепил ветровое стекло. Вытянув шею из кабины, Алексей следил за ползущим впереди «крокодилом». Его вел Бутузов. Алексей смотрел во все глаза и все же чуть было не натолкнулся на тягач, когда тот неожиданно остановился. Якушин тычком прижал тормоз. Мотор заглох, и тотчас в уши полезли грохот, железный стук. Они словно пронизывали сырую мглу, растворялись в ней, и было непонятно, кто откуда и в кого стреляет.

Бутузов стоял рядом с длинным и худым артиллерийским капитаном.

— За туманом проскочим, — говорил Бутузов.

— К сожалению, не удастся, — как-то очень уж вежливо отвечал капитан. — Дальше рельеф меняется, там возвышенность, над ней туман, безусловно, рассеялся.

— Тогда, может, здесь сгрузим, а уж к батареям полковым транспортом?

— Нельзя, нецелесообразно, — все так же вежливо возражал артиллерист. — Наши орудия на прямой наводке и сидят на голодном пайке. Уж будьте любезны подвезти к пушечкам.

— Буду любезен. По одной машине гнать, что ли?

— Вот именно, по одной и на значительной дистанции, иначе возможны неприятности.

— Поехали.

Дорога пошла на подъем. Туман редел. Развиднелось.

Лейтенант снова остановил колонну. Отсюда, понял Якушин, начнется бросок к батарее.

Алексей оглядывал темно-бурое, исхлестанное бугристыми колеями поле, все в рваных клочьях, будто из распоротой шубы вылезла старая грязная вата. Нерастаявший ночной туман перемешался с дымными кустами разрывов, с курящимися выдохами орудийных и минометных выстрелов. Лейтенант Бутузов подошел к «газику» Алексея, с маху ударил грязным сапогом по тугому баллону, сказал:

— Ну-ка, встань, Якушин, смотри... Видишь за посадкой бугор, круглый, словно кулич? На нем — батарея. Надо вправо держать, тогда подъедем к ней с обратного ската.

Алексей согласно кивнул, не решаясь признаться, что не рассмотрел ни посадку, ни батарею. Глаза как будто подернуло дымкой.

— Ладно, — видимо, поняв его состояние, заключил взводный. — Дуй за мной. Не отставай, но и не прижимайся. За нами поедут остальные. По машинам!

Алексей стремглав прыгнул в кабину своей полуторки, заерзал на потертом сиденье. Щиток с облупившейся краской прыгал перед глазами, холодный ключ зажигания словно ускользал из пальцев, нога давила в пол мимо педали стартера.

Он перевел дыхание. И увидел, как пошел вперед «крокодил». В то же самое время руки Алексея сработали сами, мотор завелся. Алексей погнал машину вслед за удаляющимся тягачом. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя, — пока ведь безопасно, не стоит психовать».

«Крокодил» шел ходко, подобранный, присадистый, он будто стлался по земле и уходил, уходил. Алексой забыл наставление взводного — сохранять дистанцию, и теперь весь смысл его существования заключался в том, чтобы догнать «крокодила», приблизиться вплотную.

«Газик» бросало, руль вырывало из рук. Внезапно обострившимся боковым зрением Алексей засек справа резкий провал траншей и в ней, как тени, согнутые черные фигурки бойцов. «Куда мы? Неужели проскочили передний край и летим прямо к немцам?» Но впереди маячил тягач, и Алексей думая лишь о том, как бы догнать Бутузова, непременно догнать, опять нажал на газ.

Взрыва он не услышал. Машина вздыбилась, подпрыгнула, зазвенев разбитыми стеклами, и ворвалась в едкий, вонючий столб дыма. «Газик» пошел опять, припадая теперь на правую сторону, сминая, сжевывая дисками пробитые шины.

Когда пространство перед разбитым ветровым стеклом расчистилось, Алексей увидел в сотне метров перед собой «крокодила» и каких-то людей. Еще весь во власти бешеной гонки, не в силах остановить машину, он пролетел мимо тягача, и сзади до него донеслось:

— Сто-ой, дура!

Он всем телом нажал на тормоз. Полуторка, подскочив задком и вильнув, зарылась передними колесами в свежевыкопанный грунт. Якушин с тяжелым сипеньем выдохнул воздух.

Когда негнущимися ногами он ступил на шаткую землю и, пошире раскрыв глаза, стал разбираться, где, собственно, находится, в кузов его машины уже прыгнули в подоткнутых под ремень шинелях артиллеристы. С бережливостью они стали снимать снарядные ящики и укладывать их в штабель.

Якушин подошел к взводному. Среди работавших людей он почувствовал себя в безопасности и подумал, что все в общем-то прошло не так уж плохо. Он ждал похвалы.

— Не мельтеши! — крикнул взводный. — Опросталась машина — отгони за бугор, а сам лезь в щель.

Батарея, получив снаряды, стала бить по противнику. Шесть орудий загрохотали одно за другим.

Выцырнул из тумана карнауховский «ЗИС». То была приметная в автовзводе машина. Еще до войны водил ее Каллистрат по леспромхозовским делянкам, а в конце сорок первого был призван в армию вместе со своим «ЗИСом». Кузов и кабина у него были деревянные, из крепких досок. Грузовик чем-то напоминал рубленую избу.

Каллистрат души не чаял в машине. Ревностно следил за ней и постоянно клянчил у взводного то новый карбюратор, то свечу, то баллон.

Алексей подумал, что и сейчас, среди огня, Каллистрат Карнаухов бережно и обдуманно ведет своего «Захара», как называли во взводе «зисок», — помня о моторе, рессорах и скатах, не забывая, когда и где нужно переключать скорость.

Вокруг бушевали разрывы, а когда машина поднялась на взлобок, забили немецкие спаренные малокалиберные зенитные пушки. Они вели настильный огонь, и веер осколков прометал дорогу.

«ЗИС», как бы споткнувшись, пошел короткими рывками, потом закрутился, выполз из колеи, замер.

«Все, — встревожился Алексей, — все». Он посмотрел на взводного, на капитана-артиллериста, как будто те могли чем-то помочь Карнаухову. Капитан и Бутузов безмолвно следили за «ЗИСом». Что тут можно поделать? Вот-вот стальная струя скосит карнауховскую машину.

Но случилось удивительное. «Захар» вдруг ожил и, набирая скорость, помчал к батарее. Он катил, подпрыгивая на ухабах, а за ним вспыхивала фонтанами земля. Перевалив бугор, машина остановилась.

Бутузов, капитан, шоферы бросились к ней. В кабине, откинувшись к задней стенке, полулежал, обливаясь кровью, Каллистрат Карнаухов. Рядом, изогнувшись, держал баранку Клаус Бюрке.

Алексей вместе с Бутузовым и Слядневым вытащили обмякшего, грузного Карнаухова.

— Ну и Бюрке, — проговорил взводный. — Каллистрата вызволил.

— Может, лейтенант, фрица в герои запишем и на медаль подадим, — зло сказал Курочкин. — Шкуру он свою спасал, и ничего больше.

7

Как приказал лейтенант, машины угнали за высотку, в лощину. Шоферы ушли в окопы и щели, благо их тут было нарыто немало — и своих, и немецких. Алексей оказался в окопе, который был подлиннее и попрочнее других. Рядом был окоп Карнаухова.

Немцы злились: наши беспрерывно молотили их оборону из пушек и минометов. В ответ гуще летели фашистские снаряды. При близких разрывах стенка окопа толкала в спину.

И было состояние неопределенности и беспомощности. Что-то вроде бы надо делать, а что — непонятно. Например, бежать к своей машине. Но зачем? Пока с батареи никуда не уедешь, да и приказа нет. Или податься к артиллеристам? А на кой ляд ты им нужен?

Тягостным было ожидание разрыва снаряда, а еще пуще — мины. Она ныла, казалось, у самого уха: «иду-иду-иду...» Еще в дороге Карнаухов говорил Алексею» «Хуже нет, когда мины летят — до души достают».

Раненный осколками в плечо, руку, обмотанный бинтами, Карнаухов полулежал, упираясь согнутыми ногами в стенку окопа. Время от времени Якушин всматривался в посеревшее лицо этого грузного ширококостного мужчины в грязной измятой ушанке. Пожалуй, здесь это был самый близкий человек. Карнаухов понимал Алексея так же хорошо, как и лейтенант. А кроме того, — Якушин не впервые думал об этом — чем-то характер Каллистрата напоминал характер его, Алексея, бабушки. Той, что, прожив в Москве без малого полсотни лет, все еще чувствовала себя в столице, как в своей рязанской деревне Барановке.

Бабушка Ефимья Федоровна, или, как она называла себя, Афимья, теплыми вечерами выносила на улицу табуретку и усаживалась у парадного, как в давние времена на завалинке. В переулке ее знали, прохожие здоровались с ней, иные останавливались, и тогда она расспрашивала их о разных разностях. Бабушка часто посылала в деревню письма своим почти столетним отцу и матери. Так и не выучившись грамоте, диктовала письма внуку. Алеша вскоре запомнил их, так как они дословно повторяли друг друга. «Милые и дорогие мои родители, тятенька и маменька, — не слушая диктовки, писал он, — во первых строках своего письма я вам низко кланяюсь, целую несчетно и желаю здоровья и радости на многие леты».

Наверное, и Каллистрат Прокофьевич пишет такие же письма в свою деревню. Он домовит и внимателен, согласен выслушивать всех, в нем живет неистощимый интерес к людям и готовность удивляться... А сейчас под закрытыми глазами Карнаухова чернеют полукружия, словно следы от вдавленных монет.

В одну из минут неверного затишья, когда визг и грохот отдалились, дым рассеялся, Алексей снова поглядел на Карнаухова. Мягкие, толстые губы Каллистрата чуть раскрылись в улыбке, обнажая редкие и крепкие желтоватые зубы старого курильщика.

— Семеныч, а Семеныч, — прошептал Каллистрат, — ты бы опять про Третьяковку рассказал...

Нет, Алексей не ослышался. Никто другой на всем фронте, кроме Каллистрата Карнаухова, не мог обратиться с такой просьбой.

То была их маленькая тайна. Еще когда Они ехали в эшелоне из Москвы и Алексей, забившись в угол вагона, ежился на нарах, Карнаухов прилез к нему и стал донимать вопросами: кто ты такой и кто твои родители, где работал, учился?

О себе же сказал неожиданно:

— И я, парень, в Москве-то бывал. Ну не то чтобы жил, а бывал, и уж одну штуку на всю жизнь запомнил, право слово. Есть там, парень, такая Третьяковская галерея, выставка картинная. Это — да...

— Тыщу раз в ней был, — с превосходством коренного москвича ответил Якушин.

— Ну-у?

Якушину самому стало неловко за свое хвастовство, и он пояснил:

— От нашего переулка до Третьяковки две остановки. Мы туда с учительницей ходили, даже лекции там слушали.

Удивление и восхищение Каллистрата Прокофьевича были искренними. Слушал он серьезно, вдумчиво. А то ведь всякое случалось. Вон в шоферской школе — восхитятся ребята московскими познаниями Алексея, а потом на смех подымут. «Подумаешь, москва-ач», — говорил длинноносый смуглый южанин, кажется, одессит, фамилию которого Якушин не запомнил.

— Выходит, ты Третьяковку эту самую знаешь, — проговорил Карнаухов, придвигаясь поближе. — Значит, и такую вот картину помнишь? Ночь черная, как сажа, таких ночей я и не видывал, а в небе луна бледненькая, прозрачная, как льдинка, тонкая. А под луной — речка серебром отблескивает. Что в этой картине такого особенного — в толк не возьму, а стоял подле нее битый час, отойду и опять возвернусь. Даже место запомнил.

— Висит над лестницей, над перилами, высоко, — уже весело сказал Алексей.

— Ну-ну, точно.

— Куинджи. «Ночь на Днепре».

— А я, парень, художников пофамильно-то не знаю, а вот ночь эта мне и в деревне все вспоминалась, и но сне даже снилась.

С тех пор они не раз говорили о Третьяковке. Якушин приметил, что в памяти Каллистрата Прокофьевича, на удивление крепкой и своеобразной, сохранились впечатления далеко не о всех полотнах, которые он повидал. Когда Алексей говорил о верещагинских картинах «На Шипке все спокойно», «С оружием в руках — расстрелять» или «Старостиха Василиса», Карнаухов не поддерживал разговора. Зато часто вспоминал пейзажи Левитана и Шишкина. Особенно обрадовался, когда Алексей сообщил, что Шишкин некоторые свои картины писал в тех местах, где родился и жил Карнаухов.

В селах на ночлеге, в поле у машин Алексей и Карнаухов мысленно путешествовали по Третьяковке. Алексеи не предполагал того, что и потом еще не раз в своей жизни, вдалеке от дома, будет сближаться с людьми именно через воспоминания о Москве. И не раз еще будет говорить о том, как проехать к МХАТу, какая картина висит в Третьяковке рядом с «Заставой богатырской», и даже припомнит маленькую кондитерскую в Столешниковом переулке, где продают самые вкусные пирожные. Москва будет всегда с ним.

И вот сейчас в этом окопе, в короткое затишье боя, услышал он просьбу раненого шофера:

— Так обскажи, Семеныч, эту вот мне картину. По низу — все снег да снег, отливает он и синевой, и краснотой, будто кровью, а по нему — санный след, глубокий, так и ступить в него хочется. А по следу сани-розвальни бегут, а на них — старуха худая, высохшая вся, видать, староверка — толпу двуперстным крестом осеняет.

— «Боярыня Морозова», — ответил Якушин. — Сурикова.

Над окопом навис ужас. Его несла свистящая мина, «А-ах!»

Тугой удар оглушил Алексея. Запах пороха заполнил все. Минуту-другую Якушин задыхался, хватаясь за горло. Глаза не видели, уши не слышали.

Где же Карнаухов? А, вот он, поднимается, здоровой рукой вытирает лицо.

Они встретились глазами, оглядели друг друга и улыбнулись: живем!

8

На войне не все печали — случаются и радости. Взяли у противника высотку — вот и здорово, хотя за ней еще сто, тысяча высоток, деревень, поселков и городов. Передохнуть толком не придется — и снова в путь. Но как желанен и дорог этот часок отдыха, особенно если можешь распорядиться им по-своему.

В начале марта Н-ская танковая бригада и приданная ей артиллерия, за которой следовал автовзвод, вступили в южноукраинский городок.

Всю ночь при неярком свете фар шоферы ремонтировали и чистили машины, меняли скаты, клеили камеры, скоблили лопатами бородатые наросты грязи на днищах кузовов, крыльях, осях. Проверяли моторы, драили капоты и радиаторы. Что касается техники, Бутузов никому спуску не давал. Пока возились с автомобилями, головы не поднимали.

— Пошли в город, — сказал Сляднев Алексею, когда работа была закончена. — Посмотрим, что там и как...

— А можно? — усомнился Якушин.

— Все бы ты спрашивал, а я бы отвечал.

— Лейтенант разрешит — тогда пойдем.

— Некогда твоему лейтенанту разрешения давать, он к начальству пошел на доклад. Только ему и думать про Лешку Якушина. — Сляднев сдвинул набекрень фасонистую кубанку. — Сказано — идем!

Из каменной поклеванной пулями ограды городского парка, где стояли машины, вышли на улицу. Немощеная, вся в жидкой грязи, она была усыпана осколками стекла и черепицы, изрезана по обочинам узкими щелями. Дома глядели мертво, многие были разбиты и сожжены.

Улица вывела на площадь, забитую людьми. Будто все жители городка и все солдаты, взявшие его, собрались здесь, перед сероватой церквушкой, с поблёкшим куполом. Штукатурка на стенах была побита; как раны, краснели пятна кирпичной кладки.

Сляднев стал протискиваться сквозь толпу, Следом — Якушин. И вскоре они оказались перед церковными воротами. С перекладины спускались туго натянутые веревки, на них висели трое — в танкистских куртках и кирзовых сапогах. На голове одного сохранился рубчатый шлем. Волосы двух других сбились на лица, В желтоватых лучах солнца чернели неестественно вытянутые шеи. Тела танкистов были истерзаны штыками.

Близ церковной ограды стояли два командира — коренастый, со смуглым лицом танкист и высокий пожилой полковник в папахе. Каждое их слово было слышно в напряженной тишине.

— Разрешите, товарищ полковник, схороним ребят, — говорил танкист.

— Похоронить — и как полагается... Времени тебе даю час, а потом сразу ко мне. Получишь задачу на марш... Петрова так и не нашли?

— Нет. Все кругом облазили — нет.

— На Петрова наградной представь. На орден Красного Знамени.

— Есть.

По знаку, поданному командиром-танкистом, из толпы вышли бойцы в танкошлемах, ножами обрезали веревки, приняли на руки казненных и тихо понесли по площади. Перед ними, образуя коридор, расступался народ.

Пехотинцы, артиллеристы, связисты с катушками за плечами и местные — старики, старухи, дети — сгрудились вокруг плотного, средних лет танкиста. Что-то выспрашивали. Алексей притиснулся ближе. Танкист мял в руках огромные перчатки и, отвечая людям, рассказывал о командире танка младшем лейтенанте Петрове и его экипаже.

Якушин понял, что танк Петрова первым ворвался в город. Эта «тридцатьчетверка» стояла на правом фланге нашего наступающего подразделения, на невысоком яру, над речкой. Внимательно наблюдая за фашистской обороной, младший лейтенант нащупал в ней слабое место: на противоположном берегу был участок, где немцы не поставили орудий. Надеялись, что русские танки не спустятся с крутого берега. Гитлеровцы просчитались.

Танк Петрова с ходу рванул к реке и по броду проскочил ее...

— А вы Петрова знали? — спросил у танкиста Алексей.

— Немного. Он недавно с пополнением прибыл, с Урала. Парень красивый, молодой, лет девятнадцати-двадцати. Училище недавно окончил. До этого боя еще не обстрелянный был... Может, и жив еще... Заловили немцы танк, шарахнули из пушки. Ребят схватили.., А Петрова? Неизвестно, что с ним приключилось.

— Где его танк прошел?

— К берегу спустись — все поймешь: и где, и как...

За спиной Якушина кто-то тяжело засопел. Оглянувшись, Алексей увидел Сляднева. Тот слушал танкиста и неотрывно смотрел на церковные ворота, на перекладине которых, покачиваясь на ветру, висели обрывки веревок. Кубанка Сляднева была опущена на лоб, лицо словно подсушенное, губы сжаты. Он вдруг круто повернулся и, не сказав ни слова, зашагал прочь, вдоль церковной ограды.

— Василий, ты куда?

— Не ходи, Леша, за мной, один хочу побыть...

Якушин двинулся по городку. Он шел и думал о Петрове, младшем лейтенанте, своем ровеснике, который несколько часов назад совершил подвиг. Проходя размытым в половодье песчаным берегом, заметил еще свежую, врезавшуюся в мягкий влажный грунт танковую колею и вспомнил рассказ танкиста. След «тридцатьчетверки» выходил из мутной воды как раз напротив крутого, с осыпями, обрыва, который вздымался по ту сторону речки.

Якушин отправился по следу. Подмяв хлипкие жерди тына, танк прошел по осевшим огородным грядкам, по узкому прибрежному переулку и свернул налево, на улицу с глинобитными и кирпичными домами. Выворачивая булыжники мостовой, «тридцатьчетверка» вырвалась к городскому скверу. В центре его Алексея увидел немецкую батарею. Тяжелые орудия, сбитые ударами мчащейся брони, лежали вповалку, вверх колесами. Алексей шел дальше по пути танка младшего лейтенанта. Увидел искореженную спаренную зенитную пушку «эрликон», ее стволы были смяты и будто завязаны в узел. За ней валялись два перевернутых грузовика...

«Тридцатьчетверку» Петрова Алексей нашел неподалеку от церковной площади, у самого крыльца разрушенного кирпичного дома. Башня танка была снесена. Похожая на огромный черпак, она лежала метрах в пятидесяти, в палисаднике, на другой стороне улицы.

«Боекомплект сдетонировал, — подумал Алексей, глядя на черную, опаленную жарким пламенем броню. — Ведь знали ребята, на что шли... Я вот горючку да снаряды возил, под обстрел попал и то страху натерпелся, а они сами в атаку рванули. Я за взводным тянулся, как на буксире, а Петров все сам продумал, решил и, не дожидаясь приказаний, вступил в схватку... Зелень ты, Леша, салага, слаб в коленках. Как тебе еще далеко до младшего лейтенанта Петрова!»

Ребристый осколок, спрятанный в боковом кармане гимнастерки, лежал рядом с комсомольским билетом. Алексей ощупал кусочек стали и подумал, что теперь он будет напоминать не только о боевом крещении, но и обо всем, что накапливается за фронтовые дни и месяцы у тебя на душе. Повешенные врагами танкисты, товарищи, что прошли рядом, младший лейтенант Петров, судьба которого пока неизвестна, — это тоже напоминание! Осколок, как пепел Клааса из «Тиля Уленшпигеля», будет жечь твое сердце.

...Пора было возвращаться во взвод. Бутузов наверняка заметил отсутствие, теперь, поди, мечет громы-молнии.

Чавкая сапогами по жидкой грязи, Якушин побежал в расположение автовзвода.

9

Машины, надраенные и заправленные, стояли в полной боевой готовности около чудом уцелевшей блекло-голубой оркестровой раковины. Шоферы расположились рядом, в тесовом павильоне. Крышу его смело взрывной волной, и через пазы дощатого потолка сочились солнечные лучи, расчерчивали тетрадными линейками грязный пол. На нем валялись обрывки немецких газет, тюбики с красками, кисти, жестяные банки с мелом, к стене был прислонен намалеванный на покоробившейся фанере плакат: черный субъект в шляпе грозит кому-то пальцем. Под ним подпись: «Пет! Файнд херт мит!» («Враг подслушивает!»). В углу стояла гипсовая скульптура Гитлера. Рука его, вытянутая для фашистского приветствия, болталась на проволоке. Казалось, фюрер скребет себе живот.

Вопреки ожиданиям Якушина, лейтенант отнесся к самовольной отлучке довольно безразлично, про Сляднева даже не спросил. Он беседовал с Карнауховым.

Каллистрат, перекрещенный свежими бинтами, лежал на внесенной в павильон садовой скамейке. Лицо его, одутловатое и бледное, было спокойно.

— Слушай, Каллистрат, — говорил сидевший в ногах раненого Бутузов. — Мудреным именем тебя нарекли, Оно, конечно, в святцах числится, но уж больно редкое.

— Это точно, — охотно откликнулся Карнаухов. — И дано оно мне не просто, а по особому случаю. Семейство наше было небогатое, отец, царство ему небесное, из последних жил тянулся. В деревне не получалось — в Вятку, а то и в Пермь на заработки ходил, плотничал, сапожничал, лес рубил, всяко старался. Заработает грош, а уж покуражится на целковый. Все ему хотелось, чтоб не хуже, чем у людей.

В семействе у нас все девки рождались. Пять штук их до меня случилось, трое выжили. А тут вдруг сын появился — это я. На радостях папаня загулял и махнул в село, к попу. «Ты, — говорит, — батюшка, восчувствуй, сын у меня народился. Дай ему такое имя, которого во всей округе нет, ни в нашей деревне, ни в соседних». Задал он попу задачу. Тот долго святцы листал — и спереду назад, и сзаду наперед. Под конец нашел. Так и вышел я Каллистратом.

Бутузов смеялся, довольный, что развлек раненого. Лейтенант не эвакуировал Карнаухова на свой страх и риск. Перевязки ему делали в медсанбате. Не хотел Бутузов упускать хорошего бойца. Да и Карнаухов боялся покинуть взвод и потом затеряться в госпиталях. Машину вместо него водил сам Бутузов, а «крокодил» временно доверили немцу.

Клаус Бюрке сидел в уголке павильона, на ранце, подтянув колени к острому подбородку, уставившись в одну точку на стене. Смех лейтенанта заставил Бюрке вздрогнуть и испуганно оглянуться.

Якушину, после того что он видел на площади, было неприятно глядеть на Бюрке, на его аккуратно подпоясанную и уже вычищенную шинель, на лисий подбородок, даже на мозолистые руки. Что из того, что у этого немца руки рабочие! Наверное, так же сноровисто, как копались в моторе «крокодила», они затягивали бы петлю на шее пленного советского танкиста. Кто знает, какой он, этот маленький немец, на самом деле? И как бы он себя повел, если бы, к примеру, Алексей Якушин попал к нему в лапы? Надо спросить у лейтенанта, что он думает об этом.

Взводный меж тем встал, оправил шинель, загнал на правый бок сбившуюся кобуру с пистолетом, поглядел на часы и сказал:

— Мне пора к полковнику. Всем быть на местах. А ты, Якушин, найди Сляднева. Немедля.

— Где я его возьму?

— Возьмешь. Вместе ходили, вместе и ответ держать.

Значит, лейтенант все отлично помнил и ждал, что он, Алексей, сам расскажет об отлучке и отсутствии товарища.

Якушин было собрался идти искать Сляднева, но тот вскоре явился. Таким его Алексей никогда еще не видел. Обычно веселый, озорной, Василий теперь был задумчив и сумрачен. Он несколько раз прошелся по скрипучим доскам павильона, искоса поглядывая на Бюрке. Молча вытащил из кармана шинели тряпичный сверток. В нем оказался большой шматок сала. Положил его на скамейку подле Карнаухова.

— Закусите чем бог послал. Местные жители угостили.

— Ты где же гулял? — спросил Карнаухов.

— По городу ходил, одного младшего лейтенанта искал. Трех наших танкистов немцы повесили, четвертый пропал, как в воду канул.

— Не знал, — вздохнул Каллнстрат.

— Ты что же, Алексей, и не рассказал?

— Не успел, — пробормотал Якушин.

В самом деле, почему промолчал он о том, как фашисты замучили танкистов? Не хотел расстраивать Карнаухова, которому и без того худо? Или беспокоился о том, как бы мгновенно вспыхнувший гнев шоферов не обрушился на Бюрке? Странно, неужели и после того, что увидел на церковной площади, он, Алексей, жалеет немца?

Сляднев коротко рассказал о казненных и вышел из павильона, поманив за собой Якушина. Как только за ними захлопнулась дверь, Курочкин достал из прикрепленного к брючному ремню чехольника ножик с наборной рукояткой из алюминия и плексигласа и аккуратно разрезал сало на четыре части. Одну — с нежно-розовыми пластинками мяса — взял себе, принялся быстро жевать.

— Горазд ты на готовенькое, Павел, — сказал Карнаухов. — Почему на четверых поделил? А лейтенант? И немцу надо.

— Взводный у начальства подхарчится, а фрицу — шиш.

— А ну — режь на всех!

За дверьми павильона Сляднев остановил Якушина и сказал:

— Слушай, Леша, поглядел я на убитых танкистов, и сердце зашлось. Три года воюю, всего навидался, а не могу ихнего изуверства понять, нелюди, они, что ли?

— И я, Василий, об этом думаю.

— Так вот, давай с Бюрке поговорим, узнаем, что за человек.

— Ладно, — согласился Якушин. — Ты спрашивай, я, как сумею, буду переводить.

Они вернулись в помещение. Сляднев прихватил два пружинных сиденья с полуторок, бросил на пол.

— Садитесь, в ногах правды нет. Побеседуем.

Они оказались друг против друга: Сляднев на продавленном автомобильном сиденье, немец — на своем меховом ранце. Карнаухов лежал, опершись на локоть. Курочкин стоял у приоткрытых дверей, чтобы видеть машины.

— Ты не спрашивай, в каком он полку служил, об этом уже дознались, — сказал Якушину Василий. — Ты вот что спроси: семья у него есть? Ну мать, отец, сестры, братья...

Алексей перевел.

— Я имею мать, двух сестер и одного брата, — ответил Бюрке, глядя на Сляднева. Очевидно, он понял, кто сейчас главный. Отвечал он в том же старательно-правильном школьном тоне, в каком спрашивал Якушин? «Хабен зи...» — «Ихь хабе...»

— А где отец? Погиб на фронте?

— Нет. Мой отец скончался от болезни и голода в 1924 году.

— Разжалобить хочет, — вставил Курочкин.

— Может, и правду говорит, — возразил Якушин. — В двадцатые годы в Германии были кризис и безработица.

— А мать у него кто?

— Моя мать служит в гараже у господина Мюллера.

— Кем служит?

— Убирает она, уборщица, в общем, — перевел Алексей.

— Не буржуи. А сестры, братья ихние?

— Моя старшая сестра Ирмгард находится на сельскохозяйственных работах, мой брат Отто был часовым мастером, вернулся с фронта без руки. Не знаю, сможет ли он работать...

— Люди как люди, — задумчиво проговорил Сляднев. — Ты спроси, где действовала его часть.

— Наш артиллерийский полк, — доложил немец, — двигался по маршруту: Львов, Винница, Одесса, Ростов... Здесь он принимал участие в боевых действиях. Затем проследовал на Кавказ...

«Проследовал» — так и сказал Якушин, гордясь точным переводом.

— На Кавказ? — встрепенулся Сляднев.

— Да, Кавказ.

— Гляди, пожалуйста, земляка встретил, — вставил Курочкин.

Сляднев оставался серьезным и пристально глядел на немца.

— Где бывали на Кавказе?

— Мы часто переезжали, не помню.

— Пусть вспомнит.

— Город Краснодар, — напрягся немец. — Усь... Усь-Лабянск...

— Стало быть, в Усть-Лабинскую наведывались, — Сляднев тяжело дышал. — А на хуторе Чурилин не бывали?

— Были вы в маленькой деревне Чурилин?---перевел Якушин, внутренне напрягаясь, передавая скрытое ожидание Сляднева.

— Нет... Точно сказать не могу...

— Эх, Бюрке... — выдохнул Василий. — Скажи ему, Алеша, что были там фашисты, были они в моем Чурилйне. И в мой дом приходили... Стоит он на берегу Кубани, у самых плавней. И там, под ветлами, они шнапс хлестали, наши курки и яйки лопали, а потом петлю на шею моему кровному брату Георгию накинули, а ему и семнадцати лет не исполнилось. Повесили, как танкистов сегодня, и штыками искололи...

Якушин с трудом перевел сказанное Слядневым, его, как и Василия, била нервная дрожь.

Клаус Бюрке вскочил со своего ранца. Он стоял бледный, с отвисшей острой челюстью. Дрожащими руками прикрывал лицо и грудь. Губы, как молитву, шептали:

— Я возил, я не стрелял... Это фюрер, эсэс...

— Что он говорит? — спросил Карнаухов.

— Говорит, что только водил машину и никого не убил... Во всем, мол, Гитлер виноват и эсэсовцы...

— Ну это еще бабушка надвое сказала. Гитлер — конечно. Ну а они-то, немцы, куда глядели... Но ты перескажи, что мы его не тронем, у нас этого в заводе нет. Мы же не фашисты, а русские, советские люди. Выясним, кто прав, кто виноват, на то у нас закон есть и совесть.

Сляднев все не мог успокоиться. Он мерил и мерил шагами павильон.

Вскоре пришел Бутузов. Прожевывая сало с хлебом и аппетитно причмокивая, сказал:

— Будем отдыхать. Сменяться у машин через два часа..Под утро — отбой-поход.

10

На фронте спят, когда возможно. Усталые засыпают после пешего марша, растянувшись вповалку на полу, на земле, на снегу, на дне окопа, когда утихнет бой, а случается — даже в бою меж перестрелками. Дремлют у лафетов, положив под голову на холодный металл шапку или пилотку; у самолетов на траве аэродрома, когда не дают взлета; на нагретых, как лежанка русской печки, жалюзи танка. Везде, где только возможно и даже как будто нельзя.

Сон — вторая жизнь. Как еще иначе увидишь свою улицу, мать и отца, повстречаешься с женой или невестой! Иным везет — и они смотрят эти фильмы во сне по многу раз и не перестают надеяться, что увидят еще и еще.

Фронтовой сон — особый, нигде не бывает он таким настороженным и чутким. Прикрывшись шинелью, запрятав в нее голову, дышишь душным теплом, погружаешься в желанное, сладостное забытье в ожидании родных картин, а какой-то нерв, какая-то мозговая извилина бодрствует. У тебя словно два естества: одно — в покое и счастье, другое — в тревоге. Не сразу научились солдаты так спать, но прошло время, и вот почти каждый дремлет вполглаза. И сколько раз прямо ото сна, поднятые командой или грохотом выстрелов, люди бросались в люки танков, прыгали в кабины самолетов, перебрасывали отяжелевшие тела через брустверы окопов.

На третью неделю пути Алексей Якушин ничего в жизни так не хотел, как уснуть, ну хотя бы задремать ненадолго.

Автовзвод был в глубоком танковом рейде, в отрыве от шагавших где-то далеко позади пехотных частей. Впереди фыркали «тридцатьчетверки», они держались кучно, шли на установленных дистанциях, и, если бы не короткие перестрелки, могло показаться, что совершают учебный поход.

Сизая, дымчатая муть висела над дорогой, и это было хорошо: от колонны отцепились «мессеры», «фокке-вульфы» и трижды проклятый соглядатай — вездесущая «рама».

В кузове громыхали бочки с соляркой; перед глазами качался на гусеницах, как на мягких лапах, коренастый «крокодил», груженный снарядами, а вокруг глубоко дышала ветрами черная приднестровская степь. Здесь, в этой степи, когда-то бешено скакали кони, гикали всадники, стучали тачанки из «Думы про Опанаса», а перед ними гарцевал на сахарно-белом жеребце Григорий Котовский.

Жеребец поднимет ногу ,

Опустит другую ,

Будто пробует дорогу ,

Дорогу степную. ..

По колонне разнесся слух, что скопившиеся в тылу эсэсовцы напали на медсанбат, который спешил за танковой бригадой, и целиком вырезали его. Шоферы, ведущие машины в колонне, стали теперь беспокойно приглядываться к каждому хуторку, рощице и балке, к скирдам соломы и одиноким овинам. Нет ли где засады? Они поминутно высовывались из кабин и смотрели на посветлевшее небо. Выключали моторы, прислушивались к «воздуху».

Но и к тревоге притерпелись. Одолевала усталость. Алексей вскидывал тяжелые веки, таращил глаза, тер рукавом переносицу, бил себя по щекам — и сон ненадолго отступал. Еще будоражило тявканье зениток, хлопающие выстрелы танковых орудий. Но потом и это не воспринималось.

Случалось, он на несколько минут мучительно сладко засыпал, а «газик» все шел и шел, держась колеи, руки лежали на руле, нога деревянно давила на педаль...

Утром вместе с колонной взвода Алексей въезжал в придорожное местечко. Машины остановились на горбатой площади. Местечко было небольшое, на удивление нетронутое. Только за подломленным мостком, у двухэтажного каменного дома, догорал «оппель-капитан». Тонкое железо кузова корежилось в огне, и едкий черный дым относило к машинам.

Из дома, покрывая треск горящей легковушки, донеслись выстрелы. Один. Через несколько секунд — второй...

— За мной! — крикнул Бутузов шоферам.

Держа в руке «вальтер», он метнулся к ближайшей хате, от нее к соседней и к каменному дому. Алексей, механически повторяя движения взводного, бежал след в след. За Алексеем мчались другие шоферы.

Дом молчал. Обдирая боками крашенную охрой стену, солдаты приблизились к двери. Бутузов прыгнул к ней и, поддев ручку пистолетным стволом, распахнул. Столкнувшись в проходе, он и Якушин первыми ворвались в длинный пустынный коридор с обшарпанными стенами. Неожиданная пустота и тишина испугали Алексея больше, чем выстрелы: он уже внутренне приготовился к рукопашной. Быстро огляделся. На полу — чемоданы, перетянутые ремнями. Кто-то спешно готовился к отъезду, а точнее к бегству.

Алексею показалось, что его минутную растерянность заметили товарищи, и он бросился по коридору влево к приоткрытой двери. Подбежав, дернул за скобу...

На полу в луже крови лежали молодая женщина и девочка. Обе были убиты.

В раскрытом коричневом чемодане виднелся черный эсэсовский мундир.

— Не успел драпануть фашист, — мрачно сказал Сляднев. — Людей порешил — может, семью, — а самому, видать, времени не хватило пустить себе пулю в лоб.

— Не успел? А может, струсил: в себя стрелять — не в других... Где же он?

Действительно, куда скрылся эсэсовец? Ведь всего несколько минут назад раздались два выстрела. В коридоре шоферы никого не встретили.

— Смотрите, окно открыто! — крикнул Сляднев. — Через него и скрылся...

Кинулись к распахнутому окошку. Под ними виднелась плоская крыша пристройки.

— Обыскать дом и двор, — приказал лейтенант. — Далеко не ушел, не мог уйти...

Бойцы обшарили большой каменный дом, сараи, стоящие во дворе, заглянули в соседние пустынные хаты. Эсэсовца не нашли.

Не снимая пальца со спускового крючка, с особой тщательностью осматривал Алексей надворные постройки.

Не раз встречал он пленных немцев. То были солдаты, такие, как раненый шофер, которого пришлось конвоировать по ночному селу, или Бюрке, сложивший оружие. Но этот скрывшийся эсэсовец был особый. У него, конечно, руки по локоть в крови, такой может хладнокровно повесить пленных танкистов. Сколько наших солдат, мирных жителей лишил, наверное, жизни этот негодяй, сколько горя и страданий принес людям. Его страшит возмездие. Палач, убийца, он даже представить себе не может, что русские бойцы не станут мстить женщинам и детям.

Взводный собрал шоферов.

— Все равно попадется, — сказал он.

Отдыхали недолго. Снова отправились в путь. Танковая бригада начала бой с фашистскими частями, которые пытались уцепиться за новый рубеж и организовать оборону. Шоферам пришлось срочно подвозить к танкам и автомашинам горючее с ближайшей железнодорожной станции, где остались брошенные немцами цистерны с соляркой и бензином. Дорога, проходящая через местечко, весь день была шумной и людной. Проезжая по ней, Алексей не раз думал, что эсэсовцу никуда не удастся сбежать до самой ночи.

Когда стемнело, хозяйство Бутузова снова сосредоточилось на горбатой пыльной площади у каменного дома.

— Будем до утра отдыхать, — распорядился лейтенант. — Пока останусь у машин, покараулю... Через два часа меня сменит Якушин, потом по порядку — Курочкик и Сляднев... А ну, марш в дом...

Несмотря на усталость, Алексею не хотелось спать, слишком велико было возбуждение от прошедшего дня. Да и со взводным вместе было веселее. Лейтенант без дела не сидит, даже в темноте копается в двигателях, напевая все одну и ту же песню:

Я на речку шла ,

Тяжело несла. ..

Уморилась , уморилась , уморилася. ..

Алексею тоже захотелось поработать. Он проверил, достаточно ли воды в радиаторе, туго ли накачаны шины, не подтекает ли масло.

Работал и думал. Который раз за эти дни возвращался мыслями к младшему лейтенанту Петрову, тому, что на «тридцатьчетверке» пробился через немецкую оборону.

Сам он на такой храбрый поступок не отважился бы. Где ему! Даже в голову, наверное, не могло прийти столь дерзкое решение. С детства он никакими особыми способностями не отличался. В школе шел среднячком. Всегда долго корпел над учебниками. Ни одну теорему не мог понять сразу, лишь после того, как ребята объяснят, .становилось ясным кое-что. Его не озаряло вдохновение на уроках литературы, сочинения писал с натугой, вымучивая по слову. А когда физичка пыталась объяснить суть теории относительности Эйнштейна, честно себе признался, что ничегошеньки не понял, а ведь многие ребята кричали: «Здорово! Гениально просто!» Нет у него искры, полета, фантазии...

Правда, он уже неплохо водит свой «газик», пока все задания выполнял, когда нужно, помогал допрашивать немцев, никого и никогда не подводил. Он еще привыкнет к опасности, выжмет из себя страх, он еще покажет себя... Разве не может он стать человеком нужным, полезным другим, хорошим товарищем. Вот взводный ему доверяет...

Алексей работал в просветленном настроении. Ему было хорошо рядом с Бутузовым. Время от времени он поднимал голову, оглядывал темную площадь, приземистые хаты, каменный дом с тускло светившимся окном: горела немецкая парафиновая плошка. Вскоре свет погас: шоферы улеглись спать. Теперь Алексей станет охранять их сон...

Поправив карабин за плечом, Якушин медленно зашагал по пыльной площади вокруг машин, внимательно осматривая все окрест. От него не укрылась черная тень, внезапно возникшая на крыше каменного дома, у самой трубы. Зашелестело железо. Тень увеличилась в размерах и вдруг исчезла.

Алексей догадался, что человек, стоявший у трубы, лег на крышу. Вот он осторожно сползает по ней, спускается на пристройку.

Сомнений быть не может: это — эсэсовец, убийца!

Стараясь не шуметь, Якушин подбежал к взводному:

— Товарищ лейтенант, смотрите...

— Что там?

— Фашист, что девочку убил...

— Где?

Якушин показал на черную фигуру. Еще несколько минут — и немец спрыгнет, скроется. Не просто поймать его в пустынном ночном местечке. Уйдет, ведь фронт недалеко.

Взводный выхватил пистолет. На мгновение задержался, что-то прикидывая.

— Живым возьму. А побежит на тебя — бей в упор.

И бросился к стене дома. Алексей остался у «газика», держа карабин наготове.

Бутузов выстрелил в воздух, крикнул:

— Хальт! Хенде хох!

Немец спрыгнул на землю и, согнувшись, приткнулся к обгоревшему «оппель-капитану». Сверкнул выстрел. Но Бутузов тоже был у машины. Его отделяло от фашиста покоробившееся железо кузова. Крадучись, один за другим, они огибали «оппель».

Алексей прицелился в немца, но карабин задрожал в его руках. Фигуры у машины расплывались в темноте. Стрелять рискованно: вдруг попадешь во взводного.

Ох, проклятая ночь. Свету бы, свету! И тут Якушина осенило. Он рванул дверь в кабину «газика» и включил фары.

Бледно-желтые полосы прорезали темноту и уткнулись в высокого немца, который, оторвавшись от машины, с пистолетом в руке бежал к переулку.

— Товарищ лейтенант! — что есть силы закричал Алексей и бросился наперерез гитлеровцу.

Бутузов услышал. Он догнал эсэсовца и дал ему подножку. Немец упал, а Бутузов навалился на него, прижал к земле.

Алексей подоспел вовремя. Прикладом стукнул эсэсовца по руке, сжимавшей пистолет.

Из дома уже бежали шоферы. Через несколько минут крепко связанный солдатскими ремнями эсэсовец лежал в дорожной пыли.

Фары «газика» по-прежнему освещали площадь. В желтоватом свете можно было рассмотреть врага. Алексей ожидал, что у него зловещее и уродливое лицо убийцы — с тяжелым подбородком и нависшими надбровными дугами. А у немца оказались мелкие остренькие черты испуганного хорька, бормочущие ругательства красные губы и в ужасе прикрытые глаза. Фашист сжался, ожидая смертельного удара.

Лейтенант не спеша отряхнул гимнастерку и брюки. Встретив яростные, полные ненависти взгляды бойцов, сказал:

— Ну-ну, без нас где надо разберутся... Понятно? Сляднев, Якушин, отвезете в штаб бригады... Чтоб в целости и сохранности.

— А ты, Якушин, — добавил взводный, — ничего придумал... Фары включить. И к месту, и к делу...